Карл Шмитт

Журнал «Золотой Лев» № 101-102 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

Карл Шмитт

Порядок больших пространств

в праве народов, с запретом на интервенцию для чуждых пространству сил;

к понятию рейха в международном праве[1]

Предуведомление

Данное четвёртое издание «Порядка больших пространств в праве народов» кроме мелких поправок содержит новую заключительную главу о «Понятии пространства в правовой науке». Во избежание недоразумений и превратных толкований эта глава должна напомнить об обширном, научном общем контексте. Новая идея в области международного права, имеющая политическое значение для всего мира, всегда подвержена двойной опасности, с одной стороны загреметь как пустой лозунг, с другой стороны, что её заболтает всем недовольное критиканство. Против этого нет иной защиты, чем продумать мысль дальше и не допустить измельчания проблемы, которая растёт вместе с событиями.

В остальном труд должен остаться таким, какой он есть. Он возник весной 1939 года с определёнными тезисами и мнениями в определённой ситуации. Благодаря ходу событий он нашёл определённое и значительное подтверждение. В этом его ценность как документа. Но он не должен пускаться в бег наперегонки с событиями. Поэтому я не могу просто прибавить к нему результаты дальнейших исследований. Важные новые вопросы, такие, как новая проблема западного полушария и отношение земли и моря в международном праве, нуждаются в собственном разгоне. Для этого я могу, как на первый почин, указать на рассуждения, сделанные мною перед преподавателями истории вузов 8 февраля 1941 года в Нюрнберге и которые между тем вышли в сборнике “Das Reich und Europa” у Koehler и Amelang (Leipzig 1941).

Надеюсь, читатель правильно поймёт, если я предпошлю труду эпиграф: «Мы подобны морякам в беспрерывном плавании и любая книга не может быть больше, чем судовой журнал».

Берлин, 28 июля 1941 года

Карл Шмитт

Общее

Международное право как jus gentium, как право народов, представляет собой сначала персонально, то есть принадлежностью к народу и государству определяемый, конкретный порядок. Подчинённый понятию народа международно-правовой принцип порядка является правом народов на самоопределение. Это признано сегодня в качестве основного положения.

Но любой порядок оседлых, живущих вместе и рядом, принимающих друг друга во внимание народов определяется не только персонально, но является в то же время территориально конкретным порядком пространства. Необходимые элементы порядка пространства до сих пор заключались главным образом в понятии государства, которое кроме персонально определённой сферы господства означает также, и даже в первую очередь, территориально ограниченное и территориально замкнутое единство. Унаследованное от ХУ111 и Х1Х века понятие государства с личной стороны было поколеблено понятием народа. Об этом в дальнейшем (главы 1V и V) ещё нужно будет сказать. В любом случае, кроме исходящего из понятия народа пересмотра прежнего учения международного права, необходимо и новое рассмотрение с точки зрения порядка пространства. При этом я считаю необходимым, выходя за пределы абстрактных, заключающихся в общем понятии «государство» территориальных представлений, ввести в науку международного права понятие конкретного большого пространства и сопряжённое с ним понятие международно-правового принципа большого пространства.

Для нас в слове большое пространство (Grossraum) выражается изменение представлений о пространстве Земли и размеров пространства Земли, которое овладело сегодняшним всемирно-политическим развитием. В то время как «пространство» наряду с различными специфическими значениями сохраняет всеобщий, нейтральный, математически-физический смысл, «большое пространство» является для нас конкретным, историко-политическим современным понятием. Происхождение и истоки слова «большое пространство» заключены, насколько я доныне могу установить, показательно не в области государственного, но в техническо-индустриально-научно-организационной сфере. Сами по себе разнообразные словосочетания с «большой» возможны и с давних пор употребляются: Grossmacht (великая держава), Grossverband (крупное соединение), Grosshandel (оптовая торговля) и т.д. Знаменитая книга Фридриха Наумана (Naumann), «Средняя Европа» (“Mitteleuropa”) 1915 года содержит массу таких словосочетаний: Grossstaat (большое государство), Grossbetrieb (большое предприятие), Grosskőrper (большое тело) (с. 177) и т.д. Науман также уже видит, что здесь речь идёт об индустриально-организационном процессе, благодаря которому преодолевается индивидуалистическая ступень капиталистической организации, как он выражается, речь идёт о «государственно-хозяйственном процессе увеличения» (с. 173). Однако, слово «большое пространство» (Grossraum) получает своё первое конкретное, поэтому решающее для образования понятия воплощение только после Мировой войны, а именно в сложном слове “Grossraumwirtschaft” (экономика большого пространства). Тем самым появляется излюбленный лозунг[2], но начинается также и конкретное современное понятие, которым мы пользуемся. Определяющими были, прежде всего, специфические формы и типичные оформления энергетического хозяйства, которые получались в связи с прогрессивной электрификацией и дальним газоснабжением из месторождений и рудников коксовального газа. Первое начало этого развития приходится на время рубежа веков, когда около 1900 года были построены электроцентрали и районные электростанции, которые уже около 1913 года опередили собственные электростанции маленьких городов и общин. Незадолго перед началом Мировой войны начинается также неудержимая электрификация сельскохозяйственных и редко заселённых областей. Мировая война 1914 – 1918 годов, как и в других областях, так и здесь только усилила пробивную силу и темп развития. Но лишь с удивительными достижениями немецкой крупной промышленности после Мировой войны, с возвышения из провала 1918/19 годов, из коммунистической революции, инфляции и французского вторжения, со времени так называемого обновления и рационализации 1924/25 годов, «экономика большого пространства» как слово и дело впервые представляется специфически ясной, вследствие планомерного сотрудничества электросетей и сетей газовых трубопроводов крупных пространственных размеров и «объединённого хозяйства», то есть рационального использования разнообразия устройств производства энергии, рационального распределения разнообразных нагрузок, обращения к помогающим друг другу резервам, сбалансирования обеспеченной и необеспеченной работы и максимальных нагрузок. Тем самым возникает технически-индустриально-хозяйственный порядок, в котором преодолены изолированность малого пространства и разобщение прежнего энергетического хозяйства. Хозяйственное образование большого пространства может при этом, как это часто бывает в энергетике, возникать снизу вверх, когда районы малых пространств более или менее «органически» объединяются в большие комплексы; но оно может также, как это более характерно для дальнего газоснабжения с месторождениями и рудниками коксовального газа, с самого начала происходить через запланированные в большом пространстве сети больших пространств, к которым потом присоединяются сети малых пространств.

Дальнейшие рассуждения о технических и хозяйственно-организационных частностях не относятся к нашей теме. Цель нашего указания на связь развития большого пространства, экономики большого пространства и дальнего энергоснабжения не в том, чтобы ограничить слово хозяйственно-индустриально-технической областью. Напротив: только в этой области, во время государственного бессилия, совершался организационный процесс всеобщего значения, чей принцип мы раскрываем, чтобы сделать его плодотворным для международно-правового нового порядка. Конечно не случайно, что и уже значительные в международно-правовом аспекте теоретические и практические осуществления идеи большого пространства сначала заключены в хозяйственно-организационной сфере. Поэтому здесь нужно ясно назвать особенно практическую работу и публикации имперского управляющего и посланника Werner Daitz[3] и государственного советника и министериальдиректора Helmuth Wohlthat[4]. Сюда относится также военно-географическая работа полковника Ritter von Niedermayer[5]. Для нашего понятия большого пространства в любом случае уже здесь становится ясно, что математически-нейтральное, пустое понятие пространства преодолено и на его место заступает качественно-динамическая величина: большое пространство – это возникающая из обширной современной тенденции развития область человеческого планирования, организации и активности. Большое пространство есть для нас прежде всего связное пространство достижения[6].

Примеры не подлинных или устаревших принципов пространства

Какие-то представления о пространстве и (соответственно) о большом пространстве, само собой разумеется, действовали во все времена как в государственном праве, так и в международном праве. В эпоху колониальной и империалистической экспансии образовались всякого рода «сферы интересов». К этому присовокупляются территориальные притязания на приобретения и преимущественные права, как они были заявлены в отношении хинтерланда (back country), территориальной связи (contiguity или propinquity), наконец Арктики в так называемом «принципе секторов»[7]. Но такого рода территориальное притязание на приобретение ещё не является принципом порядка пространства.

В международно-правовой научной систематике и образовании понятий в последнем столетии вообще не уделяли внимания обсуждению важного вопроса международно-правовых принципов порядка пространства. Это объясняется господством пустого позитивизма закона и договора, который был ничем иным, как юридическим инструментом легальности и легитимности status quo, а именно главным образом status quo Версаля. Но проведения границ договорами Парижских предместий 1919 года были такими абсурдными и противоречащими порядку, что наука международного права должна была выйти в отставку в безыдейном позитивизме договора, если она ограничивалась просто систематизацией этих содержаний договора. Под «естественными границами» понимали не представления о внутренней мере как гарантии мира, но только тот случай, когда в позитивных проведениях границ границу случайно образовывала река, гора, железная дорога и т.д[8]. В правовой науке впрочем, господствовала так называемая «теория пространства». Но она вопреки своему названию предполагала противоположность конкретному представлению пространства и рассматривала землю, почву, территорию, государственную территорию одинаково как «пространство» в смысле пустого измерения поверхности и глубины с линейными границами[9].

В международном праве Х1Х века ещё часто как международно-правовое учение представлялось то, что равновесие государств если и не является собственной основой, то всё же является дополнительной и случайной гарантией международного права. Эта мысль без сомнения содержала и элементы известного порядка пространства, по крайней мере, она не исключала просто как неюридическое представление о конкретных отношениях пространств. Об этом ещё будет сказано ниже, при разборе общей структуры прежнего, государственно мыслимого международного права (глава V). Тем не менее, в представлениях о равновесии не содержится подлинного принципа пространства. Сильнее и непосредственнее другой принцип, принцип «естественных границ», определяемый пространственно. Он много веков служил французской политике экспансии в качестве предлога. В конце ХУ111 века он был повсюду признан также как «разумный» правовой принцип, и в качестве такового был очевиден и для молодого Фихте. Благодаря явному злоупотреблению этим принципом «естественных границ», служившему Франции для завоевательных целей, в особенности для приобретения левого берега Рейна, он должен был утратить свою убедительность, и с 1848 года он потерял всякую значимость как настоящий международно-правовой принцип. И всё же он вновь и вновь играет практическую роль при важных изменениях границ, в переговорах об уступках территории при заключении мирных договоров и в похожих случаях в сочетании со стратегическими, хозяйственно-географическими и другими представлениями[10]. Некоторые его аргументы и точки зрения являются нам сегодня в новом значении в свете новой, возглавляемой Карлом Хаусхофером геополитической науки[11]. Но в той форме, в которой его пыталась сделать значимым французская политика экспансии, этот принцип без сомнения исчерпан, и как раз два выдающихся французских учёных, Th. Funck-Brentano и Albert Sorel, основательно критиковали его в превосходном, премированном Academie Francaise очерке международного права[12].

Учение о естественных границах определялось по преимуществу географически-геополитически и по преимуществу государственно. С точки зрения народа и растущего населения страны чаще назывался другой принцип, право народов на пространство и почву, особенно право сильно заселённых стран перед слабозаселёнными странами. В течение последних десятилетий это выставлялось как довод главным образом с итальянской и с японской стороны. Из литературы я хочу особо назвать только краткое, но содержательное и увлекательное сочинение итальянского учёного, исследователя Данте Луиджи Валли (Luigi Valli), “Das Recht der Vőlker auf Land”[13]. Валли обозначает это правопритязание как «демографическое право». Объективные соображения, на которых оно основывается, без сомнения значительны. С ними ни в коем случае нельзя разделаться таким образом, как это недавно попытался сделать один известный американский учёный, W. W. Willoughby в отношении японских притязаний, когда он говорит, что индустриализация, ведущая к повышению численности населения, воспитывает народы и к более высокому жизненному стандарту, но именно благодаря этому рождаемость падает сама собой, пока этот стандарт не упрочится[14]. Подобный аргумент представляется нам прямо-таки безнравственным и бесчеловечным, но он в высшей степени характерен для определённого либерально-индивидуалистического мировоззренческого направления. Но в контексте нашего разбора то «демографическое» право на землю может рассматриваться хотя и как всеобщее основание оправдания территориальных притязаний, но не в специфическом смысле как конкретный международно-правовой принцип большого пространства, который содержит в себе различимые разграничения и масштабы.

Здесь далее не принимаются во внимание возникшие в рамках Женевской Лиги наций и Версальской системы так называемые «региональные пакты». Наименование происходит из статьи 21 Женевского Устава Лиги наций, которая допускает “ententes regionales”. Женевская политика Лиги наций и её юриспруденция названные так договоры рекомендовала как «выдающееся средство для обеспечения европейского мира». Так называемый Малый Entente (договор) между Чехословакией, Румынией и Югославией, который потребовал ещё особого организационного пакта (от 16 февраля 1933 года), является, пожалуй, важнейшим примером; он действовал даже как образец такого регионального пакта. Согласно французскому меморандуму к реформе Лиги наций от 14 августа 1936 года «выражение региональный Entente надо понимать как любое группирование государств (Mächten), общность которых основывается на географическом положении или(!) на общности интересов»[15]. Соответственно, слово «региональный» означает здесь только совсем общую, внешнюю географическую привязку. Оно не содержит требования нового, осмысленного порядка пространства, но имеет в виду только договоры о помощи, союзные или прочие политические договоры старого стиля, которые на деле служат тому, чтобы сохранить как раз с точки зрения порядка пространства бессмысленный status quo Версальской системы в каких-либо «регионах». С немецкой стороны три выдающихся юриста в области международного права – Paul Barandon, Freiherr von Freytagh-Loringhoven и Asche Graf von Mandelsloh – показали внутренние противоречия и изъян любой настоящей идеи порядка этого рода договоров, происходящего главным образом из французской потребности в безопасности[16]. С Версальской системой и Женевской Лигой наций этот род договоров не только исторически устарел, но и не состоялся как в международно-правовом смысле интересный новый тип. Ещё одного слова заслуживает только Локарнский договор 16 октября 1925 года. Он мог бы стать основанием для покоящегося на идее добрососедства регионального умиротворения и в этом отношении мог бы содержать если и не прямо настоящий принцип порядка пространства, то всё же подлинные элементы порядка, особенно, если бы была упразднена односторонняя демилитаризация немецкой западной границы. Немецкое правительство честно попыталось применить на деле все эти элементы умиротворения и порядка Локарнского договора. Но союз Франции с Советским Союзом разрушил регионально-добрососедское Локарнское содружество[17]. Так в целом нужно установить, что региональные пакты едва ли заслуживают своё название по внешним географическим основаниям[18], тем более их нельзя рассматривать как выражение новой конкретной идеи порядка пространства. Их политическая идея не имеет также ничего общего с первоначальной основной идеей американской доктрины Монро. Только по внешней, но типичной для юридического формализма Женевской юриспруденции причине, поскольку в статье 21 Женевского Устава Лиги наций доктрина Монро названа как пример “entente regionale” и обозначается там как «не несовместимая» с уставом, те региональные пакты Версальской системы могли вообще идейно сочетаться с доктриной Монро[19].

Доктрина Монро как прецедент международно-правового принципа

большого пространства

Провозглашенная в 1823 году американская “Monroe Doctrine” является в новейшей истории международного права первым и до сих пор самым успешным примером международно-правового принципа большого пространства. Поэтому она является для нас единственным в своём роде, важным “precedent”. Когда нужно разобрать правовую идею международно-правового принципа большого пространства, нужно исходить из этой доктрины, а не из учения о «естественных границах» или «права на землю» или из уже названных региональных пактов.

Правда, в разные периоды её развития ей придавалось часто очень различное содержание. Её история знает времена затемнения и даже фальсификации её первоначального смысла, который кратко можно охарактеризовать тремя тезисами: независимость всех американских государств; недопустимость колонизации в этом пространстве; недопустимость интервенции неамериканских сил (Mächte) в этом пространстве. Многократные расширения и изменения в ходе позднейшего развития не могут, однако, ничего изменить в этом первоначальном значении и его силе прецедента. И то, что такой великий немецкий государственный муж, как князь Бисмарк весьма раздражённо высказался о доктрине Монро и говорил об американском самомнении и опасности, не должно мешать нам исследовать значительную в международно-правовом смысле и плодотворную сущность сколь примечательной, столь и успешной «доктрины», тем более что самые резкие высказывания Бисмарка приходятся на время начавшихся империалистических фальсификаций конца Х1Х века (1898 год)[20]. В последние десятилетия выступили важные и содержательные попытки как «универсализации» доктрины, так и её перенесения на определённые иные пространства Земли, такие, как Австралия и Восточная Азия, о чём ещё будет сказано ниже. Наша попытка ввести идею международно-правовых принципов большого пространства в науку международного права, в любом случае находит здесь своё лучшее начало и отправную точку.

При этом нужно с самого начала подчеркнуть, что речь не идёт о том, чтобы перенять американскую доктрину Монро как таковую и просто перенести её на другие страны и времена. Наша задача скорее сводится к тому, чтобы обнажить содержащуюся в ней пригодную в международно-правовом аспекте сердцевинную идею международно-правового принципа большого пространства и сделать её тем самым плодотворной и для других жизненных пространств и других исторических ситуаций. Не нужно умножать обширную литературу, посвященную доктрине Монро ещё одним дальнейшим сочинением, и мы не хотели бы принимать участия в том, чтобы отравлять своими разговорами важную сердцевинную проблему этой доктрины или завалить её историческим и юридическим материалом. Научное международно-правовое прояснение понятия, к которому мы приступаем, должно скорее пробить себе дорогу сквозь обширный материал и сквозь многочисленные исторические и юридические разногласия, чтобы во всей своей простоте и во всём величии выявить ядро, международно-правовой принцип большого пространства.

В случае доктрины Монро установлено, что она, как говорится в обычной формулировке, является «составной частью традиционной политики Соединённых Штатов в отношении американских континентов». Спрашивали и много разбирали вопрос, является ли доктрина Монро настоящим правовым принципом, “legal principle” или «только политической максимой» правительства Соединённых Штатов. Как только вопрос поставлен с такой типичной альтернативой права и политики, смысл такого рода принципа уже упущен. Тогда не остаётся ничего другого, чем сравнивать бесчисленные высказывания американских государственных деятелей, которые иногда так же естественно исходят из доктрины Монро как принципа американского “public law” и имеющей юридическую силу оговорки, которая свойственна всем заключённым Соединёнными Штатами договорам, как они с другой стороны также подчёркивают, что доктрина Монро не является настоящим правовым принципом международного права[21]. Стремление отрицать настоящий международно-правовой характер «доктрины» объясняется тем, что она должна односторонне остаться в руках Соединённых Штатов и остаться независимой от одобрения других государств[22]. Если согласиться с той постановкой вопроса, то можно далее, кроме заявлений американских госсекретарей, перечислять про и контра целый ряд имён учёных в области международного права, которые высказались с учётом этой постановки вопроса[23]. Как заключение такого исходящего из ложно поставленной альтернативы разногласия неизбежно получается тогда уклончивый ответ, что доктрина Монро имеет хотя и не прямо правовой, но, по крайней мере, «квази-правовой» или, как, принимая соломоново решение, говорит C.C. Fenwick, «по меньшей мере полу-легальный» характер[24].

