Журнал «Золотой Лев» № 135-136 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

Гэлфорд Макиндер

 

Круглая Земля и обретение мира[1]

 

I

 

Меня попросили развить некоторые темы, которыми я занимался в моих прежних работах, и, в частности, поразмыслить над вопросом, не умалилась ли в какой-то степени значимость моего стратегического понятия «хартленд» в условиях нынешних военных действий. Но чтобы представить это понятие в надлежащем контексте, я вынужден начать с краткого рассказа о том, как ему [этому понятию][2] изначально случилось сформироваться (1).

Мое самое раннее воспоминание о политических делах восходит к тому сентябрьскому дню 1870 г., когда я — маленький мальчишка, только что пошедший в местную грамматическую школу (2), — принес домой новость, которую узнал из телеграммы, прибитой на двери почтового отделения: о том, что Наполеон Ш и вся его армия сдались пруссакам под Седаном. Это стало потрясением для англичан, психологически еще не расставшихся с эпохой Трафальгара и [наполеоновского] отступления из Москвы, но, по-настоящему, значение совершившегося было осознано лишь спустя годы. Ведь еще никто не оспаривал господства Британии над океаном, и единственную опасность для своей заморской империи она видела в это время в азиатском курсе [position] России (3). В этот период английские газеты были скоры на раскрытие свидетельств русской интриги в каждом слухе из Константинополя и в каждой племенной заварушке на протяжении северо-западной индийской границы. Британская морская мощь и российская сухопутная мощь твердо владели центром международно-политической сцены (4).

Тридцать лет спустя, на грани веков, фон Тирпиц приступил к строительству океанского флота Германии. В то время я занимался организацией преподавания политической и исторической географии в Оксфордском и Лондонском университетах и за текущими событиями следил обобщающим взглядом преподавателя (5).

Германская динамика означала — для меня это было очевидно — что нация, уже располагавшая величайшей организованной сухопутной мощью и занимавшая центральную стратегическую позицию в Европе, стремилась дополнительно обеспечить себе еще и морскую мощь, достаточную, чтобы нейтрализовать мощь Великобритании. Соединенные Штаты также неуклонно вырастали в великую державу. Но пока их возрастание можно было замерить лишь по статистическим таблицам; хотя кое-кто в пору моего детства уже пребывал под сильным впечатлением от американской изобретательности: например, я вспоминаю висевшую в нашей классной комнате картинку с битвой между «Мэрримаком» и «Монитором» — между первым броненосцем и первым кораблем с башенной артиллерией (6). Так Германия и Соединенные Штаты поднимались бок о бок с Британией и Россией.

Событиями, из которых непосредственно произросла идея хартленда, стали английская война в Южной Африке и российская война в Манчжурии. Южноафриканская война закончилась в 1902 г. А к весне 1904 г. русско-японская война уже виделась неминуемой (7). Таким образом, доклад, который я прочитал в начале этого года в Королевском Географическом обществе, под названием «Географическая ось истории», был вполне на злобу дня, — но за ним стояли долгие годы наблюдений и раздумий.

Контраст между английской войной против буров, развернувшейся за океаном в 6 000 миль (от метрополии), и войной, которую предприняла Россия на сходном расстоянии (от своей метрополии) за сухопутными протяженностями Азии, естественно вызвал в памяти историческую параллель — подобный же контраст между Васко да Гама, огибающим по конец XV века мыс Доброй Надежды на пути в Индию, и рейдом казака Ермака во главе его конников за Уральский хребет в Сибирь в начале ХVI века (8). В свою очередь, это второе сопоставление вело к обзору длинного ряда набегов, вершившихся в классической древности и в средневековье пастушескими племенами Центральной Азии против оседлых обитателей «полумесяца субконтинентов» — против европейского полуострова, против Среднего Востока, против Индии и против того же Китая (9). Мое заключение было таково: « ...в нынешнее десятилетие мы впервые в состоянии провести, с достаточной законченностью, корреляцию между крупнейшими географическими и крупнейшими историческими обобщениями. Впервые мы можем воспринять хоть в какой-то мере реальные пропорции явлений и событий на всемирной сцене и в состоянии подыскать формулу, которая выразила бы пусть лишь определенные аспекты географической обусловленности во всеобщей истории. И если нам повезет, эта формула могла бы иметь практическую ценность, поместив в ( должную) перспективу некоторые из соревнующихся сил текущей международной политики».

Слово «хартленд» [«средоточие»] впервые появилось в этой работе 1904 г., но лишь мимоходом и на правах описательного выражения, а не в качестве термина. Вместо него там использовались обороты «осевое пространство» и «осевое государство». Например: « Опрокидывание силового баланса в пользу осевого государства, ведущее к экспансии последнего в окраинные земли Евро-Азии, позволило бы использовать обширные континентальные ресурсы для строительства флота — и затем глазам нашим могла бы предстать мировая империя. Так могло бы случиться, если бы Германия в качестве союзницы присоединилась к России.

В заключение было бы полезным особо подчеркнуть, что замена российского контроля над внутренним пространством континента на какой-либо новый контроль не вела бы к уменьшению географической значимости осевого местоположения. Если бы, к примеру, китайцы, организованные японцами, вознамерились бы низвергнуть Российскую империю и завоевать ее территорию, они могли бы представить желтую опасностьдля мировой свободы именно тем, что присоединили бы выход на океан к ресурсам великого континента» (10).

Под конец Первой мировой войны в Лондоне и Нью-Йорке вышла моя книга «Демократические идеалы и реальность» (ее переиздали без изменений в прошлом [1942] году в Нью-Йорке «Гарри Холт энд Компани»). Очевидным образом ярлык «осевого» [пространства или государства], достаточно уместный для академического тезиса начала века, более не отвечал международной обстановке, которая возникла из этого первого великого кризиса (по ходу) нашей мировой революции (11); отсюда — «идеалы», «реалии» и «хартленд». Но то, что тезис 1904 г. (хотя мне и пришлось принять в соображение и привнести дополнительные критерии) все-таки составил удовлетворительную основу для оценки расклада, создавшегося 15 лет спустя, — этот факт внушал уверенность: искомая формула найдена.

