Журнал «Золотой Лев» № 129-130 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

Е.С. Холмогоров

 

Очерк Смутного Времени

 

Кризис роста

 

Вперед в прошлое

 

Наше общественное и историческое сознание исключительно чувствительно ко всевозможным датам и юбилеям. Магия круглых цифр с нулями имеет, как иногда кажется, какую-то удивительную власть над нами, и есть события, значимость которых мы осознаем только в «юбилейной» перспективе. И тем неожиданней парадокс, сложившийся этой осенью. Обществу, кажется, совершенно неинтересен приближающийся 90-летний юбилей Октябрьской Революции, события, перевернувшего жизнь России в ХХ веке и установившего её новые основы, основы того строя, мучительный распад (или все-таки только кризис?) которого мы прочувствовали уже до печенок.

И в той же степени, в которой нам оказались неинтересны события 1917, нас неожиданно всё больше и больше привлекают события 1612, эпоха Смутного Времени, и победы русского народа над ним. Именно на эту тему снимаются фильмы, общественные силы сшибаются в попытках перетянуть друг у друга идею и воплощение праздника 4 ноября. Мы, похоже, ощущаем необходимость самоистолкования не в координатах 17-го года, а в координатах 17-го века. Не означает ли это правоты Вадима Цымбурского, предрекающего наступление для нашей цивилизации эпохи «контрреформации», отменяющей или корректирующей результаты той «городской революции», которую произвел в русском обществе 1917 год, и дающей нам возможность обратиться к культурным основаниям, «сакральной вертикали» XVII века, минуя не только коммунизм, но и шпенглеровскую «псевдоморфозу» петровско-имперского времени[1]?

Вполне возможно, что дело обстоит именно так. Вполне возможно, что Россия устремлена сегодня к «реставрации будущего», обращенной, прежде всего, именно к этой эпохе. И опыт событий Смуты, установивших социальный и культурный строй этого века, для нас в этой связи особенно значим.

Какие черты мы можем выделить в нашем «коротком XVII веке»[2], коротком, но блестящем, границы коего обозначили окончание Смуты в 1613–1618 годах и петровский переворот 1689 года? Это короткий отрезок всего в семь десятилетий, но насколько он был продуктивен и наполнен грандиозными свершениями! Это время интенсивной обращенности к «своему востоку», громадного и по проявленной отваге, и по историческому значению пионерского подвига по открытию и закреплению за Россией Сибири. Это время прекращения разорительных варварских набегов кочевников, на пути которых несокрушимой стеной стали Засечные Черты, в своей эффективности далеко оставившие позади Великую Китайскую Стену. Это эпоха возвращения Украины в состав Русского государства, причем Украины православной, не отягощенной наследием униатства и западенства. Это попытка строить отношения с Европой не с позиции силы и подражания, а с позиции уважительной независимости, переимчивости к новому в сочетании с твердым стоянием за основополагающие ценности русской цивилизации.

Это обращение Руси к строгому благочестию, которое почтительно поражало иностранцев не только из Европы, но и с аскетичного Востока. Этим гостям, русские, выстаивавшие, часто на коленях, многочасовые церковные службы, казались попросту превосходящими обычное человеческое естество. «Все они, без сомнения, истинно святые», замечает сопровождавший в Москву Патриарха Антиохийского Макария архимандрит Павел Алеппский, подсчитав, что в среду первой недели поста, во время чтения канона Св. Андрея Критского москвичи положили в общей сложности более тысячи земных поклонов[3]. Это такая интенсивность религиозной жизни, что она взорвалась в итоге двумя противоположными проектами, взаимная борьба и уничтожение которых и были главной трагедией этой эпохи, — мистико-имперским проектом Патриарха Никона, проектом перемещения центра Православия на Русскую землю, и мистико-апокалиптическим проектом старообрядцев, проектом стояния в древлем благочестии.

Это эпоха, когда вся мощь русского Самодержавия сочеталась с советом Земли, находя по большей части удивительно тонкий и прочный компромисс между волей царя и мнением народа. Это эпоха, когда даже «бессмысленный и беспощадный» русский бунт овеян мрачной эпической романтикой разинщины, а не тупой кровавой жесткостью пугачевщины…

Поняв этот прогноз как проект, кто-то, несомненно, забеспокоится за судьбу атомных электростанций и подводных лодок, Интернета и «мини-айпода», бутиков, гей-клубов и прочих благ цивилизации. Это вообще поразительная черта что коммунистов, что либералов — поразительное стремление всучить Зюганова в нагрузку к атомной бомбе и Хакамаду в нагрузку к Интернету. Мол, не будет работать. Работать будет. И, скажем более того, сегодняшняя реальность «атомного века» приспособлена к духовной и ценностной архитектуре века XVII гораздо больше, чем к реалиям века машинного. Иначе нам бы и не приходилось говорить о контрреформации, а вся тема была бы высосана из пальца.

Однако, чтобы «войти» в XVII век, нужно пройти через Смуту. Не только Смуту «в натуре», — её у нас и так уже по горло, а через Смуту как определенный исторический феномен, через понимание её хода, её механизмов и путей её одоления. Почему, на каких исторических основаниях возник страшнейший кризис, породивший на выходе русский XVII век? Почему этот кризис поставил нацию и государство на саму грань исторического существования? И почему одоление Смуты все же свершилось, причем свершилось образом сколь чудесным, столь и неожиданным. Свершилось, казалось, тогда, когда в стране не осталось уже ничего кроме «измены, трусости и обмана», горя, слез, пожарищ и жестокости. Давайте попробуем в этом разобраться.

 

Идеи «первого кремленолога»

 

Классическая для русской либерально-государственнической историографии концепция Смуты сложилась давно, и без всякой критики принимается авторами всё новых и новых исследований об этой эпохе. Суть этой концепции очень проста — до середины XVI века Россия динамично развивалась, а затем случился кризис, вызванный безумной опричной политикой Ивана Грозного и неудачной Ливонской войной. Война и грабежи опричников разорили страну. Как только совпало несколько неблагоприятных обстоятельств — оборвалась династия Рюриковичей, случился голод 1601–1602 годов, появился Самозванец, — страна вспыхнула, как бочка пороха от поднесенной спички. А тут уже появились интервенты, изгнание которых с помощью народного ополчения и знаменовало собой из затяжного катастрофического кризиса России.

Конечно, разными исследователями в разные эпохи в этой схеме переставлялись акценты[4]. Советские историки много внимания уделяли закрепощению крестьян и «первой крестьянской войне» под руководством Болотникова; в последнее время большее внимание уделяется действиям казаков, бывших главными участниками смуты[5]. Возвращаются к нам в последние годы и более традиционные, консервативно-монархические и православные интерпретации[6], но в целом схема, обязанная своим происхождением, прежде всего, работам В.О.Ключевского и С.Ф. Платонова, остается неизменной.

Любопытно, что автором этой схемы является один из основателей русофобской идейной и политической мысли англичанин Джильс Флетчер[7]. Заносчивый дипломат, оскорбивший русского царя отказом от полного произнесения царского титула (а для русского самодержавия царский титул был квинтэссенцией государственной идеи), решил оправдать свою неудачную поездку в Россию сочинением длительного оскорбительного трактата о «стране рабов», где «можно замерзнуть от одного взгляда на зиму», где священники «всеми средствами стараются воспрепятствовать распространению просвещения» и где, разумеется «безнадежное состояние вещей внутри государства заставляет народ, большей частью, желать вторжения какой-нибудь внешней державы...».

Трактат, несмотря на протесты благоразумных купцов из Московской компании, был издан и заложил основы английской русофобской традиции[8]. Английской королеве Елизавете, видимо, понравилась щедро расточаемая Флетчером лесть в адрес английских порядков в сравнение с русскими: «поступки их, в какой степени они тягостны и бедственны для угнетенного народа, в точно такой же могут подать мне и другим верноподданным Вашего Величества справедливый повод признать себя счастливыми».

Впрочем, так ли был прост этот дипломат-неудачник? Русофобия и злоба сочетаются у Флетчера с поразительными прогнозами, порой кажущимися более похожими на планы. Еще до смерти царевича Димитрия он предрекает скорое окончание царской династии. Он предвидит, что основным поджигателем смуты на Руси будут не простонародье и не аристократы, а воинское сословие. И именно он, еще в конце 1580-х годов предполагает, что итогом опричной политики станет гражданская война: «Низкая политика и варварские поступки (хотя и прекратившиеся теперь) так потрясли все государство и до того возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что (по-видимому) это должно окончиться не иначе, как гражданской войной [civil flame[9].

Прозорливость Флетчера казалась русским историкам конца XIX века настолько очевидной, что его концепция происхождения русской смуты перекочевала в их труды в качестве своей собственной, как и вообще многие суждения о России XV–XVII веков недоброжелательных иностранцев стали потом «общими местами» нашей либеральной историографии. И вот уже В. О. Ключевский с характерной для него любовью к риторическим инверсиям пишет: «Опричнина, выводя крамолу, вводила анархию, оберегая Государя, колебала самые основы государства. Направленная против воображаемой крамолы, она подготовляла действительную»[10]. Объяснение Смутного Времени наследием Ливонской войны и опричнины было историографически канонизировано.

Между тем, эта концепция, наряду с наследием флетчеровской русофобии и понятным в устах российских либералов стремлением обвинить во всем «самодержавный деспотизм», имеет еще один источник — своеобразный «морализм», до сих пор являющийся уделом и русской, и мировой историографии. Суть этого парадоксального «морализма» состоит в том, что явления, оцениваемые нами как «плохие» (войны, смуты, жестокости) принято выводить из других явлений, оцениваемых нами также отрицательно. В то время как то, что представляется нам «хорошим» (экономические расцвет, приобретение новых территорий, упрочение внутреннего порядка) предполагается выводить из «хороших» предпосылок. Между тем, историческая реальность упрямо не хочет укладываться в эту плоскую моралистику, — нечто «доброе» сплошь и рядом вырастает из мерзостей, а корни катастроф приходится искать в успехах.

 

Кризис роста

 

Именно так обстоит дело и со Смутным Временем. Одна из наиболее кризисных эпох в истории России, поставившая нацию фактически на грань выживания, была предопределена наивысшими успехами России в середине XVI века. Да-да, именно так, не «кровожадный тиран» времен Опричнины, а мудрый и талантливый первый царь времен мифической «избранной рады» запустил исторические механизмы будущей Смуты. Иван Грозный проложил дорогу к Смуте не своими ошибками и преступлениями, а наоборот, — своими лучшими, наиболее величественными историческими деяниями, покорением Казани и Астрахани, попыткой поставить предел набегам крымчаков на южные рубежи России, началом покорения Сибири, продолженным при его преемниках.

Почему так? Да потому, что удвоившая свою территорию на глазах всего лишь одного поколения, Россия испытала колоссальный кризис роста, связанный с этим удвоением. Территория страны выросла. Она потребовала новых военных и экономических сил, новых ресурсов, новых рычагов управления. Прирост произошел за счет пустынных земель, кочевых степей и мест обитания народов, находившихся далеко не на том уровне культурного развития, на котором находились русские. И все новые земли, будучи потенциально богатыми, в реальности требовали колоссального вложения сил и средств.

При этом главный ресурс, которым располагало на тот момент Русское государство, — русский народ, крестьяне, посадские, дворяне и бояре, в численности сколько-нибудь значительно не увеличился[11]. Всё то же русское население, бывшее до какого-то момента единственным значительным конструктивным элементом в создании новой империи, было теперь «размазано» по вдвое большей территории. Причем и мерами правительства, и самой волей народа началось грандиозное перемещение этого населения на новые территории, начался великий процесс русской колонизации, создавшей Россию такой, какой мы её сейчас знаем.

На протяжении XV и первой половины XVI вв. Русское государство сохранялось примерно в одних и тех же границах, осуществляя внутреннюю структуризацию и централизацию, но, практически, не ведя внешней экспансии. Результатом была необычайно интенсивная внутренняя колонизация, расчистка пустошей, освоение новых сельскохозяйственных угодий. Не было для того времени более характерной картины, чем «починок», новый расчищенный из-под леса пашенный участок, на котором основано либо временное поселение, либо постоянное поселение из одного-двух дворов. Население в этом уплотняющемся пространстве постоянно возрастало.

При Иване Грозном положение изменилось радикально. Россия разом приросла новыми пустынными и неосвоенными землями. Правительство оказалось способно обеспечить на этих землях достаточно мирное существование, создавая Засечную Черту на юге, основывая новые города и крепости, «выводя» крестьянское и военно-служилое население из центральных областей России. И в это созданное новое пространство буквально хлынул поток русских переселенцев. Цифры «пустошения» старых земель, которые отечественные исследователи получили в ходе анализа демографических процессов в XVI веке, настолько поразительны, что объяснить их опричными погромами, эпидемиями и войнами даже вместе взятыми не получается — все равно падение численности населения будет слишком велико. Если бы эти люди просто умерли, то и Российское государство рухнуло бы. Так, население Новгородских пятин с 280 тыс. чел. в 1500 году сократилось до 58 тыс. в 1582–1585. Население Псковской земли за тот же период упало с 110 тыс. до 18 тыс., что слишком много даже для земли, где разворачивались события Ливонской войны[12].

