Век побед и упущенных возможностей

П.С. МОРОЗОВ

31 декабря 2000 года заканчивается XX столетие христианского летоисчисления. Обычно, завершая тот или иной цикл жизни - день, неделю, месяц, год, - людям свойственно подводить жизненный баланс. Суммировать доходы и расходы, сводить воедино дебет и кредит. Итожить прожитое и пережитое. Наконец, делать выводы и планировать будущее. Нечто подобное происходит и в общественном сознании, когда завершаются более продолжительные циклы - десятилетие, столетие.

И здесь мы сталкиваемся с недоброжелательной и предвзятой оценкой русской истории в двадцатом столетии, которая переполнена кликушеством и поношением всего русского. Русские предстают в них неудачниками и жертвами. Они якобы ничего не достигли и всё, не ими созданное, расточили. Их преследовали одни только поражения, либо победы, в конце концов обернувшиеся поражениями. Они надорвались и не в состояние продолжить свою миссию великой нации, великого государства, великой цивилизации.

Не станем опускаться в этом непростом вопросе до положения заправских спорщиков, даже если оппонентами выступают отнюдь не глупцы, а профессионалы своего дела. Врагам ничего доказать невозможно. Переубедить тех, кто в чём-то искренно убеждён – тем более. Во всём должно убедиться самим. По крайней мере для тех, кто более или менее знает хронологию событий XX века, хорошо известны русские победы и русские поражения, достижения – и неудачи.

Век начался неудачами. Войной России с Японией, вероломно открытой японцами в январе 1904 года, после нападения на русскую Тихоокеанскую эскадру в Порт-Артуре. Теперь об этой войне русские мало что знают. О том, например, что, несмотря на ряд поражений Россия войну вовсе не проиграла, во всяком случае на сухопутном театре военных действий. Или что Япония уже к середине 1905 года практически исчерпала все ресурсы, необходимые для ведения войны, тогда как Россия использовала в ней менее10 %. Война закончилась не в пользу России не из-за слабости армии, а из-за разложения тыла, пораженчества и пацифизма интеллигенции и массовых русских бунтов, которые пришлось подавлять силой оружия.

Участие России в Первой мировой войне ознаменовано как выдающимися победами на фронте, так и тяжкими поражениями. Но все военные неудачи – которые ограничились главным образом 1915 годом - были преодолены в 1916, отмеченном знаменитым Брусиловским наступлением против австро-венгров и разгромом турок на Кавказском фронте. Они поставили Австро-Венгрию и Османскую империю на край полного военно-стратегического краха. Казалось, еще несколько усилий весной и летом 1917 года – и русские армии, сломив сопротивления выдыхавшихся тогда австрийцев, германцев (их хорошо изматывал Западный фронт) и турок, перейдут в наступление, овладеют Берлином, Будапештом, Веной и освободят наконец-то Константинополь и Черноморские проливы от турецкой оккупации. Когда победоносное окончание войны уже не только грезилось, но было всесторонне обеспечено в материально-техническом и организационном отношениях и до победы оставалось каких-то несколько месяцев, состоялся “удачный” февральский заговор двора, Думы и промышленников против императора, ставший поводом для так называемой демократической революции, неожиданно окончившейся катастрофой власти, армии и государства. Неожиданно, прежде всего, как раз для “героев” 23 февраля 1917 года.

Главное в событиях 1917 года состоит в том, что они лишили Россию победы и руководящего участия в переделе мира между странами-победительницами, так называемой Антантой (а не разделять его после окончания мировой войны было невозможно).

Все русские жертвы оказались напрасными и бесполезными. Недобросовестные союзники России пытались в 1919 году завершить мировую войну по-воровски, без её участия. Но Версальский мир без России и вопреки её геополитическим интересам не мог не стать лишь хрупким перемирием, которое и закончилось через 20 лет неизбежным возобновлением и продолжением военных действий.

Лишь по досадной ошибке, которую уже не исправить, сражения 1939-45 годов называются Второй мировой войной. В действительности состоялось продолжение Первой мировой войны, которая была не окончена, а всего лишь прервана. Исторические государства вернулись на поле боя, чтобы доиграть начатую партию. Можно сказать о существовании естественного закона: пока причины, породившие войну, не исчерпаны, она может окончиться только окончательным поражением одной из сторон.

Гражданскую войну 1918-22 годов чаще всего вспоминают как борьбу “красных” с “белыми” или, гораздо реже, как борьбу республиканцев с монархистами. Утверждается, что война носила якобы невероятно разрушительный характер. Такая оценка событий - очевидное преувеличение, плод недобросовестной характеристики причинно-следственных связей. Разрушения от военных действия, которые велись сравнительно небольшими по численности силами и при численно незначительном тяжелом вооружении с обеих сторон, в действительности были минимальными. “Белые”, как хорошо известно, являлись республиканцами, а не монархистами, “красным” же было совершенно безразлично, какая форма власти будет утверждена, главное, чтобы исчезла прежняя система экономических отношений, не дававшая крестьянской массе развернуться. Но и они формально декларировали республику.

В действительности именно гражданская война спасла Россию от политического и государственного распада, свела к минимуму её территориальные потери. Она обеспечила условия, благодаря которым была восстановлена централизация государственного управления. Война заставила общество мобилизовать не только ресурсы и средства борьбы, дезорганизованные во время либерального распутства, но и воссоздать распавшуюся императорскую армию, место которой на стороне победивших “красных” заняла РККА. К моменту окончания войны численность РККА достигла 5 миллионов. Отнюдь не случайно завершающими аккордами войны, превратившейся из гражданской в революционную, стали штурм “красными” Бухары, их поход на Варшаву, операция в Монголии против войск авантюриста Унгерна-Штернберга и восстановление границ государства на Кавказе по Араксу.

Логика общественно-политического развития заставила большевиков, начавших своё властвование с политического разрушения Империи, закончить войну тем, что территориальная целостность Империи была в основном восстановлена. Это подтверждает, что в революции, как и в гражданской войне надо видеть не только “братоубийство” или “окаянные дни”, как это субъективно-честно засвидетельствовал Бунин, но и музыку будущего, о чём не уставали утверждать Брюсов, Блок и Маяковский. Если бы в этом заочном споре правда была на стороне одного только Бунина, то Россия никогда бы не победила европейские орды, осуществившие вторжение в 1941 году, и не запустила бы спутник и первого человека в космос, что произошло всего лишь через 35 лет после окончания гражданской войны и через 12 лет после победоносного завершения Великой Отечественной. Это было совершенно невозможно без высочайшего духовного здоровья русской нации, говоря точнее – русского народа.

Период между завершением гражданской войны и новым европейским вторжением, занявший чуть больше 20 лет, состоит из нескольких взаимосвязанных процессов. Они оказались весьма удачными и своевременными, а их результаты позволили существенно укрепить экономический, военно-технический и морально-политический потенциал страны. Во-первых, хозяйственная дезорганизация, обусловленная не только гражданской войной, но и хаосом либерального 1917 года, вынудил власть ввести НЭП - экономический механизм, позволивший сравнительно быстро восстановить хозяйственный потенциал и уровень жизни. Во-вторых, победой “красных” в войне революция вовсе не завершилась. Ещё не произошла социализация земледелия и деревни, тогда как социализация индустрии и городов по-крестьянски была осуществлена ещё во время гражданской войны. После коллективизации села менее чем за 10 лет был создан единый общенациональный хозяйственно-экономический комплекс, объединивший все производственные отрасли. В-третьих, была осуществлена индустриализация хозяйства, прежде всего промышленности, и связанная с этим процессом так называемая культурная революция, позволившая уравновесить качество и структуру рабочей силы с созданными производственными фондами, включая армейское вооружение, прежде всего авиацию, бронетанковые войска, артиллерию. В-четвёртых, на завершающем этапе революции, окончание которой можно датировать 1936 годом, сущность политического режима была приведена, причём весьма радикальными методами, в соответствие с фактически сложившимся, социально-экономическим укладом - крестьянско-социалистическим по своей природе.

Пять предвоенных лет (1937-41) запечатлелись в массовом сознании как время стабильности и достатка, благополучия и безопасности, уверенности и оптимизма. Чем объясняется решительный подъём страны? Страхом, террором, обманом, о чем без устали талдычат свои и чужие “клеветники России”, невозможно в предельно короткие сроки ликвидировать неграмотность, построить тысячи заводов, создать сотни научных коллективов, модернизировать промышленность, заново создать боеспособную и вполне современную армию (которая, напомним, после 1925 года имела территориально-милиционную систему организации), нельзя было обеспечить планомерность динамичного хозяйственного развития. Советская Россия заняла второе место в неофициальной табели великих держав мира благодаря необыкновенному политическому единству, возникшему вследствие уникального явления - победоносной революции крестьян-ремесленников, доля которых в населении страны составляла тогда более 90 процентов.

О Великой Отечественной войне сказано достаточно много и подробно, чтобы была необходимость произносить прописные истины и повторяться. В этом нет необходимости.

Тем не менее, очевидно, что русские победили в 1945 году и достигли в Европе рубежей, которые могли быть достигнуты ими ещё летом или осенью 1917. Вся Восточная Европа, кроме Греции, оказалась под русским контролем или оккупацией, тогда как Западная Европа - под контролем или оккупацией Соединённых Штатов Америки. Молниеносная операция на Дальнем Востоке - против Квантунской армии Японии, завершившаяся её капитуляцией, - восстановила суверенитет России над Курилами, Южным Сахалином и Ляодуньским полуостровом, утраченный в результате японской агрессии в 1904-05 годах.

Военные действия не велись ни на территории Великобритании (если не считать немецких бомбёжек с воздуха), ни на территории США. В то же время война в России охватила более 3 миллионов кв. км., оставляя после боёв зону сплошных разрушений, касающуюся населённых пунктов, храмов и дворцов, промышленных, сельскохозяйственных объектов и путей сообщения. Если “союзникам” не было необходимости вести восстановительные работы, и, напротив, во время войны они лишь наращивали свою экономическую мощь, то России пришлось всё разрушенное и похищенное во время оккупации восстанавливать. На это ушло примерно 5 лет и колоссальные материально-технические и трудовые ресурсы. Западу ничего этого делать было не нужно. Он не восстанавливал экономику, на что русским приходилось тратиться, а модернизировал и наращивал свой военно-экономический потенциал.