Чтобы не застрять в такого рода ложно поставленных предварительных вопросах, целесообразнее обратить внимание на некоторые простые и бесспорные факты, которые я хочу кратко перечислить в трёх пунктах:

1. Пожалуй, все важные учебники и словари международного права обсуждают доктрину Монро независимо от того, принимается ли её «правовой» характер или нет. Доктрина Монро появляется в каждой значительной системе международного права, причём дальнейшим показательным вопросом является то, какое местоположение ей отводится в системе, когда она, например, как это соответствует американской традиции, обсуждается при рассмотрении права на национальное существование и самооборону (например Calvo, параграф 143; Fenwick, S. 169); или при рассмотрении учения об интервенции (например Despagnet, параграф 208); или при рассмотрении сношений государств (Santi Romano, Corso di Diritto Internazionale, S. 79). Для значительной новой «школы» международного права под руководством знаменитого чилийского юриста Alejandro Alvarez, доктрина Монро – правда только в её подлинном и первоначальном, то есть ещё не империалистически фальсифицированном смысле – стала даже правовым основанием особого, континентально- американского международного права[25].

2. В практике международно-правовых договоров Соединённые Штаты со времени первой Гаагской мирной конференции (1899 год)[26] с большим успехом настаивали прежде всего вопреки английскому сопротивлению на том, что ясно или молча всегда действует «оговорка доктрины Монро». Для реалистической науки международного права это имеет решающее значение потому, что международное право в особо большой степени является правом оговорки. Перед нормативистскими обобщениями и универсалистскими упразднениями действительность находит наконец в таких оговорках своё настоящее пристанище. При подписании пакта Келлога в 1928 году Соединённые Штаты правда не ясно применили оговорку доктрины Монро, хотя и этого требовали в сенате; но не было сомнений в том, что эта оговорка, как при каждом заключённом Соединёнными Штатами договоре, так и здесь само собой разумеется sub silentio, поскольку доктрина Монро действует как выражение неотъемлемого права на самооборону. Сам госсекретарь Келлог говорил в речи перед Американским Международно-правовым Обществом 28 апреля 1928 года: “This right (то есть содержащееся в доктрине Монро право на самооборону) is inherent in every sovereign state, and is implied in every treaty”. Ещё упоминаемые ниже (111) английские оговорки к пакту Келлога обозначаются даже как «британская доктрина Монро»[27].

3. Устав Женевской Лиги наций в статье 21 признал за оговоркой доктрины Монро преимущество перед своими собственными нормами. Следствием является то, что Женевская Лига наций из уважения перед доктриной Монро «хромает на американскую сторону»[28]. Это в высшей степени примечательно, ибо эта Лига наций и в частности также эта статья 21 её устава была под угрозой со стороны американского президента Вильсона, что иначе Соединённые Штаты не стали бы вступать, не добившись уступки со стороны тогдашних европейских держав-победительниц; но потом Соединённые Штаты всё же не вступили, хотя статья 21 осталась[29].

Для нашего рассмотрения достаточно этих трёх пунктов, чтобы обосновать научное международно-правовое значение доктрины Монро. Но сложнее чем псевдо-юридический спор о том, является ли доктрина Монро правовым или только политическим принципом, являются размышления и затруднения, выявляющиеся из по видимости безбрежной переменчивости её содержания. Доктрина Монро на рубеже веков из обороны от интервенций чуждых пространству сил стала агрессивным, империалистически истолкованным принципом экспансии, чтобы потом с 1934 года, по крайней мере, официально, опять ограничить этот империалистический характер. Из принципа отказа от интервенции и отказа от иностранных вмешательств она стала оправданием империалистических интервенций Соединённых Штатов в другие американские государства. Её хотели использовать как для политики строжайшего изоляционизма и нейтралитета Соединённых Штатов, так и для во всё вмешивающейся мировой политики и политики мировой войны. Американцы спорят о том, нужно ли рассматривать её как основу или напротив как главное препятствие охватывающей американский континент солидарности[30]. Кроме того, в её больших, охватывающих все западное полушарие рамках с конца Х1Х века развилась особая, затрагивающая Кубу и Вест-Индию «карибская доктрина», чье отношение к доктрине Монро не совсем ясно. Такого рода многие, разнообразные и противоречивые возможности применения и толкования придают «доктрине» такую эластичность относительно меняющихся политических ситуаций, что часто кажется, что можно всё и ничего вычитать из неё или в неё вложить. Автор обстоятельного исторического изложения доктрины Монро, Dexter Perkins, придерживается мнения, что она сегодня устарела и более не является «релевантной», так как Соединённые Штаты стали мировой державой, а Европа находится в длительном кризисе. Но на это сразу возразили, что никогда за столетие она не была такой необходимой и такой популярной как сегодня[31]. Антипатия всех «позитивных» юристов к такому «учению» пожалуй, понятна; в отношении такой неопределённости нормативного содержания у позитивиста возникает ощущение, что он потерял почву под ногами. Но содержательная неопределённость, как часто бывает в жизни, чрезвычайно близка диалектическому резкому переходу к чисто децизионистской определённости, благодаря чему подлинный позитивист тогда опять чувствует почву под ногами. Государственный секретарь Хьюс (Hughes) в 1923 году ответил на вопрос о настоящем содержании доктрины Монро так, что этот ответ представляет как раз классический пример чистейшего децизионизма: то, что доктрина Монро собственно означает – это «определяет, интерпретирует и санкционирует» только правительство Соединённых Штатов Америки.

Для нас решающим является то, что первоначальное учение Монро 1823 года – это первое заявление в истории современного международного права, которое говорит о большом пространстве и устанавливает для него принцип отказа от интервенции чуждых пространству сил. Оно ясно относится к «западному полушарию» Земли. Когда Талейран или Гентц или правительства Священного союза говорят о «Европе», то они имеют в виду большей частью государственную систему соотношения сил[32]. Но американское заявление 1823 года мыслит в современном смысле пространственно планетарно. Это уже само по себе нечто совершенно чрезвычайное и заслуживает всяческого внимания в международно-правовом смысле. Правда, этого ещё недостаточно для того, чтобы конституировать международно-правовой принцип большого пространства в нашем смысле. В истории часто встречались использования сфер интересов всякого рода. И практикуемый Россией и Канадой для арктических пространств так называемый принцип секторов – это ещё не международно-правовая идея большого пространства в смысле содержательно определённого принципа порядка[33]. Только географически определённое представление может иметь большое политико-практическое значение, но само по себе оно ещё не представляет убедительного правового принципа. Для этого мощь преодолевающих пространство сил (Machte) слишком велика; их значение подчеркивается как раз знатоком геополитической науки Карлом Хаусхофером[34]. С точки зрения науки международного права нельзя разделить пространство и политическую идею. Для нас не существует ни лишённых пространства политических идей, ни наоборот безыдейных пространств или принципов пространства. Определимой политической идее опять же свойственно то, что её носителем является определённый народ, и что она имеет в виду определённого политического противника, благодаря чему она получает качество Политического[35].

Подлинная и первоначальная доктрина Монро имела в виду как свою контр-доктрину монархически-династический принцип легитимности. Этот принцип придавал тогдашнему status quo европейского соотношения сил освящение и святость права; он возвышал абсолютную и легитимную монархию до стандарта международно-правового порядка и оправдывал на этой основе интервенции европейских великих держав в Испанию и Италию. Он должен был бы последовательно вести и к интервенциям в революционные образования государств Латинской Америки. В то же время господствующая держава этого Священного союза, Россия, пытается колонизаторски обосноваться на крайнем севере американского континента. Народы же американских континентов больше не чувствовали себя подданными чужых великих держав и также не желали более быть объектами чужой колонизации. Это была «свободная и независимая позиция», о которой говорит послание Монро, которым они гордились и которое они противопоставляли «политической системе» европейских монархий. Они объясняют, что не желают вмешиваться в эту другую, существенно отличную от них «систему», но протестуют против любой «интерпозиции» и любого переноса, который идёт от этой европейской системы. Она не должна, ссылаясь на status quo и на правооснование владения, вмешиваться в пробудившееся к самосознанию, политическое большое пространство. Это политическая идея, которая соединяется в доктрине Монро с большим пространством «Америка». Здесь – сердцевина великой первоначальной доктрины Монро, подлинный принцип большого пространства, а именно соединение политически пробудившегося народа, политической идеи и политически овладевшего этой идеей, исключающего чуждые интервенции большого пространства. Повторяясь, скажем, что не доктрину Монро, но эту сердцевину, идею порядка больших пространств в праве народов можно перенести на другие пространства, другие исторические ситуации и другие разделения на группы друзей и врагов.

Прежние случаи переноса доктрины Монро различны и требуют особого исследования. Например, «австралийской доктриной Монро» именуются два тезиса австралийского премьер-министра Hughes, которые он указал 7 апреля 1921 года как два условия, при которых Австралия могла бы согласиться с возрождением союза между Англией и Японией: 1. Ни один союз не может быть направлен против Соединённых Штатов; 2. Ни один союз не может подвергать опасности принцип, что Австралия принадлежит белой расе[36]. О так называемой «восточно-азиатской или японской доктрине Монро» ещё нужно будет сказать. Следует ещё раз ясно подчеркнуть, что мы не предлагаем здесь «немецкую доктрину Монро», но высвобождаем только оправданную основную мысль первоначального послания Монро, а именно мысль международно-правовой недопустимости интервенций чуждых пространству сил в большое пространство, пронизанное принципом порядка. Эта идея большого пространства – не сама доктрина Монро – хотя и не как угодно, но по положению политической действительности по смыслу переносима. Её применимость к средне- и восточно-европейскому пространству не упраздняется тем, что с 1823 года отношения в Европе, как и в Америке, существенно изменились и что, относительно характера ведущих политических идей, фронты прямо-таки переменились. Либеральная идея свободы западной демократии сегодня исторически устарела. Она служит сейчас со своей стороны тому, чтобы в правовом отношении санкционировать просто status quo и придать мировому владению святость права, освящение легальности и легитимности. Западные демократии находятся сегодня в положении тогдашних европейских держав Священного союза. Монархически-династический принцип легитимности превратился в либерально-демократически-капиталистический принцип легитимности. Уже Мировая война 1914 – 1918 годов была военной интервенцией этой либерально-демократической легитимности[37]. Правда, тогда она могла выдавать себя за войну против реакционных, родственных с монархическим Священным союзом держав, в то время как либерально-демократический Священный союз западных держав сегодня открыто находится на стороне прошлого и святости status quo и пытается подавить новые политические идеи и новые, растущие народы.

Оправдание капиталистического империализма, для которого президент Теодор Рузвельт на рубеже Х1Х и ХХ веков использовал доктрину Монро, это особенный период в истории этой доктрины. Это справедливо было воспринято как самопротиворечие и как самый яркий пример перемены смысла такого принципа, что первоначально оборонительную, отвергающую интервенции чуждых пространству сил идею пространства могли сделать основанием “Dollar Diplomacy”. Во всех исторических изложениях доктрины Монро это империалистически-капиталистическое перетолкование первоначального смысла выступает как глубокое изменение смысла. Но наряду с этим мы должны обратить внимание на другой, быть может ещё более глубокий и для нашего рассмотрения международно-правовых принципов большого пространства в любом случае ещё более показательный вид изменения и перемены смысла, а именно вид перетолкования доктрины Монро из конкретной, географически и исторически определённой идеи большого пространства во всеобщий, универсалистски мыслимый мировой принцип, который должен действовать для всей Земли и претендует на «повсеместное распространение». Это перетолкование конечно тесно примыкает к фальсификации в универсалистски-империалистический принцип экспансии. Оно представляет для нас особенный интерес, поскольку оно выявляет тот пункт, в котором политика Соединённых Штатов Америки покидает свой континентальный принцип пространства и соединяется с универсализмом британской всемирной империи.

В 1905 году президент Теодор Рузвельт должен был сказать виконту Kaneko, что доктрина Монро должна охватить всю Азию и Япония должна провозгласить такую азиатскую доктрину Монро. Тем самым он, пожалуй, имел в виду только провозглашение «политики открытых дверей» и «одинаковых шансов» для всех держав в Китае. Даже если текст его высказывания больше нельзя дословно и точно установить, то его смысл наверняка направлен на то, чтобы включить Азию и особенно Японию в экономический империализм англосаксонской мировой системы. Азиатская или японская доктрина Монро, “Asia Monroeshugi”, с этим значением была бы столь же желанной для Соединённых Штатов Америки и Англии, сколь позднее, когда Япония покорила Маньчжурию, для них была неприятна «японская доктрина Монро»[38]. Президент В. Вильсон в своём послании конгрессу 22 января 1917 года предложил, чтобы все народы мира приняли учение президента Монро в качестве «мировой доктрины», в смысле свободного права на самоопределение народов для больших и малых народов одинаковым образом. Даже статью 10 Женевского Устава Лиги наций уже провозглашали как выражение и случай применения этой мировой доктрины Монро[39]. Это типичные и характерные изменения смысла. Их метод состоит в том, чтобы растворить конкретную, пространственно определённую идею порядка в универсалистских «мировых» идеях и тем самым превратить здоровое ядро международно-правового принципа большого пространства с запретом на интервенцию в империалистическую, под гуманитарными предлогами во всё вмешивающуюся, так сказать пан-интервенционистскую всемирную идеологию.

III. Принцип безопасности коммуникаций британской мировой империи

Универсалистские, охватывающие весь мир общие понятия являются в международном праве типичными орудиями интервенционизма. Поэтому надо постоянно принимать во внимание их связь и тесное соединение с конкретными, историческими и политическими ситуациями и интересами. Важный случай такого тесного соединения встретится нам ещё в праве меньшинств (1V). Здесь нужно сначала обсудить часто сравниваемую с доктриной Монро «доктрину»: доктрину «безопасности коммуникаций британской мировой империи». Она представляет собой противоположность тому, чем было первоначальное учение Монро. Последнее имело ввиду сопряжённое пространство, американские континенты. Напротив, британская мировая империя – это не сопряженный континент, но разбросанная на самые отдалённые континенты, Европу, Америку, Азию, Африку и Австралию, пространственно не сопряженная, политическая связь разбросанных владений. Первоначальное учение Монро имело политический смысл, заключавшийся в том, чтобы посредством исключения интервенций чуждых пространству сил защитить новую политическую идею против тогдашних сил легитимности status quo. Напротив, принцип безопасности коммуникаций британской мировой империи является, с точки зрения международного права, ничем иным, как случаем применения идеи легитимности одного лишь status quo. Он и не может быть ничем иным и потому лишён благородного смысла «доктрины», каковым смыслом обладала, например, «доктрина Дизраэли»[40], которая гласила, что неизменная целостность Турции является жизненно важным вопросом для британской мировой империи.

Юридический образ мыслей, подчинённый географически не сопряжённой, разбросанной по Земле мировой империи, сам по себе имеет тенденцию к универсалистским аргументациям. Он должен отождествить интерес неизменной прочности такой империи с интересом человечества, чтобы вообще иметь аргументацию. Такой образ мыслей направлен не на определённое сопряжённое пространство и его внутренний порядок, но в первую очередь на обеспечение связи между разбросанными частями империи. Вследствие этого юрист, особенно юрист в области международного права такой мировой империи более склонен мыслить не пространствами, а проливами и коммуникациями. Для этой особенности британского образа мыслей характерно высказывание выдающегося английского эксперта, сэра William Hayter, который откровенно говорит, что в Греции и Болгарии английское правительство могло бы допустить революции; напротив, в Египте должен царить покой и порядок, чтобы не пострадал важный соединительный пролив британской мировой империи, прежде всего путь в Индию. Из того же самого образа восприятия происходит также весьма известное английское высказывание по вопросу о том, должна ли Англия аннексировать Египет. На этот вопрос отвечают отрицательно, поскольку тот, кто регулярно должен предпринимать большое путешествие из своей родины в другие края, пожалуй, заинтересован в том, чтобы в центре пути имелась хорошая гостиница, но не заинтересован в том, чтобы самому быть директором и владельцем этого отеля. В своей миланской речи 1 ноября 1936 года Муссолини напомнил о глубоком противоречии, которое заключается в том, что Средиземное море является для Англии только проливом, только одним из многих проливов, даже только сокращённым проливом и каналом, в то время как для Италии оно означает жизненное пространство[41]. Противоположность пролива и жизненного пространства выявляется здесь во всей своей глубине. С английской стороны на это возразили, что Средиземное море является не сокращённым путём, но главной транспортной магистралью и британское Содружество (“Commonwealth of Nations”) жизненно заинтересовано в ней в полном смысле слова[42]. Жизненная заинтересованность в морских проливах, линиях воздушного сообщения (air-lines), трубопроводах (pipe-lines) и т.д. с точки зрения далеко разбросанной английской мировой империи неоспорима[43]. Но этим различие и противоположность международно-правовой идеи пространства в сравнении с международно-правовым мышлением путями и проливами не устранено или преодолено, но только подтверждено.

В то время как проблема американской доктрины Монро обсуждалась в бесчисленных публикациях, почти нет специальной научной международно-правовой литературы о важной проблеме безопасности соединительных проливов британской мировой империи. Отчасти это может объясняться тем, что британскому методу не соответствует делать жизненно важные вопросы британской мировой политики предметом научно-правовых разборов или вовсе подлинных споров. Английский жизненный интерес в безопасности коммуникаций проявляется наиболее явно и чётко в оговорках, которые прилагаются к важным международно-правовым договорам. И здесь подтверждается наш тезис, что сегодняшнее международное право в существенном является правом оговорки[44]. Так английское правительство в 1922 году односторонним объявлением отменило односторонне провозглашённый в декабре 1914 года английский протекторат над Египтом и признало Египет суверенным государством, но лишь при четырёх оговорках, которые передаются на усмотрение английского правительства, пока Англия и Египет не достигнут взаимопонимания. Во главе этих четырёх оговорок находится – перед защитой чужых интересов в Египте, защитой меньшинств и общей оговорки области Судана – безопасность коммуникаций британской империи в Египте[45]. Позднейший союзный договор с Египтом от 26 августа 1936 года[46] основан на той же самой оговорке. Он определяет в статье 8: «Перед лицом факта, что Суэцкий канал, пусть и как неотъемлемая часть Египта, является как всеобщим (универсальным) средством сообщения, так и существенным (essential) средством сообщения между разными частями британской империи», договариваются, что Англия берёт на себя защиту канала до тех пор, пока Египет сам не будет способен делать это. Это сочетание «универсального» мирового интереса с «существенным» британским интересом типично и имеет большое значение для нашего рассмотрения.