 

II

 

Мы приступим теперь к главному предмету данной статьи и эскизно, предварительно оценим значение понятия «хартленд» для того всемирного обзора, который должен предшествовать грядущему урегулированию. Надо понимать, что я имею дело со стратегией, каковая, определенно, действенна в мирную пору не менее чем в военную. Но я не позволю себе втягиваться в уже ведущиеся широковещательные дебаты с заглядыванием вперед через головы ближайших поколений. Моя мысль сосредоточена на тех годах, в течение которых врага предстоит обуздывать, пока не будет, если воспользоваться языком Касабланки, умерщвлена его философия войны.

Хартленд — это северная и внутренняя часть Евро-Азии. Он простирается на юг от арктического побережья до срединных пустынь, и широкий перешеек между Балтийским и Черным морями образует его западные пределы. Но это понятие не допускает скрупулезно-дотошного определения на карте, потому что основывается на трех разных физико-географических аспектах, которые, хотя и подкрепляют друг друга, совпадают не до конца. Прежде всего, мы имеем в этом регионе широчайшую из низменных равнин на поверхности земли. Во-вторых, через эту равнину протекают несколько больших судоходных рек: одни из них впадают на севере в Арктическое море (12) и недоступны с океана, поскольку оно загромождено льдами, тогда как другие впадают в закрытые водоемы, вроде Каспия, из которых нет выхода в океан. В-третьих, здесь налицо зона пастбищ, которая лишь в последние полтора столетия прекратила предоставлять кочевникам-скотоводам на верблюдах и лошадях идеальные условия для развития высокой мобильности. Из трех указанных особенностей речные бассейны легче всего представить картографически: водораздел, выделяющий всю группу арктических и «континентальных» рек в единое целое, четко обособляет на карте тот обширный и неразрывный ареал, каковой и является хартлендом сообразно с этим частным критерием (13). Однако же простое исключение морской мобильности и морской мощи — это сугубо негативная, хотя и важная отличительная черта; а равнина и пояс пастбищ образовали позитивные условия, соответствующие другому типу мобильности, именно — свойственному степям. Что же касается пастбища, то оно пересекает равнину во всю ширь, но не вполне покрывает ее поверхности. И все же, несмотря на эти явные несовпадения, хартленд (как понятие и представление) обеспечивает достаточный физико-географический базис для стратегической мысли. Идти дальше и искусственно упрощать географию — значило бы вступать на ложный путь.

Для наших нынешних целей будет достаточно корректным сказать, что территория СССР эквивалентна хартленду во всех направлениях, кроме одного. И чтобы отграничить это исключение — исключение поистине великое! — прочертим прямую линию, примерно в 5500 миль длиной, с востока на запад — от Берингова пролива до Румынии. В трех тысячах миль от Берингова пролива эта линия пересечет реку Енисей, текущую от границ Монголии на север — в Арктический океан. На восток от этой великой реки в основном лежит глубоко изрезанная страна гор, плоскогорий и (межгорных) долин, почти сплошь из конца в конец покрытая хвойными лесами; я буду называть ее «землей Лены» («Леналенд») по главной ее примете, великой реке Лене. Эта земля не входит в Россию-хартленд [«Россию-Средоточие», Heartland, Russia]. Россия «земли Лены» объемлет пространство в три и три четверти миллиона квадратных миль, но с населением лишь около шести миллионов человек, из коих почти пять миллионов обосновались вдоль трансконтинентальной железной дороги, от Иркутска до Владивостока. На оставшейся части этой территории имеем в среднем свыше трех квадратных миль на каждого обитателя. Богатые природные запасы — лес, водная энергия и полезные ископаемые — все еще практически не тронуты (14).

К западу от Енисея лежит то, что я описал как «Россию-хартленд», — равнина, простершаяся на 2500 миль с севера на юг и на 2500 миль с востока на запад. Она включает четыре с четвертью миллиона квадратных миль и население более чем в 170 миллионов. Это население прирастает со скоростью три миллиона в год.

Простейший и, пожалуй, самый эффективный способ представить стратегически значимые параметры российского хартленда — это сравнить их с такими же параметрами Франции. Но в случае с Францией исторический фон составит Первая мировая война, а в случае с Россией — Вторая мировая война.

Подобно России, Франция — компактная страна, одинаково протяженная в длину и в ширину, но не столь удачно округленная как хартленд и потому имеющая, пожалуй, меньшую территорию в пропорции к длине той границы, которую надо защищать. Ее всю, за исключением северо-востока, обрамляют море и горы. В 1914–1918 гг. у нее не было враждебных стран за Альпами и Пиренеями, а флот Франции и ее союзников господствовал на морях. Французская армия и союзные силы, развернутые так, чтобы перекрывать открытый северо-восточный участок границы (15), были, следовательно, хорошо защищены с обоих флангов и имели надежный тыл. Те стратегические «ворота» на равнинном северо-востоке, через которые столько армий, подобно приливам и отливам, изливались в страну и из нее, имеют в ширину 300 миль между Вогезами и Северным морем. В 1914 г. линия фронта, упираясь в Вогезы как в точку опоры и вращения, была повернута назад, к Марне. На исходе войны, в 1918 г., она развернулась вперед, но точка опоры осталась неизменной. Хотя за четырехлетний отрезок времени этот эластичный фронт гнулся и проседал, он не был прорван — даже несмотря на великий германский штурм весной 1918 г. Таким образом, вполне подтвердилось, что внутри страны было достаточно пространства и для глубокой обороны, и для стратегического отступления. Однако, к несчастью для Франции, ее основной промышленный район приходился на тот ее северо-восточный сектор, где завязалась нескончаемая битва.

Россия воспроизводит в основных чертах паттерн Франции, но в укрупненном масштабе и с границей, открытой на запад, а не на северо-восток. В нынешней войне российская армия развернулась, перекрыв открытую часть границы. В тылу у нее — огромная равнина хартленда, подходящая и для глубокой обороны и для стратегического отступления. А еще дальше позади [армии] эту равнину замыкает на востоке природный крепостной вал, образуемый «недоступным» арктическим побережьем, пустошами земли Лены за Енисеем и горной цепью от Алтая до Гиндукуша, за которой и Гоби, и тибетские, и иранские пустыни. Эти три заграждения — широкие и весьма вещественные, далеко превосходящие в своем оборонном значении те побережья и горы, которыми окаймлена Франция.