Сорок послевоенных лет (1946-85) лишь условно можно считать мирным периодом русской истории. Против России её бывшими союзниками во Второй мировой войне с 1946 года под предлогом идеологической несовместимости социально-экономических систем велась Холодная война, стратегическая цель которой состояла в реализации гитлеровской доктрины - добиться геополитического уничтожения России как целостного и могущественного государства. Отнюдь не случайно на протяжении всего периода существования Советской России, то есть с конца 1917 по конец 1991 года, действительно мирными были всего лишь 14 лет, из них на довоенный период приходится 4,5 года мира, и на послевоенный – 9,5 лет. Поэтому-то главным сектором развития России являлась военная промышленность, те отрасли, которые обеспечивали её стратегический военно-промышленный и научно-технический паритет с противником, главным образом с США.

Одновременно с военно-промышленным развитием удалось достигнуть такого уровня производства в отраслях потребительского сектора, включая земледелие, который обеспечил рациональное снабжение населения СССР продуктами питания, бытовыми предметами длительного пользования и решить в основном жилищную проблему. Не надо также забывать, что Советская Россия существовала не в гордом одиночестве, а вместе с союзниками и государствами, отношения с которыми носили характер взаимодействия в “режиме наибольшего благоприятствования”. Хозяйственные потенциалы этих стран создавались и функционировали с учётом отраслевого разделения и кооперации труда. Россия сосредоточивала свои мощности на производстве главным образом тяжелого, базового машиностроения и на военно-техническом производстве, а её союзники и дружественно настроенные государства – на развитии лёгкой и пищевой промышленности. Так продолжалось по крайней мере до 1982 года, когда умер последний настоящий генсек. Затем наступил период разложения “коммунистического” режима партноменклатуры, а с 1989 года его сменил процесс социально-экономических и общественно-политических изменений, который было бы нелепо и близоруко не характеризовать как Новую русскую революцию, о чём речь пойдёт ниже.

Россия побеждала тем, где, казалось бы, всё было против неё, и она терпела поражения в тех областях, где сама ожидала одни только победы. Русские победы невозможно объяснить на рациональном языке цифр, оперируя одними только качественными или количественными характеристиками. Сами по себе цифры грандиозны. Но и поражения России столь же величественны, необъяснимы и непредсказуемы. Они сравнимы разве что с тем, что пришлось испытать Великой Римской Империи. То положение, в котором оказалась современная Россия, требует не только веры в неизбежность её будущих побед, - без веры они просто невозможны, - но и в понимании причин, ввергнувших страну на рубеже тысячелетий в новый виток мрачных испытаний.

Объективные причины системного кризиса, который на протяжении всего двадцатого столетия разрушал русское общество, возникли и созрели веком раньше. В концентрированном виде их можно свести к трём группам противоречий: национально-государственным или политическим, духовным и социальным. Вот их конспективное изложение.

Но нет пророка в отечестве своём. Ни Карамзина, ни его последователей не услышали и не поняли. Как первый, так и второй принципы в России никогда не были реализованы. Более того, власть откровенно ими пренебрегала: единства законов и политической однородности всех территорий государства нет ни в Своде законов Российской империи, ни в законодательстве Советской России. Отсюда возникновение наиболее слабого звена русской государственности, которое каждый раз рвалось, стоило лишь возникнуть в стране серьёзному социально-экономическому напряжению. Известно: рвётся там, где тонко.

Во-вторых, мы имеем дело с противоречиями в русском общественном мировоззрении - неустроенностью духовной жизни, за которую в течение многих веков несла ответственность Русская православная церковь. Никакого кризиса не было, пока православное духовенство находило силы, способы и желание решать эту проблему. Но после того как превращённая в разновидность государственной бюрократии и утратившая из-за этого авторитет церковь была вынуждена отступить, и место духовных пастырей и вождей заняла интеллигенция (особый образованный слой, не известный в других странах), кризис мировоззрения стал хроническим. Созданная Петром I как образованная разновидность служилого дворянского сословия, необходимого для государства, она была безнадёжно испорчена Петром III, разрешившим ему паразитическую праздность. Дворянство вообще и интеллигенция в частности, утратив живую, деятельную связь с собственной страной и её потребностями, увидела идеал в отрицательно-материалистическом и гуманно-атеистическом Западе, исторически враждебном и чуждом России. Европейский гуманизм попал тогда на благодатную психологическую почву. И вот диагноз, датированный 1909 годом: “Нет интеллигенции более атеистической, чем русская”. А там, где отсутствует религиозное начало, позволено всё. В общественном сознании уже в XIX веке восторжествовали агрессивный антирусский нигилизм и беспочвенный атеизм, от которых всё русское было отчуждено. Но, обладая монополией на духовное производство, интеллигенция обрела необыкновенное влияние на “русскую государственность и общественность”. Именно в её руках, по меткому замечанию С.Н. Булгакова, оказалась судьба Петровой России. Теперь мы знаем, что и судьба Советской России также находилась в её же руках.

В-третьих, следует видеть противоречия, обусловленные социальным обнищанием или пролетаризацией большей части населения страны, главным образом великорусского. Неспособность общественных и государственных институтов, управляющих экономикой, ликвидировать массовую нищету ни во время осуществления “великих реформ” XIX века, ни в результате “великой октябрьской” XX века. Имущественная нищета имеет неизбежное следствие - доминирование люмпенской, босяческой и быдляческой психологии во всех сословиях, классах и группах общества.

Короче говоря, что бы ни происходило в социально-экономическом, общественно-политическом или государственно-стратегическом положении России на протяжении текущего века, указанные три дамоклова меча одновременно и постоянно висели над нею. На протяжении XX столетия делались безуспешные и в значительной степени наивные усилия не преодолеть указанные противоречия, а превратить их в свою противоположность: из оружия, которыми пользовался враг, в средства защиты. Вместо модернизации веры при сохранении всех её фундаментальных ценностей была предпринята попытка вообще отказаться от религиозных основ - с заменой морально-нравственных заповедей, которыми должно руководствоваться общество, рациональным и материалистическим кодексом. В результате несколько русских поколений исповедуют откровенный цинизм, эгоизм и алчность в качестве краеугольных камней своей жизненной философии. Материальный достаток как предпосылка существования и развития главного общественного института – трудовой семьи - был заменён производственным индивидуализмом и формальным коллективизмом. Нищенское существование масс в самой богатой потенциальными естественными ресурсами стране мира попытались превратить в добродетель, которую было предписано исповедывать. Но в то же время так называемые “верхи” не считали нужным отказываться от вопиющей, всё более умножающейся личной роскоши. Почва для фарисейства и лицемерия, которые разъедают любое общество, была создана. Что касается нелояльного еврейского засилья, то его очевидность не требует каких-либо пояснений. Пришлое извне еврейство (а другого еврейства в России попросту не могло быть), используя свойственные ему и хорошо известные приёмы, навязывало коренным общественным верхам мировоззрение, совершенно чуждое русскому самосознанию.

Таким образом, после того, как Россия, совершив революцию и победив в мировой войне, вернулась в качестве страны-победительницы в состояние сравнительно мирной жизни, главной проблемой общества оказалось состояние всеобщего отчуждения. Оно выражалось соответственно в трёх формах: в отчуждении гражданина от государственной идеологии марксизма-ленинизма; в отчуждении производителя от обобществлённых средств производства и основных результатов производительного труда; в отчуждении личности от нации, а русских, являющихся нациообразующим и государствообразующим этносом страны, кроме того, от собственной народности. Напрашивается вывод: судьба русских в России более чем трагична. В собственной стране они оказываются изгоями, метеками, вольноотпущенниками, всем чем угодно, но только не полноценными гражданами. Ни до 1917 года, ни тем более после им так и не было суждено восстановить свой утраченный статус. Речь шла даже не о каких-то привилегиях, которыми должны в России обладать русские в силу простой исторической справедливости. Об этом не то что говорить, мечтать не полагалось, а некоторое время это даже расценивалось как уголовно-наказуемое деяние.

Нельзя не признать, что положение русских в России унизительно. Именно они являлись объектом нещадной эксплуатации. Русские больше всех остальных этносов России понесли потери в годы всех войн, которые ей пришлось вести. Из русских формировали трудовые армии, которыми затыкали практически все хозяйственные бреши – от “Турксиба” в 20-е до освоения “целинных и залежных земель” в 50-е и всех высосанных из пальца “великих строек” 70-х и 80-х годов. Русское население было низведено к простой рабочей силе, если не сказать – рабочей скотине, что не могло не подорвать уважительного отношения к русским со стороны инородцев и проживающих в стране иностранцев, получавших от режимов, существовавших в России, многочисленные привилегии.

Двадцатый век оказался периодом нескольких геостратегических взлётов и падений России. Поражение в Японской войне низвело Россию до роли младшего партнёра стран Антанты. Искусственно вызванная зависимость от внешних займов прервало самостоятельную государственную политику, осуществлявшуюся на протяжении двух предшествующих царствований, заставило войти в асимметричные и невыгодные соглашения, направленные против Тройственного союза, которые в стратегической перспективе не были насущной необходимостью для России. Тем не менее, участие России в Первой мировой войне восстановило её положение полноценной великой державы, и к 1916 году, после поражений, которые были нанесены союзникам на Западной фронте, Великобритания и Франция были вынуждены согласиться с определяющим значением России в Малой Азии и в Центральной Европе, включая Балканы и Черноморские проливы. Были заключены соответствующие соглашения о разделе сфер контроля и влияния, реализация которых наступала после окончания войны.

События февраля 1917 года в Петрограде, начавшиеся с “невинного” заговора, имевшего целью “всего лишь” устранить от власти императора и его правительство, обернулось всеобщим безвластием, переросшим годом позже в гражданскую войну между коммуно-большевизмом, с одной стороны, и его противниками с другой, состоящими частично из русских монархистов, частично из русских республиканцев и частично из многочисленных этно-сепаратистов.