Стандартные объяснения этого запустения хорошо известны — по мере неудач в Ливонской войне нарастала эксплуатация крестьян государством, возрастали поборы с них, разворачивались опричные грабежи и террор, и люди начали разбегаться. Однако в это объяснение, винящее во всем Ливонскую войну и Опричнину, не укладывается самый главный факт, — запустение фиксируется уже в 1550–1560-е годы, то есть тогда, когда политика Ивана Грозного приносила наиболее впечатляющие результаты, когда никакой тяжести войны еще не ощущалось, а Опричнина началась лишь к концу этого периода. Однако, по наблюдениям Н. А. Рожкова, именно в 1550-е начинают «пустеть» земли Московского, Рузского, Переяславль-Залесского, Суздальского, Владимирского, Тверского, Бежецкого, Кашинского уездов[13]. Выразительные данные о внезапном «опустошении» благополучных земель приводит А. И. Копанев в исследовании северного Подвинского крестьянства: 1553 год — 782 жилых «сошек», 1559 — 398 жилых сошек и 384 пустошенных, 1588 год — 561 жилая «сошка»[14].

В благополучное и победоносное время с благополучных земель начинает исчезать население. Куда оно исчезает? Оно переселяется в «дикое поле», то есть на степные земли южнее Оки, присоединенные еще при Иване III, но лишь при его внуке получившие относительную безопасность в связи с созданием надежного пограничья. Оно переселяется во вновь завоеванное Поволжье, в районы Казани, новосозданной Самары, в Прикамье и т.д. И, наконец, устойчивый колонизационный поток идет… на Север, в Поморье, а оттуда перехлестывает в Сибирь[15].

Сопоставление времен и сроков приводит нас к выводу прямо обратному тому, который устоялся в нашей либеральной историографии. Не «опричная» политика, не связанные с нею усиление эксплуатации населения и попытки его закрепощения, привели к «выдавливанию» населения из центральной России на окраины. Напротив, — массовый отток населения на окраины привел к существенному увеличению нагрузки на оставшихся. К тому, что в результате войны тяжесть поборов с тех, кто не ушел в «льготные» переселенческие районы, увеличивалась во много раз. Защитной реакцией крестьян на это увеличение поборов стало резкое сокращение запашки, а, стало быть, объема сельскохозяйственной продукции, на которой и покоится сила любого аграрного общества, каковыми в то время были практически все государства мира и в частности Россия.

О масштабе аграрного коллапса можно судить по сокращению количества постоянной пашни. В середине XVI века постоянная пашня составляла 95% всех сельскохозяйственных угодий, к 1580-м годам её доля в центральной России сократилась до 31,6 %, а в Новгородской области до 6,9%. Основную долю стали составлять пашня наезжая и перелог. В целом крестьянская запашка сократилась в XVI веке в 2-2,5 раза[16].

В результате страну в 1560-е годы и охватил масштабный структурный кризис, вызванный территориальным ростом. Слагающими этого кризиса были: нахождение огромного числа населения на стадии «обживания» на новом месте, увеличение количества переселившихся «бобылей» и, соответственно, падение демографического воспроизводства, резкая нехватка рабочих рук в хозяйстве помещичьего военно-служилого сословия, приведшая к установлению крепостничества и ослабившая русское дворянское ополчение, которому лишь поместье давало возможность явиться «конно, людно, и оружно», увеличение нагрузки на оставшееся на местах населения, приведшее к сокращению аграрных площадей и сельскохозяйственной продукции.

Другими словами, — «скелет» нации вырос, а вот сосуды и мясо просто «растянулись». Создав великолепную православную Империю, новую Византию с центром в «Третьем Риме — Москве», правительство Ивана Грозного столкнулось с тем, что попросту не может справиться с управлением столь грандиозным зданием.

Хуже того, к аграрному «кризису роста» прибавился экологический кризис, постигший в XVI-XVII веках и Европу, и Россию и весь мир. Этот кризис был связан с резким похолоданием климата, получившим даже названием «малого ледникового периода». Понижение температуры доходило до того, что зимой замерзали проливы Босфор и Дарданеллы, соединяющие Черное море со Средиземным. Голодовки и эпидемии в эту эпоху — повсеместное явление. Не понимая природы долгосрочных колебаний климата, люди обвиняли в неурожаях других людей, на рубеж XVI-XVII веков приходится пик «охоты на ведьм». А одной из реакций на страшные неурожаи, ударившие, прежде всего, по Центральной Европе, стала Тридцатилетняя война (1618–1648), продлившаяся значительно дольше, чем Смута на Руси и превратившая Германию в руины.

На Руси наступление «малого ледникового периода» сопровождалось дождями, морозами, и связанными с ними неурожаями и эпидемиями[17]. Россия столкнулась с давлением на человека и его среду обитания того, что Фернан Бродель назвал «биологическим старым порядком». «Летописи упоминают для первой половины XVI века всего 6 голодных лет. За вторую половину века их отмечено уже 11»[18]. Причем наиболее «ударным» для непогоды временем была как раз середина столетия: «Начиная с 1524 г. количество экстремальных явлений резко возрастает. На протяжении более 40 лет (1524–1570) редкий год на Руси не отмечается опасных метеорологических явлений. Затем наступают более благоприятные условия. Целое десятилетие (1573–1582) значительные природные явления отсутствуют на землях Руси и ее соседей. Так, по крайней мере, явствует из летописей этого времени»[19].

Если благодаря расширению территории человеческая ткань, покрывавшая Россию, опасно натянулась, то результаты климатических изменений создавали уже опасные прорывы, хотя сводить все аграрные проблемы России XVI века только к климату, как делают сейчас некоторые исследователи, — нельзя[20].

Еще одно объяснение аграрной катастрофы, часто предлагаемое исследователями, лежит в области организации отношений эксплуатации. В качестве причины катастрофы некоторыми исследователями предложено рассматривать разрушение в результате политики Ивана Грозного вотчинного землевладения и установление поместной системы[21]. Вместо устойчивых больших хозяйств бояр и князей создавались мелкие хозяйства помещиков, у которых, зачастую, не было ни одного крестьянина или холопа. Такие помещики вынуждены были либо сами пахать землю, либо увозить, часто насильно, крестьян у других. Эффективных рычагов принуждения к хозяйственной деятельности у помещиков тоже не было, в результате чего и происходило сокращение крестьянской запашки и оскудение сельского хозяйства. В этой точке зрения есть ряд противоречий — если крестьян, как утверждают одни исследователи, обирали подчистую, не оставляя им зерна дожить до следующего года, то ни о какой неэффективности эксплуатации речи не идет. Если же эксплуатация была неэффективна, то вряд ли можно было говорить о полном разорении крестьян. В «поместной» теории кризиса вновь перепутаны причины и следствия. Трудности в организации помещичьего хозяйства, возникшие в результате демографического коллапса населения центральных областей, выдаются за причину этого коллапса.

 

Примечания

[1] См, в частности, «Новый возраст России», интервью Вадима Цымбурского «Русскому Журналу» от 4 октября 2007 года.

[2] Добротное и увлекательное научно-популярное изложение основных событий этой эпохи читатель, не являющийся специалистом историком, без труда найдет в книгах Валерия Шамбарова «Бей поганых!» (М., «Алгоритм», 2004) и «Правда варварской Руси» (М., Алгоритм, 2006). Впрочем, и читателю-специалисту они будут не лишними в качестве примера того, как можно излагать историю Отечества, создавать позитивный исторический нарратив, обращенный к массовому читателю, не утопая в национальном самоедстве и не погружаясь, с другой стороны, в «фоменковщину».

[3] Ему же принадлежит и еще одно замечание: «Мы простояли с ними на ногах целых семь часов на железном полу, при сильном холоде и пронизывающей сырости. Но мы почерпали себе отраду в том, что видели у этого народа. Мало было патриарху продолжительной службы и длинного синаксаря: он еще прибавил в конце проповедь и многие поучения. Бог да даст ему чувство меры! Он не пожалел ни царя, ни даже нежных детей. Я хотел бы знать, что бы у нас сказали, и стали бы так терпеть! Но нет сомнения, что Творец (да будет прославлено имя Его!) даровал русским Царство, которого они достойны и которое им приличествует, за то, что все заботы их — духовные, а не телесные. Таковы они все». Цит. по: Лебедев, Лев. Москва XVII века глазами архимандрита Павла Алеппского // Москва патриаршая. М., Вече, 1995. С. 209-210.

[4] Обзор характерных для отечественной историографии XIX первой воловины XX версий сущности и начала смуты см. Кристенсен С.О. История России XVII в. Обзор исследований и источников. М., Прогресс, 1989, сс. 161–167.

[5] Станиславский А.А. Гражданская война в России XVII в. Казачество на переломе истории. М., Мысль, 1990.

[6] С.В. Перевезенцев в книге «Россия – великая судьба» (М., Белый Город, 2003 сс.364-369) с явным сочувствием приводит суждения современников о Смуте как каре за грехи, постигшей русское царство, а в одолении Смуты значительную роль отводит духовному и мистическому подъему в русском народе, связанному в частности с резким увеличением количества видений, побуждавших народ к покаянию и восстановлению государственности. И вообще, возвращение осознания религиозной составляющей событий той поры, прежде всего – народно-освободительной войны, является одной из характерных тенденций современной российской историографии, что нашло отражение и в смысловой архитектуре праздника 4 ноября, опирающегося, прежде всего, на церковную традицию праздника Казанской иконы Божией Матери, установленного в честь освобождения ополчением Минина и Пожарского Китай-Города и моления ополченцев перед чудотворной иконой.

[7] Флетчер, Джильс. О государстве русском (Of the Russian Common wealth) // Проезжая по Московии. М. Международные отношения. 1991.

[8] Интересен повод, по которому возникла нужда в посольстве Флетчера, — это «дело Марша». Английский купец Марш, от имени всей английской купеческой колонии и вроде как под её гарантии занял очень большую сумму деньгами и товарами у виднейших представителей элиты Русского государства, в частности — самого правителя Бориса Годунова. Когда пришло время платить, английская колония заявила, что ничего об обязательствах Марша не знает, и все заимствования он делал как частное лицо. Попытка «кинуть» русских не удалась, правительство попросту конфисковало все товары англичан. А сам Марш, оказавшись в Англии, немедленно заявил, что на афёру его подговорили сами русские, указав на видного дипломата Щелкалова, который якобы обещал его «от всех долгов очистить». Картина — поразительно напоминающая своим сюжетом и колоритом многое из событий не столь отдаленных от нас дней.

[9] Флетчер, Джильс. О государстве русском… С. 48.

[10] Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций: В 3 кн. Кн. 1. М., 1993. С. 495

[11] В связи с демографической динамикой XVI века рекомендую читателю обратить внимание на интереснейшее и богатое фактическим материалом исследование С. А. Нефедова (Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Конец XV – начало XX века. Екатеринбург: Издательство УГГУ, 2005). Автор последовательно придерживается «неомальтузианской» теории, согласно которой «рост численности населения должен был постепенно привести к недостатку пахотных земель, росту цен, падению потребления и частым голодным годам». Автор этих строк не разделяет подобную оценку применительно к процессам середины XVI века, никакого критического «аграрного перенаселения» в России того времени не было, и быть не могло. Причины эко-социального кризиса того времени следует искать скорее в экологической составляющей, резких климатических изменениях. Однако справедливо как указание Нефедовым на решающее значение демографической проблемы, так и на то, что предпосылки кризиса были заложены задолго до начала опричнины.

[12] Горская Н.А. Историческая демография России эпохи феодализма (Итоги и проблемы изучения). М., Наука, 1994. С. 97.

[13] Рожков Н.А. Сельское хозяйство Московской Руси в XVI в. М., 1899. С. 297, 300.

[14] Копанев А.И. Крестьянство Русского Севера в XVI в. Ленинград, Наука, 1978, С. 144. Помимо прочего, эти данные как нельзя более наглядно показывают абсурдность «опричной» теории запустения земель. Пик запустения приходится на благополучный 1559 год, когда не было ни опричнины, ни Ливонской войны, а к послеопричному 1588 году положение выправляется — в Подвинье насчитывается 561 жилая «сошка».

[15] Копанев А.И. Население Русского государства в XVI в. // Исторические записки. М., 1959. Т. 64. С. 245–253.