Правда, арктическое взморье уже более не является недоступным в том абсолютном смысле, в каком это выражение было в силе до самых последних лет. Караваны кораблей, подкрепленные могучими ледоколами и самолетами, разведывающими водные проходы между массами плавучего льда, уже проложили торговые маршруты рек Оби и Енисея и даже самой реки Лены; но вражеское вторжение через огромное пространство приполярных льдов, через мшистые тундры и таежные леса Северной Сибири представляется почти невозможным ввиду советской воздушной обороны наземного базирования.

Завершая сопоставление Франции и России, рассмотрим относительные величины некоторых параллельных данных. Россия хартленда четырехкратно превосходит Францию по населению и четырехкратно — шириной открытого сектора границы, но двадцатикратно — площадью. Итак, открытая часть границы вполне пропорциональна российскому населению; и чтобы совладать с шириной советского развертывания Германия была вынуждена разжижать свой более ограниченный человеческий потенциал менее эффективным контингентом, привлекаемых ею из подвластных стран. Но в одном важном отношении Россия начинала свою вторую войну с Германией не в лучших условиях, чем те, что были у Франции в 1914 г.: как и у Франции, ее наиболее развитые сельское хозяйство и промышленность лежали прямо на пути захватчика. Вторая пятилетка должна была исправить это положение дел, — окажись только германская агрессия отсрочена хотя бы на пару лет (16). Пожалуй, в этом состоял один из резонов для Гитлера — разорвать свой договор со Сталиным в 1941 г.

Однако громадные возможности, предоставляемые хартлендом, не говоря уже о природных запасах земли Лены, со стратегической точки зрения удачно распределены в пространстве. Промышленность стремительно растет в таких краях, как Южный Урал, — в самой что ни есть осевой точке осевого пространства! — и в богатом Кузнецком угольном бассейне, под защитой великих естественных заграждений, поднявшихся к востоку от верховий Енисея. В 1938 г. Россия превосходила любую другую страну мира в производстве следующих продуктов питания: пшеницы, ячменя, овса, ржи и сахарной свеклы. В России добывалось марганца больше, чем в какой бы то ни было другой стране. Она стояла вровень с Соединенными Штатами на первом месте по железу и шла второй по добыче нефти. Относительно угля Михайлов утверждает, что оценочных запасов, будь то Кузнецкого или Красноярского угольного бассейнов, хватило бы для удовлетворения потребностей всего мира в течение 300 лет (Mikhailov N. Soviet Geography. London: Methuen, 1937). Политика Советского правительства в течение первой пятилетки была нацелена на уравновешение импорта и экспорта. За исключением очень немногих потребительских товаров эта страна в состоянии производить все, что ей нужно.

Рассмотрев все эти данные, с неизбежностью заключаем, что если Советский Союз выйдет из этой войны победителем Германии, он должен будет считаться величайшей сухопутной державой на планете (17). Более того, он будет державой в стратегически наисильнейшей оборонительной позиции. Хартленд — огромнейшая естественная крепость на земле. Впервые в истории она обеспечена гарнизоном, адекватным ей и численно, и качественно.

 

III

 

Я не могу претендовать на то, что тема хартленда, цитадели сухопутной мощи на великом мировом материке, будет исчерпана в краткой статье, вроде этой. Но чтобы уравновесить данную тему, надо несколько слов посвятить также и другому понятию.

Недавно из Касабланки пришел призыв — сокрушить господствующую в Германии философию. Этого можно достичь, только оросив немецкий разум чистой водой философии-соперницы. Я допускаю, что, скажем, через два года будет дан приказ «прекратить огонь»; союзные силы возьмут Берлин, отдадут под суд военных преступников, сразу утвердят границы и примут прочие хирургические меры к тому, чтобы старшее поколение Германии, которому суждено умереть нераскаянным и озлобленным, не могло вновь внушить ложные исторические идеи поколению более молодому. Но очевидно, что будет не просто бесполезно, а намного хуже посылать в Германию иноземных учителей, дабы они в ней работали над насаждением теории свободы. Свободе нельзя научить, ее можно лишь предоставить тем, кто в состоянии ею воспользоваться. Тем не менее засоренный канал мог бы быть весьма эффективно вычищен, если бы его контролировали крепкие дамбы мощи с обеих сторон — сухопутной мощи с востока, в хартленде, и морской мощи с запада, в североатлантическом бассейне. Поставьте немецкий разум перед тем несомненным фактом, что любая развязанная Германией война должна оказаться войной на два несокрушимых фронта, и немцы сами решат эту проблему.

А для этого необходимо, в первую очередь, чтобы возникло эффективное и продолжительное взаимодействие между Америкой, Великобританией и Францией, в рамках которого первая обеспечивала бы глубину обороны, вторая служила окруженным водой передовым оплотом, этакой Мальтой в большем масштабе, а третья — удобным для обороны плацдармом. Последняя функция существенна не менее чем две первые, поскольку морская мощь в своем финальном применении должна быть земноводной, если она призвана уравновесить мощь сухопутную. А во вторую очередь необходимо, чтобы эти три победительницы и четвертая — Россия — заручились обязательством выступить сообща и немедля, если обозначится любая угроза нарушения мира — так, чтобы дьявол в Германии никогда не смог снова поднять голову и вынужден был умереть от истощения.

Похоже, сегодня кое-кто грезит о мировой воздушной мощи, которая бы «ликвидировала» сразу и флоты, и армии. Но я нахожусь под впечатлением тех очевидных следствий, которые вытекают из недавнего заявления одного летчика-профессионала: «Воздушная мощь всецело зависит от эффективности ее наземной организации». Это слишком большая тема, чтобы обсуждать ее в рамках данной работы. На этот счет можно сказать лишь одно: еще никто должным образом не доказал, что война в воздухе не продолжит длинной истории всевозможных видов военных действий, где наступательная и оборонительная тактика попеременно берут верх, производя тем временем мало-помалу постоянные изменения в стратегических условиях (18).

