Журнал «Золотой Лев» № 127-128 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

А.Н. Савельев

 

Рецидивы гражданской войны

Выступление на конференции «Уроки прошлого для России будущего» 21.09.2007

 

Методологические замечания

 

История нам порой кажется чуть ли не воплощением естественно-научного закона, который действует так, как действуют силы природы – независимо от человеческой воли и сознания. В действительности, история вся совершается волей людей – коллективной или индивидуальной. А волю движет сознание – социальные идеи и мифы, которые могут вытекать из условий жизни, а могут формироваться под влиянием моды, настроения, культурного стереотипа и т.д.

Страсть открывать законы выливается в представление о любой революции как о чем-то неизбежном. Но на самом деле убежденность в этом имеет лишь одну причину: революции кажутся неизбежными только потому, что они произошли. Прошлое незыблемо, поэтому есть соблазн цепочку исторических событий представить как «железный» закон. Действительно, в этой цепочке уже ничего не изменить. Но только потому, что нам никак не вмешаться в историческую очевидность факта. Есть факты менее ясные и значимые, чем крах государства. И они могут по-разному оцениваться с точки зрения исторической реальности и достоверности. И только крах государства, как бы его не оценивать, остается непреложным фактом. А раз так, то все прочие факты выстраиваются в обеспечение нашей убежденности в том, что история свершается закономерно. И тут же возникает партийный подход. Факт не оспаривают, но оценивают, подбирая под него собственные, сообразные партийным пристрастиям предпосылки и причины, в которых могут обнаруживаться уже менее достоверные события, которым в зависимости от «вкусовых» пристрастий придается различный вес. Так в поле исторических оценок складывается политический конфликт, воспроизводящий прежние оценки времен гражданской войны.

Мы смотрим на историю и говорим: революция была неизбежна. Раз она произошла, тогда она и кажется неизбежной. Но только потому, что мы знаем о факте и предполагаем его жесткую причинную связь с предшествующими процессами. Если же мы обратим взгляд в будущее, то любое грядущее событие представляет собой лишь возможность, к которой нет заведомо однозначного пути и которая не гарантирована с абсолютной надежностью. Таким образом, понимая, что в точке «настоящее» не может быть никакого «излома» закономерности, мы должны либо принять весь исторический процесс как совершенно фатальный (и тогда любое событие предопределено закономерностью), либо признать, что история вариативна и каждый момент времени таит целый пучок возможных продолжений предшествующих событий. Соответственно, никакая революция не может рассматриваться как событие неизбежное и строго закономерное. Закономерности истории носят иной характер – скорее правил, которые срабатывают с некоторой вероятностью, которую мы рассчитать никак не можем, но зато можем на нее повлиять своей деятельностью.

Данность исторического факта соблазняет нас аналогией. Мы хотим открыть какой-то исторический закон и сказать: теперь мы его можем применить к современности. И размышлять о будущей социальной революции, как если бы мы находились накануне революции Октябрьской. Но в точке «настоящее» есть разнообразие будущего. Оно небеспредельно, но и не унифицировано каким-то «железным» законом. В переломный момент, в момент нестабильности может иметь значение даже воля отдельного человека, которая перекроет все открытые нами исторические «законы».

 

Символизм революции

 

Политическая мифология, от которой не может быть избавлена ни одна историческая концепция, использует особенно значимые события как символические. Историческая наука в концепции находит наиболее ясное описание, но в ней же рискует утратить качества науки, полностью перейдя на службу политике и подверстывая под ее свои выводы. То есть, в отношении к революции, рискует воспроизвести одну из непримиримых позиций гражданской войны.

Октябрьская революция многие десятилетия была партийным символом, незыблемым оправданием политического режима. Сам факт декларировал историческую обусловленность этого режима, а отношение к истории как к воплощению «железной» закономерности подтверждал, что этот режим несокрушим так же, как несокрушима сама История. Соответственно, Октябрьский переворот приобретал парадно-плакатные черты, а режим впадал в застой вместе с обслуживавшей его исторической наукой.