И при подписании пакта Келлога, в 1928 году, нашла применение британская оговорка безопасности коммуникаций, однако в этот раз использовался по видимости способ выражения, говоривший не о проливах, но о пространстве, причём даже ссылались на американскую доктрину Монро. Английская оговорка к пакту Келлога именуется «британской доктриной Монро»[47], хотя различие, даже противоположность интересов и образов мыслей сразу заметно, когда устанавливается подлинная идея пространства. Формулирование оговорки настолько характерно, что здесь нужно дословно процитировать решающее место из ноты британского государственного секретаря по иностранным делам к американскому послу в Лондоне от 19 мая 1928 года. Там говорится (под цифрой 10): «Редакция (“проклинающей” войну как инструмент национальной политики) статьи 1 относительно отказа от войны как инструмента национальной политики делает желательным, чтобы я напомнил Вашему превосходительству о том, что в мире имеются известные области, благо и неприкосновенность которых представляют особый и жизненно важный интерес для нашего мира и нашей безопасности. Правительство Его величества в прошлом старалось создать ясность относительно того, что вмешательство в отношении этих областей не может быть им терпимо; их защита против любого нападения представляет для британской империи акт самообороны. Должна быть полная ясность относительно того, что правительство Его величества в Великобритании только тогда примет новый договор, если будет полное согласие в том, что он не нанесёт ущерба его свободе действий в этом отношении. Правительство Соединённых Штатов имеет сопоставимые интересы, относительно которых оно объявило, что оно будет рассматривать как недружественный акт любое неуважение чужой державы. Правительство Его величества думает поэтому, что оно с его позицией будет соответствовать намерению и мнению правительства Соединённых Штатов»[48]. Формулировка этой оговорки содержит ясное и преднамеренное указание на доктрину Монро. Но она ликвидирует её конкретную идею пространства с помощью всеобщего понятия «права на самооборону». Тем не менее, и здесь совершенно очевидно различие первоначального американо-континентального мышления пространством и британско-империалистического мышления проливами и путями.

Для Суэцкого канала английская политика добилась такого международно-правового регулирования, которое отвечает её интересу в этом проливе. До тех пор, пока канал ещё не был в руках Англии, английское правительство аргументировало с помощью совсем всеобщих принципов. Высказывания этого времени являются документами непоколебимой, прямо-таки наивной, викторианской веры в гармонию политических интересов Англии и выражающихся в таких всеобщих принципах интересов человечества. Когда лорд Salisbury в 1856 году протестовал против предоставленной строителю Ferdinand von Lesseps vom Khediven монополии, он ссылался на «естественное право всех других народов», которое в интересах мировой торговли исключает такие водные пути из концессии или монополии[49]. После того, как английские войска заняли канал, он был интернационализирован и нейтрализирован договором между государствами от 29 октября 1888 года, причём Англия сделала всеобщую оговорку своей свободы торговли во время английского занятия Египта[50]. Вышеназванный договор с Египтом от 26 августа 1936 года относится уже к третьей стадии этого развития, а именно стадии явно из только лишь status quo исходящей аргументации, чьим паролем является «безопасность». Между той первоначальной ссылкой на всеобщее естественное право и сегодняшним только лишь обеспечением status quo имеется заслуживающая внимания промежуточная стадия. В ней английская политика международного права стремится к тому, чтобы из интернационализации и нейтрализации Суэцкого канала, как их достигает договор 1888 года, сделать для всех важных морских проливов, которые не находятся в руках Англии, в международно-правовом отношении всеобще признанный прототип «интернациональной правовой системы межокеанских каналов и морских проливов».

При попытке добиться этой цели в отношении Панамского канала английская политика натолкнулась на сопротивление, которое оказали Соединённые Штаты именем доктрины Монро. В этом вопросе о канале проявилось противоречие двух миров. Борьба окончилась полной победой Соединённых Штатов и тем самым доктрины Монро, которая как конкретный принцип большого пространства показала своё превосходство над универсалистским притязанием Англии. Другой, третий, для нас немцев особенно важный случай касается Кильского канала. И здесь подчинённая английской мировой империи международно-правовая аргументация попыталась провести идею единой и всеобщей международно-правовой системы трёх больших межокеанских каналов и подчинить Кильский канал в международно-правовом смысле будто бы общепризнанному «режиму больших интернациональных морских проливов». В Уимблдонском процессе (1923 год) английский представитель, юрист в форин оффис, сэр Cecil Hurst, очень энергично защищал «аргумент трёх каналов». Приговор Постоянного Интернационального Суда в Гааге от 17 августа 1923 года содержит в своём обосновании признание английской тенденции, провести международно-правовой принцип интернационализации всех больших морских проливов и в случае Кильского канала. Ernst Wolgast, которому мы обязаны монографией о Уимблдонском процессе, со своим взглядом на действительное значение международно-правовых конструкций превосходно разработал этот аспект Уимблдонского процесса[51].

«Свобода», о которой идёт речь в многочисленных международно-правовых аргументациях Англии, относится по своему происхождению к естественному праву ХУ11 века[52]. Она достигает своей высшей точки в свободе мировой торговли в Х1Х веке. И потому это столетие является также тем отрезком времени, в котором между политическими и экономическими интересами британской мировой империи и признанными правилами международного права существует прямо-таки чудесная гармония. «Свобода» означает здесь в политически решающем случае постоянно описание понятного, специфически британского интереса мировой империи в больших коммуникациях мира. Так «свобода морей» означает согласно формулировке Wheaton-Dana, ставшей знаменитой благодаря цитированию в Miramichi-Fall (английское решение призового суда от 23 ноября 1914 года): “the sea is res omnium, the common field of war as well as of commerce” («море – это res omnium (комплексная вещь), общее поле войны, также как и коммерции»). Пока Англия господствует на море, свобода морей получает свои границы, даже своё содержание через интересы английского ведения войны на море, именно через право и свободу ведущей войну силы контролировать торговлю нейтральных стран. «Свобода Дарданелл» означает беспрепятственное использование этих морских проливов английскими военными судами, чтобы мочь вредить России в Чёрном море и т. д. Всегда за свободно-гуманитарно-всеобщей формулировкой различимы своеобразные движущие мотивы, которые особого рода интересы географически не сопряжённой мировой империи превращают в универсалистски обобщающие правовые понятия. Этого не объяснить просто “Cant” (лицемерием) или обманом или подобными лозунгами. Это пример неизбежного придания международно-правовых образов мыслей определённому роду политической экзистенции[53]. Впрочем, вопрос лишь в том, как долго та чудесная гармония британских интересов и международного права в состоянии сохранять свою очевидность ещё и в ХХ веке.

И доктрина Монро благодаря Т. Рузвельту и В. Вильсону испытала перетолкование в универсалистско-империалистическую мировую доктрину. Тем не менее, оба принципа – американская доктрина Монро и безопасность коммуникаций британской мировой империи – в сердцевине всегда оставались различными. Универсализм принципа безопасности коммуникаций более не имеет сегодня естественно-правового покрова свободы; он является открытым выражением интереса Status-quo мировой империи, которая думает, что имеет как таковая уже достаточно легитимации в себе. Универсализация доктрины Монро благодаря Рузвельту и Вильсону, напротив, была фальсификацией подлинного принципа большого пространства с запретом на интервенцию, который превратился в безграничный интервенционизм. Момент, когда эта универсализация торжественно официально была провозглашена, вышеназванное послание президента Вильсона 22 января 1917 года, и в этом аспекте означает пункт, в котором политика Соединённых Штатов отворачивается от своей родной земли и вступает в союз с мировым империализмом и империализмом человечества британской империи.

IV. Право меньшинств и право этнических групп в средне- и восточно-европейском большом пространстве

Наш разбор доктрины Монро и её контрпримера, принципа безопасности коммуникаций британской мировой империи, должен был довести до научного сознания различие мыслимого в конкретных больших пространствах международного права и универсалистско-гуманного мирового права. Не только первоначальная подлинная доктрина Монро, но почти все важные принципиальные вопросы современного международного права в их собственном смысле находятся под угрозой господства этого универсализма. От этого же самого универсализма должна была потерпеть поражение Женевская Лига наций. И международно-правовое регулирование так называемой защиты прав меньшинств, попытка которого была предпринята в 1919 году, он сделал неосновательным и самом в себе противоречивым мнимым образованием. Защиту прав меньшинств системы Версаля-Женевы в её конкретном своеобразии можно лучше всего понять с точки зрения нашей постановки проблемы.

Правда, эта система с её защитой прав меньшинств сегодня исторически устарела. Но проявляющийся в ней международно-правовой образ мыслей и целый мир принадлежащих к ней международно-правовых принципов и образований понятий всё ещё продолжают действовать и они ни в коем случае не исчезли. Они распространяются дальше державами западной демократии и являются частью духовной и моральной подготовки к новой, тотальной мировой войне, к грандиозной «справедливой войне»[54]. Поэтому и критическая работа, сделанная немецкой наукой международного права как в отношении универсализма Женевской Лиги наций, так и в отношении его попытки отождествления международного права и права Женевской Лиги наций[55], и в особенности в отношении либеральной системы защиты прав меньшинств, ни в коем случае не утратила своего значения.

В 20-летней истории защиты прав меньшинств Версаля-Женевы немецкое учение о народе и о праве этнических групп выработало противопоставление, которое отделяет исходящее из народа и этнической группы право этнических групп от индивидуалистически-либерально сконструированной защиты прав меньшинств. В этой области оказалась плодотворной трудная работа немецких хранителей права, я назову только несколько ведущих имён: M. H. Bőhm, W. Hasselblatt, Hans Gerber, C. von Loesch, K. G. Hugelmann, G. A. Walz, N. Gűrke, H. Kier, H. Raschhofer, K. O. Rabl. Их полная победа и как научно-правовой результат сегодня более не подлежит сомнению. Сегодня все осознали юридическую и логическую бессмысленность, которая заключена уже в таком общем понятии, как «меньшинство». В политической и социальной действительности за бессодержательным словом «меньшинство» прячутся такие очевидно различные и противоречивые значения – вопросы урегулирования границ, вопросы культурной и национальной автономии, совершенно особой природы и не сравнимая ни с одним из этих вопросов еврейская проблема - что в этой связи я должен только напомнить об этом. В последнее время итог хорошо подвёл Georg H. J. Erler: «В реальной действительности нет этой сущности `меньшинство`. В ней есть живые общности самого различного рода, и даже сами национальные меньшинства опять же очень отличаются друг от друга»[56].

Но вопрос так называемых меньшинств нуждается ещё в прояснении с точки зрения принципов больших пространств в праве народов, что является собственно темой нашего исследования. В праве меньшинств Версальского мирного договора скрещиваются многие противоречивые, исключающие друг друга тенденции. На переднем плане находится общая либерально-индивидуалистическая идея, что отдельному индивидууму, случайно входящему в «меньшинство», обеспечивается равенство и равноправие (Gleichbehandlung). Либеральный индивидуализм и наднациональный универсализм и здесь оказываются двумя полюсами того же самого мировоззрения. Гражданское равенство и охраняемые правом свободы либерального конституционализма здесь внутригосударственно предполагаются как настоящая основная норма европейской цивилизации; они представляют собой внутригосударственный «стандарт» членов международно-правового сообщества, на котором должна основываться гомогенность членов международно-правового сообщества. Как уже обнаружилось на Берлинском конгрессе 1878 года, с этим связано дальнейшее, молчаливо как само собой разумеющееся предполагаемое представление, что западные демократические великие державы, в первую очередь, конечно, Англия, являются в этом отношении ведущими и образцовыми[57]. Поскольку они считаются истинными свободомыслящими правовыми и конституционными государствами, в их отношении никогда не может обсуждаться международно-правовая защита прав меньшинств; у них уже понятийно вообще не может иметься никаких нуждающихся в защите меньшинств. Наряду с этим структурным соединением внутригосударственного либерализма и международно-правовой гегемонии западных демократий[58] защита прав меньшинств Версальской системы содержит следующий, чисто насильственный элемент, который с циничной откровенностью выражается в знаменитом письме Клемансо к Paderewski от 24 июня 1919 года: великие державы-победительницы 1919 года в отношении вновь возникших или расширившихся благодаря их победе государств Востока Европы располагают правом контроля и правом на вмешательство. Кроме того – и это в открытом разладе с притязанием на контроль и интервенцию чуждых пространству западных держав – действенно ещё и третье представление, а именно пространственное представление: географическая область распространения Женевско-Версальской международно-правовой защиты прав меньшинств ограничена и простирается от Балтийского моря к Средиземному морю через возникший в определённом историческом развитии пояс смеси народов.

Уже в переговорах на Парижской мирной конференции 1919 года выявилось противоречие, которое существует между универсалистской идеей всеобщей, индивидуалистически сконструированной защитой прав меньшинств и её ограничением историко-политически определённым пространством. Представитель Южно-Африканского Союза, генерал Smuts, который наряду с американским президентом Вильсоном самым ревностным образом защищал идею универсалистской Лиги наций, хотел снабдить Лигу наций большой программой гуманитарных задач и принципов и вписать эту программу в Устав. Теперешние статьи Устава 22 (мандат) и 23 (гуманитарные и подобные задачи Лиги наций) были задуманы лишь как часть этой обширной программы. Прежде всего, в Уставе Лиги наций должны были быть закреплены свобода вероисповедания и защита национальных, религиозных и языковых меньшинств. Еврейский вопрос рассматривался как вопрос религиозный. Представитель Японии потребовал, чтобы в Уставе Лиги наций был выражен принцип расового равенства. Но расовое равенство особенно отвергалось Австралией, на что японский делегат объявил, что Япония будет возражать против принятия свободы вероисповедания, если не будет принято расовое равенство. Так выпали наконец оба программных пункта, как свобода вероисповедания, так и расовое равенство. Сопротивление, которое особенно Польша и Румыния оказывали не всеобщей, но только их пространство затрагивающей системе защиты прав меньшинств, осталось безуспешным.

Основополагающая либерально-индивидуалистическая и потому универсалистская[59] конструкция защиты прав меньшинств была основой осуществлявшегося посредством универсалистской Женевской Лиги наций контроля и интервенции чуждых пространству западных держав (Machte) в европейское восточное пространство. Эта конструкция была явно противоречивым образом связана с ограничением этой же, по своей идее универсалистской защиты прав меньшинств европейским восточным пространством. Поэтому польское правительство было совершенно право, когда оно 13 сентября 1934 года отказалось от своего дальнейшего сотрудничества с интернациональными органами и контролем Версальской системы защиты прав меньшинств «до введения в действие всеобщей равномерной системы интернациональной защиты меньшинств». Ибо ограничение такой либерально-индивидуалистической, по своей сути универсалистской системы защиты прав меньшинств определёнными государствами – это оскорбительная дискриминация этих государств. В той же степени, как была оправдана эта польская позиция, напротив, бразильский делегат Mello Franco не имел права делать значимым для Женевской защиты прав меньшинств географическое ограничение европейским восточным пространством и вмешиваться в европейские дела со своими антинародными идеями ассимиляции и плавильного котла. Mello Franco дал на 37 заседании Женевского Совета Лиги наций 9 декабря 1925 года часто обсуждаемое определение, что в Америке не может быть меньшинств в смысле Женевской защиты прав меньшинств, поскольку понятие меньшинства в смысле Версальской системы предполагает совершенно определённое историческое развитие. Это, впрочем, правильно, так как вырисовывающаяся в Версальской системе защиты прав меньшинств географическая область принадлежит к определённого рода большому пространству, в котором осмыслены особые международно-правовые точки зрения и где защита народного своеобразия каждой этнической группы необходима как раз от западных идей ассимиляции. Но разработка и проведение этих действующих для такого большого пространства принципов – не дело чуждых пространству сил, вмешивающихся в это пространство извне; поэтому это не дело западноевропейских демократий, и не дело американского правительства, но дело несущих это пространство народных и государственных сил, в особенности Германского Рейха.

Со времени заявления рейхсканцлера Адольфа Гитлера 20 февраля 1938 года в Немецком рейхстаге на основе нашей национал-социалистической идеи народа существует немецкое право защиты (право государства на защиту прав своих граждан) для немецких этнических групп чужого подданства. Тем самым выработан подлинный международно-правовой принцип. Он относится к принципу взаимного уважения каждой народности, который также торжественно признан в немецко-польских заявлениях от 5 ноября 1937 года и означает отказ от всех идеалов ассимиляции, абсорбции и плавильного котла. Это политическая идея, которая имеет здесь развиваемое, специфическое значение принципа больших пространств в праве народов для средне- и восточно-европейского пространства, в котором живут многие, но – за исключением евреев – друг другу не инородные народы и этнические группы. Это не «немецкая доктрина Монро», но, пожалуй, соответствующее сегодняшнему политическому и историческому положению Германского Рейха и восточно-европейского пространства применение международно-правовой идеи порядка пространства, на которой основывался и оправданный успех обнародованной в 1823 году американской доктрины Монро, пока она предохраняла себя от универсалистско-империалистической фальсификации и оставалась подлинным, отражающим интервенции чуждых пространству сил, принципом больших пространств в праве народов. Что наряду с этим содержащимся в заявлении от 20 февраля 1938 года принципом больших пространств продолжают существовать прочие общие международно-правовые права защиты Рейха для граждан и соотечественников, понятно само собой и является проблемой самой по себе, которая не упраздняет или не нарушает специфическую идею принципа больших пространств в праве народов.

Немецко-русский договор о границах и дружбе от 28 сентября 1939 года (напечатан в Zeitschrift fur Vőlkerrecht, Band XX1V, S. 99) уже в официальном тексте использует понятие рейха. Он устанавливает границу «взаимных интересов рейхов» в области прежнего польского государства. В статье 2 договора недвусмысленно отвергается всякое вмешательство третьих сил в это соглашение и во введении как цель договора подчёркивается, что живущим там народностям должно быть обеспечено соответствующее их народному своеобразию мирное существование. Тем самым для этой части европейского пространства было покончено с Версальской системой так называемой защиты прав меньшинств. В связи с общим контекстом политического нового порядка на Востоке из балтийских стран немецкое население было переселено в область Германского Рейха (немецко-эстонский протокол о переселении немецких этнических групп от 15 октября 1939 года и немецко-литовский договор от 30 октября 1939 года). Сюда же относится реэмиграция немцев из Волыни и Бесарабии. Относительно Дунайского пространства Венское решение арбитража немецкого и итальянского министра иностранных дел от 30 августа 1940 года провело новую территориальную границу между Венгрией и Румынией с точки зрения справедливого порядка народов. В то же время между имперским правительством и венгерским и румынским правительствами были заключены соглашения для защиты немецких этнических групп в обеих странах, так что и здесь преодолена либерально-демократическая, индивидуалистическая Версальская система меньшинств; она заменена идеей порядка этнических групп. Для Добруджи румынско-болгарский договор от 7 сентября 1940 года предусматривает обязательное переселение той и другой этнической группы из северной и южной Добруджи. Во всех этих случаях принцип невмешательства чуждых пространству сил как действующий принцип сегодняшнего международного права победил и в отношении права этнических групп.