Сначала Брест-Литовский договор между германским кайзером и большевистско-эсеровским правительством, а затем наличие в стране множества воюющих между собой сторон дали союзникам формальный повод устранить Россию от участия в выработке и оформлении Версальского мирного договора. Союзникам было выгодно на протяжении всего периода гражданской войны иметь отношения в той или иной форме со всеми воюющими сторонами, не признавая в то же время в качестве легитимного ни одно из существовавших правительств - ни в “красной” Москве, ни в “белом” Омске. Утверждения о том, что Антанта помогала “белым”, является, мягко говоря, большим преувеличением. Союзники не помогали никому, стремясь лишь к достижению собственных выгод.

Вместе с тем надо отдать должное Антанте. Ни одна пядь русской территории не была отчуждена от России вопреки воле победившей в гражданской войне стороны, то есть большевиков. Именно правительство Ленина-Троцкого отказалось в 1917-20 годах от русских территорий на северо-западе, в центральной Европе и на Кавказе, от так называемых финских, армянских, польских и прибалтийских земель. Заключение сепаратного Брест-Литовского договора и выход из войны лишил Россию возможности разделить плоды победы. Россия понесла колоссальные территориальные утраты – в Европе земли Финляндии, Прибалтики, Русской Польши, Западный край, Бессарабия, в Азии - Западная Армения и Урянхайский край. Из всех фактических потерь, которые понесло Государства Российское, только присоединение Бессарабии к Румынии никогда не признавалась большевиками. На остальные утраты они юридически соглашались. Но Россия имела и некоторые приобретения. В её состав были включены Хивинское ханство и Бухарский эмират; до 1917 года они формально являлись государственными образованиями с некоторыми признаками суверенитета (под русским протекторатом).

Как бы там ни было, большая часть России вышла из катаклизмов 1917-21 годов единым государственным образованием. Однако природа внутригосударственных отношений при этом трансформировалась коренным образом. Победу в гражданской войне, не в последнюю очередь, “красные” купили ценой предоставления статуса “союзных” и “автономных” “государств” инородческим элитам, занявшим ключевые места в “советских” органах. На месте Российской Республики образовался Советский Союз, состоящий первоначально из 4-х “союзных” (Российской, Украинской, Белорусской и Закавказской) и 2-х “народных” республик, причём правовой статус последних – Хорезмской и Бухарской, пока они не оказались в составе РСФСР, - был достаточно сомнителен.

Превращение России из единой республики (то есть общего дела всех граждан страны) в несколько десятков республик (то есть частного дело отдельных этносов или народов) лишь на первый взгляд представлялось пустой формальностью. Она казалась таковой лишь постольку, поскольку государственное право оставалось фикцией, а его роль выполняло партийное право и партийный принцип “демократического централизма”. Но как только этот централизм стал сам собой демонтироваться, а партия из органа, руководящего обществом во имя всеобщих целей, превратилась в несколько своекорыстных корпораций, алчных камарилий, преследующих собственные эгоистические цели, химерические структуры власти союзных и автономных “республик”, влачившие жалкое существование (штат МИДа РСФСР, к примеру, состоял из десятка безвестных чиновников), стали обретать плоть и кровь. Им захотелось стать государствами не на словах, а на деле.

В истории России, тем не менее, возникали ситуации, когда от “федеративной” формы государственного устройства можно было бы совершенно безболезненно отказаться или, наоборот, эффективно ею воспользоваться.

Вторично “федерация” могла быть упразднена непосредственно после наиболее выдающегося события всего XX столетия - победоносного окончания Великой Отечественной войны. Такие общие страдания и такая общая победа не могли не сплотить всё население страны, стереть искусственно созданные этнические перегородки и объединить между собой население, которое тогда же почувствовало себя единой нацией, то есть “русскими”. Кроме того, налицо имелись внешние факторы - десятки миллионов человек в период военных действий и непосредственно после их завершения были перемещены из мест постоянного проживания. Территории практически всех “республик”, в том числе и “автономных”, которые и до войны не могли похвастаться моноэтничностью, после войны утратили её окончательно.

В третий раз судьба “федерации” могла окончательно стать историей в 1977 году, в период, предшествующий принятию новой Конституции. К тому времени руководство компартии уже несколько лет декларировало, что в СССР создана новая общность людей – советский народ. Социально-экономическая ситуация была также весьма благоприятной: межэтнические отношения носили комплиментарный характер, а хозяйство развивалось вполне динамично. Казало бы, если вместо “многонационального народа” возник “один народ”, то естественным результатом такого преображения должна быть политическая реформа – создание на месте федеративного и союзного - единого и неделимого государства. Однако власти и теперь не воспользовались подходящим случаем. “Единому советскому народу” они навязали этническую автономизацию и “многонациональный” государственный федерализм.

В свою очередь - по крайней мере дважды - режим мог воспользоваться федеративной формой политической организации Советской России в её геополитических интересах.

В 1945-48 годах существовала реальная возможность расширить количество участников СССР за счёт государств Восточной Европы, попавших в зону его влияния и контроля. При этом речь могла идти не только о славянских странах, таких как Болгария, Югославия, Польша или Чехословакия, но и о Финляндии, территория которой более полутора веков (с 1745 года) была частью России, а также финно-угорской Венгрии и православной Румынии. Кроме того, на Дальнем Востоке таким государством могла быть малонаселённая тогда Манчьжоу-Го, после капитуляции Японии не являвшаяся ещё частью Китайской Республики, в которой, строго говоря, из-за гражданской войны не было национального правительства.

Форма “союза” могла ещё сработать положительно в 70-е годы, после того как Запад “проглотил” ввод войск стран Варшавского договора в Чехословакию, и, по крайней мере, на некоторое время среди руководства этих стран возникло единство политических целей и осознание наличия общей для всех режимов опасности, и европейские государства СЭВ могли быть с их согласия присоединены к СССР в качестве “союзных республик”. Тогда в Европе, между границами собственно России, которые проходили по Бугу, Тисе и Дунаю, и странами НАТО был бы воздвигнут мощный кордон из подконтрольных территорий шириной в полторы тысячи километров. Тогда инициатива в ведении Холодной войны была бы перехвачена СССР и развёрнута им в сторону от внутренних русских дел, что составляло главную цель НАТО, и обращена к неблагоприятным для этого блока событиям в странах Азии, Нового Света и Западной Европы. Англосаксам пришлось бы от наступления перейти к обороне.

Экономическая причина русской революции, начало которой обычно датируется 1905 годом, но время завершения совершенно неправильно относят к 1917, кроется, с одной стороны, в отказе власти решать земельный вопрос, что касалось интересов почти 90 процентов жителей, с другой, - в пролетаризации или разорении крестьян-ремесленников. Сила обстоятельств превращала их в постоянных жителей городов, отрывая от земледелия и самой природы.

Социальная причина революции скрывалась в архаичной сословно-кастовой системе русского общества, ставшей препятствием для интеллектуального, культурного и имущественного развития. Между объективными потребностями развивающегося уникального, совершенно неповторимого русского хозяйства и возможностями, которые открывались перед огромными массами крестьянской и мещанской молодёжи, существовала пропасть.

Революция, общая продолжительность которой составила на самом деле более чем 30 лет, поскольку её успешное завершение можно датировать 1937 годом, решила все стоявшие перед страной проблемы. Но сделала они её самым радикальным образом. Однако было бы большой ошибкой механически повторять вульгарные оценки, появившиеся в качестве официальных в 20-е годы. Революция не была и не могла быть по своей сути ни рабочей, ни социалистической; поскольку население Россия являлась крестьянско-ремесленной, победное восстание основной части населения, вне зависимости от того, кто его возглавлял, не может быть никакой иной, кроме как крестьянской революцией.

Радикальное решение аграрного вопроса состояло на первом этапе в национализации земли, а потом и в обобществлении всего земельного фонда страны и уравнивании экономического положения земледельцев сначала как арендаторов, затем – как сельскохозяйственных рабочих, колхозников, юридически организованных в коллективные хозяйства.

Однако, наряду с вполне закономерным решением аграрного вопроса в духе крестьянского уравнительного мировоззрения, революция породила новую неразрешимую политическую проблему. Её источник был вне собственно русского крестьянства. Режим, взявший на вооружение марксизм в его пошло-социологическом виде, как бы это не казалось парадоксальным, был заражён ненавистью к русскому крестьянству, из-за его мелкобуржуазности. Если некий абстрактный “рабочий класс” формально декларировался как класс-гегемон, класс-труженик, господствующий в стране, то крестьянство рассматривалось в качестве одной только реакционной массы. Преследование крестьянства, прежде всего его наиболее квалифицированной, трудолюбивой, энергичной и деятельной части, – так называемого кулачества, - превратилось в подобие паранойи. Понять и объяснить можно, оправдать происходившее нельзя.

Неизбежные кризисы развития социальных отношений, неизвестные предыдущим этапам развития, невольно закладывались ещё в XIX веке, при механическом перенесении на русскую почву европейского мануфактурного и фабричного производства – технологии, форм организации и системы трудовых отношений. Основное отличие России от Европы – ярко выраженный сезонный характер земледелия - игнорировалось. Природно-климатические условия не создавали условия для появления в России особого крестьянского класса, который мог бы заниматься весь календарный год земледелием, составляющим основной, если не единственный источник его существования. Сезонность земледелия, ограниченная четырьмя месяцами в году, естественным образом предопределяла потребность в отхожих промыслах, превращая крестьян по происхождению в земледельцев-ремесленников по виду деятельности.

В Европе и Северной Америке таких ограничений нет. Поэтому, если первоначально возникшие в этих экономических зонах промышленные производства, технологии и средства труда не зависели от сезонности рабочей силы, то в России, когда они были без каких-либо изменений перенесены на русскую почву, европейский характер производительных сил существенным образом повлиял на “возникновение капитализма в России”. Вместо того, чтобы учитывать особую природу промышленной рабочей силы, которая сохраняла производственную связь с сельским хозяйством, русских рабочих вырывали из крестьянского мира деревни и прикрепляли отношениями купли-продажи рабочей силы прочнее крепостного права к городскому предприятию. Основная масса сельскохозяйственных рабочих, в свою очередь, лишилась городских заработков и постепенно утратила профессиональные навыки ремесленников.