Разоблачение Октября как чудовищного преступления стало партийной идеологией, обрушившейся на коммунистический режим. Ужасы гражданской войны, которые коммунистическая пропаганда приписывала исключительно силам, противостоящим большевикам, были оценены с противоположной точки зрения и полностью отнесены на счет большевиков и их партийных последователей. Поэтому события рубежа 80-90-х годов можно считать рецидивом гражданской войны, в которой исторические оценки Октября приобрели партийный смысл – стали символами, мобилизующими сторонников, которым открывали глаза на «историческую правду». Символизм революции остается актуальным до тех пор, пока не сойдут в мир иной поколения, для которых политический миф коммунизма или политический миф антикоммунизма имеет какое-то значение с точки зрения призыва к партийному единству и борьбе с политическим врагом. То есть, до тех пор, пока не исчерпаются рецидивы гражданской войны и пока Октябрь 1917 окончательно не станет историей.

День 7 ноября был государственным праздником, который отменен лишь недавно. Теперь он остается исключительно партийным праздником. Государственная власть формально отвергла позитивную значимость этого события, но не в силах отменить партийных подходов к символическому событию революции – как негативных, так и позитивных. Власть игнорирует значимость революции, а общество продолжает «холодную» гражданскую войну вокруг символа. Обе стороны охватывают совместно далеко не все общество, но своей активностью заражают его, поддерживая актуальность политических оценок 1917 года, значимых для выбора будущего. Причем обе эти стороны радикальны в своих оценках: все, что мы защищаем, это хорошее; все, против чего мы выступает, это плохое.

Противостоящие партии соответствуют классическим «векторам» политического пространства – социалистам (коммунистам) и либералам. Но в политическом пространстве есть и другой вектор – консервативный. В нем исторический конфликт гражданской войны выглядит совершенно по-другому. Не как борьба правды с кривдой (которая у социалистов и либералов меняется местами), а как русская трагедия. Именно в рамках этого подхода исторические оценки могут быть наиболее взвешенными и носить признаки научности, не противопоставляя науку этике (с оценками «плохое», «хорошее» в отношение исторических процессов).

 

Эпохи и эпизоды истории

 

Этика может проникать в историческую науку, когда речь идет об оценке эпизодов, но не эпох; сюжетов частной жизни, но не масштабных исторических трансформаций. Сравнительное описание эпох с оценками «лучше-хуже» скорее походит на этнографию, а не на историю. Оно политически эффективно как поиск новых символов мобилизации – отталкивающих или сближающих сторонников той или иной политической линии, обличающих или оправдывающих современность. Но оно же губит возможность увидеть историю как нечто целостное – например, целостность русской истории.

Здравое понимание исторического эпизода требует отделить его от этической оценки эпохи. Оно полагает оценку какого-то сюжета, который эпоху отражает, но не исчерпывает. Октябрьский переворот - всего лишь эпизод. Говорить о его «всемирно-историческом» значении нелепо. Оно возникает лишь в фактической подмене, без которой не может состояться символизация данного эпизода. Этот эпизод вписан в большую эпоху перемен большой трансформации российского социума и российского государства. Он значим также и своим символизмом, воздействовавшим на современную ему ситуацию, как значимо любое публичное свержение центральной власти в государстве.

В историческом процессе должно видеть триумфы и трагедии, величие и проклятие, что и будет наследием эпохи. Мы это наследие продолжаем нести с собой, но если видим его однобоко, лишь по линиям противостояния современных «левых» и «правых», то утрачиваем понимание целостности собственной истории и способность переживать ее.

За «всемирно-историческими» оценками мы рискуем утратить те эпизоды, которые имеют ценность для любых эпох последующей истории. В данном случае эпизод может рассматриваться отдельно от конкретной эпохи и быть ядром некоего сюжета, поднимающегося до сверхисторической значимости. Все партийные предпочтения должны меркнуть перед ним, поскольку он становится не партийным, а национальным символом.

Убийство Николая П и его семьи - чудовищная трагедия, ужасное преступление. Его невозможно списать на настроение народных масс и тем самым как-то оправдать. Его нельзя использовать в качестве символа, который развенчивает последующую эпоху. Николая II и его семью убила не эпоха, а люди с вполне конкретными установками на изуверство, на крайнюю степень греха. Высвобождение таких персонажей в ситуации хаоса – признак эпохи, но далеко не единственный. И последующее уничтожение таких персонажей в «мясорубке» репрессий – также лишь один из мотивов постреволюционной эпохи, без которых она не могла бы сложиться. Но это вовсе не единственное ее содержание.