Я чужд претензий предрекать будущее человечества. Чем я сейчас занимаюсь, так только обстоятельствами, при которых мы, достигнув победы в войне, сделаем первые шаги к обретению мира. Касаясь структуры послевоенного миропорядка, нынче впервые исследуемого массой людей, очень важно тщательно проводить разделительную черту между идеалистическими прожектами и научными реалистическими план-картами [maps], где представлены понятия — политические, экономические, стратегические и т.д., — основанные на распознании упрямых фактов.

Держа все это в уме, можно было бы привлечь внимание к одной великой черте всемирной географии — к некоему подобию пояса, как бы обвитого вокруг тяготеющих к Северному полюсу регионов. Он начинается с пустыни Сахара, затем, если двигаться на восток, обретает свое продолжение в арабских, иранских, тибетских и монгольских пустынях и через пустоши «земли Лены», Аляски и Лаврентийской возвышенности в Канаде дотягивается до засушливой зоны на западе Соединенных Штатов. Этот пояс пустынь и пустошей — черта первостепенной важности во всемирной географии. Внутри него обретаются два взаимно соотнесенных явления почти равной значимости: хартленд и бассейн Средиземного океана (Северная Атлантика) с его четырьмя придатками (Средиземным, Балтийским, Арктическим и Карибским морями). За пределами этого пояса — Великий океан (Тихий, Индийский и Южно-Атлантический) и земли, отдающие ему свою речную влагу (азиатские муссонные края, Австралия, Южная Америка и Африка к югу от Сахары) (19).

Архимед говорил, что мог бы поднять мир, если бы нашел опору для своего рычага. Нельзя поднять весь мир за раз, вернув его к процветанию, но регион между Миссури и Енисеем, с его великими воздушными магистралями коммерческого флота Чикаго-Нью-Йорк и Лондон-Москва и со всем, что будет ознаменовано их развитием, должен быть первостепенным предметом заботы, ибо призван стать той самой [Архимедовой] опорой. Мудро было бы несколько повременить с покорением Японии. В свое время Китай получит капитал щедрой мерой как наш долг чести, чтобы помочь ему в его романтическом предприятии созидания новой цивилизации для четверти человечества — цивилизации не вполне восточной и не вполне западной. После этого упорядочение Внешнего Мира будет относительно нетрудным, с Китаем, Соединенными Штатами и Соединенным Королевством как путеводителями на этом пути, по которому за каждой из последних двух держав последует целое сообщество свободных наций, ибо хотя их (США и Великобритании) история была различна, результаты окажутся сходными. Но первое мероприятие в деле экономического восстановления, несомненно, должно осуществиться внутри пояса пустынь, чтобы вся цивилизация не расточилась в хаосе. Как прискорбно, что союз, оговоренный после Версаля — союз между Соединенными Штатами, Соединенным Королевством и Францией, — не вступил в силу! От каких бедствий и печалей нас мог бы спасти этот акт (20)!

 

IV

 

А теперь, чтобы завершить рисуемый мной паттерн круглой Земли, позвольте наскоро добавить еще три понятия к двум, уже представленным вашему умственному взору. Для целей того, что в американских трудах именуется, насколько я вижу, «большой стратегией», столь же необходимо созидать широкие обобщения в области географии, как и в истории и экономике.

Я уже очертил мое понятие хартленда, о котором я, не колеблясь, говорю как о более действенном и полезном сегодня, чем оно было хоть двадцать, хоть сорок лет назад. Я рассказал, каким образом он встраивается в свой широкий пояс естественных оборонительных сооружений — из одетого льдом Полярного моря, лесистой и изрезанной горными складками земли Лены и центрально-азиатских гор и засушливых плоскогорий. Тем не менее этот пояс незамкнут из-за открытых «ворот» в тысячу миль шириной, ведущих с полуостровной Европы на внутреннюю равнину через обширный перешеек между Балтийским и Черным морями. Впервые за всю историю внутри этой громадной естественной крепости налицо гарнизон достаточный, чтобы не позволить войти германцу-захватчику. Если учесть этот факт, а также описанные мной оборонительные укрепления на флангах и в тылу, то сама ширина открытых «ворот» оказывается преимуществом, поскольку создает возможность победить врага, принуждая его растягивать вширь свой человеческий потенциал. А на поверхности хартленда и в глубинах его — богатый запас почвы для возделывания, руд и топлива для добычи, равный — или примерно равный всему, что залегло на поверхности и в глубинах Соединенных Штатов и Канадского Доминиона.

Я предположил, что поток очистительной контр-философии, направленный между несокрушимыми дамбами, мог бы дочиста отмыть немецкий разум от его черной магии. Несомненно, никто не захочет быть настолько сумасшедшим, чтобы поручать учителям-иностранцам изгонять злых духов из души побежденной немецкой нации. И у меня нет достаточной уверенности в том, что после первых — по неизбежности карательных — лет победоносные демократии станут поддерживать расквартированными на покоренной земле гарнизоны необходимой численности и боеготовности: бесполезно призывать демократов упорствовать в образе действий, противном самому духу и сущности демократии. Уж лучше, чтобы поток, пробившись на свет, излился из неких возрожденных и возрождающихся немецких источников между поименованными мной дамбами мощи, одной — в хартленде и другой — на территориях трех земноводных держав, американской, британской и французской. Две дружественные (мировые) силы лицом друг к другу по обеим сторонам течения в этом канале были бы одинаковой мощи и всегда были бы одинаково готовы к необходимым действиям. Тогда Германия постоянно жила бы под угрозой немедленной войны на два фронта, окажись она повинной в любом нарушении договоров, которыми бы запрещалась как физическая подготовка к войне, так и заморочивание юношества, представляющее другой способ подготовки к войне (21). Демократические гарнизоны, размещенные на своей собственной родине, служили бы [для немцев] учителями — силой показательного примера.

За этим постулатом [proposal] следует мое второе географическое понятие, а именно понятие Средиземного океана — Северной Атлантики — и зависимых от него морей и речных бассейнов. Позвольте мне, не прорабатывая этого понятия в деталях, обрисовать его вновь в трех основных его элементах, каковы — плацдарм во Франции, защищенный полным водой рвом аэродром в Великобритании и резерв обученного человеческого потенциала, земледелия и промышленности на востоке Соединенных Штатов и Канады. Поскольку речь идет о военном потенциале, и Соединенные Штаты, и Канада одинаково представляют из себя атлантические страны, а так как в поле зрения приходится держать угрозу внезапной наземной войны, и плацдарм, и окруженный водами аэродром — оба существенно значимы для земноводной мощи.

