Журнал «Золотой Лев» № 107-108 - издание русской
консервативной мысли
К. Кокшенёва
Культурологические
мутации
Глобальные культурологические мутации, происходящие в
отечественной культуре, очевидны. Но, пожалуй, именно в отношениях
современности и классики они наиболее принципиальны и глубоки. Речь идет уже не
просто о "приключении идей" и "переосмысливании классики",
но о сущностном искажении ее, о снижении и удешевлении ее мировоззренческого
пафоса, и, в конечном счете, о борьбе с тем типом человека, что в напряжении
всех духовных сил был удержан в культуре в век классиков. Очень симптоматично и
показательно прокомментировал новый журнал "Цитата" знаменитые слова
Достоевского "Широк человек, я бы сузил": "Да с такой цитатой
можно смело украшать самый элитный лоток, о чем бы ни шла речь, - о моде, о
психологии, о маньяках или о коррекции фигуры". Постмодернистский зуд
проявляется не только в том, чтобы "заимствовать" у классиков цитаты
и идеи, но чтобы обесценить их "серьез" "до полной гибели",
чтобы сровнять секс и сияние, апологию и протест, а страдательность души и
глубину мысли "уравнять в правах" с "муками" о евростандарте фигуры.
Классика является фундаментом культурного единства нации -
её роль хранительницы русского языка, как языка нации, формирующего
самосознание, просто неоценима. Между тем, сегодня настойчиво внедряется идея,
что актуальным и действенным, интересным и содержательным является та культура,
что называется "современной": это актуальное искусство, перформансы и инсталляции, коллажи и адаптации. При этом
"современной" якобы не может быть ни христианская культурная
традиция, ни реальное, реалистическое понимание человека. Такие стержни
культуры как эстетическая нормированность, этическая правильность
все время называются устаревшими, мертвыми и недейственными. Прием порчи образа
(испорченного оригинала) или искажения устойчивого культурного образца - вот
самые ходовые и "высшие" творческие достижения многих нынешних
новаторов и радикалов от театра, литературы, изобразительного искусства. Когда
В. Сорокин - известный мастеровой по "опусканию темы" взялся за
либретто "Детей Розенталя", превратив национальных гениев в клонов, или сочинил "День
опричника" - можно было сразу предугадать, что главной его целью будет
неприличный жест. В неприличном жесте по отношению к гениям, где Чайковский
вполне идиот, Мусоргский - вполне алкоголик, любящий
"тошниловку и бабло",
- его первая и последняя цель. Но для поругания и насмешки
выбираются области существенно-ценностные: в "Дне опричника"
исторически-укорененным институтам (государству, в частности) и православной
Церкви, исторически-созидательным идеям (величия России, например) придается монстрообразный облик затоптанного, затасканного,
искаженного, замузганного
до ходового штампа, до пустой и никчемной ветошки, а исторически-негативное
(в массовом сознании - как опричнина) рассматривается как принцип
жизнедеятельности страны.
Другой самый броский прием самоутверждения современной
культуры я бы назвала эстетической диверсией. Она - всюду. На I-й московской международной биеннале
новаторы активно преследовали классиков - особенно выделялся г-н Кулик: то
восковая фигура Толстого сидит у него в клетке, а сверху на Толстого гадят живые куры, то показывает грязную комнату с голым
мужиком, валяющимся на кровати. И все это называется "Русское. Дома",
"Русское. Курочка ряба". Помимо бабки и дедки, красных флагов и голых пьяных мужиков во многих
работах на выставке фон "русскости" создают
Кремль и храм Христа Спасителя. Послушайте, что говорит искусствовед, объясняя профанам суть провокативно-подлой
инсталляции "Толстой и куры": "Толстой
работает внизу, в пространстве культуры, музея, а куры просто живут наверху,
постепенно покрывая музейное пространство мрамороподобной
патиной (Каково? - К.К.). Так происходит "научное"
оправдание мерзости и подмен…
Эстетические диверсии и "взрывы" активно
используются и в области русского языка. Увы, массовое языковое сознание всё
чаще формируется рекламой, в русский язык не просто проникают англоязычные
слова, но их неоправданное использование вынуждает нас говорить о "холуизме". Этот новый термин - печальное свидетельство
недостаточности нашего собственного национального самоуважения. "Антоний и
Клеопатра" Шекспира, переделанные в "Антония энд
Клеопатру" - типичный образчик "холуизма"…
Царствование слова, литературного текста было и остается
важным наследием театра традиции. Театральный эффект в слове
достигается не криками ста действующих лиц ("хором"), но в
интонационном богатстве речи. Слово в театре традиции - главное оружие и один
из важнейших "инструментов" актера, одно из принципиальных средств драматического выражения. Но если мы заглянем в
современный театр, то увидим, что антиреалистический
радикальный театр постоянно совершает насилие над классикой, словом и зрителем.