[16] Лященко П.И. История народного хозяйства СССР. Т. 1. М., 1939, С. 165-166

Борисенков Е.П., Пасецкий В.М. Экстремальные природные явления в русских летописях XI-XVII вв. Л., 1983

[17] Горская Н.А. Историческая демография России эпохи феодализма (Итоги и проблемы изучения). М., Наука, 1994. С. 131

[18] Борисенков Е.П., Пасецкий В.М. Экстремальные природные явления в русских летописях XI-XVII вв. Л., 1983.

[19] Как совершенно справедливо замечает С. А. Нефедов, однозначную корреляцию между ухудшением погодных условий и наступлением голода установить невозможно: «Р. Г. Скрынников и Р. Крами объясняют голод 1601-1603 годов глобальными климатическими изменениями: похолоданием XVI века, пик которого пришелся на 1591-1620 годы. Действительно, средняя летняя температура уменьшилась на протяжении столетия на 0,8 градуса. Однако, как отмечалось выше, изменение температуры практически не коррелирует с частотой больших неурожаев. В частности, используя те же материалы, которые использовал Р. Г. Скрынников, можно указать на то обстоятельство, что значительное похолодание отмечалось также в 1526-1530 и 1639-1643 годах, но в это время не отмечалось неурожаев и голода. Р. Крами, склонный объяснять всю динамику населения в XVI-XVII веках влиянием неурожаев и эпидемий, в то же время вынужден признать, что эти факторы не влияли на устойчивый рост населения в XVII веке (после Смуты)» (Нефедов С.А. Демографически-структурный анализ…).

[20] Действительно, в условиях социальной стабильности и устойчивости государства неурожаи не приводили к столь катастрофическим последствиям.

[21] До анекдотической степени эта тенденция доведена в «популярной» книге некоего М. Зарезина (Последние Рюриковичи и закат Московской Руси. М., Вече, 2004). Воспроизводя версию о поместном землевладении как о причине кризиса, автор далее снабжает читателя обильным «угощением» надерганным из все того же Флетчера: русский царь — «рабоцарь», окружают его «холопы». После этого почему-то не удивляешься, что главными героями русской истории оказываются у автора… еретики-жидовствующие, которых автор обильно восхваляет, зачем-то приправляя эти восхваления цитатами из раввина Штайнзальца

 

Два мира — две системы

 

Две фазы одного кризиса

 

Как мы отметили в первом очерке, посвященном истокам русской Смуты, российская историография права в том, что выводит Смуту из серьезного хозяйственного и социального кризиса, потрясшего Россию во второй половине XVI века. Однако сам этот кризис совершенно несправедливо связывается с опричной политикой Ивана Грозного, якобы представлявшей собой череду разгромов и зверств, в конец разоривших страну.

На наш взгляд, полученные современной наукой историко-демографические и экономические данные, говорят об обратном. Кризис России в XVI веке был кризисом роста, связанным со значительным территориальным расширением в южном и восточном направлении, прекращением давления степняков с большинства направлений, при сохранении прежней численности государствообразующего русского населения. Массовое перемещение населения в новые, экологически более благоприятные и слабо контролируемые правительством районы вызвало нехватку рабочих рук в старых земледельческих центрах. Это, в свою очередь, вызвало увеличение налоговой нагрузки на оставшееся на местах население, породило социальный спрос на крепостничество и, в то же время, спровоцировало внутриэлитные конфликты между аристократией и военно-служилым сословием, приведшие ко многим эксцессам опричной эпохи.

И Опричнина Ивана Грозного, в этой связи, становится на свое законное место, — не в качестве одной из причин кризиса, а в качестве одного из его следствий и первых попыток решения вставших перед нацией проблем. Фактически об Опричнине и последовавшей за нею политике можно говорить как о первой фазе Смуты (1565-1584), разделенной со второй фазой (1601-1618) коротким периодом умиротворения (1584-1600). Подобных примеров «разделенных» периодами мира или усталости исторических событий можно привести немало: Пелопонесская война (431-404 г. до н.э), разделенная на две фазы Никиевым миром (421-414); война за мировую гегемонию 1914-1945 была разделена длительным периодом перемирия (1921 г. — окончание советско-польской войны, Вашингтонская конференция, и оформление Версальско-Рижско-Вашингтонской системы[1] — в 1939 г.)

 

Две системы

 

Однако, говоря о русской Смуте нельзя забывать главного — с середины XVI века Россия утратила абсолютную автономию своих политических процессов. Включившись в европейскую систему международных отношений, Русское царство стало не только субъектом, но и объектом внешней политики, осуществлявшейся со всей изщренностью средств, характерной для XVI века.

Внешний фактор был для многих периодов Смуты решающим. Причем заключительная интервенция Польши была пусть и самым заметным, но наименее эффективным средством внешнего воздействия на Россию. До того момента, в XVI веке, иностранцы предприняли целый комплекс мер, направленных на ослабление русской государственности а, по возможности, и её демонтаж.

Связано это было, с одной стороны, с геокультурным конфликтом, становившимся особенно острым тогда, когда к нему прибавлялся конфликт геополитический, как в случае вражды России с Польшей, Ливонией, Швецией и другими ближайшими соседями. С другой, речь шла о чисто экономической заинтересованности молодых хищников создававшейся капиталистической мир-системы, — прежде всего, Англии, — в беспрепятственной эксплуатации ресурсов России и максимизации своей прибыли. Организации этой эксплуатации, несомненно, мешала сильная русская государственность. Для большинства регионов, подвергавшихся интенсивному освоению английскими, голландскими, французскими, испанскими и португальскими торговцами нормой были а) разорение местного крупного купечества, б) ликвидация каких-либо попыток вести морскую торговлю с его стороны, в) изгнание конкурентов, г) создание фортов и введение войск.

«В России, — как совершенно справедливо отмечает И.М. Кулишер, - положение было совершенно иное, все зависело от благоволения и согласия правительства. Только на пути туда, на море, можно было производить нападения на суда конкурентов, но в пределах страны приходилось скрепя сердце мириться со всеми нарушителями монополии, ограничиваясь распространением про них ложных слухов и наветов, называя шпионами польского короля и т.п.»[2].

Для налаживания полноценной и развернутой торговой эксплуатации России необходимо было определенное «разжижение», а по возможности и сворачивание русской государственности. Получить подобный результат было совсем не просто, поскольку и для России и для многих других регионов мира, бывших объектом активной торговой экспансии европейского капитала в XVI-XVIII веках отмечена тенденция не к ослаблению, а к укреплению государственности в связи со включением в раннюю фазу существования капиталистической мир-экономики.

Эта тенденция отмечается в работах В. Либермана применительно к Юго-Восточной Азии в период 1450-1750[3]. В то время как в островной зоне ЮВА, где присутствие европейцев было непосредственным, наблюдается распад местных обществ, в континентальной зоне ЮВА, где проникновение европейцев носило ограниченный характер, речь идет, напротив, о консолидации.

«Сразу возникает контраст, напоминающий контраст между упадком центральной власти в Польше в XVI в. и усилением ее в то же время в России. В 1450 г. в континентальной ЮВА было 15 королевств и империй. К 1750 г. их осталось четыре: Бирма, Сиам, Вьетнам Чинней и Вьетнам Нгуенов. Каждая из сохранившихся держав пришла к середине XVIII в. с усилившейся центральной властью и военной мощью, что было обеспечено серией институциональных реформ, которые шли одновременно с территориальной экспансией…

Показательно, что в XV-XVI вв. центры политической активности в долинах Иравади и Меконга постепенно смещались из глубинных районов в более развитые в торговом отношении прибрежные районы… Торговля, несомненно, стала главной опорой государственной власти в континентальной ЮВА в XVI-XVII вв… Многие из социально-экономических изменений, которые Валлерстайн описывает в качестве характерных для ядра европейской мир-экономики XVI-XVII вв. (территориальная консолидация, увеличение административной эффективности, создание новых форм легитимности, этно-культурная гомогенизация) наблюдаются и в континентальной ЮВА, хотя и в ином социокультурном контексте»[4].

Другими словами, достаточно размытые региональные системы под военно-техническим и экономическим воздействием европейской мир-экономики отстраиваются не в качестве «периферии» капиталистической мир-системы (в такую периферию встраивается лишь часть охваченной торговыми связями территории). Но и не в качестве в полной мере автономных и самозамкнутых мир-экономик, как следовало бы из мирсистемных теорий Фернана Броделя и Иммануила Валлерстайна.

Интересная интерпретация этого торгового положения России принадлежит Борису Кагарлицкому в его, несомненно, значительной работе «Периферийная империя».

«Русская торговля в XVI веке представляет собой парадоксальное явление. С одной стороны, положительное сальдо, постоянный приток звонкой монеты. Иными словами Россия выигрывала от мировой торговли, обеспечивая накопление капитала. А с другой стороны, структура торговли явно периферийная… Россия вывозит сырье и ввозит технологии…

Когда Валлерстайн, сравнивая Россию с Польшей, делает вывод о том, что Иван Грозный боролся за то, чтобы избежать участи Польши, ставшей придатком европейской мировой системы, он глубоко ошибается. Русский царь добивался как раз обратного, безуспешно пытаясь занять в формирующейся мировой системе то самое место, которое в XVI-XVII веках заняла Польша» [5].

Кагарлицкий интерпретирует поражение Ивана Грозного в Ливонской войне как, по сути, случайную историческую «удачу», которая помешала России стать еще одной Польшей со всеми вытекающими долгосрочными экономическими и политическими последствиями. Кагарлицкий спорит с Валлерстайном, опираясь на ортодоксию мирсистемного подхода, в которой существует лишь два категориальных топоса «центр» и «периферия», пусть и с приставкой «полу-». Если ты не в центре, значит на периферии и наоборот. Валлерстайн же, с которым спорит Кагарлицкий, вынужден сам отказаться от интерпретации случая России в ортодоксальных категориях своего подхода. Вместе с Броделем, рассматривавшим Россию как саму-по-себе-мир-экономику, Валлерстайну приходится говорить о квази-автономии российской экономики, сохранявшейся как минимум до Петра Великого[6].

Однако попытка Кагарлицкого свести решение задачи к уже известным уравнениям, по сути, ничего не объясняет. Подмеченный им парадокс остается неразрешенным. И это, не говоря уже о фактических натяжках, к которым приходится прибегать, чтобы говорить о претензиях России на место Польши в европейской торговой системе XVI-XVII вв. В основе благосостояния Польши лежал зерновой экспорт через Гданьск, придавший польской экономике периферийный характер. Российский экспорт через Холмогоры-Архангельск, несмотря на сырьевой характер, был, во-первых, диверсифицирован, во-вторых, не включал в себя в XVI веке зерна, которое было запрещено к экспорту, а в позднейшие периоды составляло государственную монополию.

В XVI-XVII веках из России экспортировалось прежде всего техническое сырье. Подробная информация о структуре русского экспорта содержится в сочинении шведского торгового представителя в Москве Иоганна де Родеса, сделавшего в середине XVII века извлечения из архангельских таможенных книг. По его данным структура наиболее прибыльных статей русского архангельского экспорта выглядела так[7]:

Кожи — 370, 9 тыс. р.

Сало — 126, 6 тыс. р.

Поташ — 120 тыс. р.

Меха — 98 тыс. р.

Кроме того, вывозились шпик и мясо, свиная щетина, икра, воск, ткани, мёд, воск, лен, конопля. Огромное значение для европейского мореплавания играла поставка из России корабельных снастей, канатов, смолы, сырой пеньки. Что касается хлеба, поставка которого на европейские рынки началась в XVII веке, то он для России был стратегическим товаром, и его поставка находилась под жесточайшим контролем правительства. Россия, таким образом, вопреки мнению Кагарлицкого, никак не могла бы «занять место Польши» в европейской торговле, не ликвидировав или ослабив предварительно саму Польшу внеэкономическими средствами. Торговые ниши, занимаемые двумя враждебными странами, изначально были совершенно разными.

Другими словами, в рамках «ортодоксального» мир-системного подхода решить загадку роли России в мировой торговле XVI в. окажется практически невозможным.

«По видимому, существует иной, не «мир-системный» (по крайней мере в валлерстайновском смысле слова) тип взаимодействия между раннекапиталистической («раннесовременной») Европой и неевропейскими обществами, требующий адекватной концептуализации, — отмечает А.И. ФурсовСуть его заключается в том, что он формируется не как комплекс отношений внутри некоей системы, а как комплекс отношений между системами прежде всего на торговом и военном уровнях. В результате, развитие взаимодействующих обществ идет не в диаметрально противоположных направлениях, а в одном («системный параллелизм», изоморфизм)»[8].

Отстраивание обществ в России, Японии, континентальной ЮВА происходило в качестве региональных контр-систем, ориентированных на участие в экономических отношениях с Европой. Для контрсистем характерно вхождение в капиталистическую мир-экономику, но не в качестве периферии, меняющей свою систему разделения труда, структуру экономики и т.д. по желанию заказчика, а в качестве консолидированного выгодополучателя, достаточно резистентного (прежде всего военно-политически) по отношению к европейской экспансии.