V. Понятие рейха в международном праве

Порядок больших пространств входит в понятие рейха, которое здесь в качестве специфически международно-правовой величины нужно ввести в международно-правовое научное обсуждение. Рейхами в этом смысле являются ведущие и несущие силы (Machte), политическая идея коих излучается в определённом большом пространстве и которые относительно этого большого пространства принципиально исключают интервенции чуждых пространству сил (Machte). Конечно, большое пространство не тождественно рейху в том смысле, чтобы рейх был сам тем большим пространством, которое он охраняет от интервенций; и не каждое государство или каждый народ внутри большого пространства – это сама по себе часть рейха, так же как кто-либо при признании доктрины Монро не думает о том, чтобы объявить Бразилию или Аргентину составной частью Соединённых Штатов Америки. Но, пожалуй, каждый рейх имеет большое пространство, в котором излучается его политическая идея и которое не должно подвергаться опасности чужых интервенций.

Связь рейха, большого пространства и принципа запрета на интервенции является основополагающей. Только благодаря ей понятия интервенции и запрета на интервенции, которые для любого основанного на сосуществовании различных народов международного права являются совершенно незаменимыми, но сегодня ужасно запутаны, получают свою теоретическую и практическую пригодность. В прежнем, государственно сконструированном международном праве знаменитая острота Талейрана, что невмешательство означает примерно то же самое, что вмешательство, была не преувеличенным парадоксом, но повседневным фактом опыта. Но как только признаются большие пространства в праве народов с запретом на интервенцию для чуждых пространству сил и восходит Солнце понятия рейха, становится мыслимым разграниченное сосуществование на осмысленно разделённой Земле и принцип запрета на интервенцию может раскрыть своё упорядочивающее действие в новом международном праве[60].

Мы знаем, что именование “Deutsches Reich” в его конкретном своеобразии и величии непереводимо. Исторической мощи каждой подлинной политической величины свойственно то, что она приносит с собой своё собственное, не как угодно трактуемое обозначение и проводит своё особое имя. Рейх, Imperium, Empire – это не одно и то же и, смотря изнутри, не сравнимы друг с другом. В то время, как “Imperium” имеет зачастую значение универсалистского, охватывающего мир и человечество, то есть наднационального образования (если и не должно быть, что друг с другом могут иметься многие и разнородные империи), наш Deutsches Reich определяется существенно народно и является существенно не-универсалистическим, правовым порядком на основе уважения каждой народности. В то время как «империализм» с конца 19 века стал часто как только лишь лозунг злоупотребляемым названием экономически-капиталистических методов колонизации и экспансии[61], слово “Reich” осталось свободным от этого позорного пятна. Как воспоминания о смешениях народов гибнущей римской империи, так и идеалы ассимиляции и плавильного котла империй западных демократий также ставят понятие империализма в самую резкую противоположность к народно понимаемому, уважающему всякую народную жизнь понятию рейха. Это тем более действенно, что Германский Рейх, располагаясь в середине Европы, между универсализмом держав либерально-демократического, ассимилирующего народы Запада и универсализмом большевистского всемирно-революционного Востока, защищал на обоих фронтах святость не-универсалистского, народного, уважающего народы уклада жизни.

Но международно-правовое рассмотрение должно видеть не только внутреннюю неповторимость, но и совместную жизнь и сосуществование политических величин, которые являются носителями и формообразователями (Gestalter) международно-правового порядка. Как по практическим, так и по теоретическим основаниям необходимо иметь в виду это сосуществование, совместную жизнь и взаимное противодействие настоящих величин. Любой другой способ рассмотрения или отрицает международное право, изолируя каждый отдельный народ, или, как это делало Женевское право Лиги наций, фальсифицирует право народов, заменяя его универсалистским всемирным правом. Итак, возможность и будущее международного права зависят от того, что по-настоящему несущие и формообразующие величины совместной жизни народов будут правильно познаны и сделаются исходным пунктом разбора и образования понятий. Этими несущими и формообразующими величинами сегодня являются рейхи, а не государства, как то было в ХУ111 и Х1Х веках.

Правильное название имеет при этом большое значение. Слово и имя нигде не являются несущественными, тем более в случае политико-исторических величин, определённых к тому, чтобы нести международное право. Спор о таких словах, как «государство», «суверенитет», «независимость» был знаком лежавших глубже, политических столкновений, а победитель не только писал историю, но определял также вокабулярий и терминологию. Обозначение «Reiche», которое здесь предлагается, лучше всего характеризует международно-правовое содержание связи большого пространства, народа и политической идеи, которая представляет собой наш исходный пункт. Обозначение «рейхи» ни в коем случае не упраздняет своеобразную особость каждого отдельного из этих рейхов. Оно избегает угрожающей международному праву пустой всеобщности, которая содержалась бы в таких словах, как «сфера великой державы», «блок», «пространственный и властный комплекс», «общественный строй» (“Gemeinwesen”), «содружество» (“Commonwealth”) и т. д., или даже в бессодержательном пространственном параметре «область»; итак, оно конкретно и точно применительно к действительности современного международного положения. Но, с другой стороны, оно даёт также общее название многих, определяющих величин, без какового общего названия сразу должен был бы сразу прекратиться любой международно-правовой разбор и взаимопонимание; итак, избегает другого, также угрожающего международному праву заблуждения, которое из конкретизации делает уединённую, упраздняющую любую связь изоляцию отдельной политической величины. Наконец, оно соответствует немецкому словоупотреблению, которое использует слово «рейх» в самых разнообразных соединениях - царство (Reich) добра и зла, царство (Reich) света и царство (Reich) тьмы, даже «растительное и животное царство (Reich)» – как выражение или космоса в смысле конкретного порядка, или способной к войне и к борьбе, не уступающей контр-царствам (Gegenreichen) исторической силы (Macht), но которое также во все времена именно великие, мощные в историческом смысле образования – Вавилонское царство (Reich)[62], царство (Reich) персов, македонян и римлян, рейхи германских народов и рейхи их противников – в специфическом смысле всегда называло «рейхи». Разговор сверх этого отвлёк бы нас от чисто международно-правового смысла и цели нашей работы и породил бы опасность бесконечной болтовни, если бы мы захотели заняться всеми мыслимыми историко-философскими, теологическими и подобными возможностями толкования, к которым может дать повод слово «рейх». Здесь речь идёт лишь о том, чтобы противопоставить прежнему центральному понятию международного права, государству, простое, пригодное в международно-правовом смысле, но благодаря его современности превосходящее, более высокое понятие.

Прежнее, развивавшееся в ХУ111 и Х1Х веках и продолжившееся в нашем ХХ столетии международное право представляет собой, конечно, чистое право государств. Несмотря на отдельные особенности и ослабления оно принципиально признаёт только государства субъектами международного права. О рейхах нет речи, хотя каждый внимательный наблюдатель и удивлялся тому, насколько сильно политические и экономические жизненные интересы английской мировой империи гармонируют с тезисами этого международного права. Учебники международного права могли представлять себе и английскую мировую империю лишь как «соединение государств». При этом понятие рейха английской империи совершенно особого рода и его нельзя постичь как «содружество государств»[63]. Оно, как было показано выше (111), уже благодаря своему географически несопряженному положению определяется универсалистским образом. Выражающий этот род идеи мировой империи императорский титул короля Англии опирается на далеко удалённые, заокеанские, дальние азиатские колониальные владения, на Индию. Титул «императора Индии», изобретение Бенджамина Дизраэли, это не только личный документ «ориентализма» его автора, но соответствует также факту, который сам Дизраэли сформулировал в высказывании: “England is really more an Asiatic Power than an European” («Англия больше азиатская сила, чем европейская»).

Такой мировой империи (Weltreich) принадлежит не международное право, но всеобщее мировое право и право человечества. Но систематическая и понятийная работа науки международного права знала, как уже было сказано, до сих пор не рейхи, а только государства. В политико-исторической действительности само собой разумеется всегда были ведущие великие державы; был «концерт европейских держав» и в Версальской системе «союзные главные державы». Правовое образование понятий придерживалось общего понятия «государство» и правового равенства всех независимых и суверенных государств[64]. Подлинный иерархический порядок субъектов международного права принципиально игнорировался наукой международного права. Реальная и качественная разница, несмотря на некоторые естественные разборы, не нашла открытого и последовательного признания и в Женевской юриспруденции Лиги наций, хотя фикция международно-правового равенства перед лицом явной гегемонии Англии и Франции именно в Женевской Лиге наций постоянно противоречила всякой истине и действительности.

Что это унаследованное понятие государства как центральное понятие международного права больше не соответствует истине и действительности, уже давно было осознано. Большая часть науки международного права западных демократий, в особенности и Женевская юриспруденция Лиги наций, приступила к развенчиванию понятия государства, выступая против понятия суверенитета. Это происходило так, чтобы без сомнения предстоящему преодолению понятия государства в международном праве придать направление к пацифистско-гуманитарному, то есть к универсалистскому мировому праву, час которого, казалось, пробил с поражением Германии и с основанием Женевской Лиги наций. Ещё и теперь осталась приметной та вышеуказанная предопределённая гармония международного права и политических интересов английской мировой империи, можно даже сказать, что она достигла своей кульминации. Германия, пока она была беззащитной и слабой, находилась в отношении этих тенденций целиком в оборонительном положении и могла, с точки зрения международного права, быть довольной, если ей удавалось защищать свою государственную независимость и хранить своё качество государства. Но с победой национал-социалистического движения в Германии также – правда с совершенно иных исходных пунктов и с совершенно иными целями, чем то пацифистски-универсалистское развенчивание - сделалось успешным выступление, направленное к преодолению понятия государства в международном праве. Ввиду мощной динамики нашего внешнеполитического развития нужно в дальнейшем кратко разобрать и, вводя наше понятие рейха, в международно-правовом аспекте прояснить теперь данное положение международного права, после того, как государственно-правовое и конституционное значение понятия рейха уже было прояснено благодаря установлениям имперского министра Lammers и государственного секретаря Stuckart[65].

Унаследованное межгосударственное международное право обретает свой порядок в том, что оно предполагает определённый конкретный порядок с известными свойствами, именно «государство», у всех членов международно-правового сообщества одинаковым образом. Если господство понятия государства в международном праве в последние годы в Германии было поколеблено понятием народа, то я далёк от того, чтобы умалять заслугу этого международно-правового научного достижения. Только нельзя не заметить того, что в прежнем понятии государства содержится минимум внутренней, просчитываемой организации и внутренней дисциплины и что этот организационный минимум образует настоящее основание всего того, что могло рассматриваться как конкретный порядок «международно-правового сообщества». В особенности война, как признанное учреждение этого межгосударственного порядка, имеет своё право и свой порядок существенно в том, что она является войной государств, то есть что государства как конкретные порядки ведут её против государств как конкретных порядков того же уровня. Это похоже на дуэль, которая, если она однажды признана в правовом смысле, находит свой внутренний порядок и справедливость в том, что с обеих сторон противостоят друг другу имеющие право сделать вызов на дуэль люди чести (пусть даже, наверное, весьма различной физической силы и навыка владения оружием). В этой международно-правовой системе война представляет собой отношение порядка к порядку, а не порядка к беспорядку. Это последнее отношение, от порядка к беспорядку, является «гражданской войной».

Внепартийные, беспристрастные свидетели, принадлежащие такой военной дуэли государств, в межгосударственном международном праве могут быть только нейтралами. Прежнее межгосударственное международное право обретало свою настоящую гарантию не в какой-либо содержательной идее справедливости или в объективном принципе распределения, и не в интернациональном правосознании, отсутствие коего обнаружилось во время Мировой войны и в Версале, но – опять в полной гармонии с внешнеполитическими интересами британской империи (Reich)[66] - в равновесии государств. Определяющее представление заключается в том, что соотношения сил многочисленных великих и малых государств беспрестанно приводятся в равновесие и что против в определённый момент могущественных и потому опасных для международного права сильнейших [государств] автоматически образуется коалиция слабых. Это шаткое, образующееся от случая к случаю, постоянно смещающееся и потому крайне неустойчивое равновесие может, в зависимости от положения дел, по случаю действительно означать гарантию международного права, а именно тогда, когда имеется достаточно сильных нейтральных держав. Таким образом нейтральные страны становятся не только внепартийными, беспристрастными свидетелями военной дуэли, но и настоящими гарантами и хранителями международного права. В такой международно-правовой системе имеется так много настоящего международного права, насколько имеется настоящий нейтралитет. Женевская Лига наций не случайно имеет свою резиденцию в Женеве, и Интернациональный постоянный суд совершенно обоснованно пребывает в Гааге[67]. Но ни Швейцария, ни Нидерланды не являются сильными нейтральными странами, которые способны в случае крайней необходимости защитить международное право одни и собственными силами. Если, как во время последней Мировой войны 1917 /18 годов, больше не будет сильных нейтральных государств, то, как мы убедились, больше не будет и международного права.

Прежнее международное право покоилось далее на невысказанной, но по существу и на протяжении столетий также действительной предпосылке, что то гарантирующее международное право равновесие вращалось вокруг слабого центра Европы. Оно могло собственно функционировать только тогда, если здесь можно было противопоставлять друг другу многие средние и маленькие государства. Многочисленные немецкие и итальянские государства ХУIII и ХIХ веков, как образно говорит Клаузевиц, как маленькие и средние весовые камни для уравновешения между великими державами бросали то на эту, то на ту чашу весов. Сильная политическая власть (Macht) в центре Европы должна была уничтожить таким образом конструированное международное право. Юристы такого международного права могли поэтому утверждать и также во многих случаях действительно верить, что направленная против сильной Германии Мировая война 1914 – 1918 годов была войной самого международного права и что кажущееся уничтожение политической власти Германии в 1918 году было «победой международного права над брутальной силой». Не только для историко-политического, но и для научно-правового рассмотрения и исследования необходимо осознать это положение вещей для того, чтобы правильно осмыслить современный поворотный пункт международно-правового развития, и это ни в коем случае не является неюридическим способом рассмотрения. Ибо сегодня, перед лицом нового и сильного Германского Рейха, тот направленный против сильного Германского Рейха международно-правовой понятийный мир с большой мощью снова мобилизуется в западных демократиях и во всех странах, находящихся под их влиянием. Мнимо строго научные журналы международного права становятся на службу этой политики и работают над моральной и юридической подготовкой «справедливой войны» против Германского Рейха. Вышедшая в январском номере 1939 года American Journal of International Law статья J. W. Garner, “The Nazi proscription of German professors of international law” представляет собой в этом отношении прямо-таки поразительный документ.

Как уже было сказано, немецкая наука международного права за последние годы предприняла весьма значительное выступление, чтобы сделать международное право из только лишь межгосударственного порядка настоящим правом народов. Среди публикаций этого направления как позитивное научное достижение в первую очередь нужно назвать первый систематический набросок нового, построенного на понятии народа международного права, сделанный Norbert Gűrke, Volk und Vőlkerrecht (Tűbingen 1935). Но, само собой разумеется, совершенно невозможно и это не было намерением Гюрке, просто сделать из прежнего межгосударственного порядка порядок международный. Тогда именно только старому межгосударственному порядку была бы придана новая субстанция и новая жизнь посредством понятия народа. На место внутренне нейтрального, абстрактного понятия государства заступило бы субстанциальное понятие народа, в остальном же сохранилась бы систематическая структура унаследованного порядка международного права. Это было бы тогда, в конце концов, только переливанием крови в старые вены, только повышением ценности или наполнением старого права государств правом народов. Сколь бы правильным и достойным ни было бы это выступление, два момента, как мне кажется, не должны остаться без внимания:

Первая позиция касается международно-правовых элементов порядка, которые заключены в прежнем понятии государства как организационно определённой величины. «Государство» в смысле порядка международного права предполагает в любом случае минимум организации, просчитываемого функционирования и дисциплины. Я не хочу вмешиваться здесь в спор, который ведёт с одной стороны Рейнхард Хоон (Reinhard Hohn), который решительно и последовательно определяет государство как «аппарат», в то время как с другой стороны имеются различного рода представления, которые говорят о государстве как о форме или гештальте. Ограничимся здесь формулировкой Готфрида Несса (Gottfried Neess), что государство суть существенно организация, а народ – существенно организм. Но аппарат и организация, как, само собой разумеется, знает и Хоон (Hohn), нисколько не являются «бездуховными» вещами. Современная совместная жизнь различных народов и особенно великих или даже находящихся под угрозой народов требует именно строгой организации в собственном смысле слова; она требует минимум внутренней консистенции и надёжной просчитываемости. Сюда относятся высокие духовные и нравственные качества, и далеко не каждый народ уже как таковой дорос до этого минимума организации и дисциплины. Научная международно-правовая борьба против понятия государства должна была бы не попасть в цель, если бы она не воздала должное подлинному достижению порядка, которое - в действительности часто весьма проблематично, но в принципе всё же всегда требовательно – было присуще прежнему понятию государства. Неспособный к созданию государства и в этом только организационном смысле народ вообще не может быть субъектом международного права. Весной 1936 года, например, обнаружилось, что Абиссиния не была государством. Не все народы способны выдержать испытание на мощность, которое заключено в создании хорошего современного государственного аппарата, и очень немногие находятся на высоте современной материальной войны по своей собственной организационной, индустриальной и технической силе достижения. К новому порядку Земли и вместе с тем к способности быть сегодня субъектом международного права первого ранга относится огромная мера не только «естественных», в смысле от природы сразу данных свойств, к этому относится и сознательная дисциплина, усиленная организация и способность создать своими силами и уверенно удерживать в своих руках осиливаемый только с большим напряжением человеческой силы разума аппарат современного общественного строя.

Вторая позиция касается международно-правовых элементов порядка прежнего понятия государства, которые заключены в государстве как порядке пространства. Любое пригодное в международно-правовом смысле представление о носителе или субъекте порядка международного права должно содержать в себе кроме персонального определения (принадлежность к государству и к народу) также территориальную возможность разграничения. Этот аспект понятия государства признают даже самые крайние английские плюралисты. G. D. H. Cole, чьи взгляды в этом отношении наверное аутентичнее воззрений еврея Laski, которого в основном цитируют для иллюстрации английского плюрализма, говорит, например, что государство как “political body” является “an essentially geographical grouping”[68]. Вместо дальнейших рассуждений я хотел бы здесь обратить внимание на симптом, имеющий большое значение: современное техническое преодоление пространства самолётом и радио не привело, как сначала предполагали и как можно было ожидать после некоторых иных, отчасти очень важных аналогий, в международно-правовом смысле к тому, чтобы воздушное пространство в международном праве рассматривалось бы по аналогии с открытым морем, скорее напротив, идея территориального суверенитета государства стала в атмосферном пространстве особо подчёркнутым образом основанием всех прежних договорных и прочих регулирований интернациональных авиации и радио. С технической точки зрения это странно и прямо-таки гротескно, особенно в случае территориально малых государств, если подумать, скольким многим «суверенитетам» должен подлежать современный самолёт, когда он за несколько часов пролетает над многими маленькими государствами, или что получится из многих государственных суверенитетов над всеми теми электрическими волнами, которые беспрерывно в одну секунду вращаются в атмосферном пространстве над земным шаром. Научное международно-правовое преодоление старого, центрального понятия государства здесь соразмерно ситуации без сомнения необходимо. И к тому уже есть важные первые шаги. В Германии недостаточно обращали внимание на то, в какой мере представленная в Англии теория использует именно это современное техническое развитие, чтобы через преодоление государства продвинуться непосредственно в универсалистское, поддерживаемое или Женевской Лигой наций или другими организациями мировое право и благодаря этому сделать приемлемой преодоление государства в универсалистском смысле. В особенности J. M. Spaight в многих трудах[69] использовал такие соображения для обоснования мысли, что современное техническое развитие, особенно военной авиации, опередит войну государств, что военной авиации достаточно для того, чтобы держать Землю в покое и порядке, так что войны между государствами сами собой прекратятся и в конце концов останутся только гражданские войны или войны санкций. Такие конструкции, производящие часто большое впечатление, показывают, что проблема нового порядка пространства в международно-правовом смысле не может более оставаться без внимания. Но в понятии народа самом по себе целиком новый, преодолевающий просто идею национального государства Х1Х века элемент порядка пространства ещё не так отчётлив, чтобы им одним прежний межгосударственный порядок был перевёрнут убедительным образом в научно-правовом смысле.