Эпоху революции и гражданской войны составляли не только трагедии, но и триумфы, не только распоясавшиеся ничтожества, но и герои. Воинскую доблесть следует ценить вне партийных пристрастий. Даже доблесть врага, с которым бьешься насмерть, по достоинству должна вызывать уважение. Что и является обычаем войны во все времена – пока в войну не вступают массы, а вместе с ними трусливые и низкодушные ничтожества, лучше всего исполняющие функцию палачей.

Есть доблесть Чапаева и есть доблесть Каппеля. Никак доблесть Чапаева не может уничтожить или унизить доблесть Каппеля. Более того, в гражданскую войну доблесть и низость могут сосуществовать в одной и той же личности, которая не в силах справиться со своими страстями. Зверства гражданской войны отражают самые темные стороны народной души и буйство криминальных типов, в обычной ситуации обузданных государством. Они также не носят партийный характер. «Красный» террор ничуть не лучше «белого», и в равной мере может быть и объяснен и осужден.

Многовариантность истории с точки зрения эпизодов личной судьбы хорошо демонстрируется русской литературой. Я бы обратил внимание на героя «Тихого Дона» Григория Мелехова, который выбирал свою судьбу неоднократно, оказываясь то по одну сторону баррикад, то по другую. И в конце концов вместе со всем русским народом он вернулся домой – от гражданской войны к отечественному миру. В чем, собственно, и отразилась эпоха – бесы революции и войны погрызли друг друга, а народ вернулся к себе. Бесы еще догрызали друг друга, борясь за власть, а народ обратился к истокам, к основам своей жизни.

Русский народ после гражданской войны вернулся домой, но это был уже другой дом. Его пришлось восстанавливать и перестраивать по-другому. В нем уже не было царя – хозяина земли русской; не было помещика – то заступника, то распутника; не было стойкой власти государства. Русский народ, вследствие исторического катаклизма, во многом случайного, оказался в другой эпохе. И в ней остался тем, чем был. При всем отличии новых символов государства от старых, новых норм бытия - от прежних.

История вся состоит из разнообразных сюжетов, которые совместно создают эпоху. Революцией и гражданской войной были прерваны многие «типовые» сюжеты дореволюционной, имперской России, которая для нас представляет колоссальную ценность как культурное достояние, как историческое величие нашего прошлого. С другой стороны, возникли новые судьбы, новые сюжеты, которые привели к тому, что страна стала индустриальной, смогла вынести чудовищную войну, превратилась в сверхдержаву. Это не означает, что Российская Империя не смогла бы пройти по аналогичному пути, не смогла бы провести индустриализацию, не смогла бы отразить нашествие врага. Никакого дополнительного качества революция в русский народ не внесла. Условия жизни русского народа скорее препятствовали его историческому успеху, чем помогали. Но эти условия не сломили русского духа. Эпоху он не выбирал и жил в ней – «времена не выбирают // В них живут и умирают». Соответственно, мне не можем не считать советскую эпоху какой-то чужой историей, какими-то смутными временами, и не можем отбрасывать позитивный опыт советской государственности. Что не отменяет и проклятья революции, которое мы донесли до современности, продолжая в иных формах гражданскую войну – «красно-белую» логику партийного противостояния. В переходную эпоху это противостояние вновь обострено.

 

Революция-преступление и революция-возрождение

 

При анализе событий революции и революционной эпохи следует исходить понимания события как преступления, а эпохи – как трансформации, изменения государственной и общественной жизни и возрождения в новых формах. Революция в форме бунта (а таковой и была Октябрьская революция) или мятежа (каковым была Февральская революция) не может не быть преступлением, поскольку она посягает на основы основ права. Оценка данного события с определенной исторической дистанции может говорить о том, что вслед за разрывом правопреемства через некоторое время эпоха оформляет новую легитимность (советская эпоха легитимировалась только победой 1945 года). Тем не менее, проблема «сшивания» разорванных революцией правовых систем остается важнейшей задачей, которую до сих пор не ставят и не хотят осмыслить нынешние российские власти.