Находясь вне европейской мир-системы, причем как её ядра, так и её периферии, но, столкнувшись с европейским «вызовом», Россия не превращается в «периферийную империю», как то полагает Кагарлицкий, но и не сохраняется полностью «самим по себе миром экономикой». Россия внутренне консолидируется и структурируется под нужды торговли с Европой, но таким образом, чтобы сохраниться в качестве военно-политического субъекта и выгодополучателя от этой торговли.

Отстраивание русской контрсистемы имеет те же характерные черты, что и отстраивание других региональных контрсистемных центров. Политическая интеграция и централизация, военно-техническая революция, «вытягивание» торговой активности к прибрежным районам (пиком чего было смещение политического центра на Балтику при Петре I), национальная и культурная гомогенизация.

 

Двойной ритм России

 

Однако парадокс русской ситуации состоит в том, что параллельно с процессом выстраивания контр-системы, ориентированной на взаимодействие с Европой, в России продолжаются характерные для нее эндогенные процессы. Экспансия на Юг и Восток, движение населения «навстреч солнца» и связанное с этим движением населения снижение внутренней структурности государства, сохранение лишь ограниченной товарности русского хозяйства — все это не укалывается ни в «периферийную», ни в контрсистемную логику.

В России XVI-XVIII веков контр-системные черты соседствуют мир-системными. Россия сама по себе является развивающейся мир-системой, существующей в параллельном измерении с развивающейся мир-системой европейской. При этом если становящаяся западная мир-система является достаточно уникальным в истории случаем реализации этой системы в форме мир-экономики, то русская мир-система — это значительно более традиционная для всемирно-исторического процесса мир-империя. Империя, претендующая на охват сперва всей северной Евразии, а затем на распространение в сторону смежных регионов, прямо по Тютчеву:

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...

Валлерстайн, вводя различение мир-экономик и мир-империй, оставляет его на чисто формальном уровне, — либо мир-система основана на торговле, и тогда она является мир-экономикой, либо на политической власти, и тогда она является мир-империей. Однако, достаточно, например, указания на решающую роль имперской политики Британии в период британской гегемонии в европейской мир-экономике, чтобы подобное различение могло показаться фиктивным[9]. Но и просто стереть грань между фритредерской империей англичан, пусть и опиравшейся на огромную аграрную базу в колониях, и Римской империей будет контрпродуктивным мыслительным ходом.

Различие между мир-империями и мир-экономиками действительно существует, однако основано не на просто оппозиции «торговля-политика», а на более сложной — на накоплении одного из общественных факторов[10], — власти либо капитала. Такое накопление является необходимостью для любого человеческого общества, стремящегося к развитию, то есть к улучшению своей адаптированности к социально-экологической нише. Только накопленные общественные факторы могут быть преобразованы в новые более совершенные формы адаптации, — в создание новых построек, сооружение инфраструктуры, культурные достижения и т.д.

Для мир-империй традиционной формой накопления общественных факторов является власть, то есть способность политического центра волевым порядкам направлять общественное развитие, мобилизовать население на строительство, использовать ресурсы вновь приобретенных территорий для развития центра, формировать подчас очень сложные социальные и культурные проекты. Накопление власти для мир-империй — это, прежде всего, накопление эффективно контролируемых территорий и населения. Капитал при этом является лишь одним из многих общественных факторов, движущихся по мановению власти.

Для мир-экономик именно накопление капитала, прежде всего в его денежной форме, становится главной формой общественного накопления. Мобилизация прочих форм общественной активности и придание им определенного направления происходит, прежде всего, через их финансирование, а удушение, через их недофинансирование. Накопление капитала, это, прежде всего накопление денежных ресурсов, эффективно контролирующих производство и обмен. Власть здесь выступает лишь в качестве могущественного фактора обеспечивающего накопление, а не предопределяющего его.

Между мир-империями, возникающими на основе накопления власти и мир-экономиками, возникающими на основе накопления капитала, есть, однако, одна существенная разница.

Политическое накопление, как правило, нуждается в некоей идеальной цели, в «формуле преобразования» власти в те или иные формы общественного блага — безопасность, высокую культуру, общественный достаток. Наиболее значимой для мир-империй формулой благодати является «религиозная» формула, — накопленная власть преобразуется в обеспечиваемое с её помощью религиозное спасение, частичное или полное устранение метафизических проблем, терзающих человека. Несоответствие «формулы преобразования» и реальных результатов может привести к серьезному кризису легитимности империи, и ее краху.

Капиталистическое накопление является накоплением-ради-накопления, предполагает, что преобразование может быть произведено кем угодно и как угодно, лишь бы было что преобразовывать. Никакой первостепенной «формулы накопления», тем более — религиозной, это не предполагает. Соответственно, капиталистическое накопление может быть бесконечным, в пределе ставя себе задачу полного преобразования всех других общественных факторов в капитал. «Кризисов легитимности» такая система не испытывает, испытывая, однако, кризисы эффективности, сопровождающиеся сменами мировых капиталистических гегемонов.

Российская мир-система строится и строилась как типичная мир-империя. Для нее характерно циклическое политическое накопление, характер которого вполне определен в работах А.И. Фурсова[11]. Максимизация концентрации власти в руках правящего слоя, нарастающая с каждым циклом (XIV-XVI, XVI-XVIII, XIX-XX, 1917-1991), сопровождается минимизацией собственности, находящейся в руках того же правящего слоя — боярства, дворянства, бюрократии и партократии. Власть постепенно становится универсальным общественным фактором, сводя к минимуму, в частности, значение капитала.

Именно мир-имперские тренды развития России, а не её контрсистемная роль в европейской мир-экономике провоцируют геополитическое явление экспансии в Европу, которые Вадим Цымбурский остроумно обозначил как «циклы похищения Европы»[12].

Контрсистемная модель развития требует изоляции геополитического пространства, закрытия его от проникновения внешних сил, выстраивания контактной зоны на побережье под чутким и жестким контролем централизованного государства. Идеальным воплощением такой контрсистемной модели была Япония эпохи Токугава.

Напротив, формирование мир-империи требует формирования собственной периферии и активной экспансии, в том числе, и далеко за пределы своей цивилизационной платформы. Такая экспансия осуществляется Россией в указанный период и в Южном, и в Восточном, и в Дальневосточном, и в Западном направлении. Запад на начальных стадиях этого процесса не вожделенная цель, не «страна святых чудес», а одно из кажущихся перспективными направлений экспансии. И лишь постепенно столкновения двух синхронно растущих мир-систем, установление между ними контрсистемных отношений ведет к тому, что западное направление экспансии приобретает для России особое ценностное содержание, ведет к формированию у русских болезненного европейского комплекса.

Однако здесь мы уже перескакиваем к интерпретации XVIII-ХХ нашей истории, в то время как нам бы разобраться сперва с XVI-XVII веками, когда схема взаимоотношений между мирсистемным и констрсистемным процессами еще только должно было установиться. Кризис роста, о котором мы говорили в предыдущем очерке, это кризис именно с контрсистемной точки зрения. Если России необходима централизация в целях сохранения повышенной резистентности к Европейским влияниям, если необходимо выдвижение к морю и сдвижение фокуса внешней и внутренней торговли к побережьям, то, конечно, разбегание населения и связанное с ним ослабление помещичьего войска и налоговой базы — это процессы в данной системе координат негативные.

И, напротив, с точки зрения долгосрочного становления русской мир-системы выдвижение русских масс на юг и восток, колонизация и освоение этих пространств, проникновение в Сибирь, Степь и на Кавказ — дела первостепенно важности, даже если они сопровождаются определенным временным ослаблением центра и краткосрочным снижением централизованной государственной мощи. Конечное самоструктурирование этноса на занятом им гораздо большем пространстве искупило бы все краткосрочные невыгоды.

Однако интерференция мир-имперского и контрсистемного процессов создавала причудливые политические завихрения и острые политические кризисы. События первой и второй фаз смуты — это попытка выстроить определенное равновесие между констрсистемными и мирсистемными процессами, закончившаяся созданием равновесия, сохранявшегося в течение «короткого XVII века». Логика (и безумие) политики Ивана Грозного укладываются в первый раунд поиска подобного «равновесия». И это «безумие» является ничем иным, как судорожными движениями человека, пытающегося это равновесие удержать, которые неизбежно выглядят довольно странно. В межфазовый период, период затишья, правительство Феодора Иоанновича и Годунова нащупывает некоторые принципы решения встающих перед страной проблем, в целом совпадающее с тем конечным результатом, который по итогам Смуты был оформлен Романовыми. Однако «долгосрочные решения» не всегда означает «быстрые по эффективности» — вторая фаза Смуты, которую мы и зовем Смутным временем в узком смысле слова, взрывается раньше, чем правительственные меры приносят результат. Русским приходится пережить десятилетие ужасающего самоистребления и внешних нашествий, чтобы в итоге все-таки устранить негативное воздействие вполне «позитивных» исторических факторов, вызвавших Смуту

 

Два ритма Великого Лимитрофа

 

Как, наверное, помнит со времен школьной скамьи читатель, основными внешними контрагентами России в ходе Смутного Времени были Польша-Литва и Швеция. Именно они, начиная еще с Ливонской войны, наиболее агрессивно воспользовались результатами внутрирусского кризиса и сыграли значительную роль в его разжигании. Именно они, по итогам кризиса, получили территориальные приращения, хотя и не столь значительные, как рассчитывали вначале.

В XVII-XVIII веках эти два государства понесли наиболее суровое наказание за свою роль в Смуте, — сначала русской дипломатии удалось столкнуть их лбами, затем польская государственность была критически ослаблена, а потом и полностью демонтирована. Швеция же в ходе Северной Войны утратила всякий ореол имперского величия и лишилась всех владений, ранее перехваченных ею у России и Польши.

Эти державы, вместе с рано скончавшейся под русскими ударами Ливонией и находившимся с ними в тесной внешнеополитической координации Крымским ханством, на протяжении всего XVI века осуществляли систематическую политику геополитического окружения России, её геоэкономической блокады, и именно им принадлежала ведущая роль в оформлении провоцировании напряженных отношений между Россией и Европой в качестве геокультурного конфликта. Именно польско-литовская пропаганда, больше чем кто бы то ни было еще, за исключением разве что английской, сыграла роль в формировании европейской русофобии как культурного феномена.

Вадиму Цымбурскому и Станиславу Хатунцеву принадлежит определение пояса земель, протянувшегося от Балтики до Черного моря, от Черного моря до Каспия, и от Каспия до Тихого Океана как «Великого Лимитрофа»[13]межцивилизационного пространства, выступающего то в качестве объекта экспансии России с её геополитического «острова», то в качестве своеобразной «удавки», которую пытаются все туже и туже затянуть на нашей шее внешние геополитические противники. Западный вал этого Лимитрофа в том его состоянии, которое характерно для XVI-XVIII веков Цымбурский характеризует как Балто-Черноморскую конфликтную систему[14], в которой борьба между Россией, Польшей, Швецией и Турцией привела к концу XVIII века к моноцентризму при полном доминировании России. Тот же Цымбурский, как мы уже указали выше, рассматривает экспансию России на пространства западного фасада Великого Лимитрофа в качестве «похищения Европы», попытки России выйти в своей экспансии за пределы отведенной ей судьбой геополитической платформы.

Эти три измерения в логике одного и того же выдающегося российского геополитика могут показаться и действительно кажутся непонятными, мало того, взаимопротиворечивыми. И они таковыми действительно являются, если оценивать ситуацию XVI-XVIII веков без учета указанной нами «асинхронии» двух параллельно шедших процессов, — отстраивания России в качестве контрсистемы, взаимодействующей с европейской мир-экономикой, и становления России в качестве самостоятельной мир-империи[15].

Если разворачивание первого процесса идет, прежде всего, в организационно-экономической плоскости, то второй носит во многом идеалистический и идеально-геополитический характер. Русские одновременно самоорганизуются для того, чтобы не быть съеденными и получить определенные выгоды от мировой торговли и осуществляют экспансию ради накопления территориальной власти (бывшей для русского самодержавия совершеннейшим выражением идеи власти), обоснованной идеологическим комплексом «Третьего Рима»[16].

Соответственно, и поведение стран западной части Великого Лимитрофа также во многом противоречиво. С одной стороны, они являются устойчивой периферией или полупериферией европейской мир-экономики. Особенно отчетливо это проявляется в случае с Польшей. В течение XVI столетия она становится страной сельскохозяйственной монокультуры, полностью подчиненной интересам «зернового сплава» в Гданьск. Шляхта, в погоне за шальными «зерноталлерами», которые готово платить через голландское посредничество ядро Европейской мир-системы, расширяет фольварк, то есть обрабатываемую барщиной помещичью запашку, выходит «второе издание крепостничества», принимающее на землях Украины и Белоруссии черты подлинной дикости, для России того времени попросту невообразимой.