Три оставшихся понятия я изображу почти наброском и только в видах планетарной завершенности и баланса. Опоясывая два только что описанных единства — хартленд и бассейн Средиземного океана, — на планете проступает как бы «шарф» незаселенных земель, образующий практически непрерывное сухопутное пространство, которое покрывает примерно двадцать миллионов квадратных миль, то есть около четверти всей суши на земном шаре. На этом громадном пространстве сегодня проживает совокупное население меньшее, чем в тридцать миллионов, иными словами, одна семидесятая часть населения земли. Конечно же, самолеты во многих направлениях станут проноситься над этим поясом пустошей, и через него будут проведены автомобильные магистрали. Но еще долгое время он будет разрывать социальную непрерывность между основными человеческими сообществами на Земле. Когда-нибудь, может статься, что по исчерпании в мире угля и нефти Сахара превратится в ловушку для захвата непосредственно энергии Солнца (22).

Четвертое из моих понятий охватывает тропические влажные леса Южной Америки и Африки по обеим сторонам Южной Атлантики. Если бы покорить их с помощью земледелия и заселить с сегодняшней (демографической) плотностью тропической Явы, они могли бы поднять миллиард человек, — правда, лишь при условии, что медицина обеспечила бы в тропиках такую же производительность человеческой энергии, что и в умеренных зонах (23).

В-пятых и в-последних, миллиард человек древней восточной цивилизации населяют муссонные земли Индии и Китая (24). Они должны достичь процветания в те самые годы, когда Германия и Япония будут приручаемы цивилизацией. Потом они будут уравновешивать тот, другой миллиард человек, который живет между Миссури и Енисеем. Сбалансированная планета человеческих существ. И счастливая, ибо сбалансированная и потому свободная.

 

1943 г.

 

Комментарии

1. Частичный перевод этой работы Макиндера был опубликован К. Зубковым в 1994 г. в журнале «Уральский исторический вестник» (№ 1, с. 152–158). Во вводной статье, предваряющей публикацию, содержится оговорка, что текст дается «с небольшими сокращениями» (с. 152). На самом деле эти сокращения превысили треть статьи: Зубков перевел, собственно, две первые главки и три начальных абзаца из третьей. Опущено, по сути, все изложение того паттерна «круглой земли», в рамках которого 82-летний Макиндер радикально переосмысливает геополитические функции хартленда. Полностью выпали и идея единого мирового пространства внутри «пояса пустынь и пустошей», одинаково объемлющего как хартленд, так и бассейн Северной Атлантики (вне этого концепта не может быть правильно понято выделение Макиндером «земли Лены» в особый феномен, отличный от хартленда), и противопоставление на Земле (с точки зрения западного человека) лишь двух океанов — Средиземного и Великого (в частности включающего и Южную Атлантику), и финальный тезис о будущем взаимном уравновешении двух человеческих миллиардов (одного — в широтном пространстве к северу от «пояса пустынь и пустошей», собственно, христианского миллиарда, и другого — в меридиональной полосе «муссонных стран»). Эти обстоятельства, лишающие читателя возможности осознать и оценить концепцию статьи, наряду с некоторыми неточностями в переводе Зубкова, послужили стимулом к тому, чтобы перевести классическую работу заново, без искажающих ее смысл изъятий.

При передаче заглавия работы по-русски главная сложность заключалась в том, чтобы избежать дурной омонимии, рождающейся из соседства русских эквивалентов слов «world» и «peace» («Круглый мир и завоевание мира» — по Дугину; «Круглый мир и достижение мира» — по Зубкову). В литературе встречается и такой вариант: «Круглый мир и достижение мирной жизни», но и его нельзя признать вполне удовлетворительным, поскольку помимо сохраняющегося в нем паронимического каламбура, «peace» Макиндера не покрывается обыденной идеей мирного существования, вбирая полноту смыслов латинского «pax» — «международное замирение» и «основанный на нем порядок взаимоотношений народов» (так же, как в названии книги Н. Спайкмена «The Geography of the Peace»).

2. Макиндер посещал грамматическую школу в Гейнсборо (Линкольншир) в 1870–1874 гг.

3. Слово « position» употребляется здесь явно не в смысле «местоположения» и не в духе оборота «to be in a position to do something» («быть в состоянии сделать что-либо»). Речь идет о стратегических установках Российской империи в Азии и о проистекающем из этих установок практическом курсе — подобно тому, как мы говорим об «оборонительной позиции», «агрессивной позиции», о чьей-либо «позиции» в некоем спорном вопросе и т.д.

4. Такова была точка зрения англичан. У изучающего ту эпоху по «Мыслям и воспоминаниям» О. Бисмарка или по «Дипломатической истории Европы» А. Дебидура впечатление может быть иным.

5. В Оксфорде Макиндер преподавал в 1887–1905 гг., в Лондонском университете — с 1900 по 1926 гг.

6. Броненосец «Монитор» с вращающейся артиллерийской башней, сконструированный шведом Дж. Эрикссоном, действительно стал первым образцом кораблей этого типа. Но деревянный фрегат «Мэрримак», переименованный захватившими его южанами в «Вирджинию» и наскоро обшитый броней, никак не может считаться первым в мировой истории броненосцем: таковые строились в Европе с конца 1850-х годов («Глуар» — в 1859 г. во Франции, «Уэрриор» — в 1860 г. в Великобритании). Однако «Мэрримак» («Вирджиния») разделяет с «Монитором» славу первых броненосцев, испытанных в сражении, — в закончившемся боевой ничьей знаменитом сражении 9 марта 1862 г. на Хэмптонском рейде [Encyclopaedia Americana 1973: 357–358].

7. Макиндера подводит память: русско-японская война к весне 1904 г. уже не просто «виделась неминуемой». Она началась 9 февраля этого года по григорианскому календарю (через две недели после того, как Королевское Географическое общество заслушало доклад о грозящем миру наступлении «осевого государства» на евроазиатское приморье).