Результаты принудительной производственно-отраслевой дифференциации оказались печальными. Самодеятельное сельское население, имевшее постоянную работу не более 4-5 месяцев в году, остальное время вынуждено было “переливать из пустого в порожнее”, имитируя трудовую деятельность. Из-за бесцельно проживаемых месяцев, лишенных экономического смысла, оно эмоционально деградировало и постепенно спивалось. В свою очередь самодеятельное, преимущественно рабочее население, оторванное от привычного образа жизни, не могло выразить свои способности и в промышленных профессиях, зачастую лишенных творческого начала, и приспособиться к искусственно созданной городской среде, в которой воспроизводились экспериментальные формы, создававшиеся архитектурой модного конструктивизма. Так как жилищное строительство являлось государственной монополией и строго регламентировалась, ситуация осложнялась реализуемым в стране способом расселения. Сначала большую часть городского населения размещали в убогих бараках и коммунальных квартирах, что продолжалось почти 40 лет, затем для него почти два десятилетия возводили панельные “хрущёбы”, являвшиеся, по сути, формой изощрённого пренебрежения социально-биологической природой человека.

Кончилось тем, что более чем 100 последних лет не промышленность и земледелие, архитектура и формы трудовых отношений приспосабливались к естественным природно-климатическим условиям и к выросшему из них русскому характеру, а наоборот, образ жизни коренного населения и народный характер, имеющие гораздо более чем 1100-летнюю историю, должны были приспосабливаться к чуждым, даже враждебным им социально-производственным отношениям и архитектурно-пространственной среде.

Спрашивается, какая сила обеспечивала принуждение? И разве одна только сила была главным стимулом? И только ли насилием можно объяснить пассивность социальных групп, интересами и ценностями которых постоянно пренебрегали? А не коренятся ли формы социальных отношений и их действующие лица в так называемом “азиатском способе производства”, якобы присущим патриархальной России, обречённой всегда догонять? Скорее всего, - нет. Всё, что сознание воспринимает как естественный ход вещей, не является насилием и не встречает сопротивления. Русская история XX века как раз демонстрирует более чем активную, пассионарную по Гумилёву, форму взаимодействия русского общества с действительностью. Разве две революции, гражданская война и семь войн с внешним врагом, три из которых были мировыми, не считая десятка более мелких кампаний, не опровергают измышлений об упадке воли, отсутствии энергии, недостатке бесстрашия? Очевидно, что все эти и многие другие положительные качества в народном характере присутствовали в избытке. В том-то и дело, что промышленность и земледелие, формы и размеры жилищ и иные жизненные обстоятельства в общественном сознании из цели превратились в средство, которым можно было пренебречь. Величие целей всегда оправдывает убогость средств.

На самом деле социально-экономическая действительность предопределялась внешними обстоятельствами. На Российскую Империю за первые 17 лет текущего столетия было совершено два вооруженных нападения – сначала Японии, затем Германии и Австро-Венгрии. Что же касается Советской России, то она находилась в состоянии перманентного противостояния с ведущими государствами Запада. С ними велась Холодная война, включавшая гонку обычных и ракетно-ядерных вооружений, внешнеторговые войны, подрывные и диверсионные операции, наконец - войну идеологий. Положение было ничуть не лучше, чем в период между двумя мировыми войнами. Тогда Сталин выдвинул в 1931 году известный тезис: либо СССР удастся за 10 лет пройти путь, который европейская промышленность прошла за 100 лет, либо “нас сомнут”. Чтобы не “смяли”, надо было отказаться от многих социальных благ. Бытовая неустроенность, тем более что она находилась на периферии внимания, почти никого не возмущала. Общество находилось в состоянии психологической мобилизации, напряжённого труда, готовясь к неизбежной войне. И она была выиграна.

Объективных причин экономического кризиса на самом деле не было. Шла борьба за мировое господство, реализовывались важнейшие программы стратегического, прежде всего военно-технического развития. Основные ресурсы шли на цели войны. Личному потреблению оставалось сравнительно немного. Речь не шла об аскетическом существовании. Проблема заключалась в психологии сравнения. Поскольку хозяйственный потенциал России и её союзников по отношению к США и их союзникам составлял не более 20-25%, то достигнутый абсолютный военно-технический паритет неизбежно вёл к значительному (в среднем в 7-10 раз на душу населения) потребительскому диспаритету.

И здесь произошло событие, которое трудно объяснить. В тот момент, когда как раз личное потребление являлось наиболее слабым звеном, его поставили в центр общественного интереса, придали статус критерия для оценки результатов “мирного соревнования двух систем”. Начиная с Хрущёва, все правительства старательно внушали населению, что СССР отстаёт от США только по уровню и количеству продуктов потребления на душу населения и что единственной задачей остаётся “догнать и перегнать” американцев по потреблению мяса, молока, яиц и.д. Казалось бы, трудно представить себе более несвоевременную постановку такой задачи. С одной стороны – направлять большую часть ресурсов и денежных средств на ведение Холодной войны, конца которой не было видно, и, таким образом, развивать военно-технические виды производств, оказывать помощь странам-союзникам, с другой – мистифицировать собственное население близким достижением эры потребительского изобилия, о том, например, что в 1980 году в СССР будет “построено коммунистическое общество”. В 1961 году даже приняли программу, в которой утверждалось: “Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме”. Как тут не вспомнить знаменитое; “что это, глупость или измена?”.

Возможно, авторы этого чудовищного лозунга преследовали прагматические цели. Не исключено, что имелось в виду повлиять на настроение населения стран противника, представить дело таким образом, что “социалистический лагерь” вот-вот станет потребительским раем. Но не надо было обладать чрезмерной проницательностью, чтобы понять, что, отказавшись от серьёзной экономической политики, власть перешла к политике экономического авантюризма. Провал этой чисто политической пропагандистской акции можно считать прологом смены социально-экономического строя, и, вслед за этим, смены политического режима. Неясным была лишь дата неизбежного конца, что не могло не стать предметом подрывных акций со стороны США, в которых принимали участия и их активная агентура в самом СССР в лице так называемых диссидентов.

На протяжении XX столетия в России имели место быть несколько политических режимов: две формы монархии (с 1901 по 1917 год) и пять форм республики (с 1917 по 2000 год). Столь быстрая смена форм общественной жизни имеет свои предпосылки. Всё дело в том, что она развивалась стремительными темпами, в связи с чем ни одна форма правления не имела возможности укорениться, стать привычным образом жизни для нескольких поколений.

Всё общество, особенно высшие классы, требовали конституции, под которой подразумевалось установление народного представительства. Существовала уверенность, что стоит “народу” предоставить право избирать своих представителей в “русский парламент”, как в жизни страны произойдут немедленные улучшения. В отличие от бюрократии, назначаемой царём и подчиняющимся его воле, бюрократии, которая “страшно далека от народа” и не знает его насущных потребностей, появится такое поколение общественных деятелей, законодателей, которые примут правильные государственные установления, и все неудобства отпадут сами собой.

В октябре 1905 года абсолютная монархия в России пала. Как полагал С. Ю. Витте, бывший в то время одним из ключевых деятелей правительства, это событие явилось результатом “многолетнего сильного брожения и политических убийств, резкой смуты во всех частях России”. Её сменил режим монархии конституционной, регулируемой сводом основных законов Империи и ограниченной представительными учреждениями – Государственной Думой и Государственным Советом. Одновременно подданным “даровали” “незыблемые основы гражданской свободы”, предполагавшие неприкосновенность личности, свободы совести, слова, собраний и союзов. причём в таком объёме, которого не достигли даже в государствах Европы. Для партий, не ставивших своей целью ниспровержение существующего строя, открылась возможность беспрепятственной деятельности.

Режим, приступая к решительному изменению образа правления и строя общественной жизни, демонстрировал веру в “политический такт русского общества”. Господствовало предположение, что русское общество не желает анархии, угрожающей не только ужасами борьбы, но и расчленением государства. Власть демонстрировала полное незнание общества, которым пыталось управлять. “Немыслимое” оказалось неизбежным. Политическая реформа в действительности явилась не способом укрепления власти и умиротворения народных волнений, а лишь отсрочкой, продлившей на 12 лет существование сословно-бюрократического строя и монархического образа правления.

Ни одна политическая сила общества, включая монархистов, не считала себя обязанной быть лояльной установленному порядку вещей. Общественная жизнь представляла собой непрерывную череду заговоров и интриг, в которых принимали участие даже сами власти. Господствующие классы – бюрократия и дворянство, не желали пожертвовать даже крупицей своих привилегий, превращая тем самым даже образованную и состоятельную часть общества в своих противников. Нижняя палата русского парламента – Государственная дума – выступила детонатором политических возмущений. Из властного органа, через который должны были создаваться государственные законы, она сразу же после своего возникновения превратилась в политический клуб, в котором рождались и озвучивались интеллектуальные подстрекательства для общественных возмущений. Отсюда известные слова П. А. Столыпина, председателя кабинета министров, обращённые к членам Думы 10 мая 1907 года: “Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия”. Но сторонники этой точки зрения находились, да и сейчас находятся, в подавляющем меньшинстве.

Ни политические лидеры, ни общественные деятели, ни предприниматели, ни служащие, ни квалифицированная часть наёмных рабочих, ни крестьянство не были удовлетворены своим положением. И требовался лишь подходящий повод, чтобы зревшее недовольство обрушилось на страну, словно стихийное бедствие. Таким поводом стали события мировой войны, развязанной, кстати говоря, властями Германии, Австро-Венгрии, Франции и Великобритании. При этом для организаторов и участников разного рода беспорядков не имело значение ни состояние внешней угрозы, обусловленное серьёзными неудачами на фронте в 1915 году, ни необходимость исполнения гражданского долга перед отечеством в тылу, ни даже выдающиеся военные успехи, которые были достигнуты армией в 1916 году. Что бы ни происходило в Империи, на фронте или в столицах, разнуздавшаяся пресса, находившаяся по преимуществу в собственности еврейства, и бесчинствующие политики, вроде профессора Милюкова, визжали о “глупости и измене”, которые, якобы, поразили власть и двор.

Общество, впавшее в состояние психастении, было убеждено, что власть предаёт интересы России, что император “слаб” и неудовлетворительно исполняет свои обязанности, а двор кишит изменой, во главе которой стоит сама императрица – “немка”, на самом деле в детстве воспитанная англичанкой и превратившаяся в России в православного русского человека. Недоверие общества и армии к власти императора в действительности являлось свидетельством серьёзного противоречия между архаичной системой формирования и деятельности институтов власти, опиравшейся на личную преданность царю, и процессом рождения национального мировоззрения. Всё дело в том, что Россия сословно-феодальная уже стала превращаться в Россию национальную, и эта метаморфоза оказывалась несовместимой с существовавшими административными, экономическими и социальными формами. Последние были обречены на упразднение или уничтожение.