Экономическая перефериизация сопровождается политическим размягчением, устранением даже зачаточного национального государства в качестве посредника и выгодополучателя в торговых обменах[17]. Формирование экономически сильной и независимой шляхты, то есть сословия крепостнических предпринимателей, сочетается с полным упадком королевской власти, который не могут переломить даже такие одаренные короли, как Сигизмунды II и III и Стефан Баторий. Европейский мир-экономика своей неумолимой логикой отношений центр-периферия создает из Польши слабое и политически зависимое аморфное политическое образование, полностью подчиненное законам минимизации издержек и максимизации прибыли участников балтийской торговли зерном.

Однако соседство двух становящихся мир-систем, западной и русской создало еще один геополитический и геоэкономический парадокс. Становящаяся европейская мир-экономика ослабляла свою периферию, «освобождая» её от лишних политических функций и от лишней экономической независимости, функционализируя её под потребности ядра. Однако рядом с европейской мир-экономикой синхронно становилась русская мир-империя, для которой восточная периферия Европы была и её собственной западной периферией. Ослабляемые Европой периферийные регионы, как спелые гроздья, сваливались в руки России, так что к XIX веку лимитрофное пространство к западу от России попросту исчезло, о чем справедливо говорит Цымбурский.

Между двумя мир-системами обозначилось весьма парадоксальное сотрудничество в управлении лимитрофным поясом. Сотрудничество, которое оказалось, в конечном счете, взаимопродуктивным, поскольку русская мир-империя, одновременно существовала, как мы уже отметили, и в качестве контрсистемы, экономически взаимодействующей с европейской мир-экономикой. Попадавшие в русский имперский оборот земли не выпадали из капиталистической экономики полностью.

Именно здесь разгадка того поразительного факта, что на протяжении XVII-XX веков Россия последовательно выступала в европейских «тридцатилетних войнах» на стороне экономического гегемона западной мир-экономики против сил, которые пытались создать западную мир-империю. В Тридцатилетней войне (1618-1648) Россия играла против католического лагеря и за протестантский лагерь, поддержав тем самым гегемонию Голландии. В войне за испанское наследство (1704-1714) именно связанность французского союзника Швеции Северной войной дала антифранцузской коалиции решающее преимущество. В грандиозной войне за гегемонию в Европе между Англией и революционной Францией (1792-1815) именно участие России похоронило планы Наполеона. В еще более грандиозной Великой войне 1914-1945 опять же именно Россия отдала победу новому капиталистическому гегемону — США и уничтожила имперские амбиции Германии.

В русской геополитике подобное содействие английским и американским интересам рассматривается как стратегический политический просчет. Поскольку в промежутках между «тридцатилетними войнами» Россия обычно оказывается с гегемоном западной мир-экономики на ножах, в состоянии холодной войны, перерастающей изредка и в горячую. Однако подобная холодная война входит в условия игры двух мир-систем. В то время как трансформация западной мир-системы в мир-империю привела бы к прекращению парадоксального сотрудничества и немедленному кровавому столкновению двух империй за обладание практически всем лимитрофным поясом. Причем столкновению, которое бы закончилось с ничейным исходом, поскольку из периферии земли Лимитрофа превратились бы в укрепленную границу, на которой две мир-империи могли бы истощать друг друга до бесконечности и полного обоюдного краха.

Две «молодых» мир-системы — западная мир-экономика и русская мир-империя успешно взаимодействовали на протяжении XVI-XVIII веков, сталкиваясь интересами довольно редко. Это был тандем «клеща», ослабляющего организм жертвы и питающегося её кровью, и тигра, выступающего в качестве крупного охотника за всевозможной дичью. Серьезные недоразумения начались между Россией и Англией лишь в XIX веке, когда британцам удалось совместить «транзитную» и «территориальную» формы гегемонии в капиталистической мир-системе, а потому вынуждены были заботиться об охране путей в Индию. Европейцам пришлось сделать неприятное открытие, что созданный во многом их экономическими усилиями и интригами «больной человек Европы» — Османская Империя, вот-вот отправится к праотцам, а на его место, как не раз до этого бывало, войдет Россия. И лишь здесь, с эпохи Крымской войны Запад начинает изощренную борьбу с Россией с целью сохранения пусть и ослабленной периферии в своих руках. Рядом с объективным симбиозом разворачивается субъективный конфликт, который, впрочем, не является предметом нашего обсуждения в настоящий момент.

От общих соображений относительно геоэкономической обстановки, породившей кризисные явления в России второй половины XVI — начала XVII столетий, перейдем к конкретике, к тем своеобразным чертам, которые были характерны для первой фазы Смутного Времени, эпохи Опричнины, «второй части» царствования Ивана Грозного.

 

Примечания

[1]Традиционное название «Версальско-Вашингтонская система» не совсем точно. Оно отражает лишь два из трех узлов установившейся системы международных отношений — разгром Германии и центральных держав, и признание Великобританией военно-морской и политической гегемонии США. За рамками остается третий факт, создававший напряженность в этой международной системе — отторжение у Советской России западнорусских областей и окружение её санитарным кордоном из восточноевропейских государств с «коренником» в виде Польши.

[2] Кулишер И.М. История русской торговли и промышленности. Челябинск, «Социум», 2003. С. 143.

[3] Lieberman V. Wallerstein`s system and the interpretational context of early modern Southeast Asian history // J. of Asian history. — Wiesbaden, 1990. — Vol. 24, № 1. — З. 70-90

[4] Развитие азиатских обществ XVII — начала XX в.: современные западные теории. Вып. 3. Мир-системный подход. Научно-аналитический обзор. Автор: А.И. Фурсов. М., ИНИОН, 1991. С. 57-58

[5] Кагарлицкий, Борис. Периферийная империя. Россия и миросистема. М., Ультра-Культура. 2003 С. 144.

[6] Бродель, Фернан. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV-XVIII вв. Т. 3. Время мира. М., Прогресс, 1991 С.453-455.

[7] Кулишер И.М. История русской торговли и промышленности… С. 160-162.

[8] Развитие азиатских обществ XVII — начала XX в… С. 60-61.

[9] «Где вы видели такого «ночного сторожа», который обеспечивал бы основу для жизнедеятельности всех жильцов дома и не просто следил за тем, чтобы не допустить враждебных посягательств извне, но и по сути правил семью морями и создавал колониальные форпосты на всех континентов» — это высказывание Майкла Бэррата Брауна приводит Джованни Арриги в своем фундаментальном исследовании «Долгий двадцатый век: деньги, власть и истоки нашего времени» (М., «Территория будущего. 2007 С. 238).

[10] Позволим себе ввести этот термин, вместо более обычного в общественных науках термина «факторы производства», чтобы сразу отсечь возможность узкоэкономической интерпретации этого термина. Общественные факторы, это факторы, возникающие в ходе общественных отношений, которые могут быть использованы для любой формы развития, а не только для хозяйственного развития. Такими факторами могут служить как капитал, так и власть, интеллект и даже, при определенных условиях, религиозная вера.

[11] Фурсов, А.И. Русская власть, Россия и Евразия: Великая Монгольская держава, самодержавие и коммунизм в больших циклах истории // Русский исторический журнал. Том IV. 2001. М., РГГУ. 2001 С. 15-117.

[12] В.Л. Цымбурский. Циклы «похищения Европы» // В.Л. Цымбурский. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. М., Росспэн. 2007. С. 44-66.

[13] В.Л. Цымбурский. Земля за Великим Лимитрофом: от «России-Евразии» к «России в Евразии» // В.Л. Цымбурский. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы… С. 181-198.

[14] В.Л. Цымбурский. Как живут и умирают международные конфликтные системы (Судьба балтийско-черноморской системы в XVI-XX веках) // В.Л. Цымбурский. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы… С. 250-278.

[15] Цымбурский, ссылаясь на работы Б.Ф. Поршнева, сам, походя, отмечает эту двойственность, правда применительно не к России, а к Швеции эпохи Густава Адольфа, оказавшегося сидящим фактически «на двух стульях», одновременно играя и в большую европейскую игру, в качестве партнера Франции в конфликте с Габсбургами, и, в то же время, пытаясь сыграть в рамках Балтийского конфликта сперва против России, а затем против Польши при поддержке России.

[16] Так, А.Л. Хорошкевич отмечает, что «Сказание о князьях Владимирских», возводящее род Рюрика к легендарному брату императора Августа Прусу, выступало в качестве идеологического обоснования прибалтийской экспансии России (Хорошкевич А.Л. Россия в системе международных отношений середины XVI века. М., Древлехранилище, 2003. С. 202-204). Однако, как это обычно характерно для данной исследовательницы, она преувеличивает степень агрессивности русской внешней политики, вплоть до приписывания Ивану Грозному стремления к «мировому господству» на основании интерпретации иногда употребляемого в русской письменности термина «вселенная» в значении «вся обитаемая земля», что является недопустимым для серьезного исследователя анахронизмом в истолковании греческого термина «ойкумена» и его славянского аналога.

[17] Фернан Бродель решительно протестует против того, чтобы считать «жертвой» экспансии европейского капитализма польского пана, «который хоть и находился в невыгодной позиции на рынке в Гданьске, у себя-то дома был всемогущ. Этим всемогуществом он и пользовался, дабы организовать производство таким образом, чтобы оно отвечало капиталистическому спросу, который пана занимал лишь постольку, поскольку отвечал его собственному спросу на предметы роскоши» (Бродель, Фернан. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV-XVIII вв. Т.2. Игры обмена. М., Прогресс, 1988. С. 264). Современные польские историки заходят в оценке польского периферийного капитализма еще дальше, утверждая, что даже на положении крестьян «вторичное закрепощение», подчиненное интересам зернового сплава, отрицательно не сказалось: «В XVI в. положение крестьян было вполне благополучным… Несмотря на то, что повинности в пользу фольварка росли, крестьянских выступлений в Короне не было. По всей видимости, эксплуатация не была чрезмерной и возможность побегов была достаточно велика. До конца столетия крестьяне могли уравновесить наложенные на них тяготы трудом на собственном земельном наделе» (Тымовский, Михаил и др. История Польши. М., «Весь мир». 2004. С. 193). Концом этой «райской идиллии» польских панов и крестьян стал «Потоп» - шведское нашествие 1655 года, случившийся результате коллапса польской государственности. Именно государство в Польше стало подлинной «жертвой» капитализма, ненужным «посредником», которого паны и гданьские купцы устранили из своих прибыльных взаимоотношений.

 

"Третий Рим" в пустыне

 

Во второй половине XVI начале XVII становящаяся русская мир-система столкнулась с многовекторным кризисом. В его основе был кризис роста (о котором шла речь в первом очерке), связанный с резким территориальным расширением в 1550-е годы, при cохранении в неизменности количества или даже уменьшении количества рабочих рук среди государствообразующего русского населения. Однако этот кризис сам по себе не был бы столь болезненным, если бы Россия не была втянута в тот же период в процессы неравноценного торгового обмена на периферии становящейся европейской капиталистической мир-экономики.

Эти процессы, поскольку речь шла о параллельном и синхронном становлении двух разнотипных мир-систем, русской мир-империи и европейской мир-системы, были значительным вызовом для обеих. Европейцы, несомненно, готовы были разрушить русскую мир-систему и превратить её в заурядную периферию своей мир-экономики. Однако события двухфазовой Смуты привели к тому, что этого, в итоге, не произошло — Россия сохранилась как мир-империя «для себя», и отстроилась в качестве своеобразной контр-системы «для Европы», выступая в экономических обменах в качестве периферийного или полупериферийного региона, но без отрицательного торгового баланса, с высоким уровнем контроля за своими внешнеэкономическими балансами и перераспределением части торговых выгод в пользу государства. Мало того, в сложной внешнеполитической игре вокруг Великого Лимитрофа Россия и Европа выступали до средины XIX века как парадоксальный тандем разнохарактерных хищников, один из которых ослаблял «жертву» экономически, а другой вступал в политические права.

Почему столкновение России и Европы дало столь нестандартный результат, непохожий ни на результаты втиснутых на «периферию» Османской империи, Ирана, Индии, Китая, ни на результат полностью «закрывшейся» в качестве контрсистемы Японии Токугава? Бессмысленно будет искать ответ на этот вопрос в области геоэкономики или геополитики. Исключительная способность европейского капитализма была блестяще проявлена в том, что он был способен перемалывать любые социальные, экономические и политические системы, интегрируя их в своё системное целое<!--[if !supportFootnotes]-->[1]<!--[endif]-->. Разгадка того неожиданного «претыкания», которое случилось с людьми запада в русском случае и которое до сих пор составляет для них интеллектуальную проблему [2], лежит в области геокультуры.