8. К. Зубков в комментариях к своему переводу (с. 158) отметил, что Макиндер ради синхронистического эффекта произвольно передвинул поход Ермака из конца XVI в. в его начало. На самом деле не менее наглядным мог быть иной, хронологически достоверный параллелизм: между плаванием предшественника Васко да Гама Бартоломеу Диаша за мыс Доброй Надежды в 1487 г. и первым большим походом московских воевод Семена Курбского и Ивана Салтыка-Травина за Урал («на Югру») в 1483 г., на сто лет предвосхитившим «конкисту» Ермака и закрепившим за московским великим князем титул князя Югорского [см.: Плигузов 1993: 48, 142–150].

9. Взгляд на русских, утвердившихся в Сибири, как на преемников татарских властителей, включающий Московское «Белое Царство» как бы в ряд номадических держав хартленда, был усвоен и вульгаризирован русскими евразийцами. На самом деле, с точки зрения москвичей XV–XVI вв., их движение в лесное Зауралье происходило не столько по татарскому, сколько по новгородскому следу, ибо новгородцы вступили на Обь уже в 1364–1365 гг. Не случайно вторжение отряда Курбского и Салтыка-Травина за Урал последовало непосредственно за присоединением к Москве Новгорода (1478 г.) и Вологды (1481 г.), старого новгородского владения [Плигузов 1993: 46–48].

Зубков верно отмечает, что, вопреки Макиндеру, воины Ермака шли в Сибирь не на конях, а по рекам на стругах (там же), скорее уж по-варяжски, чем по образу номадов. Кстати, взгляд на Сибирь как на некое продолжение новгородской «вотчины», похоже, выразился и в конце XVI — начале XVII вв. в церковной практике поставления тобольских владык из новгородцев [см.: Флоровский 1998: 399]. В геостратегии Московского царства, располагавшегося в двух пространствах — меридиональном, балтийско-черноморском и широтном, сибирском, с волжско-каспийским швом между ними, новгородская «вотчина» занимала место уникальное, включаясь в оба направления территориального развертывания, являя собой их средоточие и пересечение, откуда они протягивались точно двумя лучами. Думается, этим фактором было во многом предуготовлено последующее возведение имперской столицы — Санкт-Петербурга — на этих землях изначального варяжского «острова Русии» [см.: Цымбурский 1997].

10. По сути, из этих пассажей «Географической оси истории» разовьется учение Н. Спайкмена о римленде как о подлинном месторазвитии агрессивной мощи и о хартленде — природном союзнике и друге океанических держав, перерождающемся в их врага лишь постольку, поскольку его правители обнаруживают склонность превращаться в господ римленда [Spykman 1944: 57].

11. Думается, что фраза «…the first great crisis of our world revolution…» все-таки означает не «первый великий кризис нашего мирового круговорота», по Зубкову, а первый кризис, которому суждено возникнуть в результате описанной в «Географической оси истории» «колумбовой революции», выковавшей «закрытый» миропорядок.

12. В этой статье Макиндер использует для Северного Ледовитого океана разные обозначения: «Arctic ocean», «Arctic sea», «Polar sea». Эта неразборчивость в терминах, несомненно, работает на авторское представление о Ледовитом океане как о своеобразном «море» Средиземного океана евроамериканцев — Северной Атлантики, хотя «море», забитом льдами, чем и определяется особый статус его рек как относительно «недоступных» с океана рек хартленда. В свою очередь, подобное представление очевидно «подпирает» идею позднего Макиндера о географическом сродстве хартленда с землями, окружающими Северную Атлантику.

13. Фразу «…the water divide which delimits the whole group of Arctic and continental rivers into a single unit…» совершенно недопустимо переводить, как это сделал Зубков: «водораздел, который разграничивает целую группу арктических и “континентальных” рек на отдельные системы стока». Для Макиндера, как и для русских евразийцев, типично объединение пространств, омываемых арктическими и «континентальными» реками (включая в число последних также и Волгу), в одно географическое целое («…into a single unit…»). Любопытно, что русские геополитические писатели второй половины ХIX в., эпохи большого среднеазиатского расширения Империи, были склонны, напротив, трактовать Волгу как рубеж, к востоку от которого они последовательно разграничивали Северную (русскую) и Среднюю Азии, пользуясь, в частности, гидрологическим критерием. Сошлюсь здесь на книгу М. Терентьева «Россия и Англия в Средней Азии» [Терентьев 1875: 7] и особенно на работу М. Венюкова «Опыт обозрения русских границ в Азии» [Венюков 1873: 9–10], где среднеазиатская граница России на начало XVIII в. одобрительно характеризуется так: «это были в некотором смысле естественные пределы для нашей территории в Северной Азии, ибо охватывали строго одни бассейны рек, текущих в северные моря, ни более, ни менее... в степи Средней Азии, безводные или орошаемые не имеющими выхода озерами с их незначительными притоками мы тогда еще не делали шагу». Независимо от того, позволительно ли Аму-Дарью и Сыр-Дарью на начало XVIII в. трактовать на правах «незначительных притоков», Венюков хорошо демонстрирует образец географического и геополитического видения, резко отличающегося от видения Макиндера и евразийцев, объединяющих воедино две группы евроазиатских речных бассейнов.

14. Отделение «России земли Лены» от «России хартленда» по Енисею у Макиндера фактически совпадает с линией разграничения «Русской Евразии» между Волгой и Енисеем (как части западной половины Империи) и собственно азиатской, восточной имперской половины у русского геополитика В. Семенова Тян-Шанского [Семенов Тян-Шанский 1915: 17, 22]. Вместе с тем оба эти размежевания подходят довольно близко (с поправками на 5–7º долготы) к предложенному П. Савицким отличению «долготного ядра» «России-Евразии» (соединяющему по долготе пояса тундры, лесов, степей и пустынь) от ее же «монгольского ядра» (где восточносибирские тундры и леса комбинируются по долготе с полупустынями Монголии) [cм. Савицкий 1927: 46–47].