Антиимператорский заговор в феврале 1917 года, вынудивший династию отречься от престола, смешал все карты так называемого образованного общества и превратил благоустроенное в целом государство, бывшее накануне решительной военной победы, в кипящий, неуправляемый, взрывоопасный котёл. Армия утратила способность вести боевые действия, государственные учреждения лишились возможности исполнять функции управления вверенными областями, законы перестали исполняться, но главное - не нашлось сил, которые бы могли восстановить общественный порядок, защитить от анархии государственный уклад, предотвратить “расчленение государства”. Воистину “распалась связь времён”. Одна из главных причин, породивших хаос, заключалась в том, что власть, выпавшую из рук монарха, подобрала либеральная интеллигенция, составившая Временное правительство и её органы на фронте и в тылу, интеллигенция, для которой главным противником был не внешний враг, с которым Россия вела войну, не “бессмысленный бунт” обозлённого, дезориентированного населения, а само Российское Государство. Оно и оказалось первой жертвой “демократической революции”.

Поскольку режим Временного правительства, или 1-я республика, был безбрежно либеральным, и в силу этого игнорировал реальное положение страны, а Россия “с сегодня на завтра”, не прекращая войны, превратилась, как заявил Ленин, в “самую демократическую страну в мире”, то установившееся правление заведомо было слабым и недолговечным. Вне зависимости от того, стремилось к этому само правительство или нет, оно фактически расплачивалось за своё существование распадом русской государственности и утратой дееспособности всех институтов власти, хаосом в экономике, ядовитым идеологическим плюрализмом, стимулированием территориального сепаратизма и этнического шовинизма, но главное – нравственным разложением армии. Попытка спасти 1-ю республику от краха, предпринятая генералитетом во главе с Корниловым, была скорее актом отчаяния, нелепой непрофессиональной импровизацией, нежели тщательно продуманным заговором.

Возникшая на волне октябрьского переворота 2-я республика, власть в которой первые восемь месяцев принадлежала коалиции большевиков и левых эсеров, провозгласила Россию “советской”, “федеративной” и “социалистической”. Так появилась аббревиатура РСФСР. Россию 2-й республики характеризовали три обстоятельства: доминирование в обществе уравнительных настроений, которые принято назвать социалистическими, захват власти партией, которая сама себя называла “якобинской”, и, в качестве естественного следствия этого, состояние гражданской войны, сопровождавшееся присутствием на русской территории иностранных войск, которые участвовали в боевых операциях.

Режим 2-й республики, имевший конституцию, принятую “съездом советов” летом 1918 года, демагогически используя риторику “марксизма” и ложно трактуя события в Европе и Азии, объявил претензию на мировое господство, драпированное призывами к мировой революции пролетариата. Но так как для глобальных претензий у России не было материальных и военно-технических условий, все внешнеполитические притязания “большевистского” режима окончились его сокрушительными военными поражениями. Единственное, что ему удалось сделать – одержать победу над различными вооруженными противниками, враждовавшими к тому же между собой. Гражданская война обошлась России примерно в 11 миллионов жизней, созданием множества квазигосударств на её территории и необходимостью установления в стране жесткой диктатуры “ордена меченосцев”, в который постепенно превратилась РСДРП. Логика социально-политического развития всегда оказывается сильнее “всесильных теорий”.

Закономерный подъём хозяйственного потенциала, выросшего в период 3-й республики примерно в 100-110 раз, монополия общенародной собственности не только на средства производства, но и на непроизводственные основные фонды, требовали многочисленного государственного управленческого персонала, и так называемые “национальные кадры”, создававшиеся десятилетиями для заполнения доходных вакансий на периферии, которым прививали стойкую ненависть ко всему русскому, оказались орудием разрушения 3-й республики. Иначе говоря, хозяйственная и государственная бюрократия, десятилетиями скромно, но отнюдь не бескорыстно, существовавшие в тени бюрократии партийной, исполнила роль её могильщика. Партийный характер управления изжил себя. Он стал никому не нужным, даже самому партаппарату. Поэтому не было необходимости ни в заговорах, ни в пушечных залпах, ни в штурмах. Для падения режима было достаточно действия самодеятельных “туристских” песен, зубоскальных анекдотов с кукишем в кармане и пошлой эстрадной сатиры, наконец, – опереточного путча. Роль народных трибунов выполняли не честолюбивые адвокаты, а артисты разговорных жанров и циничные журналисты.

Само собой разумеется, что переход от абсолютной монархии к конституционной не является политической революцией, хотя в России такое превращение в 1905 году сопровождалось массовыми беспорядками. Их первопричина была существенно глубже. Революционный переворот носил не столько политический, сколько формационный характер. Сословно-дворянский уклад жизни, обеспечивший непрерывный экономический рост и в то же время исчерпавший свой потенциал, уходил в прошлое, и на его смену выступал революционный класс крестьян-ремесленников. Переход в 1922 году от 2-й к 3-й республике также не являлся политической революцией, хотя и закладывал под государственные устои России бомбы огромной разрушительной силы - в виде этнического суверенитета и конфедеративного устройства.

Иное дело – падение 3-й республики. Опять, как и в 1917 году, дело шло об изменении формационных основ, социально-политического уклада. Россия преимущественно сельская, ремесленно-крестьянская, каковой она была на протяжении всего XX столетия, незаметно превратилась в Россию городскую, буржуазную. Если в 1917 году соотношение жителей городов и сельской местности выражалось как 20:80, то к 1989 году оно составляло примерно 70:30. Страна, социальная природа которой изменилась коренным образом, в которой стали проявляться в массовом порядке гражданские потребности, нуждалась в новых политических формах. Когда происходят революции? Неверно, что они совершаются при упадке духа или из-за тяжкого имущественного положения большинства. Напротив. Политические революции происходят на гребне общественного подъёма, на волне экономических успехов, под впечатлением нереализуемых возможностей, достижению которых, как полагает активная часть общества, препятствует существующий режим. Знамёна любой революции всегда испещрены словами надежды на лучшую жизнь.

В 1989-91 годах в Советской России (СССР) произошла именно такая революция. Её полки и батальоны составляло по преимуществу население больших городов, на митингах они возглавлялись так называемой интеллигенцией, в том числе её “творческой” фракцией, но действительное руководство социальным переворотом, все основные рычаги власти и основное вещное и денежное богатство достались хозяйственной бюрократии, а в “союзных” и “автономных” республиках - этническим “руководящим кадрам”.

Как и в первую революцию, формальным поводом для массового движения в которой было стремление низвергнуть монархию, так и во второй революции главный лозунг заключался в низвержении партийной монополии на власть. “Долой самодержавие” было написано на знамёнах первой революции, “долой 6-ю статью” – на знаменах второй. И то и другое было самообманом, поскольку к 1917 году монархия в России уже 11 лет не была самодержавной, а к 1989 году КПСС не являлась партией реальной власти. Самодержавие и партийная диктатура являлись не отражением в общественном сознании фактического положения вещей, а болезненно закомплексованным самоощущением общественного сознания, не воспринимавшего действительность как она есть.

Лишь на первый взгляд 4-я республика возникла 21 августа 1991 года под крики ликующие московской толпы возле Дома Советов России “Ельцин, Ельцин, Ельцин!”, когда позорно исчез виртуальный, существовавший только в телеэкранах ГКЧП. На самом деле она заявила о себе годом раньше, 12 июня 1990 года, после того как Съезд народных депутатов РСФСР почти единогласно принял пресловутую Декларацию о государственном суверенитете. Тем самым Российская республика де-юре заявила о выходе из Союза республик, сделав его существование, таким образом, принципиально невозможным. Сущность 4-й республики выразилась не только в химерической суверенизации “республик”, но и в осуществлении на практике деструктивного, откровенно провокационного и подрывного “права наций на самоопределение вплоть до отделения”, права, использовавшегося врагами России в качестве оружия пропаганды против её территориальной целостности и политического единства.

В начале первой революции такой пропагандой занимались прозападные социал-демократы (большевики) и различные этно-сепаратисты, теперь – всё те же этно-сепаратисты и большевики новой формации – прозападные “либерал-демократы”. Если с этно-сепаратизмом всё так или иначе было ясно, он с годами не менялся, разве что менял хозяев, то изменение идеологической окраски большевиков вполне объяснимо. Они отражают не собственные идеи, мысли, доктрины, которых у них нет и никогда не было, а идеи, мысли, доктрины, господствующее среди западных интеллектуалов. В начале XX века по Европе бродил “призрак коммунизма”, в его конце – “призрак либерализма”. Не случайно многие известные большевики-либералы (Боннэр, Гайдар, Афанасьев, Окуджава, Бойко, Никонов, Чубайс и т.д.) оказались внуками или иными родственниками известных большевиков-коммунистов.

Как бы там ни было, идеологической предпосылкой свержения 3-й республики, а вместе с нею и всего жизненного уклада, стало духовное слабодушие её столпов - партийной аристократии и опостылевших “кремлёвских старцев”, которых вначале перестали бояться (их продолжали бояться лишь “диссиденты”, замуровавшие себя в собственных квартирах и дачах), затем перестали замечать. Репутации режима непоправимый ущерб наносили коррупционеры, предатели и демагоги, переполнившие кабинеты Кремля, Старой площади и Лубянки, сменив там энергичных “децемвиров” эпохи Сталина.

Три знаменитых августовских дня 1991 года, ставшие последними в жизни 3-й республики, хотя её формально-юридическое существование продолжалась ещё несколько недель, оказались менее трагическими, чем карнавалы в Рио-де-Жанейро. Новая трагедия страны воспринималась с облегчением выздоравливающих после тяжкой болезни. Агонию государства перепутали с последними конвульсиями режима. Наступающий хаос приняли за наступление долгожданного порядка. Запах гражданской смуты приняли за аромат “демократии и свободы”. Русское революционное прошлое вернулось в действительность своим вторым изданием. Август 1991-го явился подобием марта 1917-го. Повторилось всё, даже братание между окопниками воюющих сторон. Тогда это были германцы и австрийцы Первой мировой, теперь американцы и европейцы-натовцы Холодной войны.