Валлерстайн определяет геокультуру как культурное основание («нормы и методы правомерные для данной мир-системы») мир-системы. Для западной капиталистической мир-системы такой геокультурой по мнению Валлерстайна является либерализм в широком смысле слова, идеология свободной конкуренции и вовлечения в господствующий социум всех, идеология движения по пути «прогресса», который может осуществляться на трех разных скоростях, консервативной (замедленной), либеральной (нормальной) и социалистической (ускоренной)[3]. Однако в России либерализм, даже и экономический, несмотря на все попытки его привить, не прижился и тем более не смог содействовать трансформации русской мир-системы в часть западной. Это связано с тем, что русская мир-система выработала свою геокультуру, геокультуру мир-империи, в основе которой лежало понимание Православия как определенной политической и геополитической системы.

 

Становление русской геокультуры

 

Задатки такого понимания выработались еще в Византии, где оформилась идея «катехона», Римской Империи как силы, удерживающей мировое зло [4]. Возникло учение об особом призвании императоров — наследников Константина, лично призванного Христом к служению вере и Церкви[5]. В знаменитой «шестой новелле» Юстиниана сформировано было учение о «симфонии» священства и царства в дальнейшем развитое в «Эпанагоге»[6]. Византийцами выработана была большая часть инструментария православной агиополитики[7]. Однако византийская версия «политического Православия» была достаточно негибкой, слишком отождествляя нацию и Церковь, о чем справедливо говорит Лев Тихомиров [8].

Более гибкой эта доктрина стала в период исихастских споров, когда именно исихастское направление вдохнуло в идеи политического православия новую жизнь и новый стиль действия[9]. Одной из важнейших акций исихастов было осуществление переноса на Русь значительной часть исихастского религиозного, идеологического и агиополитического наследия. Это наследие было усвоено на Руси, стараниями, прежде всего, преп. Сергия Радонежского, а вместе с ним св. митрополитов Алексия и Киприана, св. благов. вел. Князя Димитрия Донского, а также продолжателей этой традиции в русском монашестве и в церковной и светской власти. В области социальных и церковных процессов этот новый синтез проявлялся в явлении «монастырской колонизации», для которой автор этих строк предложил название «сакральной индустриализации»[10]. В политике же этот процесс характеризовался режимом агиократии, то есть совместным управлением государством князей, церковных иерархов и монахов, в которых уже ближайшие современники опознавали истинных святых — Иван Калита и митр. Петр, Дмитрий Донской, свт. Алексий и преп. Сергий, Василий I и свт. Киприан, Василий II и свт. Иона.

Середина XV века принесла немало грозных событий. Отпадение Константинополя во Флорентийскую унию, а затем и его падение под нашествием агарян, привело к духовно-политической изоляции Москвы и её вынужденной автокефалии от отпавшего в ересь патриархата. Начало гражданской войны в России, связанной с именами Юрия Звенигородского и Дмитрия Шемяки, вызвало серьезный кризис агиократического режима, приведший к свержению и ослеплению Василия II. В основе этого кризиса было противостояние ряда торговых и промышленных элементов сечерной Руси развернувшейся во всю силу к середине XVвека монастырской колонизации. Как верно замечает А.А. Зимин: «Галицикие князья с их разнородным воинством… были злейшими врагами московских монастырей»[11].

Наконец при Иване III, в период успешной политической централизации, возникает масштабный религиозно идеологический кризис. Основу этого кризиса составила неожиданная для Руси экспансия еретических учений, прежде всего ереси жидовствующих, отрицавших догматы православия в иудейско-ренессансном духе.

Взаимосвязь этих конфликтов блестяще исследована И.Я. Фрояновым в его исследовании об истоках Опричнины[12]. Сегодня мы с большой уверенностью можем говорить о существовании тесного еретического сообщества вокруг Ивана III, пытавшегося определять княжескую политику и прежде всего — судьбу династии. Разгром этой придворной группы привел и к расправе над виднейшими еретиками, включая невестку царя Елену Волошанку и знаменитого дипломата Феодора Курицына. Тем самым возобладала линия Новгородского митрополита Геннадия и преподобного Иосифа Волоцкого, именно они стали центром консолидации «святорусской» партии, которой вслед за спором с еретиками пришлось вступить в спор о церковных имуществах со сторонниками так называемого «нестяжательства», находивших поддержку при великокняжеском дворе.

 

Фантом "нестяжательства"

 

Еретическая партия, во главе которой встал «князь-инок» Вассиан Патрикеев (постриженный в монахи приказом Ивана III активный член группировки Елены — князь Василий Иванович Патрикеев), пытаясь использовать духовный авторитет заволжских старцев, в частности преп. Нила Сорского, стремилась заинтересовать самодержцев перспективами изъятия имуществ у монастырей.

«Великий временной человек», как называли его современники, Вассиан имел в определенный период, значительное влияние на Василия III и мог определять его политику по многим, особенно церковным вопросам. В частности — провел «своего» человека на митрополичий стол. Бывший митрополитом в 1511-21 гг. Варлаам был дотоле игуменом Симонова монастыря, откуда раньше вышел еретик-митрополит Зосима и где проживал Вассиан.  Не имея возможности прямо и четко выступить в пользу полной секуляризации церковного землевладения, Вассиан, сперва, выступает за передачу монастырских сел из рук монашества в руки белого духовенства (среди которого как показали события конца XV в. проповедь еретиков была довольно популярна) и епископов и митрополита (каковым до 1521 оставался единомышленник еретиков). Когда митрополичья кафедра переходит в руки иосифлянина Даниила, Вассиан высказывается уже более решительно за изъятие монастырских земель, не уточняя направления их перехода

Реализация этих планов означала бы как решительный разрыв становящегося Русского государства с его духовной вертикалью, так и скорую хозяйственную катастрофу. Именно монастырские вотчины, созданные в период «сакральной индустриализации» составляли своеобразный «стабилизационный фонд» русской аграрной экономики. Именно они стояли на наиболее передовом уровня хозяйственной культуры и агротехники, именно они выступали страховым резервом нации в случае неурожаев, стихийных бедствий, эпидемий и войн. В указаниях иосифлян на необходимость монастырской благотворительности, в принятой в эту эпоху форме, идет речь именно о защите общенациональных интересов от явной диверсии не только духовного, но и экономического характера.

«Церковная бо и монастырская такоже и иноческая, и дела их вся, Богови суть освящена (посвящены) и на ино что не расточаются, разве на убогыя и странныя и плененныя и елико такова, подобнее на своя иноческая и монастырская и на церковная потребы нужноя. Обаче ниже и сия без потребы. Князь же или ин некий… аще от сих что возмет на своя потребы, яко святотатец от Бога осудится»[13] .

Не менее чудовищны были бы и религиозные последствия подобных действий. Монастырские вотчины складывались прежде всего из посмертных вкладов русской элиты «на помин души»[14]. В результате каждый монастырь представлял собой грандиозный духовный организм, неустанно молящийся о спасении души «вкладчиков» и в свою очередь поддерживаемый молитвами тех усопших, которые имеют дерзновение перед Господом. Разорение монастырских имений означало бы разрушение этого организма и колоссальный метафизический «дефолт», которого религиозное сознание людей этой эпохи просто не перенесло бы, и взаимоотношения княжеской власти как с церковью, так и с аристократией рухнули бы<!--[if !supportFootnotes]-->[15]<!--[endif]-->.

Большое значение для понимания программы Вассиана имеет исследование А.И. Плигузова[16] заслуживает всяческого внимания — исследователю удалось убедительно доказать, что на церковном соборе 1503 года не было никаких прений между нестяжателями во главе с преподобным Нилом Сорским и иосифлянами во главе с Волоцким игуменом. Известие об этих прениях содержится только в значительно более позднем памятнике «Письмо о нелюбках». Работа Плигузова открыто ставит под сомнение одну из догм отечественной историографии — а существовало ли в самом деле «нестяжательство» как широкое церковное течение и были ли преподобный Нил его основателем[17] ? Как мы сегодня можем судить, никакой «борьбы иосифлян с нестяжателями», никакой полемики между Нилом и Иосифом не было[18].

«Нестяжательство» как церковно-идеологическая конструкция было создано Вассианом Патрикеевым при поддержке Максима Грека и противопоставлено «иосифлянству» как идеологии, восторжествовавшей после сокрушения «жидовстующих». Фактически, для Вассиана «нестяжательство» было легальной формой продолжения борьбы с ортодоксией после разгрома еретиков в 1504 году.

Начал свою публицистическую деятельность «князь-инок» отнюдь не с земельного вопроса, а в 1511-1512 гг. с полемических сочинений в защиту осужденных еретиков, которые «покаялись», но томились в тюрьмах, ожидая прощения. В то время как Иосиф требовал добить ересь, Вассиан, что вполне естественно, призывал к их освобождению. Однако иосифлянам в результате долгой и переменчивой борьбы удалось остановить расползание этой угрозы. Стараниями митрополита Даниила Вассиан Патрикеев был осужден в 1531.

 

"Греческий проект"

 

Еще раньше был осужден Максим Грек, одна из самых ярких и противоречивых фигур эпохи. Греческий «гуманист», затем перешедший в католичество последователь Савонаролы, затем афонский монах… Осужденный за политическое неправомыслие, ставший, однако, крупнейшим русским религиозным публицстом, и прославленный на соборе 1988 года вместе с митрополитом Макарием. Был ли Максим «западным» агентом влияния? Несомненно то, что он был агентом влияния греческих патриархатов. Не случайно Максим был прислан на Русь вместо запрошенного царем инока — Саввы, отказ в приезде которого был объяснен болезнью[19]. Осуждение Максима вызвало долгий и весьма неприятный перерыв в российско-греческих отношениях, а когда они восстановились патриархи в 1545-46 систематически добивались освобождения и возвращения Максима на Афон[20].

Задачей Максима было формирование в России мнения в пользу необходимости «освободительного похода» на Царьград и пропаганда против идеи русской автокефалии. Не случайно представители кружка Максима Грека по большей части ориентировались на Константинополь. Максим быстро нашел общий язык с Вассианом и с нестяжательской группировкой среди духовенства и дворян[21]. Он принимает открытое участие в фактической фальсификации текста Кормчей в интересовавшем Вассиана духе[22]. При этом вряд ли Максим был связан с кругом «жидовствующих» — его публицистика и антиеретическая полемика, сделавшая греческого переводчика выдающимся русским духовным писателем, свидетельствует в пользу ортодоксальности его догматических воззрений. Более вероятно, что, будучи агентом греческих патриархатов, Максим рассудил, что в осуществлении своей миссии для него было логично сделать ставку именно на близкого к государю «князя-инока». Вассиановцы без всякой ревностности относились к идее русской церковной независимости и бесконечно далеки были от церковного национализма Иосифа Волоцкого и его веры в то, что

«Русская земля… ныне благочестием всех одоле. Во инех бо странах, аще мнози бяше благочестиви же и праведни, но мнози беяху нечестиви же и неверни, с ними же живущее и еретически мудръствующе. В Рустей же земли не токмо веси и села мнози и несведоми, но и гради мнози суть, иже ни единаго имущее неверна или еретическая мудръствующе, но вси Единого Пастыря Христа едина овчата суть, и вси единомудръствующе и вси славящее Святую Троицу. Еретика же или злочестива никтоже нигдеже видел есть и тако быша 400 и 70 лет»[23].

Максим Грек же делал упор не на благочестии, а на силе Русского государства и на необходимости для Василия III «освободить греков»:

«Буди нам некогда царствовати от нечествиых работы свобоженным тобою; вся бо возможна и удобь совершаема всех Владыце, и якоже древле от нижних галлов воздвигнув великаго во царех Константина, и древняго Рима зле стужима избави от нечестивых Максентиа, сице и ныне новаго Рима, тяжце волнуема от безбожных агарян, благочестивейшею державою царствиа твоего да изволит свободити и от отеческих престол наследника покажет и свободы свет тобою да подаст нам бедным»[24].

Ту же позицию поддерживало и католическо-австрийское лобби, наиболее выдающимся представителем которого был лекарь и астролог Николай Булев — агент папы Юлия II[25], предлагавший Василию III проекты соединения церквей и союза с австрийским императором в деле борьбы против турок. В одном из своих сочинений Максим цитирует астрологическое предсказание Булева: «Стрелцевы чада превозмогуть и прожнуть злость Кронову, сиречь турков в кратка времена, при дръжаве Максимилианове или последователя его»[26]. Максим, блестяще владевший техникой итальянского «гуманизма», не поддерживает Булева в этом в прямую, но и не полемизирует с этим предсказанием («предричет о нечестивых турков: не буди ми о том когда скорбити»[27] ). Но тем самым, содержанием этой полемики, «турецкий» вопрос ставится в центр внимания русских читателей обоих религиозных полемистов.