15. Фраза «…deployed across the open northeastern frontier…» едва ли означает, как у Зубкова, «действовавшие через открытую северо-восточную границу». Ведь «frontier» — не разграничительная полоса, а область соприкосновения внутреннего и внешнего миров. Располагаясь «across the frontier», армия перекрывает эту область перехода пространств друг в друга, не позволяя пришельцам проникать извне внутрь страны.

16. Макиндер очевидно засчитывает третью пятилетку как вторую (это заметил и Зубков). Точно так же под упоминаемой ниже «первой пятилеткой», нацеленной на «уравновешение импорта и экспорта», явно следует понимать вторую пятилетку (1933–1937 гг.), с ее акцентом на ускоренный прирост выпуска товаров группы «Б». Первую пятилетку Макиндер как-то ухитрился проигнорировать.

17. В своей явно «просоветской» статье Макиндер нигде не дает понять объективной двусмысленности данного утверждения. Ведь выражение «conqueror of Germany» могло бы означать не только «победитель Германии», но даже скорее — «покоритель Германии». В этом случае слова о превращении СССР после одоления Германии в «величайшую сухопутную державу на планете» могли бы вызывать в памяти читателя пугающее пророчество из «Географической оси истории» насчет последствий для мировой свободы от соединения российского и германского потенциалов. Однако Макиндер в 1943 г. предпочитает никак не развивать эту смысловую линию даже там, где она прорезается словно против его воли.

18. Макиндер мимоходом предвосхищает споры 1950-х годов, разгоревшиеся внутри американо-английского военно-политического бомонда между сторонниками воздушного «массированного возмездия» и разработчиками версий «ограниченной войны», которые при президенте Дж. Кеннеди нашли свое обобщенное воплощение в восторжествовавшей доктрине «гибкого реагирования».

19. Небезынтересно сравнить этот паттерн «круглой земли», по Макиндеру, с вводной мировой панорамой в «Могущественном территориальном владении» Семенова Тян-Шанского [Семенов Тян-Шанский 1915: 5], где противопоставляются Великий океан, окруженный «вулканическим кольцом» и «огромными нагорьями», и «атлантический мир… на берегах океанической реки, разделяющей равнинные части материков Евразии, Африки и обеих Америк». Во всяком случае, это сравнение позволяет ощутить, в какой мере явно искусственное разделение атлантических вод Макиндером в 1943 г. по полосе, продолжающей «пояс пустынь и пустошей», отвечает самому духу геополитики, ее пафосу увековечивать текущие конъюнктуры, которые возводятся в «мировые» императивы через посредство вдруг «открываемых» физико-географических реалий или псевдореалий.

20. Смысл этого резкого дискурсивного «перескока» вполне прозрачен: старый геополитик со страхом предвидит послевоенный распад тегеранской Большой Тройки, подобно тому, как распалась тройка версальская. В то же время он явно не предполагает, что конец военного союза непосредственно обернется новой полярностью конфронтационного расклада типа будущего ялтинского. Он скорее боится соскальзывания «земли за поясом пустынь и пустошей» в кашеобразный хаос и, по сути, требует, чтобы предвидимый будущий «план Маршалла», как форма послевоенной кооперации союзников, распространялся на хартленд до Енисея [см. о советско-американских «играх» 1947 г. — года смерти Макиндера — вокруг откровенно пугавшей обе стороны перспективы включения СССР и его сателлитов в «план Маршалла»: Батюк, Евстафьев 1995].

21. Итак, по Макиндеру, Германия должна быть готова к войне на два фронта, если обнаружится, что кто-либо из ее профессоров будет уличен в том, что морочит головы юношеству неподобающим толкованием истории! Пассаж вполне достойный К. Поппера времен «Открытого общества и его врагов» — напыщенной верой в войны армий как продолжения войн между философами.

22. Идея о великом будущем Сахары как огромной ловушки солнечной энергии заимствована Макиндером у Дж. Фэйргрива, который в главах 18 и 19 своей «Географии и мировой власти» развил первую программу геополитики энергии [см. специально о Сахаре: Fairgrieve 1924: 355].

23. Этот пункт мирового паттерна Макиндера восходит к цитируемой выше книге Фэйргрива, размышлявшего над тем, как с открытием лекарств от тропических болезней «человек будет способен использовать и сохранить огромные запасы энергии в экваториальных лесах — и Конго с Амазонкой не будут больше струиться через незаселенные края» [Fairgrieve 1924: 354]. Старый Макиндер воспроизводит мысли Фэйргрива по геополитике энергии, не оговаривая их авторства, между прочим, так же, как и сам Фэйргрив когда-то в «Географии и мировой власти» воспроизвел концепцию хартленда на правах общего места, не упоминая фамилии Макиндера. Здесь еще уместно вспомнить рассуждения К. Хаусхофера начала 1930-х годов о тропиках как о «последнем самом крупном резерве обильно увлажненных земель», вылившиеся у него в дерзкий вызов доктрине расовой чистоты — в декларацию о пользе от интенсивного скрещения немцев-колонистов в Африке с туземцами-неграми ради воспитания «смешанной расы, которая соединит хорошие качества, воспитанные умеренной зоной, с работоспособностью в тропиках» [Хаусхофер 2001: 343–344]. Можно добавить, что соотношение двух великих пространств в модели Макиндера сопоставимо с соотношением мировых поясов пшеницы и риса по Хаусхоферу, неоднократно трактовавшему встречу русских с народами «желтой расы» на востоке Азии как превращенную форму столкновения и борьбы этих двух аграрных культур.

24. Идея восточно-азиатских «муссонных стран» как единого ареала в строении Мирового Острова была сначала выдвинута Макиндером в «Демократических идеалах и реальности», а затем представлена Хаусхофером в виде программы реально-политической консолидации всего этого пространства под эгидой и по инициативе Японии [Haushofer 1924; Haushofer 1937]. От Хаусхофера эта идея вернулась к Макиндеру, который интегрировал ее в паттерн сбалансированного послевоенного мироустройства, приписав будущее лидерство в этом поясе не Японии, а гоминьдановскому Китаю. И, наконец, она была критически деконструирована Спайкменом, разведавшим исторические судьбы и геополитические перспективы Индии и Китая [Spykman 1944: 40].