4-я республика оказалась столь же недолговечной, как и 1-я. Она пала в результате государственного переворота через два года. Неустойчивость и внутренняя слабость режима 4-й республики объясняется просто – он не устраивал ни один политический лагерь, тогда существовавший. Ни коммунистов, потерпевших поражение в борьбе за власть в августе 1991, но сохранившие кое-где свои экономические интересы; ни либералов, захвативших власть в объёме правительственно-президентских структур и новоявленного “правительства города Москвы” под фактическим водительством властолюбивого вице-мера; ни национал-государственников, единственную политическую фракцию общества, которой не досталось ничего. Кроме того, законодательные и административные институты власти, оставшиеся от 3-й республики, находились в состоянии непрерывной грызни. Режим постоянно раздирали то парламентские, то правительственные кризисы, дополнявшиеся кризисами на региональном и местном уровне. Наконец, время от времени обществу услужливо сообщалось, что неизбежен государственный переворот, который учинит президентская камарилья (Бурбулис, Лужков, Гайдар, Чубайс и т.д.). Слухи были столь настойчивы, а поведение президента и его клевретов настолько недвусмысленно, что летом 1993 года уже ни у кого не было сомнения, что переворот произойдёт, и споры относились лишь к тому, когда Ельцин пойдёт на разгон Съезда – в августе или сентябре.

Тем самым нация оказалось не в состоянии определить судьбу режима. Его политика не консолидировала, а расколола страну на части. Но дело шло не к гражданской войне, как многие полагали, а всего лишь к социальному равновесию политических противоположностей. Напряжение сконцентрировалось в различных институтах власти. Судьба государственных институтов, не зависевших от общества, оказалась в руках политической олигархии, верхних десяти тысяч. Пауза, наступившая после референдума, оказалась периодом их маневрирования, поиска союзников, выискиванием ошибок у противников, инспирированием шумных скандалов и ожидания, у кого первыми сдадут нервы.

В 5-й республике, которой, скорее всего, и завершится XX столетие, концентрируются практически все противоречия, которыми больна страна, и от которых она то ли не может, то ли не желает избавиться. Тупое равнодушие народа, власть, превратившая национальные интересы в товар, которым она торгует направо и налево, некомпетентность законодателей, казнокрадство, жульничество и лихоимство, распространённые как никогда широко и глубоко. Что осталось от светлых и замечательных качеств, которыми можно и должно гордиться? Народ-бессребреник, народ-воин, народ-жертвенник, народ-труженик… Где всё это?

Факт существования режима 5-й республики показывает, что социально-политический и духовно-нравственный климат в стране изменился. И отнюдь не в лучшую сторону. Обычно принято считать, что революции носят некий прогрессивный характер, позволяющий совершаемым их нациям, сбросив обветшавшие одежды прошлого, резко продвинуться вперёд. Русская революция начала века была именно такой, но она смогла преодолеть кризис либерального разрушения лишь благодаря гражданской войне.

Сейчас происходит нечто противоположное, и не в последнюю очередь потому только, что социально-политические противоречия, которые не только объективно существуют, но и накапливаются, остаются в замороженном, заторможенном состоянии. Следовательно, происходящая в современной России революция, по крайней мере на её современном этапе, является регрессивной. Поэтому каждый день существования политического строя, возвышающегося над обществом, не может не наносить ущерб России и её будущему. В народонаселении, его культуре, нравственном состоянии, промышленности и земледелии, государственных институтах и прежде всего армии и службах безопасности проявляются явные признаки дегенеративности. Над гражданами доминируют охлос и люмпен, расплодившиеся по стране в устрашающих количествах, главным средоточием которых стали крупные города, прежде всего космополит-Москва.

Русское общество вступило в XX век в состоянии глубокого духовно-нравственного кризиса. Причина была не только в том, что исчерпал себя многовековой сословный принцип его организации и вместе с ним сословный характер морали, религиозная основа народной культуры. Такие исконные основания русской жизни, как справедливость, воля, правда, традиция стали замещаться своим формальным подобием - правом, свободой, истиной и деньгами. Словно туман или дым, испарился, исчез авторитет русской православной церкви. Над священниками откровенно издевались, а храмы опустели. Публика заполнила театральные залы, подменяя высокую этику жизни поверхностной эстетикой быта, и, разочарованная словами пастыря, уверовала в слово писателя, как правило, критического реалиста или физиолога-обличителя.

Ведущее значение в этом процессе занимал особый общественный класс - русская интеллигенция, претендовавшая на то, чтобы быть “солью земли” и мозгом нации. В начале века интеллигенция занимала по отношению к действительности резко отрицательную позицию. Отрицанию и высмеиванию подвергалось всё сущее– религиозные заповеди и моральные установления, государственное устройство и экономический уклад, культурные традиции и общественные привычки. В конце концов, дух нигилизма превратил интеллигенцию в системного противника, фрондёра, врага России, что было бесстрастно зафиксировано авторами сборника “Вехи”, опубликованного в 1909 году. Главные свойства интеллигенции: “легковерие без веры, борьба без творчества, фанатизм без энтузиазма, нетерпимость без благоговения” (П.Б. Струве). И в то же время твёрдое убеждение, что “путь, которым до сих пор шло общество, привёл его в безвыходный тупик” (М.О. Гершензон).

Кто в действительности оказался в тупике – общество в целом, какая-то его обанкротившаяся часть, массовое сознание или что-то ещё? Какой бы ответ не был получен, в любом случае из “безвыходного тупика” существует лишь один настоящий выход – радикальный прорыв, разрушение действительности, революция, сметающая какой угодно “тупик” с лица земли.

Важно и то, что безграничная критика всего и вся, сменившая церковные поучения, одержала безусловный верх, что и предопределило в дальнейшем характер русской революции, ставшая свершившимся фактом в 1905 году. Дело не ограничивалось требованиями “демократических свобод”, “конституции” или “республики”. В стране, традиционно отдающей первенство слову и мысли, объектом ожесточённой борьбы стало само мировоззрение, борьба за самосознание. В этой борьбе, которая в дальнейшем переросла в Гражданскую войну, русская православная Россия пала под ударами России воинственно-безбожной и “интернациональной”. Но иного и быть не могло.

Коммунизмом, который существовал в трудах одних лишь “основоположников”, в Советской России и не пахло, но не из-за “тоталитаризма”, “перерождения” и тому подобных “страшилок”, придуманных “советологами” по ту и эту сторону “железного занавеса”. Этот период русской истории был не воплощением кабинетной теории, не её практическим воплощением, вроде кратковременной “Парижской коммуны”, существовавшей 72 дня, а так называемым “крестьянским социализмом” или, если угодно, “феодальным социализмом”, существовавшим целых 70 лет в качестве мировой системы. Не случайно, после того как победоносно для большевиков закончилась гражданская война, Ленин отказался не только от лексики и риторики военного периода, от прямолинейности марксиста-догматика, и, перейдя на нормальный язык, настаивал на утверждении в России не непосредственного коммунизма, не социализма даже, а “государственного капитализма” при “строе цивилизованных кооператоров”. Не социализм, а кооперативный капитализм приобрёл для Ленина определённую привлекательность и перспективность по сравнению с теми иллюзиями, которыми была переполнена его же публицистика предшествующих лет и особенно периода 1917-20 годов.

Разложение господствующей идеологии, формально называвшейся коммунистической, но в действительно являвшейся крестьянской, началось как неизбежное следствие, во-первых, разложения на протяжении XX века самого крестьянского общества, по мере развития страны ставшего преимущественно городским, и, во-вторых, перерождения господствующего класса.

Моральное перерождение обычно связывают с периодом власти Хрущёва, формальным отрицанием “сталинизма”, но на самом деле всё началось гораздо раньше. Уже во время Великой отечественной войны, после того как войска продвинулись в Германию, генералитет действующей армии был уличён в коррупции и мародёрстве. К преступлениям такого рода были причастны маршалы Жуков и Конев, в отношении которых производились следственные действия, впоследствии прекращённые. Имущественные злоупотребления охватили значительную часть офицерского корпуса. Когда миллионы офицеров были демобилизованы, они привнесли армейскую безнравственность в гражданскую жизнь. Но ещё большая эрозия происходила в партаппарате, постепенно утратившим какие-либо полезные общественные функции.

Если бы режим был честен с собственным народом, он был бы обязан раскрыть перед ним механику экономических отношений, объяснить принципы, согласно которым осуществляются такие определяющие фазы расширенного воспроизводства, как собственно производство, распределение, обмен и потребление. Но тогда сразу же стало бы ясно, что функционеры режима, так называемая номенклатура, нещадно эксплуатируя население, применяет по отношению к нему одни принципы, а к себе – прямо противоположные. Одни получали всё, другие – почти ничего. В результате декларируемый приоритет общественных интересов над личными и коллективными, который в целом соблюдался между двумя мировыми войнами, во время Второй мировой и после неё обернулся на практике грубой пародией.

Одержанная в 1945 году величественная военно-политическая победа государства оказалась тягчайшим идеологическим поражением нации. Как только массами было осознано, что постоянный дефицит потребления, изматывающий население, не временное состояние, а постоянное свойство существующей системы, с их энтузиазмом было покончено. Маски благопристойности были сброшены, власть утратила былой авторитет, пропаганда лишилась убедительности. Реальный социализм предстал перед “советскими людьми” в своём истинном свете и оказался “голым королём”, а “строительство коммунизма” – откровенным лицемерием власти, считающей население дегенератами, которых можно откровенно презирать.

Фанатиков и бойцов “идеологического фронта” в послевоенной и особенно послесталинской России практически не было. Холодная война была делом не нации, а власти, правящей партии, а не государства. Как и в годы Первой мировой войны, моральное состояние “тыла” не соответствовало стоящей перед страной задаче. Никому не приходило в голову, что поражение в этой войне станет роковым для России. Именно на масштабах производства и творчестве, которые предопределяют благосостояние населения страны и её мощь, прежде всего сказался кризис мировоззрения. Духовное здоровье советского общества не выдержало бесконечных ожиданий благополучия по-американски, достижение которого официальная пропаганда Старой площади превратила в навязчивую грёзу. Ведала ли партбюрократия, что творила, вопрос риторический. Она полагала, что может обманывать других, но обманула она прежде всего себя самою.