Те же мысли стремился возбудить в Василии и Римский папа Лев X, предложения которого привез в 1519 в Москву советник магистра Тевтонского ордена Дитрих Шомберг. В обмен на соединение церквей папа предлагал русскому князю признание и коронацию его в «Кристьянского Царя» и совместную борьбу за «вочтину», то есть Константинополь. Посольства папы отправлялись на Русь довольно регулярно, но да Россия зачастую не доезжали из-за систематической блокады русских границ, осуществлявшихся Польско-Литовским государством. В 1526 году вместе с русским послом Дмитрием Герасимовым из Римаприбыло новое папское посольство во главе с епископом Иоанном Скаренским опять уговаривая великого князя на унию и на «крестовый поход» против турок.

«Греческая партия» и среди православных и среди латинян не могла и не хотела рассматривать Россию как особый цивилизационный мир, не желала появления новой мир-системы. Для папы русские были интересны как возможный вариант «достройки» западной мир-системы со смещением её баланса назад в средиземноморье, к восстановленному Константинополю. Папство чувствовало, как распадается после 1453 года средиземноморская европейская мир-система, центром которой был Рим и как приходит время новой, атлантической системы с ее новой либьерально-протестантской геокультурой, новыми торговыми потоками и новой системой государств, враждебной к идее европейской мир-империи. Именно отсюда систематическая заинтересованность и папства и австрийских императоров Священной Римской Империи в политическом союзе с Россией.

Для Максима Грека и единомышленников русские были служебной силой, которой следовало бы восстановить центр византийской мир-империи и удалиться на периферию, если не в политическом, то в культурном смысле. В любом случае, России предлагался тот или иной извод «периферийной» идеологии, где русские должны были выступить как пушечное мясо при восстановлении средиземноморской мир-системы.

 

Рождение русского изоляционизма

 

Именно этой доктрине и противопоставил свои полемические послания старец Псковского Елеазарова монастыря Филофей[28]. Мы привычно воспринимаем учение о «Третьем Риме» как манифест то ли русского «византиецентризма», то ли ориентального империализма, то ли еще какую-то форму претензии на византийское наследство. Между тем и политический контекст и политический смысл посланий Филофея был прямо противоположным. Это была своеобразная декларация независимости становящейся русской мир-империи.

Филофей призвал осознать, что «два Рима пали», что борьба за Константинополь или Рим для России бессмысленна и бесперспективна вследствие «агарянского нашествия» в одном случае и еретической поврежденности в другом. Вторгаться в дела распадающейся средиземноморской мир-системы России незачем. Россия, в полном согласии с учением преп. Иосифа, осталась единственной хранительницей истинного Христианства. И в этой роли она должна устоять до конца времен, ибо если не будет Русского Царства, то не будет уже христианского царства вообще, «четвертому не быти». Это значит, что стояние в Вере, следование заповеди «Держи что имеешь!» должно быть императивом для «Православного Великого Русского Царя».

Тем самым политическому Православию, бывшему центром русской идеологии уже с XIV века, была дана ясная мирсистемная формула. Россия одна. Она существует сама по себе посреди погруженного в нечестие мира. Её задача сохранить и укрепить себя как территорию спасения, как царство благочестия. И, напротив, для нее совершенно бессмысленно вторгаться в чуждые ей игры соседних мир-систем, и становящихся и умирающих. Эта позиция была вполне услышана Василием III и была вполне согласна с дипломатией русского княжеского дома. Русским ответом на предложения папы Льва Xстала ясная формулировка: «Князь хочет вотчины свои - земли русские».

Любопытна и еще одна деталь посланий Филофеевского цикла. Они удивительно четко выражают не только мысль о геокультурном одиночестве и самостоятельности русского пространства, но и дают ему определенную содержательную характеристику. В послании Иоанну Васильевичу [Грозному], принадлежащем если не самому Филофею,  то его продолжателю из круга митр. Макария, Россия — это «пустыня», в которую по апокалиптическому пророчеству бежит «жена облеченная в солнце», то есть Церковь, на данных ей «крыльях великаго орла».

«Бежание жены в пустыню — от стараго Рима опресночного ради служениа, понеже ветхий Рим падеся, и болит неверием Аполлинариевы ереси неисцелно. В новый же Рим бежа, еже есть Констянтинь град, но ни тамо покоя обреет съединения их ради с латынею на осмом съборе, и оттоле константинопольскаа церькви разрушися и положися в попрание, яко овощное хранилище. И паки третий Рим бежа, иже есть в новую Великую Русию, се есть пустыня, понеже святыа веры пусти беша и иже божественнии апостоли в них не проповедаша, но последи всех просветися на них благодать Божиа спасительна Его же познати истиннаго Бога. И едина ныне Свята Съборная Апостольскаа Церковь Въсточнаа паче солнца в всей поднебесней светится, и един Православный Великий Русский Царь в всей поднебесной, яко же Ной в ковчезе спасенный от потопа, правя и окормляа Христову Церковь и утвержаа Православную веру»[29].

Это представление о России как о пустыне удивительно точно соответствует ведущему аффективному импульсу, лежащему в основе русской цивилизации — импульсу пространственного распространения, растекания и удаления30].

«Русский аффект» как предложил его называть автор этих строк, постоянно фиксируется в различных формах геополитического распространения русских, имея свои отдаленные истоки еще в обычаях антов, описанных Прокопием Кесарийским: «Живут они… располагаясь далеко друг от друга, и каждый меняя насколько можно часто место поселения… Они населяют страну разбросаннорасположив свои жилища. Именно поэтому они и занимают непомерно обширную землю» [31]. Для культурной отработки этого аффекта в рамках становящейся русской цивилизации очень рано выработалась идея «скрытого Рая», расположенного в каком-то уголке земли, - подобно невидимому граду Китежу или Земному Раю, который находили, согласно преданию, новгородские мореплаватели.

Эсхатологическое представление о Жене бегущей в пустыню Русской Земли логически увенчивает этот ряд определяющих русскую геокультуру смыслообразов. Она самоопределяется как геокультура пространственного распространения по пустынным землям. Не забудем и о том, что всё монашеское колонизационное движение XIV-XVI вв. было движением "в пустыню", а северорусские леса не случайно получили прозвание "Северной Фиваиды" по аналогии с фиваидской пустыней, где зародилось египетское монашество. Именно движение в пустыню русским великолепно удается, становясь смыслом многосотлетнего русского колонизационного порыва, создавшего Евразию как геополитическую и геокультурную категорию. Напротив, выдвижение из пустыни, движение в населенные земли удается значительно хуже, населенные регионы являются для строительства русской мир-империи проблемными.

Таким образом доктрина Филофея закладывает основы русской православной геокультуры сразу по двум осям — хрнополитической, в идее Третьего Рима как единственного и последнего христианского царства, и в геополитической, в понимании России как пустыни-убежища для гонимой Зверем Церкви.

Формулирование иосифлянами идеологии, полностью уничтожавшей идеологические основы ереси, было, конечно, сильным ударом по попыткам еретического или просто иностранного влияния на великого князя. Однако подлинный приговор себе нестяжательская группировка Вассиана и Максима подписала, сделав крупную политическую ошибку. Нестяжательские кружки выступили против нового брака Василия III. Занятая ими позиция, по сути, была равносильна государственной измене — по существу они выступили за пресечение прямой линии престолонаследия русских государей, которую с таким трудом и, во многом, благодаря провиденциальному стечению обстоятельств, удавалось удерживать в предыдущие столетия. Малейший сбой в этой системе ставил Россию (как и большинство других династических царств) на грань смуты.

Митрополит Даниил, выдающийся и жестоко оклеветанный либеральничающей историографией церковный деятель[32], спас династию и царство своей последовательной позицией «икономии» в деле о разводе великого князя. А разгромом церковной оппозиции, дотоле пользовавшейся государевым покровительством, Даниил пресек или, по крайней мере, надолго отодвинул, распространение в России целого комплекса разрушительных и политически, и духовно и культурно идей — прежде всего секуляризма, подрывавшего геокультурные основы становящейся мир-системы и отрицания россиецентризма, бившего по самым основам русского мирсистемного сознания. Максим был осужден в первый раз в 1525, еще до развода князя, но его позиция по этому делу были явно «последней каплей». Вассиан Патрикеев был осужден в 1531 – после рождения в 1530 году Ивана Васильевича даже намеки на неканоничность брака его отца являлись государственной изменой.

На том же процессе вновь привлекли к суду и Максима. Причем тандем Максима и Вассиана был уличен не только в политических интригах, хуле на русских преподобных, возглавлявших монастыри имевшие сёла, но и в откровенно русофобских высказываниях, нигилизме по отношению к русской церковной традиции. Один из переписчиков, правивших книги по указанию Максима, Вассиан Рушанин, свидетельствовал о словах, сказанных Вассианом Патрикеевым: «А здешние книги все лживые, а правила здешние кривила, а не правила»[33]. Формула, которой русофобствующая отечественная «интеллигенция» придерживается с тех пор уже полтысячелетия.

Однако, несмотря на эти злые слова и дела в истории России наступал краткий, но оставивший след на пол тысячелетия, период совершенного расцвета русской культуры, русской истории, русского духа и русского царства. Период «макариевского синтеза», совершенного великим святителем и молодым, полным сил и планов первым царем. Именно этот синтези и положил прочное основание той русской геокультуры, сокрушить которую не смогли даже трагические события Смуты – напротив, именно она русским людям помогла их выдержать и победить.

 

Примечания

[1]  Фурсов. А.И. Колокола истории. М., 1996. Ч. 1. С. 21-43.

[2] Автору этих строк уже приходилось в публицистике отмечать существование своеобразной «когнитивной тени», мешающей адекватному восприятию России даже вдумчивыми и лишенными негативной предубежденности исследователями [Е. Холмогоров.Жить по ржи

 // Спецназ России. № 2, 2007]. Классическим примером такой тени может служить исследование Фернаном Броделем трех основных злаков на которых по его мнению держалась аграрная цивилизация «Старого порядка» — пшеница, рожь, кукуруза. Бродель игнорирует совершенно четвертый злак, рожь, бывший долгое время основной, а никак не второстепенной культурой на огромных просторах восточней Эльбы. В своем огромном исследовании он посвящает ему всего несколько замечаний (Бродель, Фернан. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV-XVIII вв. Т.1. Структуры повседневности: возможное и невозможное М., Прогресс, 1988. С. 123-128). Однако дальше подробнейшим образом описывает балтийскую зерновую торговлю, её роль в продуктовом балансе Европы, лишь вскользь оговаривая, что это была торговля именно рожью. Можно привести десятки других примеров того, как любые исторические феномены, оказывающиеся в соприкосновении с Россией и тяготеющими к ней регионами, лишаются адекватного истолкования. Интересно, что на остальные пространства такая слепота не распространяется – изучать Китай, Индию, Ближний Восток и т.д. европейцы начали очень рано и делали это достаточно добросовестно. В случае же России «когнитивная тень» покрывает именно в практически синхронную с западной мир-систему, которая существует с Западом в странном режиме взаимодействия, никогда полностью в него не втягиваясь, но и полностью не выпадая. В результате европейцам приходится выбирать между двумя решениями «русского вопроса»: либо русский это недочеловек, либо – «сверхчеловек», который умеет все то же, что и европеец и еще немного больше.

[3] Самое ценное, при всей кажущейся тривиальности, замечание Валлерстайна состоит в том, что «геокультура не появляется сама по себе, её надо создавать». (Валлерстайн, Иммануил. Миросистемный анализ: введение. М., «Территория будущего», 2006. С. 202). Это означает, что геокультура не дается мир-системе в готовом виде, а исторически существует вместе с этой мир-системой, причем иногда в качестве функционально-конфликтных идеологий, и обосновывает эту систему зачастую «задним числом». Проще говоря, мир-система не выводима «логически» из своих геокультурных оснований.