Революция как возрождение – это способ преодолеть кризис, разрядить непримиримые конфликты, подавить хаос. Это возрождение страны после эпохи смуты и блужданий в кровавом тумане.

Есть масштабная историческая тайна - отчего пала Российская Империя? Ответ на этот вопрос будет звучать в каждую историческую эпоху по-своему, и поиск ответа на этот вопрос беспрерывен. Это то же, что и поиск смысла русской истории, поиск русской идеи. Он никогда не заканчивается.

В советскую эпоху мы имели простейшую схему Ленина об истоках и предтечах революционного движения в России – «декабристы разбудили Герцена, Герцен ударил в свой «Колокол», развернул революционную агитацию…». Эта схема не выдерживает критики. «Колокол» имел популярность в русском обществе в краткий период с 1857 по 1862. Три десятка лет, отделившие «Колокол» от декабристов, - это целое поколение, которое никак с декабризмом не связано. Ни идеями, ни социальными настроениями. Не так примитивна история, как она представлялась большевистскими, а потом советскими пропагандистами!

Историческая эпоха Империи закончилась не по воле партии рабочего класса и не в силу «железного» исторического закона, менявшего формации, как это означено в марксистской доктрине. Страна должна была возродиться и пойти вперед с новой силой, переступив из аграрно-традиционного общества в индустриально-современное. Она могла обойтись без революции и гражданской войны, могла не порушить национальной традиции, могла изжить вирус нигилизма. Могла, но не справилась.

Система была хрупкой в переходный период от народа к нации - к тому естественному «ежедневному плебисциту», который осознанно причисляет человека к общегосударственной политической общности. Столыпин тогда говорил: дайте нам 20 лет спокойствия, и Россия будет величайшей страной мира. Действительно, русский народ вошел в ХХ век вторым по численности после китайцев, Россия - как пятая по мощности экономика. Понятно, что это была величайшая держава с великолепными перспективами. Что осталось от нее теперь, мы знаем. Следующая эпоха оказалась сравнительно недолгой, ее стержень – менее прочным, чем имперский. «Ежедневный плебисцит» в советский период так и не возник, советская нация не состоялась, проблема национального строительства была отодвинута не неопределенный срок или решалась негодными методами – утверждением противоестественной «новой исторической общности советского народа».

Приготовление к национальному строительству имело в России один из неконтролируемых властью симптомов – нарастание праздных слоев общества, среди которых было не только освобожденное от службы дворянство, но и новые образованные слои, созданные университетским образованием, но не поглощенные службой и не приставленные к делу. В николаевскую эпоху они принуждались к службе даже в порядке наказания за крамольные мысли и пропаганду революции. Офицеров отправляли служить на неспокойный Кавказ, гражданских – в сибирские и северорусские губернии. В эпоху Александра этот слой невероятно разросся и в одной из своих составляющих создал народовольческий террор. Все это не слой революционеров, предопределенный каким-то историческим процессом, не продукт классового антагонизма, не результат социальных противоречий. Это был слой тех, кого Достоевский называл «праздномысленные риторы». У них не было никакой программы, никакого видения будущей России – только неприятие над собой какой-либо государственной воли, закона и порядка. Это достаточно видно из сочинений Герцена («Былое и думы») или народовольцев (мемуары Н.Морозова, к примеру). Был узкий слой ничтожеств, который взят большевиками в свои предтечи только для того, чтобы самим не выглядеть такими же ничтожествами, без какой-либо причины объявившимися на русской земле.

И третье условие, в которой революционный слом Империи оказался возможным (но совсем не неизбежным) - крайне неэффективная «вертикаль» столоначальников. Что мы имеем в России и сегодня. Тотальная коррупция и отсутствие повседневной работы чиновника над решением проблем населения Империи превратили этот слой в преступный. Именно поэтому он столь же преступно был уничтожен в революции – народ отплатил чиновнику безжалостностью за безжалостность. Возможно, то же ожидает и нынешнее чиновное сословие, столь безжалостное к народу и столь же преступное, как и накануне событий 1917 года. Разумеется, столь трагическое развитие событий, чреватое очередным разрушением России, может быть прервано волевыми усилиями – прежде всего тех, кто стоит у руля власти. Увы, в их действиях не видно ничего, что шло бы вразрез спонтанному сползанию России к очередной смуте.