Действительно, пропаганда твердила об удовлетворении непрерывно растущих потребностей, а в стране все больше становилось талонов, спецзаказов, спецраспределителей. Распределителями заменяли магазины, связями - деньги. Особенно это касается сферы продовольственного обеспечения.

Продовольственный распределитель, ставший одним из главных признаков номенклатурной системы, существенным образом затронул народный инстинкт, сложившийся ещё во время войны. Система провоцировала людей годами бояться голода. Они не могли наесться. И чем сложнее и абсурднее оказывалась распределение, тем сильнее становилось чувство неблагополучия. Даже при растущем производстве сельхозпродукции это чувство продолжало обостряться.

То же касалось и одежды, предметов длительного пользования, бытовой техники. С одной стороны, реальный уровень производства давал основания говорить о нарастающем благополучии, с другой, граждане не могли не видеть, что условия приобретения благ оказываются все более ущербными. Талонная система укрепилась и существовала десятилетиями, не затрагивая разве что только столицы. В магазинах состояние потребления иллюстрировали очереди и “черное крыльцо” для влиятельных чиновников, на предприятиях - выездная форма торговли, в учреждениях - спецбуфеты, спецзаказы, спецпайки.

В повседневный быт успешно внедрялось представление о том, что блага не продают, а дают. И это, как нельзя более убедительно, свидетельствовало о неблагополучии, создавало предчувствие катастрофы, хотя в действительности всё было иначе.

При всем при этом страна была в достаточной степени материально обеспечена! Холодильники, стиральные машины, мебель, обувь - все это можно было не только “достать”, но и купить. Даже автомобили становились уже не роскошью, а средством передвижения. Рядовой инженер или учитель, поднапрягшись, поработав на “халтурах”, вполне мог скопить денег на автомашину. Причем непрестижные марки автомобилей уже переставали быть дефицитом.

Таким образом, рост благосостояния полностью исчерпывался неэффективной распределительной системой, которая укрепляла у людей ощущение о катастрофическом неблагополучии их жизни, которое не подтверждалось ни социальным статусом, ни счётом в сбербанке, ни имущественным положением, но держало в постоянном напряжении.

Еще в 1991 году на одной из пресс-конференций Г. Бурбулис, для всех тогда очевидный “серый кардинал” при Б. Ельцине, не смог ответить на вопрос о том, какой же социальный строй его единомышленники предлагают создать в стране? Он, запнувшись, сказал, что этому строю нет названия. Направление реформ действительно невозможно было определить в экономических терминах, тем более - в политэкономических.

Но реформы с нелепыми названиями или вовсе без названия не являются изобретением “демократов”. После Сталина каждый генеральный секретарь занимался поисками своей собственной социальной философии и опровержениями предшественников. Если для Брежнева это был развитой социализм и экономная экономика, то для Горбачева - ускорение и перестройка. Своя риторика и персональная стратегия помогали утвердиться у власти, олицетворяя новый этап развития страны.

Горбачев вместе со своими помощниками сумел придумать пьесу, в которой ему поручалось играть роль вождя, обещающего скорое благополучие. Но вместе с постановкой этой пьесы был порождён поток событий за пределами сцены, который вымел команду Горбачева из системы власти. А все потому, что почти сразу стало ясно, что озвученная пропагандой новая система ценностей не была связана с реальным благополучием. Распределительная машина, продолжая работать, разрушила всякие надежды на приличную жизнь. Карточки и “визитки покупателя” действовали уже и в столице, изменяя не только настроение москвичей, но и инспирируя ситуацию бунта, который давал власть новому слою деятелей - радикальным реформаторам.

Изменение положения дел произошло практически сразу после объявления об исчезновении СССР. Вместе с номенклатурным распределителем в одночасье исчез и относительный товарный достаток. После введения “свободных цен” и обвальной приватизации рынок насытился продукцией, которую в прошлом нельзя было свободно купить. Пропали очереди, но и вместе с ними и потребитель, утративший реальную покупательную способность. Очередь в течение короткого срока сократилась чуть ли не втрое. Полки в продовольственных магазинах обнадеживали, что голода не будет, но содержание конкретного кошелька показывало, что недостаток питания конкретного гражданина, с воодушевлением встретившего реформы, вполне вероятен или уже реален. Искусственно поддерживаемый дефицит материального потребления, создававшийся коррумпированной насквозь торговлей, сменился реальным дефицитом знаков стоимости - денег.

Перестройка с развалом СССР в 1991 году не была прервана. Она просто вступила в новую фазу и воплотилась в новых персоналиях. Можно сказать, что она усугубилась в своих ключевых проявлениях.

“Демократический” миф, порожденный Горбачевым и теми, кто вовремя выскочил из-за его спины, утверждал ложное представление о том, что в России каким-то образом можно устроить свое материальное бытие так, как оно сложилось в Европе. Но условия существования в России такой возможности не давали. На единицу потребляемого продукта приходится тратить больше ресурсов просто в силу природно-климатических условий, вынуждающих глубже закапывать водопровод, заботиться о теплоизоляции зданий, отапливать помещения 9 месяцев из 12, работать в поле всего 4 месяца в году и т.д. и т.п.

Очевидно, уровень благополучия в России при прочих равных условиях всегда будет ниже, чем на Западе. Здесь всегда будет более трудоемкая, энергоемкая экономика. Так уж сложилась судьба, что живут русские в условиях Аляски или севера Канады. Условия существования русской цивилизации обуславливают собственную ни на что не похожую систему ценностей и представлений о благополучии. Северный, если угодно - нордический характер русской цивилизации ограничивает русское материальное благополучие и заставляет искать благополучия иного порядка.

Горбачевский или гайдаровско-ельцинский, ельцинско-чубайсовский тип представлений о пути достижения благополучия просто не соответствует типу русской цивилизации. Он не стимулирует творческого стремления к обустройству жизни, а угнетает его, ориентируя на ложные, недостижимые цели. Русским показывают все лучшее из того, что есть на Западе (магазины, кварталы, угодья) и говорят: “Вот как можно жить, если принять их систему ценностей!” Для Запада это так или почти так. Но для России такая установка губительна. Приняв западную систему ценностей, русские не только не смогут жить “так”, но и вообще не смогут жить, не смогут удержать даже достигнутого скромного достатка. Сахаровская идея о конвергенции, - тоже миф, разоблаченный историей, но всё ещё используемый в целях разложения национального самосознания граждан России, подчеркивающий их кажущуюся ущербность.

Тут сложился еще один миф - об экономии на национальных интересах страны, на геополитике. Горбачевская команда, а потом и команда Ельцина утверждали, что необходимо избавиться от излишних затрат на нужды государства. Мол, разрушим Берлинскую стену и вздохнем свободно, перестанем помогать союзникам и появится колбаса в магазинах, сократим военные затраты и космические программы и заживем на сэкономленное припеваючи... Вышло все наоборот. Где экономили, там теряется еще больше. Например, неожиданно для реформаторов стала очевидна элементарная истина: конверсия военного производства требует огромных затрат. Но для того, чтобы прийти к этому выводу, они провели разорительный для страны эксперимент.

Оказалось, что установка на то, чтобы кормить только самих себя приводит к разорению. Уровень потребления в результате проведенных мероприятий по экономии средств увеличился только у избранных - у казнокрадов. Вспомним, какую волну ненависти вызывали миллионы управленцев. Вспомним, как подсчитывалось количество райкомовских и ведомственных должностей. Их сократили в надежде поправить “темпы роста”... И что же, стали жить лучше? Как бы не так! Стремление к одному лишь материальному, вещному благополучию обернулось фантастическим благополучием наиболее наглых, подлых, нахрапистых, продажных... Исключения из этого правила крайне редки.

Итак, распределиловка “развитого социализма” заставила население России поверить, что оно живет всё хуже и хуже. “Перестройка” указала, как достичь благополучия. А “демократия” обеспечила благополучие избранным. “Постперестроечная” риторика давала иллюзию того, что через смену форм поведения, через политическую борьбу с мифами о благополучии в грядущем “коммунистическом далеко” можно обрести “демократическое” благополучие. И это снова был обман.

Почему же этот обман, столь очевидный сегодня, стал возможным? Дело в том, что “сливки” общества давным-давно утратили связь с тем социальным строем, которым они управляли. Им надоели общественные фонды потребления, система педантичного контроля и учета, жизнь в казенных дачах, поездки в казенном транспорте, официальное существование “на одну зарплату”. Связь с Западом усиливалась, примеры иного бытия дразнили воображение и в конце концов совратили правящий слой, который решился предать свою страну в обмен на личное благополучие. Оставалось только дать массам “продуктивную утопию”, чтобы нейтрализовать её или сделать хотя бы на время союзником.

Стали говорить о первоначальном накоплении, которое вроде бы неизбежно должно пройти в криминальной форме. Появились философы, утверждавшие что предприниматели, прежде чем подумать о стране и народе, “должны нажраться”. Но у нас первоначальное накопление оказалось прямым присвоением общенациональной собственности, монополизированной прежним чиновничеством. Если первоначальное накопление в Европе происходило за счет права силы, то в России - за счет права должности. Причем присвоение собственности шло без принятия на себя вместе с правами свободного владения и распоряжения также и ответственности. Следовательно, номенклатурная “прихватизация” означала не преодоление отчуждения имущественных отношений, а усугубление этого отчуждения для большинства. Функции государственного управления и управления частным предприятием в какой-то период использовались для личного обогащения совершенно беспрепятственно. Это не только не было подсудным, но даже не считалось зазорным! Оно служило источником вдохновения.

С одной стороны, общество утратило осознание своего права на коллективное владение накопленным богатством, с другой - переродившийся чиновник стремился к тому, чтобы соединить управление с владением. Чиновник, не имея противовеса в виде представительной системы власти, утратил интерес к управлению общенародной собственностью и страх перед органами правоохраны. Новая система ценностей развязывала руки для присвоения общественного добра, ставшего почти что ничейным, бесхозным, отчуждённым от юридического собственника.