[4] Холмогоров Е.С.Политическая эсхатология // Эсхатологический сборник. СПб., «Алетейя», 2006

[5] См. новейшее исследование: Рудаков, Александр. Наследие Константина. М., «Волшебная Гора», 2007

[6] Вот как характеризует православно-политическую доктрину «Эпанагоги» прот. Георгий Флоровский: «Структура Содружества (politeia) включает в себя несколько отделов и частей. Самые важные места в ней занимают Император и Патриарх. Между этими двумя властями есть очевидный параллелизм. Мир и процветание народа зависят от согласия и единодушия между царством и священством. Император является верховным правителем. Цель его правления — благодетельство. Это старая мысль, унаследованная еще от политической философии эллинов. В своем правлении Император обязан утверждать справедливость, он должен прекрасно разбираться в делах веры и благочестия, укреплять и распространять учение Священного Писания и соборов. Его основная задача — обеспечивать мир и спокойное течение жизни для души и тел своих подданных. Не менее славное место занимает Патриарх. "Патриарх — живой образ Христа". Всеми своими словами и делами он должен являть истину. Он должен быть распят для мира и жить во Христе. Неверных он привлекает к Церкви святостью своей жизни, в верных утверждает благочестие и чистоту, еретиков неустанно тщится вернуть ко Христу. Он должен справедливо и непредвзято относиться ко всем людям, без страха свидетельствовать императору о православной вере. Ему одному дана власть толковать установления Отцов и следить за подобающим их применением» Прот. Георгий Флоровский. Империя и Пустыня. Антиномии христианской истории // Прот. Георгий Флоровский. Догмат и История. М., Изд-тво Свято-Владимирского братства. 1997. С. 272

[7] Термин «агиополитика» введен автором этих строк в ряде работ (См. прежде всего: Холмогоров, Егор. Бог как субъект истории // Апология, 2005, № 5). Он означает совокупность тех методов и форм, в которых те или иные сакральные силы, Бог, ангелы, святые и т.д. прямо или косвенно задействуются в политической действительности. Для живого религиозного сознания, в частности – для традиционного сознания средневековья, агиополитическое измерение является важнейшим измерением при понимании политических событий. Для христиан до эпохи секуляризации было очевидно покровительство божественной силы при защите городов, возможность чудесного вмешательства святых воинов в ход битв, причем соответствующие агиополитические факты считались твердо установленными и зафиксированными в богослужении, церковном календаре, иконографии и т.д.

[8] «Церковь не отличалась от нации, а потому впоследствии государственная власть, вместо стараний организовывать нацию, пыталась возлагать на церковные функции учреждений социальных. Это было почти безразлично для Церкви, но государству делало много вреда, так как направляло его на ошибочный путь управления и отклоняло от правильного» — Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. М., «Библиотека Сербского Креста», 2004. С. 123-124. Тихомиров отмечает главную черту, благодаря которой России, в отличие от Византии, удалось создать крепкую династическую самодержавную монархию — развитость социального строя и социальных отношений среди русских людей, существование нации, что освобождало Церковь от необходимости заменять собой нацию, зато давало есть возможность быть национальной Церковью. Русские были и русскими и православными христианами, византийцы – только православными христианами и лишь к концу существования империи лишь часть их начала осознавать себя греками.

[9] См. прежде всего классическое исследование прот. Иоанна Мейендорфа. Византия и Московская Русь. Очерк по истории церковных и культурных связей в XIV веке. (Paris. YMCA-PRESS. 1990 или в составе сборника Мейендорф, Иоанн. История церкви и восточно-христианская мистика. М., Институт ДИ-ДИК, 2000)

[10] Холмогоров Е. С. Историческая судьба русской нации // Холмогоров, Егор. Русский проект: реставрация будущего. М., Алгоритм, 2005

[11] Зимин. А.А. Витязь на распутье. Феодальная война в России XV в. М., 1990.  С. 206. Выдающийся историк, являющийся настоящим классиком советской «либеральной» историографии, для которого Россия так и остается «страной рабов» (С. 211), разумеется выступает на стороне противников Москвы — галицких князей, в которых видит представителей развития России по «буржуазному пути». Мы же со своей стороны можем рассматривать движение Галицких князей как реакцию на связанные со усилением Москвы процессы — не только укрепление военно-служилой организации и династическую централизацию, но и на формирвоание в ходе монастырской колонизации сети церковных земледельчески-промышленных центров. За апологией Юрия Звенигородского и Дмитрия Шемяки Зиминым упускается одна важная линия исследования гражданской войны XV века — возможная её связь с событиями 1441 года — решительным отвержением Василием II Флорентийской унии.

[12] Фроянов И.Я. Драма русской истории: На путях к опричнине. М., ИД «Парад»., 2007. Исследование является своеобразным «опрокинутым в прошлое» ответом историка на развязанную против него в начале 2000-ных травлю (причины и ход кампании против Фроянова подробно освещены в исследовании Виктора Брачева. Травля русских историков. М., Алгоритм, 2006. С. 200-317). В работе Фроянова исследованы борьба политических и идеологических движений при московском дворе начиная ереси «жидовствующих» и заканчивая «Избранной радой». Фроянов доказывает существование преемственности в персональном составе и в идеологии между еретиками эпохи Ивана III и их наследниками в эпохи Василия III и Ивана IV, причем делает это не столько путем самостоятельного разбора источников, сколько с опорой на труды советских историков, прежде всего – послевоенной эпохи — Н.А. Казаковой, А.А. Зимина, Р.Г. Скрвнникова и др. Фактически Фроянов обобщает ту фактологию, которую собрали советские историки и которая должна привести исследователя к выводу о преемственности в персональном составе между кругом новгородских еретиков, и последующими центрами анти-иосифлянства и боярской оппозиции самодержавию. Быть может временами излишняя «конспирологическая» прямолинейность Фроянова обнажает, тем не менее, наличие прямых и легко доказуемых связей между противниками православия и самодержавия в XVIвеке.

[13] Малинин В. Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания. Киев, 1902. Приложение ХХ. С. 128. Вокруг атрибуции этого трактата «Яко не подобает святым божиим церквам и монастырем обиды и насилие творити и въсхищати имениа и стяжаниа их» идет полемика. Традиционно историография приписывает это сочинение преп. Иосифу. А.И. Плигузов, считает трактат компиляцией 1520-х годов, основанной в частности на послании преп. Иосифа И.И. Третьякову-Ховрину (Плигузов А.И. Полемика в русской церкви первой трети XVIстолетия. М., «Индрик», 2002 С. 295-304). Окончательно доказанным это утверждение считать нельзя, но обращает на себя факт, точно отмеченный исследователем, что ни в одной из рукописей трактат не подписан именем преп. Иосифа, что для собственного сочинения Волоколамского игумена довольно странно.

[14] Алексеев А.И. Под знаком конца времен. Очерки русской религиозности конца XIV – начала XVIвв. СПб. «Алетейя». 2002. С. 131-180. Книга содержит блестящее исследование основ поминальной практики русских монастырей, в частности – Иосифо-Волоколамского. В то же время, возражения Алексеева А.И. Плигузову, представляющие собой попытку сохранить традиционную историографическую концепцию «нестяжательства» и представление о «секуляризационном» соборе 1503 года представляются нам недостаточно основательными.

[15] «Отчуждение вложенного в монастырь имущества без последующей компенсации немедленно влекло за собой устранение имен бывших вкладчиков из монастырского синодика: монастырь переставал молиться за них…» (Плигузов А.И. Полемика в русской церкви первой трети XVI столетия. C. 96)

[16] Плигузов А.И. Полемика в русской церкви первой трети XVI столетия. Сам исследователь, высказывается о Вассиане достаточно осторожно, предпочитая говорить о его духовных «поисках», однако подчеркивает наличие в источниках свидетельств о «неортодоксальных и порой еретических взглядах» Вассиана (Там же. С. 279). Учитывая тот факт, что начал свою борьбу с иосифлянством Вассиан именно с апологетики еретиков, мы можем, думается, вынести более определенное суждение.

[17] Напомним, что инок Зиновий Отенский, первый подвергший критике «нестяжание безумное», считал создателями «нового учения» Вассиана Патрикеева и Максима Грека, а никак не Нила Сорского [Истины показание к вопросившим о новом учении. Сочинение Инока Зиновия. Казань, 1863].

[18] Все суждения о «нестяжательстве» Нила как идеологической программе выносятся на основании его устава — «Предания», написанного «для небольшого идиоритма, находящегося, как это требовала традиция, в орбите крупного общежительного монастыря» (Плигузов.А.И. Полемика в русской церкви первой трети XVI столетия. С. 282). Очевидно, что в отказе от крупной благотворительности, от «социального служения» Нил исходил из духовных интересов своих духовных чад, совсем не претендуя на то, чтобы перенести свои правила на всё русское монашество. Тем более, что в России XVI века, по подсчетам С.Б. Веселовского пятая часть монастырей не имела зависимых крестьян или владела не более чем пятью дворами (Веселовский С.Б. Монастырское землевладение в Московской Руси во второй половине XVIв. // Исторические записки. М., 1941. Т. 10. С. 100)

[19] Россия и греческий мир в XVI веке. М., Наука, 2004. Т. 1. С. 129-131. Там же на с. 157-158 помещена грамота Василия III с просьбой о присылке из Ватопедского монастыря переводчика Саввы, вместо которого и прибыл Максим Триволис.

[20] Россия и греческий мир в XVI веке… С. 352-358

[21]<!--[endif]--> Характерная деталь, в Москве Максим селится не в Чудове монастыре, как остальные члены греческого посольства, а в Симонове монастыре, бывшем, как мы уже отметили, центром не только сторонников Вассиана, но и явных еретиков (см. Синицына Н.В. Максим Грек в России. М., 1977. С. 61).

[22] А.И. Плигузов (Полемика в русской церкви первой трети XVI столетия. C. 132-133) приводит выразительные примеры откровенного соучастия Максима в фальсификации канонического предания Православной Церкви в угоду воззрениям Вассиана. Так, Максим утверждал, что слово «проастий», переводимое в старых русских Кормчих как «сёла» в тексте 12 и 18 канонов VII Вселенского Собора, на самом деле означает пашни и виноградники, а никак не населенные зависимыми крестьянами поселения. Тем самым как бы подтверждалась «фальсификация» Предания защитниками монастырских владений. Между тем, как показали исследования Ф.И. Успенского, В.Н. Бенешевича и Г. Острогорского слово «проастион» использовалось в греческих текстах именно в значении села, населенного зависимыми крестьянами.

[23] Малинин В. Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания. С. 482

[24] Малинин В. Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания. С. 551

[25] До «командировки» в Россию Булев служил папе, а уже по переезде в Москву в 1508 получал от Юлия II деньги за информацию о русских делах — Винтер Э. Папство и царизм. М., «Прогресс», 1964. С. 338.

[26] Ржига В.Ф. Неизданные сочинения Максима Грека // Byzantinoslavica. 1935—1936. Т. 6. С. 91

[27] Синицына Н.В. Максим Грек в России. С. 93

[28] Внешнеполитический контекст посланий Филофея разбирает А.А. Зимин. Россия на пороге нового времени. Очерки политической истории России первой трети XVI в. М., 1972. С. 342. Он, в частности, отмечает спокойный по отношению к туркам тон посланий. Однако, следуя «антифилофеевской» тенденции российской либеральной и советской историографии Зимин утверждает, что «из-за своего откровенно клерикального характера» теория «Третьего Рима» «не смогла оказать существенного влияния на политическую идеологию Русского государства. Московские государи в середине и второй половине XVI в. предпочитали пользоваться идеями Сказания о князьях владимирских» (Там же. С. 343). Рассуждения о «незначительности» влияния идеологии «Третьего Рима» исходят из неверного понимания самой этой идеологии как претензии на «византийское наследство». К тому моменту эта идеология была уже выдвинута, в частности в «Изложении пасхалии» (А.Л. Гольдберг. К предыстории идеи «Москва — Третий Рим» // Культурное наследие древней Руси: истоки, становление, традиции. М., Наука, 1976. С. 111-116), однако важен конкретный политико-полемический контекст филофеевых посланий. Они защищают не «греческий проект», а напротив – русский изоляционизм, отказ от жертвы внешнеполитической автономией в пользу чужих интересов. Эту полемическую роль послания Филофея сыграли, а затем они стали идеологической основой для важнейшего политического и церковного акта конца XVI столетия — установления в России патриаршества.

[29] Малинин В. Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания. Приложение. С.63

[30] См. Холмогоров, Егор.Политические категории русской цивилизации

[31] Свод древнейших письменных известий о славянах. Том 1. М., 1991. С. 185

[32] В.В. Шапошник. Церковно-государственные олтношения в России в 30-80-е годы XVI века. СПб. Изд-тво СПБУ. 2006. С. 26-27. Исследователь обращает внимание на откровенную клевету и недобросовестность в характеристике Даниила. Начало клеветнической традиции было положено Сигизмундом Герберштейном, именующим митрополита человеком «около 30 лет от роду», что выдает полное незнакомство немецкого дипломата с предметом,  что не помешало ему запустить клеветнический слух, будто Даниил окуривает себя дымом, чтобы выглядеть более бледным. Не менее характерна поразительная предвзятость, проявляемая русским историком Церкви Е.Е. Голубинским. В последнем случае Шапошник обращает внимание на абсурдное противоречие в оценках даваемых Голубинским буквально в соседних предложениях: «По своим общественным нравам он нисколько не был пастырем…» и тут же «для исполнения пастырской обязанности учить словом он сделал столько, сколько никто из митрополитов». Приведенные данные говорят об откровенной «информационной войне», ведшейся и ведущейся против митр. Даниила в отместку за твердо проводившуюся им политику на искоренение ереси и поддержку династии.

[33] А.А. Зимин. Россия на пороге нового времени. Очерки политической истории России первой трети XVI в. стр. 375

 

АПН, 11.10.07; 16.10.07; «Русский проект». 22.10.07.


Реклама:
-