Урок триумфа и трагедии революции состоит в том, что революцию, как преступление, необходимо избегать, а революцию как трансформацию, как становление новых социальных связей, сохранение традиций в современности нужно приветствовать. Переходную эпоху надо уметь переживать без глубоких потрясений и подрыва жизнеспособности нации и государства. Можно было бы представить себе индустриализацию без чудовищного рабства и жесточайших репрессий. Можно представить переход к рыночным отношениям в экономике без распада страны и разграбления национального достояния. Можно представить себе обновление России без слома традиций, а с тем, чтобы они оживились. Консервативный подход к истории и политика как раз состоит не в том, чтобы «подморозить Россию» (К.Леонтьев), а в том, чтобы ее оживить. Для этого требуется воссоединение с собственной историей и избавление от политических мифов гражданской войны – противостояния «красных» и «белых», социалистов и либералов. Для возрождения России нам показана национализация всех политических сил, обращение их к традиционным ценностям русской цивилизации и задачам национального строительства.

 

Реплика

 

Меня сегодняшняя дискуссия не устроила лишь в одном аспекте – в попытках представить в некоторых выступлениях, что предки виноваты во всем по отношению к потомкам. То есть плохая страна досталась современникам от их предшественников! Большевикам в 1917 году досталась «плохая» страна; и они сделали из нее «хорошую». И демократам 1991 года тоже досталась «плохая» страна, они ее начали переделывать в «хорошую»; и до сих пор переделывают. Так переделывают, что всем тошно.

Думаю, что такой подход не годится для продуктивной дискуссии: мол, «после» – значит «в результате», или «вследствие». «После» не всегда «вследствие»! Все-таки есть историческая тайна, есть историческая случайность, есть особые периоды в истории, которые не поддаются простой логической расшифровке.

Как-то уж совсем безжалостно по отношению к Российской Империи оценивать революцию 1917-го года как нечто совершенно позитивное и даже необходимое для нашей страны. Оправдание октября 1917 (и, разумеется, февраля 1917) требует оправдать также и разрушение страны в 1991. Тут тоже при желании можно найти «железный» закон, движущие силы, объективные и субъективные факторы, насущную необходимость и т.д. Все подобные оправдания отдают марксистско-советской пропагандистской предвзятостью.

Пренебрежение Российской Империей происходит так, как если бы мы сказали: да Бог с ней, с Античностью, зато какое хорошее Средневековье началось! Неужели кто-то готов так небрежно отказаться от веков русской истории – величайшего явления истории мировой? Как будто советский строй – вожделенная мечта человечества, которое почему-то этой мечте предпочло что-то другое. Я считаю, что это не подход историков, а продолжение пропагандистских штампов, от которых надо избавляться.

Что меня устроило и привлекло в нынешней дискуссии. Мне показалось, что сегодня среди нас не было тех, кого бы я назвал «февралистами» - то есть, не было здесь нигилистов-либералов. Состоялся диалог между национал-консерваторами и левыми патриотами. Не во всем мы сходимся, но мы можем сойтись во многом.

Напомню, что один из высших чиновников государства совсем недавно на вопрос, в каком бы периоде истории он хотел жить, сказал: в период Февральской революции. Это диагноз. Большие беды нашей страны происходят от установок тех, кто совершил революцию в феврале 1917-го года, и кто с теми же самыми установками крушил нашу государственность в 1991-м году.

Революцию октября 1917-го года можно признать только в одном смысле: как расплату с февралистами за погром Империи. Стоит также рассматривать революцию 1991-го года как трагедию краха нашей государственности, но одновременно и расплату с недееспособной коммунистической бюрократией, заведшей страну в идеологический тупик.

И в 1917, и в 1991 году было нечто, что поворачивало Россию к национальному строительству – созданию национального государства, формированию гражданского самосознания, возрождению Традиции и т.д. Но все это было непрочно и похоронено силами хаоса до момента, когда мы смогли бы вновь вернуться к тому, чтобы эпоху очередной революции избавить от революции-преступления и сделать ее эпохой национальной революции – возрождения России как русского государства, вернувшегося к своим истокам и оживившей в себе наследие предков.

 

Сайт Савельева, 29.09.2007


Реклама:
-