Современный театр чаще всего готов сбросить с драматического текста царственный
венец. Модные драматурги связывают собственно уже не-диалог,
не-слово с поисками некоего "театрального
языка" и "другой психологичности".
Слово деформируется точь в точь
так же, как, например, реальность у художников-кубистов. Оно намеренно
"разряжено" - оно словно потеряло всякую связь с реальностью и самим
человеком.
Вообще реальность-психология-слово находятся в
глубочайшей внутренней взаимосвязи. И связь эту выдумали не традиционалисты или
ещё какие-либо "зловредные почвенники", но связь эта глубоко
онтологическая, заложенная в природе человеческого мира. Театр традиции знает
бесконечное разнообразие отношений внутри названной триады: от гениальной
простоты пушкинский маленьких трагедий до фантастического реализма
Достоевского, от эпического толстовского простора до тесноты человеческой у
Горького. И если отворачиваешься от реализма, если реальность для тебя только
быт и повседневная обыденность - то неизбежно "глубоко
отвратительной" станет и реальная (здоровая) психика и человеческая
психология.
Постановки нынешних "новаторов"
- К. Серебренникова ("Лес", "Господа Головлевы",
"Антоний энд Клеопатра" в МХТ им. А.П.Чехова и "Современнике") и
Н. Чусовой ("Гроза", "Ревизор" в "Современнике" и
театре им. Моссовета) - отличает варварское взламывание текста, навязывание классикам тех смыслов,
которых у них и в помине не было. Серебренников "осоветил" Островского (кажется, самые
"радикальная" мысль спектакля состоит в том, что в СССР секс был, а
потому Гурмыжская с такой похотью относится к "мальчику" Буланову). Вообще, что бы ни ставил Серебренников, результат получается один -
"про секс и патриотизм", про "секс, деньги и политику": в
"Господах-Головлевых" (Салтыков-Щедрин) Евангелие становится, по
замечанию критики, "главным текстом". Увидели даже и
"Тайную вечерю"! С Иудушкой-то в центре! При этом "евангельскому
контексту" совершенно не помешали матерные стишки - не правда ли
изысканный "синтез"?! Шекспира так же "осовременили":
Клеопатра - глупая и похотливая шлюха, а Антоний -
некий полпред России в Чечне, влюбившийся в чеченку-террористку. И он же,
временами наряженный в сталинский китель - эротоман-безумец, утопивший все свои
стратегические планы на ложе Клеопатры. Спектакль расползается как трупная
ткань, а бедный зритель мучительно пытается понять - о чём все это?
У радикальной режиссуры всегда есть в арсенале нечто,
способное заставить зрителя вздрогнуть: в "Лесе" Буланов под
известную песню "Беловежская пуща" делает гимнастику (а публика точно
понимает, что это плевок в её адрес, в то, что многие, сидящие в зале голосовали
против распада страны); в "Антонии энд
Клеопатре" одна из сцен кощунственно происходит на фоне бесланского спортзала захваченной террористами школы… Так под брендом
"классики", которой публика все ещё доверяет, происходит откровенное
насилие и над зрителем.