Меры и масштабы наших представлений о пространстве на деле существенно изменились. Это имеет решающее значение и для международно-правового развития. Европейское международное право Х1Х века, с его слабым центром Европы и западными великими державами на заднем плане, представляется нам сегодня маленьким мирком, на который бросают тень гиганты. Этот горизонт более невозможен для современно мыслимого международного права. Сегодня мы мыслим планетарно и большими пространствами. Мы осознаём неотвратимость грядущих планирований пространства, о которых уже говорили министериальдиректор H. Wohlthat и рейхслейтер генерал Ritter von Epp[70]. В этом положении задача немецкой науки международного права состоит в том, чтобы между лишь консервативным сохранением прежнего межгосударственного мышления и побуждаемым со стороны западных демократий, внегосударственным и вненародным впадением в универсалистское мировое право обрести понятие конкретного порядка больших пространств, которое избегает и того, и другого и воздаёт должное как пространственным мерам нашего сегодняшнего образа Земли, так и нашим новым понятиям о государстве и народе. Это может быть для нас только международно-правовое понятие рейха как порядка большого пространства, подчинённого определённым мировоззренческим идеям и принципам, порядка, который исключает интервенции чуждых пространству сил и чьим гарантом и хранителем является народ, который обнаруживает свою способность справиться с этой задачей.

С введением понятий рейха и большого пространства, правда, поставлен сразу и напрашивающийся сам собой вопрос, - если развитие действительно идёт к рейху и большому пространству, то затрагивает ли «международное право» тогда только отношения между этими рейхами и большими пространствами или международное право является только правом живущих внутри общего большого пространства свободных народов. Очевидно, отныне явствуют четыре различных способа мыслимых правовых отношений: Во-первых, отношения между большими пространствами в целом, поскольку эти большие пространства, само собой разумеется, не должны быть герметично изолированными блоками, но и между ними происходит экономический и прочий обмен и в этом смысле имеет место «мировая торговля»; во-вторых, межрейховые отношения между ведущими рейхами этих больших пространств; в-третьих, отношения между народами внутри большого пространства и, наконец, - с оговоркой невмешательства чуждых пространству сил – между-народные отношения между народами различных больших пространств. Обозначение «международно-правовой» из-за своей многозначности и эластичности применимо ко всем этим отношениям. Впрочем, при дальнейшем развитии и прояснении образования больших пространств само собой разумеется, что прояснится и способ выражения и будут найдены более удобные формулы. На обозримое время самый ужасный источник ошибок будет заключаться в том, что прежние относящиеся к государству понятия чисто меж-государственного международного права будут просто перенесены на новые отношения между большими пространствами и внутри них. Я хотел бы здесь особенно настоятельно указать на эту опасность, которая может стать очень вредной для плодотворного размышления.

Сколь бы много ещё не потребовалось научной работы для того, чтобы в частностях установить наше понятие рейха, его основополагающее положение для нового международного права также неоспоримо, как познаваемо и отличимо его специфическое своеобразие, находящееся между старым государственным порядком Х1Х века и универсалистской целью мировой империи. Когда я осенью 1937 года представлял моё сообщение о «Повороте к дискриминационному понятию войны»[71] отделу изучения права академии немецкого права к его 4 годовщине, политическая общая ситуация ещё существенно отличалась от сегодняшней. Тогда понятие рейха нельзя было, как это происходит теперь здесь, возвысить до исходного момента нового международного права. По окончании того сообщения был поставлен вопрос, что же я собственно нового могу предложить на место старого порядка государств, поскольку я не хочу просто придерживаться старого, и не желаю покориться понятиям западных демократий. Сегодня я могу ответить. Новое понятие порядка нового международного права – это наше понятие рейха, которое исходит из движимого народом, народного порядка большого пространства. В нём мы имеем сердцевину нового международно-правового образа мысли, который исходит из понятия народа и который вполне сохраняет содержащиеся в понятии государства элементы порядка, но который в то же время в состоянии справиться с сегодняшними представлениями о пространстве и с настоящими политическими жизненными силами; который может быть «планетарным», то есть учитывать пространство Земли, не уничтожая народы и государства и не стремясь, как империалистическое международное право западных демократий, из неизбежного преодоления старого понятия государства в универсалистки-империалистическое мировое право.

Мысль о принадлежащем к носителям и творцам нового международного права Германском Рейхе была бы раньше утопической мечтою, а построенное на нём международное право было пустым желаемым правом. Но сегодня возник могущественный Германский Рейх. Из слабого и бессильного центра Европы возник сильный и неприкосновенный центр Европы, который в состоянии оказать воздействие на средне- и восточно-европейское пространство своей великой политической идеей, уважением каждого народа как жизненной действительности, определяемой родом и происхождением, кровью и почвой и отклонить вмешательства чуждых пространству и ненародных сил. Дело фюрера присвоило идее нашего Рейха политическую действительность, историческую истину и великое международно-правовое будущее.

V1. Рейх и пространство

Идея большого пространства, которая сначала пробила себе дорогу в связи с хозяйственно-индустриально-организационным развитием[72], за короткое время непреодолимо добилась признания и в международно-правовом мышлении. Изменения пространственных размеров и масштабов слишком бросаются в глаза и, прежде всего, слишком эффективны, чтобы здесь ещё могли сохранить прочность довоенные представления. Кто хотел бы сегодня серьёзно в отношении современного владения Северным морем немецким флотом и военной авиацией ещё повторять беспомощную аргументацию о международно-правовой допустимости или недопустимости, при помощи которой во время Мировой войны 1914 – 18 годов пытались разрешить проблему «морской блокады»? Кто хочет мерить мерами и пространственными представлениями довоенного времени новые зоны и пространственные обособления, к которым обращаются как воюющие стороны (как к опасным зонам всякого рода), так и не участвующие в войне стороны (как к безопасным зонам)[73]? Каждый знает решающее, надо всем господствующее положение, которое причитается понятию эффективности в международном праве: при оккупации не имеющей владельца области, военном захвате, береговой блокаде, морской блокаде, признании воюющей партией, правительством и государством. Должно ли именно такое типично обусловленное ситуацией и техникой понятие, как «эффективность» оставаться связанным с прошлой, зачастую стократно устаревшей техникой? Пусть прежний международно-правовой позитивизм старался изо всех сил на службе тогдашнего status quo, он сам собой вывелся ad absurdum благодаря проявившемуся в современной войне развитию эффективного владения пространством. При этом революционное для пространства действие военной авиации особенно сильно. На неизвестной прежнему международному праву практической проблеме, такой, как проблема затемнения нейтральных, соседних району воздушных боевых действий областей скорее можно будет развить соответствующее духу времени право нейтралитета, чем при помощи искусств интерпретации довоенных договоров. Я даже хотел бы здесь отважиться и на более далеко идущее утверждение: в то время как прежде пытались получить многочисленные аналогии права мира и права войны для воздушного пространства, исходя из океанического и морского права[74], предстоящее развитие представляется мне скорее так, что наоборот морское право будет получать решающие нормы и понятия со стороны права воздушного пространства. Ибо море сегодня не является, как то ещё предполагали авторы международного права ХУIII и ХIХ веков, недоступной для человеческого господства «стихией»; оно стало, напротив, в высшей степени «пространством» человеческого господства и эффективного расцвета власти.

Если рейхи обрушатся и начнётся борьба за новые порядки, структура подчинённых старым рейхам международно-правовых систем предстанет в ощутимой чёткости. Тогда не состоятся отвлекающие внимание от основного вопроса – который всегда является также вопросом пространства – замазывания несамостоятельного позитивизма. Надо всем господствующие и движущие всем основные понятия любого международного права, война и мир, станут видимы в их обусловленной эпохой конкретности, и специфическое, характерное для каждой международно-правовой системы представление о пространстве Земли и о распределении пространства Земли выявится тогда открыто. До сих пор нам заслоняла международно-правовой горизонт многовековая малая пространственность немецкой государственной мысли, которая почти всегда была также мышлением малого или среднего государства. Она преодолевается сегодня с тою же быстротой, с которой происходят великие военные и политические события и происходит торжество познания, что не государства, но рейхи являются истинными «творцами» международного права.

Относимость к государству прежнего континентального мало-пространственного международно-правового мышления выражалась прежде всего в том, что образ пространства этого международного права был ориентирован на понятие «территория государства». Территория государства – это часть земной поверхности (вместе с относящимся сюда воздушным пространством и находящимся внизу подземным пространством до центра Земли), которая исключительно и замкнуто подчинена «государственной власти». Нам не нужно обсуждать здесь различные теории и конструкции учения о территории государства[75]. В любом случае их образ пространства выглядит так: пространство Земли – это или твёрдая суша (и тогда опять или уже настоящая государственная территория или не имеющая владельца, доступная для приобретения путём оккупации со стороны государственной власти, итак потенциально государственная территория) или же открытое море, причём открытость моря состоит существенно в том, что море, открытое море, не является ни действительной, ни возможной государственной территорией. Важные проблемы пространства имеющей политическое значение для всего мира действительности, сферы интересов, притязания на интервенции, запреты на интервенцию для чуждых пространству сил, всякого рода зоны, пространственные выделения в открытом море (зоны управления, зоны опасности, блокада, морские блокады, караваны судов с их охранением), проблемы колонии (которая всё же совсем в ином смысле и с совершенно другим основным законом является «государственной территорией» по сравнению с метрополией), международно-правовые протектораты, зависимые страны – всё это стало жертвой одинакового. Или-или государственной территории или негосударственной территории. Граница становится только лишь границей линии. В этом относящимся к государству территориальном мышлении исключена возможность действительных (не только внутригосударственных) пограничных зон и между-зон[76]. Даже нейтральные буферные государства, чьим смыслом является пограничная зона и между-зона и которые обязаны своим существованием соглашению рейхов, рассматриваются как суверенные государства на том же уровне с теми же самыми рейхами. Что между замкнутой государственной территорией и – если так можно выразиться – негосударственным международно-правовым Ничто в действительности имеется много своеобразных, ни чисто внутригосударственных, ни чисто внешнегосударственных образований, что к действительности международного права относится не только государственное территориальное верховенство, но и пространственные верховенства некоторого рода, в простом Или-или межгосударственного и внутригосударственного не признавалось подобным же образом, как дуализм межгосударственного и внутригосударственного права не мог конструировать никакие охватывающие связи[77]. Напротив, как только не государства, но рейхи признаны носителями международно-правового развития и формирования права, государственная территория также перестаёт быть единственным представлением о пространстве международного права. Государственная территория предстаёт тогда тем, что она представляет собой в действительности, только случаем в международно-правовом смысле возможных представлений о пространстве, а именно случаем, подчинённом тогда абсолютизированному, между тем благодаря понятию рейха релятивизированному понятию государства. Другие, необходимые сегодня понятия пространства – это в первую очередь почва, которая в специфическом смысле была бы сопряжена с народом, и потом подчинённое рейху, выходящее за пределы народной почвы и государственной территории большое пространство культурного и экономически-индустриально-организационного излучения, распространения. Во избежание новых недоразумений относительно прежнего изложения[78] нужно повторить: рейх – это не просто увеличенное государство, также как большое пространство – это не увеличенное малое пространство. Рейх также не тождествен большому пространству, но каждый рейх имеет большое пространство и благодаря этому возвышается как над государством, пространственно характеризуемым исключительностью своей государственной территории, так и над народной почвой отдельного народа. Властное образование без этого большого пространства, которое увенчивает государственную территорию и народную почву, не было бы рейхом. И в прежней истории международного права, которое в действительности представляет собой историю рейхов, не имелось такого рейха без большого пространства, пусть содержание, структура и консистенция большого пространства в различные эпохи различны.

Международное право последнего столетия было промежуточным и переходным образованием между старым, возникшим в ХУ1 веке христианско-европейским международным правом и лишь сегодня постепенно выделяющимся новым порядком пространств и народов. Венский конгресс 1814 – 1815 годов мыслил ещё совершенно европо-центрично[79]. С 1856 года (допуск Турции в семью наций) международное право и формально перестало быть европейско-христианским международным правом. С 1890 года европо-центричный образ Земли разрешается в одинаковый “International Law”[80]. Первое потрясение он испытал благодаря посланию Монро 1823 года. Парижские пригородные предписания 1919 года означали его окончательный распад. В наши дни, в 1940 году, начинает выделяться новый порядок пространств и народов. В течение переходного времени ведущие рейхи прежнего европейского международного права, Англия и Франция, пытались сохранять старую европо-центричную систему, притом, что они не были на высоте задачи построения европейского порядка. Старая европо-центричная система международного права покоилась на международно-правовом различении полноценного, государственного порядка и умиротворения европейского пространства государств и неевропейского пространства свободной, европейской экспансии. Неевропейское пространство было бесхозным, нецивилизованным или полуцивилизованным, было территорией колонизации, объектом овладения европейскими державами, которые стали рейхами именно благодаря тому, что они владели такими заморскими колониями. Колония – это пространственный основной факт прежнего европейского международного права. Все рейхи этой международно-правовой системы имели в своём распоряжении большое пространство экспансии: Португалия, Испания, Англия, Франция и Голландия в своих заморских колониях[81], габсбургская монархия на Балканах против владений не принадлежащего к международно-правовому сообществу Оттоманского рейха, Российский рейх как против оттоманских владений, так и в Сибири, Восточной и Средней Азии. Пруссия была единственной великой державой, которая была только государством и, если она пространственно расширялась, могла делать это лишь за счёт соседей, которые уже принадлежали европейскому международно-правовому сообществу. Благодаря этому обстоятельству было нетрудно создать Пруссии славу нарушителя мира и брутального государства насилия, хотя её пространство было малым и скромным в сравнении с пространством других рейхов.

Ведущими в этой системе европейского международного права были западные державы Англия и Франция. Понятие рейха, насколько оно не было продолжением и translatio Римской империи или Германского Рейха, было связано с заморским владением. Не Дизраэли был первым, кто сначала открыл понятие рейха, которое определяется заморским богатством, когда он в 1876 году соединил корону короля Англии с титулом императора Индии – на что фашистская Италия в 1936 году дала ответ, когда она соединила с итальянской королевской короной не титул императора Рима, а титул императора Эфиопии[82] – но в начале нового распределения земли, в начале ХУ1 века испанский конквистадор Эрнан Кортес после покорения Мексики предложил немецкому императору Карлу V именоваться императором своих новых индийских владений, поскольку этот титул более оправдан, чем титул императора Германии[83]. Связанный с заморским колониальным владением императорский титул был впрочем лишь симптомом, но важным и доказательным симптомом как для образа пространства, так и для понятия рейха прежнего, ведомого Англией и Францией европейского международного права.

Решающее международно-правовое значение заморской колонии заключается в том, что конкретную действительность понятий война и мир в прежнем международном праве можно понять только в горизонте этого образа пространства. Нужно всё снова напоминать о том, что международное право является правом войны и мира, jus belli ac pacis. Различная в разные исторические эпохи, связанная с временем и пространством, конкретная и специфическая действительность войны и мира и конкретное и специфическое взаимоотношение обоих этих состояний образуют ядро любого международно-правового порядка и всей совместной жизни организованных народов в каким-либо образом распределённых пространствах. Что было миром движимого будто бы суверенными государствами европейского международного права с 1648 по 1914 годы? Как возможен мир и с ним международное право между суверенными государствами, каждое из которых располагает свободным, предоставленным его суверенному решению правом войны? Само собой разумеется, что совместная жизнь таких суверенных властных образований исходит не из субстанциально данного настоящего мира, но из постоянной допустимости войны. Это значит, что мир является здесь только не-войной[84]. Но такой мир возможен лишь столько времени и такое возведённое на только лишь не-войне общее состояние терпимо лишь столько, насколько война не является тотальной. Предполагаемая в прежней европейской системе международного права война между европейскими государствами была на деле всегда только частичной войной, будь то княжеская война ХУ111 века или война комбатантов, которой придерживалась последующая эпоха до 1914 года. Это ядро этого международного права. Частичной, не тотальной войне была свойственна важная, часто подчёркивавшаяся в последние годы особенность, что понятие войны этого прежнего международного права должно было не принимать во внимание вопрос справедливости войны, что оно было «недискриминационным» понятием войны.

Тем временем было осознано значение поворота к дискриминационному понятию войны и к тотальной войне[85]**. Напротив, ещё далеко недостаточно осознано, в какой огромной степени прежняя парцелляция и релятивизация войны была достигнута в международном праве пространственными средствами. Сюда в первую очередь относится метод политики равновесия, который хотя также часто разбирался и обсуждался[86], но чья связь с частичным понятием войны прежде не замечалась, поскольку пропало пространственное мышление науки международного права. В связи с тем фактом, что колония была основой прежнего европейского международного права, нужно, кроме того, обратить внимание ещё на целый ряд особых международно-правовых образований, которые в любом случае остались совсем без внимания при относящейся к государству малой пространственности большинства континентальных специалистов по международному праву. Сюда относится интересный, не только исторически, но и во всеобщем смысле важный факт: явное или молчаливое соглашение о «дружеских линиях». Такие линии выделяют, например, в ХУI веке неумиротворённое пространство для беспощадной борьбы за власть таким образом, что внутри выделенного пространства (за линией, beyond the line) разыгрывающиеся взаимные правонарушения и нанесения ущерба для европейских отношений колониальных держав не должны были быть поводом войны, не должны были нарушать договор и мир[87]. Дружеские линии, “amity lines”, в различных проявлениях пространственно и в переносном смысле лежат в основе каждой международно-правовой системы. В ХУIII веке обнаруживаются уже многочисленные противоположные примеры того, что европейские войны не должны оказывать влияние на колонии, итак, колония предстаёт умиротворённым пространством, Европа же – полем битвы. Известное и часто цитируемое в последние годы постановление статьи 11 Берлинских Конго-актов от 26 февраля 1885 года, согласно которому названные в Конго-актах области в случае войны должны рассматриваться как нейтральные и как принадлежащие не ведущему войну государству, - это последний пример этого развития и смещения «дружеских линий». И многочисленные нейтрализации (Швейцария, Бельгия, Люксембург) и объявления «независимости» ХIХ и ХХ веков имели смысл пространственных выделений и обособлений, в большинстве случаев на службе соответствующей интересам британской мировой империи европейской политики равновесия, чьей несущей основой было определённое распределение колониального мирового владения.