Народ так и не понял, что это отнимают у него. Уменьшение ресурсов, находящихся в распоряжении отдельного гражданина, стало для него абсолютной неожиданностью, необъяснимым явлением. Но “обезболивающее” было впрыснуто еще во времена брежневского застоя и “демократическая” операция прошла без шока, без гражданской войны, которая была бы неизбежна в случае, если бы грабеж такого масштаба был осознан.

Вот так и состоялся заговор общества против самого себя. Одни в результате получили возможность приобщиться к материальному изобилию, другие - к непроглядной нищете. Естественно, первых - штуки, вторых - миллионы. Как в любой “нормальной” революции.

Жажда благополучия часто приводит в ловушку и лишает даже того достатка, которым средний гражданин привык довольствоваться. Это происходит подобно тому, как необузданное желание счастья и превращение его в цель лишает человека возможности вполне насладиться самим моментом счастья, который, быть может, был уже совсем близок.

В России благополучие никогда не рассматривалось с узко прагматических позиций. Достижение материального изобилия не было самоцелью. Русские живут в стране, в которой материальный достаток сам по себе не является абсолютной ценностью. Шикарная жизнь в России невозможна. Даже семьи с относительно высокими доходами были всегда скромны в быту. Роскошь, выставляемая напоказ - исключительное явление в прошлой русской истории. Таких людей русская земля не могла долго выносить, ибо здесь были иные нравы и представления о долженствующем поведении.

Исходя из традиции, принимая революцию как факт, русское общество обязано отвергнуть ее с нравственных позиций. Тотальность отказа от общественной собственности, отказ от многообразия её форм, от сложной многоукладности не просто неэффективны с экономической точки зрения. Такая политика связана также и с отказом от глубинных нравственных установок, сложившихся на протяжении многих столетий и забытых его последним поколением.

Может быть, именно поэтому настоящие частные собственники в России еще не появились. Бюрократы, ставшие обладателями общественного имущества, по привычке присваивают лишь оборотные средства, не заботясь об основном капитале, который просто распродаётся. Отсюда и чудовищный спад производства, исчезновение высокотехнологичных производств, умирание не только фундаментальной, но и прикладной науки, одичание быта и нравов.

Тут как раз и проявляется связь материального благополучия с благополучием духовно-нравственным. Утрата интереса к общественному строю и равнодушие населения и элиты к разрушению государственности, по сути дела, указывают, что те и другие отчуждены от высших ценностей. Именно это отчуждение, сыграло роковую роль.

Расчеловеченный индивид, придающий особое значение не тому, как он работает, а тому, сколько он потребляет, считает, что способ жить “по человечески” означает непрерывное расширение своего материального благополучия. В этом смысле “демократический” режим в России не имеет никакой новизны по сравнению с “коммунистическим” режимом. Примитивизация потребностей, а вместе с ними и представлений о благополучии, даже при внешней новизне лозунгов и экономических преобразований, превратилась в мощный фактор. Общество занято поисками причин деградации в материальных условиях, а они вовсе в другом!

Выбирая стратегию выживания своей страны, культуры, самих себя, русские не вольны игнорировать или менять собственной волей систему духовно-нравственных установок, которые во многом определяют и экономический строй.

Если какая-либо сила начнет (уже начала) действовать вопреки фундаментальным принципам существования цивилизации, ничего, кроме ее разрушения, она не добьется. И если они видят такую силу, независимо от него, то действует она осознанно или в состоянии помутнения, приходится определить её как антинациональную, антигосударственную, предельно враждебную, отбрасывающую Россию в состояние варварства, дикости, вырождения.

Русское духовно-нравственное неблагополучие уже теперь столь глубоко, что прогрессивным было бы установление полноценного полицейского режима. При условии, что он пресечёт наиболее разрушительные для общества и государства процессы и обеспечит хотя бы внешнее соблюдение нравственных и юридических норм, органически свойственных русскому общественному строю.

До национальной формы демократии, предполагающей наличие целого класса активных граждан, России еще очень далеко. Поэтому не надо тешить себя мечтами о немедленном построении капитализма. Его сочетание с варварством вряд ли приведет к благополучию. Ни распределительный социализм, ни варварский капитализм, ни какой-либо иной привнесённый извне “изм”, сопряженный с революцией, не ведут к счастью. Сущность благополучия в другом - в творчестве духовном, научном, техническом, управленческом, помноженном на русские естественные богатства, скрытые в земле и находящиеся на её поверхности.

Если резюмировать в самом общем виде русскую историю в заканчивающемся столетии, то перед нами возникнет несколько периодов, а если быть более точным - восемь периодов.

Первый период – закат сословно-монархического уклада. Обострение противоречий между материальными условиями жизни и ожиданиями, между архаичными формами и методами власти и характером модернизирующегося общества. Этот период делится на ряд этапов.

1901-1905. Русское экономическое чудо. Русские геополитические усилия в Манчьжурии. Русско-японская война.

1905-1907. Первый этап Великой крестьянской революции. Бунт босяков или “пролетариев”, который удалось подавить силой.

1907-1913. Реформы. Экономический рост.

Второй период. Февральская республика. Зарождение республиканского правления. Кризис власти, превратившийся в смуту.

1917. Революция: Второй этап. Отпадение окраин. Разложение власти.

Третий период. Радикально-революционная Октябрьская республика и Гражданская война.

1917. Октябрь. Государственный переворот. Режим 2-й республики.

1921-1927. Революция: Третий этап. НЭП. Оформление СССР. Режим 3-й республики. Кризис проекта мировой революции.

Четвёртый период. Становление в стране диктатуры революционного крестьянства.

1927-1929. Революция. Четвёртый этап. Восстановление хозяйственной дееспособности. Кризис “марксистской” идеологии.

1929-1935. Революция. Пятый этап. Индустриализация. Коллективизация.

1936-1937. Революция. Шестой этап. Подведение итогов и сведение счётов.

1938-1941. Стабилизация. Милитаризация. Воссоединение земель.

Пятый период. Героический.

1941-1945. Великая отечественная война.

Шестой период.

1946-1950. Восстановление. Создание мировой социалистической системы. Начало Холодной войны.

1950-1953. Модернизация. Корейская война.

1954-1961. Новая индустриализация. Целина. Космос. Венгерский мятеж. Кризис управления.

Седьмой период. Завершение крестьянской эпохи.

1965-1982. Реформация. Внешнеполитическая экспансия. Чешские и польские волнения. Разложение идеологии “ленинизма”.

Восьмой период. Новая революция, превратившаяся в новую смуту.

1989-1991. Начало Буржуазно-демократической революции. Этношовинизм. Федерализация. Съезд народных депутатов СССР. Департизация.

1991-1993. Революция. Второй этап. Денационализация. Сепаратизм. 1990-1991: от Декларации о суверенитете до избрания первого президента РСФСР. От парламентаризма к авторитаризму. Десоветизация. Режим 4-й республики. Лето-зима 1991: Борьба с “союзным” центром. Раздел СССР. Период единства Съезда и Президента в РСФСР. Дезинтеграция. Январь - декабрь 1992: Экономическая революция. Особые полномочия Ельцина. Приватизация.

После 1999. Может сложиться впечатление, что действительно наступает конец истории, о чём человечество, которому было предписано оказаться на её вонючей свалке, было заранее предупреждено неким г-ном Фукуямой, американским подданным. Над миром уже установлено господство одной империи – США, главным инструментом которой является денежный капитал, чуть ли не на 85 % сконцентрированный в руках всемирного еврейства. Развитие событий, особенно последнего десятилетия, делает актуальным такой вывод по отношению к России, последней цивилизации, которая оказывала этой тенденции активное сопротивление. Думается, впрочем, что для столь пессимистического вывода нет оснований. Напротив, по крайней мере, два события позволяют посмотреть на русскую перспективу оптимистично.

Второе событие – состоявшиеся 19 декабря 1999 года всеобщие парламентские выборы. Они продемонстрировали не только отмеченную выше смену караула, отстранение от ничем не ограниченной, безответственной власти класса бюрократии, победившего в 1991 и 1993 годах, и захват контроля над институтами власти классом финансовой олигархии, олицетворением которой являются новые парламентарии-дельцы, такие как Абрамович, Березовский, Брынцалов, Лужков, Карелин, Кобзон, и дельцы-финансисты, которые до поры до времени скрываются за кулисами, вроде Чубайса. Но разницы между ними нет никакой.

Подробный анализ результатов выборов может показать все пороки и язвы существующего режима, позволяющие ему не только манипулировать массовым настроением и играть на нём любую политическую пьесу, но и фальсифицировать их там, где в этом для него возникает необходимость. Если же смотреть на их результаты как на естественноисторический процесс, то можно обнаружить вполне позитивные тенденции. Благодаря им, во-первых, смыты с политической арены маргинальные партии, возникшие на первом этапе буржуазно-демократической революции. Во-вторых, потерпели поражение и остались вне политики практически все так называемые демократические лидеры, блиставшие красноречием на митингах, собиравшихся в 1989-92 годах. В-третьих, на политической арене сумели остаться и получить значимое признание только такие партийные структуры, которые представляют вполне оформившиеся классовые интересы, существующие в самом обществе, будь то КПРФ, “Яблоко”, СПС или “Единство”. В-четвёртых, в мажоритарных округах относительное большинство получали, как правило, деятели, имевшие не столько общественную или политическую известность, сколько добившиеся успеха в том или ином виде предпринимательства. В-пятых, существующая ныне власть, которая представляла собой одну только алчную, внесистемную, непредставительную, компрадорскую бюрократию, обретает черты нормализованного политического режима. Она уже не может пренебрегать общественным авторитетом, она искала на этих выборах точку опоры в самой нации.

У создаваемой русской нации пока ещё есть в запасе ресурсы, чтобы, используя имеющийся политический потенциал, восстановить территориальную целостность и пробудить экономическое развитие России. Господство финансовой олигархии, ее вызывающе-наглый характер и спекулятивная сущность, которую она даже не считала нужным скрывать, захват ею политической власти ради использования лишь в своих собственных интересах, неизбежно должны привести к обострению всех общественных противоречий и такому взрыву национального самосознания, после которого неизбежно превращение буржуазно-демократической революции, пока что преимущественно регрессивной (что уже отмечалось выше) в национальную революцию.