Здесь эмоциональное, интеллектуальное и художественное
воздействие (тоже устаревшие с точки зрения лидеров радикального театра)
заменяется шоком и принуждением к инстинктивной реакции. Вашу психику
растормаживают, "освобождают" от комплекса стыда. Но если стыд в
метафизическом смысле есть око Божие в человеке, то в
земном психологическом - существенный стержень целостности человеческой
личности (животное не знает стыда). Следовательно, цель насилия - не
"сильные впечатления", но личностное искажение: "Этот шок
действует примерно так, как некогда действовало настоящее религиозное
потрясение… С течением времени религия исчерпала себя
и уже вообще не в состоянии доставлять таких сильных переживаний".
Действительно, одна из целей современного театра - замена (подмена) в человеке
религиозного и художественного чувства некими новыми сильными переживаниями.
Нарушение культурных и личностных границ - одна из больших и тяжелых проблем
современной культуры. Психологи говорят, что современный человек часто клинически
здоров, но личностно болен. Классика, человек традиции и православная Церковь -
последние подлинные препятствия, стоящие на пути "новаторов".
Именно поэтому их так ненавидят - ненавидят как носителей традиционной морали и
иерархических представлений о мире, а потому так часто и так активно
"преподносят" в неприглядном контексте, чтобы их скомпрометировать, а
лучше - вытеснить, воровски подменить на идеалы "нового сознания".
Нужно раз и навсегда понять, что успех модернизационного
проекта в культуре имеет источником радикальный разрыв с традицией под
видом "интерпретации" и "нового освоения" классики.
Современные художники говорят нам об ужасе повседневности и об ужасе быть
человеком. Они выводят на сценические подмостки и на страницы своих книг
героев, которые совершенно не понимают самих себя и лишены способности понимать мир. Искатели новизны становятся совершенно
откровенными диктаторами аморальности и бессмысленности человеческого
существования.
Тут заключен ещё один принципиальный вопрос современной
культуры. Безусловно, без новаций и развития никакого светского искусства быть
не может, но, согласитесь, в XVIII и XIX столетиях все происходило в какой-то иной
тональности, - не было этого зуда новаторства и бреда исканий. Сегодня же все,
будто инфекцией, заразились "исканиями" "нового искусства",
"нового театра", "новой драмы". Я говорю о непоседливости,
о привнесении на русскую почву того, что М.Меньшиков называл "кочевым
образом духа".
Тем, у кого под ногами своя земля, требующая упорного труда
на ней, у кого под ногами вся толща русской классической традиции, требующая её
освоения, совершенно нет необходимости рыскать и метаться по странам, весям и
культурам. Любая (в том числе и культурная) оседлость только одна и дает
возможность "накапливать в себе постоянство жизни вместо кочевой
растраты ее" (М.Меньшиков). Человек русского духа и сегодня, как столетия
назад, ничуть не похож на человека "исканий" - вспомните беловского Павла Рогова, стариков Веры Галактионовой,
Касьяна Евгения Носова, старух Распутина, агеевского
Деда и вы поймете, что у них "всё, что нужно, было найдено". Назову
ещё Распутина и Бородина, Краснова и Смородинных, Николаева и Дворцова, Сычеву, Павлова и Крупина,
чьи герои всегда укоренены. Творцы подлинной русской культуры уверены в
неисчерпаемости человеческого богатства, неисчерпаемости личностных
проявлений человека.
Конфликт между оседлостью духа классики и навязываемым
экспериментальным отношением к человеку, миру и языку - это главное
противостояние в современной культуре. Когда-то высокие образцы культуры и духа
громили "общедоступностью", сегодня их же рушат
"экспериментальностью". Уничтожается сам дух творчества, и в
современном зрителе и читателе иссякает вкус к подлинности. По едкому слову
Р.Вагнера, глубоко презиравшего модерн, экспериментаторы "надеются
победить весь старый мир, что ещё никогда не удавалось попугаям". Быть
подлинно-современным для гения, будь то Вагнер или Достоевский, всегда означало
и будет означать одно - быть верными, правильными людьми, быть "носителями
национальной ортодоксии, правоверия". Сохранение, удержание человека в
спасительной и защитной культурной оболочке ради его высокого человеческого
образа - высшая цель культуры.
Автор - доктор филологических
наук, кандидат искусствоведения
Русский общенациональный журнал
17.03.07