Во второй раз тотально побеждённая Франция – после длившихся более двадцати лет коалиционных войн 1792 – 1815 годов и после страшного поражения 1870 / 71 годов - могла сохраниться в такой системе в качестве европейской великой державы. Даже кровавые войны этой эпохи не были тотальными в смысле борьбы за последнюю экзистенцию, поскольку носители этого международного права имели в своём распоряжении в колониях достаточное свободное пространство, потому их взаимные столкновения в Европе не обладали настоящей, последней, экзистенциальной жестокостью. Бисмарк, обладавший европейским чувством ответственности, ещё оставил побеждённой Франции после 1871 года возможность колониальной экспансии в Африке и Восточной Азии. Но в течение Х1Х века это свободное пространство постепенно закрывается. Значение послания Монро 1823 года заключается в общем смысле в создании большого пространства с запретом на интервенции, но его особый смысл заключается в том, что оно является первым закрытием обширной области европейской колонизации. Тем самым появляется первый не-европейский рейх. Проведённое Англией допущение Турции в европейское сообщество наций содержит дальнейшее сужение, которым начинается английская политика поддержки турок сначала вне, а после 1919 года и внутри Европы. В 1905 году Япония выступает вторым не-европейским рейхом. В то же время новые европейские великие державы, Германский Рейх и Италия были отстранены от распределения внеевропейского колониального владения или довольствовались остатками, в то время как Англия и Франция (в 1882 – 1912 годах) делили Северную Африку старым образом как бесхозную землю, причём Египет достался Англии, Марокко – Франции. Тем самым державы старого европейского международного права в последний раз объединились в стиле прошлых времён за счёт третьих и на основе раздела заморского владения. Дальнейшее развитие, как оно было определено договорами Парижских предместий 1919 года и их легитимацией в Женевской Лиге наций, известно. У побеждённой европейской силы, Германии, колонии были отобраны. И здесь обнаружилось то, что колония была основным фактом прежнего европейского международного права. Исключение Германии из неевропейского колониального владения было настоящей диффамацией и дисквалификацией Германии как европейской державы. Во время санкций Лиги наций против Италии (1935 – 36 годы) и во время испанской гражданской войны (1936 – 39 годы) потом в Женеве и в Лондонском комитете не-интервенции раскрылась вся беспомощность Англии и Франции. Больше не искали осмысленные и действенные «дружеские линии» и обособления вражды. Сегодня западные державы Англия и Франция платят за свою неспособность ввести новые, растущие народы Европы в ведомую ими систему международного права и осуществить справедливую мирную перемену (“peaceful change”) с подлинными дружескими линиями. Они искупают свою вину не только крушением своего прежнего мирового могущества, но и крушением международно-правовой системы, которая была основана на них как ведущих рейхах и на созданном ими распределении пространства Земли и которую они в 1919 году сами разрушили, ослеплённые победой и обладанием.

VII. Понятие пространства в правовой науке

Десять лет назад разносторонний историк-экономист и профессор Сорбонны Henri Hauser опубликовал лекции, которые он читал в Англии, под заголовком: “Modernite du XVI siecle”[88]. «Новизну» ХУI века, который он называет даже «предвосхищением» (“prefiguration”) ХХ века, он усматривает в том, что тогда политическая, моральная, интеллектуальная и экономическая революция уже начала демократию ХIХ и ХХ веков, в то время как контрреформация ХУII века, напротив, означала шаг назад. Так это сочинение Hauser стало апологией политической системы либерально-демократических западных держав и status quo Версаля. Учёный автор в 1930 году не заметил, что новизна ХУI века совсем иного рода, чем он её себе представлял и как она была заключена в смысле политической системы западных демократий. Так как настоящая новизна той эпохи заключена в том, что революционное для пространства изменение средневековой картины мира, как оно наступило в ХУI веке и как оно было научно завершено в ХУII веке, предоставляет нам возможность сравнения, чтобы лучше и глубже постичь сегодняшнее изменение образа пространства и представлений о пространстве. Изменение понятия пространства с чрезвычайной глубиной и широтой происходит сегодня во всех областях человеческой мысли и действия. И великое всемирно-политическое свершение современности содержит в своей движущей сердцевине такого рода изменение прежних представлений пространства и предпосылок пространства, что мы имеем пригодный исторический случай сравнения для этого только в той перемене планетарного образа пространства, которая наступила 400 лет тому назад.

Словосочетание «большое пространство» должно послужить нам для того, чтобы научно осознать эту перемену. Несмотря на свою современную популярность, это слово возвышается над любой только лишь повседневно-политическо-журналистской конъюнктурой и над изменчивостью популярности моды, которая обычно определяет судьбу лозунгов. Конечно, необходимо точное научное выяснение, чтобы предотвратить недоразумения и злоупотребления и чтобы освободить путь плодотворному и последовательному применению в теории и на практике.

Против словосочетания «большое пространство» нельзя выдвинуть в качестве возражения то, что оно соединяет только пространственное представление «большой» с понятием «пространство» и потому содержит только пространственную характеристику распространенного, более просторного пространства с помощью только внешне сравнивающего обозначения размера. «Большой» содержит здесь иное, чем только лишь количественное, математическо-физическое определение. В языковом смысле это совершенно допустимо и также общепринято. Во многих сложных словах с большой – например, великая держава (Grossmacht), великий король (Grosskőnig), «великая» (“grosse”) революция, «великая» (“grosse”) армия и т.д. – это слово означает качественное усиление, а не только расширение и увеличение. Образование слова и понятия «большое пространство» конечно, имеет переходный характер, поскольку оно исходит из «пространства» и пытается изменить и преодолеть его прежнюю сущность посредством приложения «большой». Общее и неопределённое, оставляющее открытым для любого наполняющего определения представление пространства сохраняется, и всё же понятийно переводится на другой уровень. При этом нельзя избежать того, что «большое пространство» рассматривается как нечто гораздо большее, чем только лишь отрицание «малого пространства». В последнем случае обозначение становится только лишь негативным и только лишь сравнительным определением. Тогда оно остаётся в идейной и объективной зависимости именно от того понятия пространства, которое оно пытается отрицать и преодолеть. Такие недоразумения - неизбежные сопутствующие явления каждого переходного времени. Я упоминаю о них только для того, чтобы предотвратить опасность отравления болтовнёй; эта опасность здесь особенно велика. Как только однажды Земля обретёт своё надёжное и справедливое распределение на большие пространства и различные большие пространства явятся перед нами в своём внутреннем и внешнем порядке как устойчивые величины и формы, пожалуй найдутся и будут признаны иные, более красивые обозначения нового положения. Но до тех пор слово и понятие большого пространства останутся незаменимым мостом от унаследованных к грядущим представлениям пространства, от старого понятия пространства к новому понятию пространства.

Итак, большое пространство не является относительно большим пространством по сравнению с относительно более маленьким пространством, не есть увеличенное малое пространство. Нужно преодолеть именно только лишь математически-физически-естественно-научную нейтральность прежнего понятия пространства. Как говорит Ратцель: «Уже в просторном пространстве заключено нечто большее, я желал бы сказать, творческое»[89]. Прибавление слова «большой» должно и может изменить понятийное поле. Это имеет решающее значение для правовой науки, особенно для государственно- и международно-правового образования понятия, поскольку все языковые и потому также все юридические понятия определяются понятийным полем и живут вместе и растут вместе со своими понятийными соседями. Любое юридическое понятие подвержено тому, что Ihering назвал «требованием в первую очередь понятийных соседей». В языкознании давно уже было осознано, в какой мере слово в своём содержании определяется таким полем значения[90]. В правовой науке взаимное определение систематическим понятийным контекстом сразу очевидно. Такие слова, как: пространство, почва, суша (земля), поле, поверхность, территория, область, округ не являются как угодно взаимозаменяемыми и только «терминологическими» нюансами. По своему местоположению каждое понятие достовернее всего можно понять и в случае необходимости оспорить[91], и «топика» является, к сожалению, той ветвью правовой науки, которой сильно пренебрегают. Перемена поля значения, которую вызывает словосочетание «большое пространство» по сравнению со словом «пространство», заключается, прежде всего, в том, что данное прежде с понятием «пространство» математически-естественно-научно-нейтральное поле значения оставляется. Вместо пустого поверхностного или глубинного измерения, в котором движутся физические предметы, появляется сопряжённое пространство достижения, как оно принадлежит наполненному историей и соразмерному истории рейху, который приносит с собой и несёт в себе своё собственное пространство, свои внутренние меры и границы.

Рассмотрение пространства как пустого поверхностного и глубинного измерения соответствовало прежде господствовавшей в правовой науке так называемой «теории пространства». Она рассматривает землю, почву, территорию, территорию государства не делая различий как «пространство» государственной деятельности в смысле пустого пространства с линейными границами. Оно превращает дом и двор из конкретного порядка в только лишь кадастровую поверхность и делает из территории государства только лишь округ господства и управления, компетенцию, административно-территориальный район, сферу компетенции или как ещё звучат различные описания. «Государство – это не что иное, как организованный на определённой поверхности для права народ», -гласит определение, которое установил Fricker, основатель этой теории пространства и которое стало потом господствующим благодаря Rosin, Laband, Jellinek, Otto Meyer, Anschűtz[92].

В случае этой прежде господствовавшей теории пространства нужно обратить внимание на четыре фактора возникновения. Во-первых, её политико-полемическая направленность: она желала отвергнуть определённые прежние восприятия почвы, именно все патримониальные и феодальные представления объекта, которые делали из почвы род частной собственности, будь то собственность князя, будь то собственность мыслимого как юридическая личность государства. В этом отношении эта теория пространства является выражением политического развития к конституционному государству, на основе разделения публичного и частного права, Imperium и Dominium. В частном праве конкретное представление пространства устраняется тем, что всякая земельная собственность становится собственностью на «земельный участок». В публичном праве государственная территория становится только лишь «местом действия Imperium». Эта знаменитая формулировка Zitelmann имела большой успех в конце Х1Х века. Сегодня легко понять, что она находится ещё целиком под воздействием барочных и репрезентативных представлений, которые мыслят почву народа как род театральной сцены, на которой исполняется драма публичного, государственного осуществления власти. Но наряду с тем внутриполитически-полемическим и этим барочно-сценическим представлением как третий фактор действует позитивистско-естественно-научное представление пустого пространства как совершенно общей, то есть не специфически юридической категории. Всё предметно воспринимаемое и потому и каждое в правовом смысле значительное содержание – это только лишь «явления» в категориальных формах пространства и времени. Существенное ядро таких теорий пространства и их доказательств всегда одно и то же: право – это законный приказ; приказы могут быть обращены только к людям; господство осуществляется не над вещами, но только над людьми; поэтому государственное господство можно определить только персонально, и все пространственные определения в правовом смысле только потому имеют значение, поскольку регулируемые нормой факты, как и всё воспринимаемое свершение, определены пространственно и временным образом. Специфически правовое, конкретный порядок, становится тем самым бессодержательной общей формой познания.

К этим трём определяющим развитие юридических теорий пространства, частично конституционно, частично естественно-научно обусловленным факторам именно здесь чётко присовокупляется еврейское влияние как собственно четвёртый момент. Каждому, кто углубляется в исследование последнего отрезка развития этих учений о государственной территории, бросается в глаза, в какой мере еврейские авторы, чьи мнения в иных случаях имеют обыкновение распределяться по противоположным теориям и направлениям, здесь вдруг единодушно способствуют развитию к пустому представлению пространства. Среди юристов я называю только имена Rosin, Laband, Jellinek, Nawiasky, Kelsen и его учеников, среди философов и социологов Georg Simmel, который объявил «нонсенсом» любое другое представление, чем определённое со стороны покорившегося человека представление о господстве и о территории. Своеобразное натянутое отношение еврейского народа ко всему, что затрагивает почву, землю и территорию, обосновано в его роде политического существования. Связь народа с оформленной собственной работой поселения и культуры почвой и с вытекающими отсюда конкретными формами власти непонятно еврейскому духу. Впрочем, он и совсем не желает понимать это, но хочет лишь захватить это в понятийном смысле, чтобы поставить на это место свои понятия. “Comprendre c`est detruire”, как проговорился один французский еврей. Конечно, эти еврейские авторы так же не создали прежнюю теорию пространства, как они не создали вообще ничего иного. Но они были и здесь важным ферментом разложения конкретных, определяемых пространством порядков.

В немецкой научно-правовой литературе обнаруживаются значительные попытки преодоления этого пустого пространства[93]. И основатель новой науки о пространстве, Фридрих Ратцель, уже познал, что «овладение пространством является признаком всякой жизни»[94]. Но охватывающее действие и настоящую глубину новых представлений пространства можно будет ещё убедительнее осознать, если мы обратим внимание на преодоление прежних естественно-научных, так называемых классических представлений пространства в других, особенно также естественно-научных сферах деятельности. Только тогда обусловленность временем кажущихся вечными «классических» категорий предстанет в правильном свете. Пустое, нейтральное, математически-естественно-научное представление пространства победило в начале современной политико-исторической и государственно- и международно-правовой эпохи, то есть в ХУI и ХУII веках. Все духовные течения этой эпохи различным образом внесли в это свой вклад: Ренессанс, Реформация, гуманизм и барокко, также как и изменение планетарной картины Земли и мира благодаря открытию Америки и кругосветным плаваниям, изменения в астрономической картине мира и великие математические, механические и физические открытия, одним словом всё, что Макс Вебер называет «западным рационализмом» и чьим героическим веком было ХУII столетие. Здесь побеждает – в той же мере, в какой понятие государства становится господствующим надо всем понятием порядка европейского континента – представление пустого пространства, которое заполняется физическими предметами, объектами чувственного восприятия. В этом пустом пространстве воспринимающий субъект регистрирует объекты своего восприятия, чтобы «локализовать» их. В нём «движение» само собой происходит благодаря изменению положения точек. Это представление пространства достигает своей кульминации в априоризме философии Канта, где пространство является априорной формой познания.

В противоположность этому научные изменения этого представления пространства заслуживают нашего особого внимания. Квантовая физика Макса Планка упраздняет пространство, разлагая любой процесс движения на отдельные, периодические волны материи, и приводит, таким образом, к волновой механике; согласно этой новой механике каждая отдельная материальная точка системы одновременно является в известном смысле всеми местами всего находящегося в распоряжении системы пространства[95]. Ещё значительнее для нашего нового, конкретного понятия пространства биологические исследования, в которых за пределами упраздняющей пространство проблематики понятия пространства, побеждает другое понятие пространства. Сообразно с этим «движение» для биологического познания происходит не в прежнем естественно-научном пространстве само собой, но наоборот пространственно-временное оформление происходит из движения. Итак, для этого биологического рассмотрения не мир находится в пространстве, но пространство находится в мире и подле мира. Пространственное создаётся только подле предметов и в предметах, и пространственно-временные порядки больше не являются только лишь внесениями в данное пустое пространство, но они соответствуют скорее актуальной ситуации, событию. Только теперь окончательно преодолены представления пустого измерения глубины и только лишь формальной категории пространства. Пространство становится пространством достижения.

Эти формулировки, которыми я обязан значительному труду гейдельбергского биолога Viktor von Weizsäcker[96], могут стать плодотворными и для нашей научно-правовой проблемы пространства. Общее обозначение «пространство» остаётся по причинам практического взаимопонимания как общее рамочное понятие для различных представлений пространства различных эпох и народов. Но все сегодняшние старания преодолеть «классическое», то есть пустое и нейтральное понятие пространства приводят нас к существенной в научно-правовом смысле связи, которая была живой в великие времена немецкой истории права и которую разложение права разложило до относимого к государству нормативизма закона: к связи конкретного порядка и местоположения. Пространство как таковое, само собой разумеется, не является конкретным порядком. Но, пожалуй, каждый конкретный порядок и общность обладают специфическими содержаниями места и пространства. В этом смысле можно сказать, что любое правовое учреждение, любой институт заключает в себе свою идею пространства и потому привносит с собой свою внутреннюю меру и свою внутреннюю границу. Так, к родству и семье принадлежат дом и двор. Слово «крестьянин» (“Bauer”) в историко-правовом отношении происходит не от земледелия (Ackerbau), но от строительства (Bau), здания (Gebäude), как dominus происходит от domus. Город (Stadt) называется местом (Statte). Марка, граница – это не линейная граница, но пространственно-содержательно определённая пограничная зона. «Имение» – это носитель землевладения, как «двор» – носитель права двора. Земля (в отличие, например, от леса или города или моря) является правовым союзом возделывающих землю и владеющих землёй людей в их и пространственно конкретном порядке мира[97]. Otto von Gierke показал в своей истории немецкого понятия корпорация[98], в какой мере правовые представления немецкого Средневековья были первенствующе понятиями пространства, как он выражается, «юридически-квалифицированными, пространственно-вещными единствами». Это справедливо прежде всего и для «города». В то время, как в римском праве “Civitas” означает из “Cives” составленное личный охват, то есть граждан, средневековое слово “civitas” исходит как перевод города, замка или бухты из местного значения, и латинское слово для обозначения граждан соответственно звучит иногда даже civitatensis вместо civis. Такое слово как «мир», которое с Х1Х века стало частично эмоционально расплывчатым, частично мысленно абстрактным обозначением, живёт в мысли о порядке немецкого Средневековья также всегда местно и тем самым конкретно: как мир в доме, как мир на рынке, сохранение мира в замке, мир вещей, церковный мир, общественный мир. Всегда с конкретным порядком в понятийно-правовом отношении связано и конкретное местоположение.

Этими соображениями здесь, само собой разумеется, не рекомендуется возврат к средневековым порядкам. Но, пожалуй, ощущается потребность преодоления и устранения боящегося пространства образа мысли и образа представлений, который стал господствующим в Х1Х веке, который сегодня ещё в общем и целом определяет юридическое образование понятий и который, с точки зрения мировой политики, подчинён чуждому земле, упраздняющему пространство и потому безграничному универсализму англо-саксонского морского господства. Море свободно в смысле свободно от государств, то есть свободно от единственного представления порядка пространств связанного с государством правового мышления[99]. Но в отношении земли исключительная относимость к государству позитивистского мышления законами юридически сравняла до tabula rasa чудесное изобилие живых оформлений пространства. То, что в последнем столетии именовало себя «теорией пространства», - это полная противоположность того, что мы сегодня понимаем под мышлением пространством. Идея большого пространства служит нам особенно для того, чтобы преодолеть монопольное положение пустого понятия государственной территории и в конституционном и международно-правовом смысле возвысить рейх до служащего мерилом понятия нашего правового мышления. С этим вообще связано возрождение правового мышления, которое может снова осмыслить и применить для всех важных институтов старую и вечную связь порядка и местоположения, опять придать слову «мир» содержание и слову «родина» опять придать характер определяющего вид существенного признака.

Перевод выполнен по изданию: Schmitt, Carl: Vőlkerrechtliche Grossraumordnung mit Interventionsverbot fur raumfremde Mächte: ein Beitrag zum Reichsbegriff im Vőlkerrecht. Unveränderte Ausgabe der 4., erw. Aufl. Berlin, Leipzig, Dt. Rechtsverlag, 1941. – Berlin: Duncker und Humblot, 1991

Перевод Ю. Ю. Коринца

[1] “Institut fur Politik und Internationales Recht an der Universität Kiel” в 1939 году отмечал двадцатипятилетие со дня своего основания. По этому поводу он проводил с 29 марта по 1 апреля 1939 года в Киле своё рабочее заседание. Нижеследующее сочинение является одним из рефератов этого заседания и представляет собой его аутентичный текст. - Первое издание этого труда вышло в апреле 1939 года как том 7 (N. F.) “Schriften des Instituts fur Politik und Internationales Recht an der Universität Kiel”. Изданный S. E. Botschafter Graf Vannutelli Rey итальянский перевод с послесловием L. Pierandrei вышел в 1941 году в Риме (Biblioteca dell`Istituto di Cultura Fascista). Глава V (о понятии рейха) опубликована в испанском журнале “Revista de Estudios Politicos”, Мадрид 1941 год (перевод F. J. Conde). Французский, японский и болгарский переводы вышли или готовятся. (1941 год).

[2] Ср. литературу у Walter Thiele, Grossraumwirtschaft in Geschichte und Politik, Dresden 1938. В этой, впрочем дельной работе отсутствует современная связь с нынешним переворотом, имеющим политическое значение для всего мира; она поэтому говорит например ещё о большом пространстве британской мировой экономики, хотя эта сеть коммуникаций как раз не является настоящим большим пространством; ср. ниже глава 111, с. 000.

[3] Das Selbstbestimmungsrecht Europas, Dresden 1940.

[4] Grossraum und Meistbegűnstigung в “Der Deutsche Volkswirt” vom 23. Dezember 1938. Новый немецко-румынский экономический договор в журнале “Der Vierjahresplan”, 20. April 1938. Новый порядок в Европе и немецкая внешняя торговля в “Der Deutsche Volkswirt” vom 10. Mai 1940.

[5] Например, Nord- und Ostsee в “Das Meer”, V1, Kleine Wehrgeographie, 1938, Военная география на примере Советской России в Ztschr. d. Gesellschaft f. Erdkunde zu Berlin, 1940, S. 1 ff.

[6] Словообразование “Leistungsraum” (пространство достижения) я заимствую из знаменательного труда Viktor von Weizsacker, Der Gestaltkreis, Leipzig 1940, S. 129. Сравни дальнейшие рассуждения в главе V11 «Понятие пространства в правовой науке» ниже с.000.

[7] Принцип секторов для Арктики гласит, что «все области земли, даже ещё не открытые, которые находятся внутри сферического треугольника, вершина угла которого есть Северный полюс, а западные и восточные точки образуют берег прибрежных государств северного полярного моря, принадлежат государственной территории соответствующего прибрежного государства, соответственно последнее имеет преимущественное право на их приобретение»; так говорится у Bőhmert в его обсуждении этого и других принципов (contiguity, propinquity) для приобретения областей в Archiv fur Luftrecht, Bd. V111 (1938), S. 272. Далее Ernst Schmitz и Wilhelm Friede в июльском номере 1939 года Zeitschrift fur ausländisches őffentliches Recht und Vőlkerrecht, Bd. 1X, S. 219 ff., “Souveränitätsrechte in der Arktis”; также ниже (глава 11) с. 000.

[8] Самые известные представители господствующей так называемой теории пространства – Frikker, Vom Staatsgebiete, Tűbingen 1867, Gebiet und Gebietshoheit, в Festgabe fur Schäffle, 1901, Die Persőnlichkeit des Staates, Tűbingen 1901; Rosin, Das Recht der őffentlichen Genossenschaft, 1886, S. 46; Zitelmann, Internationales Privatrecht, 1 (1897), S. 82 ff.; Meyer-Anschűtz, Lehrbuch des deutschen Staatsrechts, S.236; G. Jellinek, Allgemeine Staatslehre, S. 394 ff.; Liszt-Fleischmann, Das Vőlkerrecht, 1925, S. 26, 129; F. Giese, Gebiet und Gebietshoheit, Handbuch des deutschen Staatsrechts, 1, 1930, S. 226; дальнейшая литература у W. Hamel, Das Wesen des Staatsgebietes, Berlin, 1933, S. 89, Anm. 302; Meyer-Anschűtz, a.a.O., S. 236 / 7. Здесь не нужно высказываться о чистой теории компетенций. Против теории вещественности Hamel смотри Hermann Held, Gebiet und Boden in den Rechtsgestalten der Gebietshoheit und Dinglichkeit, Breslau 1937. Дальше об этой «теории пространства» смотри ниже с. 000 «Понятие пространства в правовой науке».

[9] К примеру A. W. Heffter, Das europäische Vőlkerrecht der Gegenwart, 3. Ausgabe, Berlin, 1855, параграф 5: Случайная гарантия международного права: равновесие государств. И Franz von Holtzendorff посвящает «так называемому равновесию европейских государств» особый раздел во втором томе (Vőlkerrechtliche Verfassung und Grundordnung der auswärtigen Staatenbeziehungen), 1887, параграф 4, S. 14 ff.

[10] Сравни в Bruns, Fontes Juris Gentium, Serie B (Handbuch der diplomatischen Korrespondenz der europäischen Staaten), Bd. 1, Teil 1, S. 339 ff. (Савойя и Ницца 1860, Шлезвиг, Венетия, Южный Тироль, левый берег Рейна и т.д.); далее например Fauchille, Traite de Droit International, 1 2 (1925), S. 100 ff. (параграф 486).

[11] Karl Haushofer, Grenzen in ihrer geographischen und politischen Bedeutung, Berlin 1927. Из самого нового сравни особенно Kurt O. Rabl, Staat und Verfassung, Zeitschr. f. őffentl. Recht XV111 (1938), S. 213 ff.; Ernst Wolgast, Vőlkerrechtsordnung und Raumordnung, Zeitschrift f. Vőlkerrecht, XX11 (1938), S. 25 ff., который обсуждает европейский план Талейрана (Strassburger Denkschrift von 1805). K. O. Rabl обратил моё внимание на важную статью Hassinger, Das geographische Wesen Mitteleuropas, Mitteilungen der K. K. Geographischen Gesellschaft Wien, 1917. Впрочем, здесь невозможно далее привлекать собственно географическую литературу.

[12] Precis du Droit des Gens, 3. Aufl. Paris 1900, S. 17 ff., Du systeme des frontieres naturelles.

[13] Немецкое издание Hamburg 1934. Чтобы понять всю нерешительность и беспомощность Женевских методов обсуждения таких вопросов, можно сравнить с этим переговоры Всемирной конференции по вопросам народонаселения в Женеве с 29 августа по 3 сентября 1927 года, опубликовано в Proceedings of the World Population Conference, London 1927, особенно с. 257.

[14] Foreign Rights and Interests in China, Baltimore, 1927, S. 409 (the birth rate will decrease until these standards become maintenable).

[15] Zeitschrift fur ausl. őff. Recht und Vőlkerrecht, Bd. V11 (1937), S. 149.

[16] Paul Barandon, Das Kriegsverhűtungsrecht des Vőlkerbundes, 111 4, S. 279 f., Berlin 1933; Freiherr v. Freytagh-Loringhoven, Die Regionalvertrage, Fűnf Vorlesungen an der Haager Akademie fűr Vőlkerrecht, Deutsche Ausgabe, Schriften der Akademie fűr Deutsches Recht, herausgegeben von Reichsminister Dr. Hans Frank, Gruppe Vőlkerrecht, Nr. 4, Műnchen und Leipzig 1937; Asche Graf von Mandelsloh, Politische Pakte und vőlkerrechtliche Ordnung, Sonderdruck aus “25 Jahre Kaiser-Wilhelm-Gesellschaft”, Bd. 3, Berlin 1937. Сравни также G. A. Walz, Inflation im Vőlkerrecht, Beiheft zu Bd. XX111 der Zeitschrift fűr Vőlkerrecht, Berlin 1939, S. 54 f., и Georg Hahn, Grundfragen europäischer Ordnung (Schriften des Instituts fűr Politik und Internationales Recht an der Universität Kiel, N. F., Bd. 5), Berlin-Wien 1939, S. 160.

[17] Fritz Berber, Locarno, Eine Dokumentensammlung mit einer Einleitung des Botschafters von Ribbentrop, Berlin 1936, особенно S. 162 f.; Carl Schmitt, Sprengung der Locarno-Gemeinschaft durch Einschaltung der Sowjets, Deutsche Juristen-Zeitung 1936, S. 377 ff.; Georg Hahn, a.a.O., S. 112 ff. К оценке Локарнских договоров смотри прежде всего отличное изложение Asche Graf von Mandelsloh, a.a.O., S. 23 ff.

[18] Метко замечание бельгийского депутата Rolin на V1 пленуме Лиги наций (Actes de la V1. Ass. plen. p. 118; Bruns, Politische Verträge 112, S. 465): “Quant aux pactes de securite, on les a appelles des ententes regionales. Il est vrai que dans une certaine mesure ils meritent cette denomination, puisqu`ils visent a maintenir la paix suivant les termes du Pacte et puisqu`ils concernent certaines regions; mais pour le surplus, par leur contenu, notamment, ils different completement des ententes regionales auxquelles, les annees precedentes, les Assemblees avaient accorde leur sympathie”.

[19] Freiherr v. Freytagh-Loringhoven, a.a.O., S. 26 f,; он же, Die Satzung des Vőlkerbundes (Kommentar), 1926, S. 221.

[20] Изложение с американской точки зрения у Dexter Perkins, The Monroe Doctrine, Bd. 3, 1867 – 1907, Baltimore 1937, S. 301 / 302.

[21] Можно сравнить, например, слова госсекретаря Olney в 1895 году (Reuben Clark, Memorandum on the Monroe Doctrine, Washington 1930, S. 160): доктрина Монро является “a doctrine of American public law, well founded in principle and abundantly sanctioned by precedent”; напротив госсекретарь Knox в 1911 году (Reuben Clark, S. 175 / 176): доктрина Монро уважаема до тех пор, пока мы в состоянии поддерживать её; “it does not depend upon technical legal right, but upon policy and power”; или госсекретарь Hughes в 1923 году (Reuben Clark, S. 179): доктрина Монро является “only a phase of American policy in this hemisphere”; только “principle of opposition to action by non-American powers”.

[22] Сравни заявления сенатора Root 1914 года и госсекретаря Hughes 1923 года, American Journal of International Law XV11 (1923), S. 611. Тем временем доктрина Монро благодаря заявлению Lima приобрела «многосторонний» характер, сравни Fenwick, American Journal of International Law XXX111 (1939), S. 266. Против этого U. Scheuner, Zeitschr. f. Vőlkerrecht XX1V (1940), S. 193.

[23] Это делает, например, Fauchille в своём учебнике по международному праву Traite de Droit International Public, 1, 1 (1922), S. 646, параграф 324.

[24] Fenwick, International Law, 2. Aufl. 1934, S. 178. Сравни также выше примечание 000.

[25] Alvarez c 1910 года (Le Droit International Americain) неоднократно излагал свои идеи, последний раз в труде Le Continent Americain et la Codification du Droit International, Une nouvelle “Ecole” de Droit des Gens, Paris 1938, особенно S. 82 / 83. Об этом Carl Bilfinger, Vőlkerbundsrecht gegen Vőlkerrecht, Schriften der Akademie fur Deutsches Recht, Gruppe Vőlkerrecht, Nr. 6, Műnchen 1938, S. 19 ff.; Heinrich Triepel, Die Hegemonie, Ein Buch von fűhrenden Staaten, Stuttgart 1938, S. 300 ff.; Scheuner, a.a.O., S. 186 f.

[26] Впечатляющее представление процессов на этой Гаагской мирной конференции, которое дал Heinrich Pohl в своей статье “Der Monroe-Vorbehalt” (Festgabe der Bonner Juristischen Fakultät fűr Paul Krűger, 1911, напечатано в Pohls Gesammelten Aufsätzen, Berlin 1913, S. 132 ff.) остаётся и сегодня ещё заслуживающим чтения и ни в коем случае не устарело.

[27] Об оговорке доктрины Монро при пакте Келлога: David Hunter Miller, The Peace Pact of Paris, New York 1928, S. 118, 123; James T. Shotwell, War as an instrument of National Policy, New York 1929, S.20 f., 75, 123, 169, 272; T. B. Whitton, La Doctrine de Monroe et la Societe des Nations (доклад 13 мая 1932 года), Institut des Hautes Etudes internationales, Dotation Carnegie, Bd. 8, S. 174 f.; C. Barcia Trelles, La Doctrine de Monroe dans son developpement historique, particulierement en ce qui concerne les relations interamericaines, Recueil des Cours de l`Academie de Droit international, Bd. 32 (1930), S. 557; Hans Wehberg, Die Aechtung des Krieges (немецкое издание), Berlin 1930, S. 112, даёт интересное обоснование, что «Америка рассматривает спорные вопросы, относительно доктрины Монро, не как таковые чисто национальной политики». Госсекретарь Henry L. Stimson говорил в речи от 8 августа 1932 года, что право самообороны (и тем самым также доктрина Монро) является единственной границей пакта Келлога; сравни об этом Asche Graf von Mandelsloh, Die Auslegung des Kellog-Paktes durch den amerikanischen Staatssekretar Stimson, Zeitschrift fűr ausl. őffentl. Recht und Vőlkerrecht, 111 (1935), S. 617 ff. Подробнее всего изложение слушаний в американском сенате у Andre N. Mandelstam, L`interpretation du pacte Briand-Kellog par les gouvernements et les parlements des Etats signataires, Paris 1934, S. 32- 95.

[28] Так у Carl Schmitt, Der Vőlkerbund und Europa, 1928, напечатано в “Positionen und Begriffe”, Hamburg 1940, S. 88 f.; Carl Bilfinger, a.a.O., S. 22 ff.

[29] Jean Ray, Commentaire du Pacte de la Societe des Nations, 1930, S. 571 f.

[30] О доктрине Монро в её противоположности американской солидарности: C. Barcia Trelles, a.a.O., S. 397 f.; J. Quijano Caballero, Bolivar и Fr. D. Roosevelt, Geist der Zeit, Juni 1940, S. 338, далее границы панамериканской солидарности в “Monatshefte fűr Auswärtige Politik”, März 1941.

[31] Reeves, American Journal of International Law, Bd. 33 (1939), S. 239.

[32] Ernst Wolgast, который обсуждает план Европы Талейрана в сочинении Vőlkerrechtsordnung und Raumordnung, Zeitschrift fur Vőlkerrecht, Bd. XX11 (1938), S. 25-33, как мне кажется истолковывает это понятие Европы Талейрана в слишком положительном смысле того, что мы понимаем под порядком пространства. Этим установлением ни в коем случае нельзя уменьшить большой заслуги Wolgast, которая заключается в том, что он обратил внимание на такие вопросы. Сравни также сочинение Wolgast, Konkretes Ordnungsdenken im Vőlkerrecht, в журнале Vőlkerbund und Vőlkerrecht, Bd. 1V (1937), S. 74.

[33] Smedal, Acquisition of Sovereignty over Polar Areas, Oslo 1931, на немецком: Kőnigsberg 1931; Wolgast, Das Grőnlandurteil des Ständigen Internationalen Gerichtshofes vom 5. April 1933, in der Zeitschrift fur őffentliches Recht, Bd. X111 (1933), S. 599 ff.; Bőhmert, a.a.O., S. 279; Schmitz und Friede, a.a.O., S. 257.

[34] Особенно 3 том изданных Карлом Хаусхофером трудов Raum und Erde, Leipzig und Berlin, 1934 называется: Rauműberwindende (преодолевающие пространство)Machte.

[35] Kurt O. Rabl говорит в своём сочинении Staat und Verfassung, Zeitschrift fűr őffentliches Recht, Bd. XV11 (1938) о тройственности: земля (почва), народ и идея. Это близко моей мысли и представляется мне тем более важным подтверждением, что сочинение Rabl исходит из совсем иных позиций, чем наше изложение, исходящее из специфически международно-правовых позиций.

[36] Fauchille, Traite 1, 1 (1922), S. 37 (параграф 44, 11).

[37] «Можно было бы назвать как раз Мировую войну завершающим (это тем временем пожалуй стало сомнительным, К. Шмитт) спором великих культурных государств о том, что их империализм впредь всегда останется связанным с внутри- и внешнеполитическими правовыми формами демократически-парламентской идеологии». Так говорит Carl Brinkmann в 1925 году в издании к 80-летнему юбилею Lujo Brentano в чрезвычайно богатом идеями сочинении Imperialismus als Wirtschaftspolitik, S. 84.

[38] Westel W. Willoughby, a.a.O., S. 402 ff. (Has Japan an Valid Right to assert a Monroe Doctrine with reference to China?); C. Walter Young, Japan`s special position in Manchuria, Baltimore 1931, S. 329; Johnson Long, La Mandchourie et la doctrine de la porte ouverte; предисловие de La Pradelle, Paris 1933, S. 176, 182, называет, с китайской точки зрения, так называемую азиатскую доктрину Монро как «псевдо-доктрину». Сравни Carl Schmitt, Grossraum gegen Universalismus; der vőlkerrechtliche Kampf um die Monroedoktrin, in Positionen und Begriffe, 1940, S. 295 ff.

[39] Fauchille, a.a.O., 1, 1, S. 647 (параграф 325).

[40] Протурецкая и антирусская политика Дизраэли, например, у Fenwick, International Law 1924, S. 148, получила название «доктрина Дизраэли».

[41] “L`Italia e una isola che si immerge nel Mediterraneo. Questo mare (io mi rivolgo anche agli Inglesi che forse in questo momento sono allo radio), questo mare per la Gran Bretagna e una strada, una delle tante strade, piuttosto una scorciatoia con la quale l`Impero britannico raggiunge piu rapidamente i suoi territori periferici. Se per gli altri il Mediterraneo e una strada, per noi Italiani e la vita”.

[42] Об этом с английской точки зрения: Elizabeth Monroe, The Mediterranean in Politics, Oxford-London 1938, S. 10 ff.; George Slocombe, The dangerous Sea, London 1937, S. 266. С итальянской стороны: Gaspare Ambrosini, I problemi del Mediterraneo, Rom (Istituto Nazionale di Cultura Fascista) 1937, S. 164; Pietro Silva, Il Mediterraneo dall`Unita di Roma all`Impero Italiano, Mailand 1938, S. 477.

[43] Возможно ли перенесение действительных для морских проливов принципов на линии воздушного сообщения, должно остаться здесь открытым вопросом. Norbert Gurke в разговоре, непосредственно последовавшем за моим Кильским докладом, убедительно представил непереносимость и специфическую особость линий воздушного сообщения в сравнении с морскими проливами.

[44] Carl Schmitt, Nationalsozialismus und Vőlkerrecht, Schriften der Deutschen Hochschule fur Politik, Heft 9, Berlin 1934, S. 23.

[45] The British Yearbook of International Law, XV111 (1937), S. 87.

[46] Treaty Series 1937, Nr. 6; обмен ратификационными грамотами в Каире 22 декабря 1936 года.

[47] James T. Shotwell, War as an instrument of National Policy, a.a.O., S. 169.

[48] Materialien zum Kriegsachtungspakt, Berlin 1928, S. 49. Повторяется в ноте от 18 июля 1928 года, a.a.O., S. 94, 95.

[49] Напечатано у Fauchille, a.a.O., 1 2 (1925), S. 212, параграф 511 b.

[50] О значении этой «всеобщей оговорки» в последнее время Herberth Monath, Die Rechtslage am Suezkanal, Vorträge und Einzelschriften des Instituts fűr Internationales Recht an der Universität Kiel, Heft 23, 1937, S. 38, 44 ff.

[51] Ernst Wolgast, Der Wimbledonprozess vor dem Vőlkerbundgerichtshof, Berlin 1926, особенно S. 74 ff.

[52] О связи учений о свободе с колониальной экспансией (свобода морей и свобода торговли как голландское и английское учение в противовес испанско-португальской колониальной монополии ХУI и ХУII веков) выдающаяся статья Ulrich Scheuner, Zur Geschichte der Kolonialfrage im Vőlkerrecht, Zeitschrift fűr Vőlkerrecht, Bd. XX11 (1938), S. 442 ff., 463.

[53] «Это выражение подлинной политической власти, когда великий народ со своей позиции определяет манеру говорить и даже манеру мыслить других народов, словарный запас, терминологию и понятия». Так у Carl Schmitt, Die Vereinigten Staaten von Amerika und die vőlkerrechtlichen Formen des modernen Imperialismus, Kőnigsberger Vortrag vom 20. Februar 1932, опубликовано в Positionen und Begriffe, Hamburg 1940, S. 162 f.

[54] Carl Schmitt, Die Wendung zum diskriminierenden Kriegsbegriff, Schriften der Akademie fűr Deutsches Recht, Gruppe Vőlkerrecht, Nr. 5, Műnchen 1938.

[55] Carl Bilfinger, Vőlkerbundsrecht gegen Vőlkerrecht, Schriften der Akademie fűr Deutsches Recht, Gruppe Vőlkerrecht, Nr. 6, Műnchen 1938.

[56] Georg H. J. Erler, Missverstehen, Misstrauen und Misserfolg im Genfer Minderheitenschutzsystem, Zeitschrift fűr Vőlkerrecht, Bd. XX11 (1938), S. 5.

[57] Hermann Raschhofer, Die Krise des Minderheitenschutzes, Zeitschrift fűr ausländisches őffentliches Recht und Vőlkerrecht, Bd. V1 (1936), S. 239 / 240; G. A. Walz, Inflation im Vőlkerrecht der Nachkriegszeit, Beiheft zu Bd. XX111 der Zeitschrift fűr Vőlkerrecht, 1939, S. 70 / 71; он же, Artgleichheit gegen Gleichartigkeit, Die beiden Grundprobleme des Rechts, Schriften der Akademie fűr Deutsches Recht, Gruppe Rechtsgrundlagen und Rechtsphilosophie, Nr. 8, Hamburg 1938.

[58] Об этом Carl Schmitt, Neutralität und Neutralisierungen, Verfassungs- und vőlkerrechtliche Bemerkungen zu dem Buch von Christoph Steding, Das Reich und die Krankheit der europäischen Kultur, Deutsche Rechtswissenschaft, Bd. 1V (1939), Heft 2; также в “Positionen und Begriffe”, a.a.O., S. 271 f.; далее Zeitschr. fűr Vőlkerrecht XX1V (1940), S. 164 f.

[59] О систематической связи либерального индивидуализма и универсализма в международном праве: Carl Schmitt, Die Wendung zum diskriminierenden Kriegsbegriff, a.a.O., S. 15.

[60] Новейшее монографическое обсуждение международно-правовой проблемы интервенции Gerhard Ostermeyer, Die Intervention in der Vőlkerrechtstheorie und –praxis unter besonderer Berűcksichtigung der Staatenpraxis des 19. Jahrhunderts (Abhandlungen der Hansischen Universität, herausgegeben von L. Raape und R. Laun, Heft 36, 1940) содержит хорошие начала конкретного мышления порядком, но упускает из виду имеющую политическое значение для всего мира проблему пространства и проходит мимо настоящего вопроса, который нельзя разрешить при помощи общего понятия «интервенции в случае крайней необходимости». Вместо этого должны быть выработаны структура конкретного порядка «европейского международного права» и международно-правовое значение «концерта великих держав» и его методов. Тот, кто говорит в международном праве о «чрезвычайном положении» и об интервенции, никогда не должен всё же забывать вопрос Quis judicabit? С псевдоюридическими общими понятиями остаёшься в нерешительном колебании между безграничным допущением целиком непредвиденных «гуманитарных» интервенций и также безграничным отвержением и малейшего «вмешательства», которое тогда сразу должно являться «международно-правовым деликтом».

[61] Разбор этого понятия империализма и его обширной литературы взломал бы рамки нашего изложения и ему должно быть посвящено другое исследование. Я хотел бы по крайней мере указать на чрезвычайно ясное изложение Werner Sombart, Das Wirtschaftsleben im Zeitalter des Hochkapitalismus (Der moderne Kapitalismus, Bd. 111, 1), Műnchen und Leipzig 1927, S. 66 ff., выше (с.000) названное сочинение Carl Brinkmann und Heinrich Triepel, a.a.O., S. 185 ff. (империализм и гегемония).

[62] «Впервые Рейх возвысился в Вавилоне» (To babilonie irhuf sik irst dat rike), Саксонское зерцало 111, 44, параграф 1; к средневековому понятию Рейха сравни также Otto Brunner, Land und Herrschaft 1939, S. 217, 234 f.

[63] Так, например, Friedrich Apelt, Das britische Reich als vőlkerrechtsverbundene Staatengemeinschaft (Leipziger rechtswissenschaftliche Studien, Heft 90, Leipzig 1934). Исходя из государства, нельзя преодолеть альтернативу межгосударственных и внутригосударственных связей. Это заключено в децизионистской структуре понятия государства, которое приводит в безнадежный тупик все вопросы конкретного международно-правового порядка. Напротив, замечательный прогресс заключен в том, что Santi Romano (Corso di Diritto Internazionale, 4. Aufl., Padua 1939, S. 79), исходя из своего «институционального» мышления, познаёт, что известные закрытые и оснащённые собственными институциональностями соединения «государств» не являются ни внутригосударственными, ни межгосударственными соединениями. Он причисляет сюда конфедерации, реальные унии и колониальные протектораты. Этот вопрос развил далее Paolo Biscaretti di Ruffia в Festschrift fur Santi Romano, Padua 1939, в сочинении о «не-международно-правовых межгосударственных соединениях, которые не являются союзными государствами» (Sull` esistenza di Unioni non internazionali fra Stati, diverse dagli Stati di Stati). В особенности он рассматривает здесь британское Содружество (“Commonwealth of Nations”) как пример такого ни межгосударственного, ни чисто внутригосударственного соединения государств. К сожалению, ему не удаётся убедительно разрешить трудные вопросы таких образований, поскольку он застревает в децизионистском понятии государства и потому не может преодолеть дилемму внутригосударственный и межгосударственный. Что значит “Unioni non internazionali fra Stati”? До тех пор, пока «интернациональное» право существенно является «межгосударственным» правом, не иное что, как явная путаница, именно “Unioni non interstatali fra Stati”! Было бы уже очень много, если бы мы последовательно привыкали к тому, чтобы, по крайней мере, в языковом отношении постоянно точно различать между «интернациональными» и “interstatalen”, “межгосударственными” связями и избегали нечётких обозначений «интернациональной» общности и «общности международно-правовой» как названий межгосударственного права. Ориентированная на государство понятийность, в которой пребывает Biscaretti di Ruffia, делает для него невозможным порвать с альтернативой внутригосударственного и межгосударственного. Ориентированному на государство мышлению должны представляться неконструируемыми, даже полностью бессмысленными международно-правовые связи, которые не являются ни межгосударственными, ни внутригосударственными и соединения государств, которые не являются межгосударственными соединениями. Только исходя из более высокой, чем государственной категории, например, из союза (который как понятие предшествует понятийной альтернативе союза государств и союзного государства) или из рейха и большого пространства, можно понять те названные Santi Romano образования в научно-правовом смысле, не разрушая их правового своеобразия, которое невозможно постичь при помощи альтернативы внутригосударственного и межгосударственного.

[64] Carl Bilfinger, Zum Problem der Staatengleichheit im Vőlkerrecht. Zeitschrift fűr ausländisches őffentliches Recht und Vőlkerrecht, Bd. 1V (1934), S. 481 ff., и Les bases fondamentales de la Communaute des Etats in Recueil des Cours de l`Academie de droit international 1939, S. 95 f. (Egalite et Communaute des Etats).

[65] H. H. Lammers, Staatsfuhrung im Dritten Reich, in der Vortragsreihe der Osterreichischen Verwaltungsakademie, Berlin 1938, S. 16: «Объединившее идею государства и идею народа слово Третий Рейх немцев, как мне кажется, также имеет глубокое государственно-правовое значение и впервые является правильным обозначением немецкого государства». Также в Vőlkischen Beobachter 2., 3., 4 September 1938. Wilhelm Stuckart, сначала в докладе Partei und Staat, Deutscher Juristentag 1936, S. 271 – 273, о рейхе как народной форме жизни и порядке жизни.

[66] Fritz Berber, Prinzipien der britischen Aussenpolitik, Schriften des Deutschen Instituts fűr aussenpolitische Forschung, Berlin 1939, S. 20 f.

[67] Christoph Steding, Das Reich und die Krankheit der europäischen Kultur, Hamburg 1939; к этому вопросу Carl Schmitt, Neutralität und Neutralisierungen, в “Positionen und Begriffe”, Hamburg 1940, S. 271 f.

[68] Conflicting Social Obligations, in Proceedings of the Aristotelian Society, Neue Reihe XV (1915), S. 151. Учение об обществе Cole пожалуй восходит к теории Lewis Morgan: Ancient Society (1877).

[69] Air power und Cities, London 1930 (die Fortfuhrung von Air power and War Rights, 1924). Примечателен и характерен особенно следующий тезис Spaight : “Air power will clear the way of the acceptance of the new order of ideas” (An International Air Force, London 1932).

[70] H. Wohlthat, Grossraum und Meistbegunstigung, im Deutschen Volkswirt vom 23. Dezember 1938; Ritter von Epp, Rede vom 24. Februar 1939, сравни Hakenkreuzbanner, Nr. 56, S. 2.

[71] Между тем опубликовано как Heft 5 der Gruppe Vőlkerrecht der Schriften der Akademie fűr Deutsches Recht, herausgegeben von Reichsminister Dr. Hans Frank, in Műnchen bei Duncker & Humblot, 1938.

[72] Сравни выше с. 000, далее Zeitschr. fűr Vőlkerrecht XX1V (1940), S. 146 f.

[73] Можно сравнить только – в отличии от английских и французских протестов от 15 и от 22 января 1940 года – немецкое объявление от 14. 2. 1940 года к американской безопасной зоне (14 резолюция Панамериканской конференции от 3. 10. 1939 года). Об этом Z. f. V. XX1V (1940), S. 180 f. Ulrich Scheuner, Die Sicherheitszone des amerikanischen Kontinents, также в этом же номере Carl Schmitt, Raum und Grossraum im Vőlkerrecht, S. 172.

[74] Roberto Sandiford, Brevi note sull`analogia fra Diritto Marittimo e Aeronautico, Studi di Diritto Aeronautico, V1 (1933).

[75] Сравни заключительную главу о «понятии пространства в правовой науке» ниже с. 000.

[76] Примечательный симптом революционного для пространства действия покорения воздуха заключается в том, что именно в воздушном праве представлена идея пограничной зоны (вместо только лишь поверхностной границы и границы линии): Kroell, Traite de droit international public aerien, 1934, 1 S. 71 (frontiere volume вместо frontiere surface), об этом (отрицательно) Friedrich Giese, Das Luftgebiet in Kriegszeiten, Arch. d. off. Rechts, N. F. 31 (1939), S. 161.

[77] Carl Schmitt, Ueber das Verhältnis von Vőlkerrecht und Landesrecht, ZAkDR 1940, S. 4; далее обсуждение книги H. Triepel, Die Hegemonie (1938), в Schmollers Jahrbuch, Band 63 (1939), S. 516, и наконец Festgabe fur Georgios Streit (Athen) 1940, Positionen und Begriffe, Hamburg 1940, S. 263 f.

[78] Сравни обсуждение 1 и 2 издания настоящего труда «Порядок больших пространств в праве народов с запретом на интервенцию для чуждых пространству сил» (также в собрании “Politische Wissenschaft”, herausg. von Paul Ritterbusch, Berlin 1940, S. 27 – 69) von Bőhmert in “Zeitschrift fűr Vőlkerrecht” XX1V (1940), S. 134 – 140.

[79] Тем более наивно выглядят сегодня попытки выставить этот конгресс как служащий мерилом пример (Guglielmo Ferrero, Reconstruction, 1940) или представить некоторые фигуры этого конгресса, Меттерниха, Талейрана или Александра 1, в свете прославляющей актуальности.

[80] Carl Schmitt, Die Auflősung der europäischen Ordnung im “International Law”, Deutsche Rechtswissenschaft (Vierteljahrsschrift der Akademie fűr Deutsches Recht), Bd. V (Oktober 1940), S. 267 ff.

[81] Бельгийская колония Конго была поздним, характерным для общего положения тогдашнего международного права смещением и не могла, конечно, образовать ни рейх, ни собственное большое пространство.

[82] Об этом Giorgio Cansacchi в Scritti giuridici in onore di Santi Romano, 1940, S. 393 f., и Carlo Costamagna, in Lo Stato V11 (1936), S. 321 ff.

[83] Karl Brandi, Der Weltreichsgedanke Karls V. in “Europaische Revue” XV1 (Mai 1940), S. 277.

[84] Carl Schmitt, Inter bellum et pacem nihil medium, ZakDR 1939, S. 594; La Vita Italiana XXV11 (Dezember 1939), S. 637 f., Positionen und Begriffe, S. 246 f.

[85] Julius Evola, La guerra totale, in La Vita Italiana XXV (1937), S. 567; Carl Schmitt, Die Wendung zum diskriminierenden Kriegsbegriff (Schriften der Ak. f. D. R., Gruppe Vőlkerrecht Nr. 5), 1938; G. A. Walz, Nationalboykott und Vőlkerrecht (Schriften usw. Nr. 7), 1939; Theodor Maunz, Geltung und Neubildung modernen Kriegsvőlkerrechts, Freiburg 1939; H. Plessner, De huidige Verhouding tusschen Oorlog en Vrede, Groningen 1939; Franz v. Wesendonk, Der Kriegsbegriff im Vőlkerrecht, Bonner Dissertation 1939.

[86] Fritz Berber, Prinzipien der britischen Aussenpolitik (Schriften des Deutschen Instituts fűr aussenpolitische Forschung), Berlin 1939.

[87] Первый пример (только устно заключённого) соглашения – испано-французского договора Cateau-Cambresis, 3. 4. 1559, у F. G. Davenport, European Treaties bearing on the History of the United States and its Dependencies to 1648 (Publications of the Carnegie Institution 154, 1), Washington 1917, S. 208, 219 ff. Об этом ещё не оцененное в научном международно-правовом отношении выдающееся изложение Adolf Rein, Der Kampf Westeuropas um Nordamerika im 15. und 16. Jahrhundert, Stuttgart-Gotha 1925 (Allg. Staatengeschichte 2, 3), S. 207 f.; о тезисе: «По ту сторону экватора нет греха», S. 292. Сравни также Ulrich Scheuner, Zur Geschichte der Kolonialfrage im Vőlkerrecht, Z. f. Vőlkerrecht XX11 (1938), S. 466; Wolfgang Windelband, Motive europäischer Kolonialpolitik, Deutsches Adelsblatt, 14. 11. 1939.

[88] Hauser, “La Modernite du XV1 siecle”, Paris 1930.

[89] Friedrich Ratzel, “Der Lebensraum”, 1901, S. 67.

[90] Выражение «поле значения» первым употребил пожалуй Gunther Ipsen в юбилейной статье, посвящённой Wilhelm Streitberg, Heidelberg 1924, S. 225. Сюда относятся из языкознания работы Фердинанда де Соссюра, Leo Weissgerber, Jost Trier. Впрочем, способ выражения ещё сильно определяется пространственно в смысле просто плоскости.

[91] Schmitt, “Die Wendung zum diskriminierenden Kriegsbegriff”, 1938, S. 7 f.; Kindt-Kiefer, “Fundamentalstruktur der staatlichen Ganzheit”, Bern 1940, введение.

[92] Обозначение «теория пространства» (о важнейших представителях которой сравни выше с. 000 прим. 000) – это пример «чрезвычайной приспособляемости математического способа выражения» (G. Joos). Научно-правовая теория пространства, которая заслуживает этого имени, должна была бы оказаться пригодной именно для различий и особенностей статуса пространства и статуса почвы, которые та общая теория пространства разрешает в Ничто, итак, например, для особенности статуса почвы протектората, колонии, территории государства, народной почвы; сравни об этом весьма заслуживающий внимания почин Friedrich Klein, о различии территориального верховенства и пространственного верховенства в Archiv des őffentlichen Rechts, Bd. 32, 1941, S. 258 f., и попытки итальянских правоведов различать territorio statale и spazio imperiale.

[93] Заслуга первой попытки подобает здесь работе Walter Hamel, “Das Wesen des Staatsgebietes”, Berlin 1933.

[94] Der Lebensraum, 1901, S. 12.

[95] Planck, “Das Weltbild der neuen Physik”, 1929, S. 25 ff. Сравни об этом интересную статью Hermann Wein, “Die zwei Formen der Erkenntniskritik”, Blätter fűr deutsche Philosophie, Band 14, 1940, S. 50.

[96] von Weizsäcker, “Der Gestaltkreis. Theorie und Einheit von Wahrnehmen und Bewegen”, Leipzig 1940; в нашей связи особенно важно с. 102.

[97] Otto Brunner, Land und Herrschaft, Grundfragen der territorialen Verfassungsgeschichte Sűdostdeutschlands im Mittelalter (Verőffentlichungen des Oesterreichischen Instituts fűr Geschichtsforschung) 1939, S. 219.

[98] von Gierke, “Das deutsche Genossenschaftsrecht”, 11, 1873, S. 575 f.

[99] О противостоянии земли и моря в международном праве Нового времени сравни выше названное в предуведомлении сочинение “Staatliche Souveränität und Freies Meer” в “Das Reich und Europa”, Leipzig (Koehler und Amelang) 1941, S. 79 f.