 

Перевод и комментарии Вадима Цымбурского

 

Примечания

Батюк В., Евстафьев Д. 1995. Первые заморозки: Советско-американские отношения 1945–1950 гг. М.

Венюков М.И. 1873. Опыт военного обозрения русских границ в Азии. Т. 1. СПб.

Плигузов А.И. 1993. Текст-кентавр о сибирских самоедах. Москва-Ньютонвиль.

Савицкий П.Н. 1927. Россия — особый географический мир. Прага.

Семенов Тян-Шанский В.П. 1915. О могущественном территориальном владении применительно к России. Пг.

Терентьев М.А. 1875. Россия и Англия в Средней Азии. СПб.

Флоровский Г. 1998. О почитании Софии, Премудрости Божией в Византии и на Руси // Флоровский Г. Догмат и история. М.

Хаусхофер К. 2001. Панидеи в геополитике // Хаусхофер К. О геополитике. М.

Цымбурский В.Л. 1997. «От великого острова Русии»: к прасимволу российской цивилизации // «Полис», №6.

Encyclopaedia Americana. 1973. Vol. 19.

Fairgrieve J. 1924. Geography and the World Power. 5th ed. L.

Haushofer K. 1924. Geopolitik des Pazifischen Oceans. Berlin: Gruenewald.

Haushofer K. 1937. Weltpolitik von heute. Berlin.

Mackinder H.J. 1943. The Round World and the Winning of Peace // «Foreign Affairs», XXI, № 4.

Spykman N. 1944. The Geography of the Peace. N.Y.

 

*****

 

В. Цымбурский

 

Хэлфорд Макиндер: трилогия хартленда и призвание геополитика

 

«Может, я

один действительно жалею, что сегодня

нету Вас в живых».

Владимир Маяковский, «Юбилейное» (1).

 

I

 

«Был лишь один поэт — Гомер и лишь один драматург — Эсхил». Эта старая присказка содержит момент высокой истины. Любая цивилизация знает исторические или квазиисторические фигуры, олицетворяющие идеальный тип некоего ремесла или творческой практики. Иным искусникам в этом не сравняться с первообразом, как ни одному медику — с Гиппократом. Как Гомер был для античности ее Поэтом, а Аристотеля Высокое Средневековье провозгласило своим философом, в том же смысле Хэлфорда Макиндера можно назвать Геополитиком, воплотившим идеал этого призвания. Пусть последующие классики геополитики создавали новые образы и сюжеты в сравнении с макиндеровскими, но явными и неявными отсылками к идеям Первого Геополитика полны страницы работ Дж. Фэйргрива и К. Хаусхофера, Н. Спайкмена и П. Савицкого (2). Даже постклассическая геополитика И. Валлерстайна и П. Тэйлора, разыгрывающая антагонистические игры с нулевой суммой между Мировым центром, Полупериферией и Периферией, эксплицитно поднявшаяся из идей Ф. Броделя, может быть расценена также как методологическое переосмысление и «выворачивание» самой первой модели Макиндера с ее концентрической триадой «осевого пространства», «внутреннего полумесяца» и «полумесяца внешнего» (3). Днем рождения геополитики по праву должно считаться 25 января 1904 г., когда Макиндер прочитал в Королевском Географическом обществе доклад, выстроенный вокруг этой планетарной модели.

Вы спросите: а как же Ратцель? А Мэхэн? Но эти авторы с их схемами пространственного контроля и могущества все-таки оставались геостратегами. Макиндер первым стал сознательно и уверенно работать с географическими образами как когнитивными «упаковками» мировых сюжетов, полагающих геостратегии императивные политические цели. Вот почему на фоне тех славных геостратегов он, вроде бы ни разу не произнесший слова «геополитика», — Первый Геополитик.

Ныне мы осознаем, что в России имперской эпохи существовала, не называя себя, блистательная геополитика. Но ведь осознаем мы это благодаря западным образцам, давшим имя подобному мировидению и практике. Эти образцы помогают нам воспринять в новом свете и «Северный аккорд» графа Н. Панина, и потемкинско-екатерининский «Греческий проект», и указ Александра I о Беринговом море как закрытом море России, и «Русскую правду» П. Пестеля — диковинный конституционный проект с предуказанием земель, посредством которых Россия еще должна была бы, вобрав их, обрести географическую достройку и завершение. Мы теперь иначе можем прочесть многие страницы публицистики Ф. Достоевского и А. Герцена, по-новому понять жанр трактатов и статей Ф. Тютчева и Н. Данилевского, «Писем в продолжение Крымской войны» М. Погодина, гениального памфлета И. Вернадского «Политическое равновесие и Англия» (где еще в 1854 г. детально разбиралось то, что через десятилетия назовут талассократической «стратегией анаконды»), «Англо-русской распри» С. Южакова — удивительного памятника народнической геополитики — и «Трех миров Азийско-Европейского континента» В. Ламанского. Мы открываем нашу геополитику, как некий русский граф узнавал из «Истории» Н. Карамзина, что, оказывается, у него, графа, есть Отечество — но, повторяю, не открыли бы без геополитики западной просто потому, что без нее не имели бы ни имени, ни мерила для этих наших богатств.

В этом обстоятельстве, хотя отнюдь не только в этом, должно было бы найтись основание для русских почтить 100-летие « Географической оси истории», первой части макиндеровской «трилогии хартленда», как 100-летие классической геополитики на Западе.

 

II

 

«Трилогия хартленда» (дальше я использую данное обозначение без кавычек) — это та тематическая целостность, которую образуют с «Географической осью…» еще два текста Макиндера — «Демократические идеалы и реальность» (1919) и «Круглая земля и обретение мира» (1943). Уже влияния Макиндера на первую генерацию наших евразийцев достаточно, чтобы отнести его наработки к тому интереснейшему разряду западных образов России, которые смогли разными путями войти в собственный репертуар нашей геополитики. Вспомним, например, сочиненное во Франции ХVIII в., но по-настоящему актуализированное и для Запада, и для русских в двадцатилетие перед Крымской войной «Завещание Петра Великого» с картиной Европы, капитулирующей перед преобразующим ее военным российским натиском (4). Или труды поляка-эмигранта Ф. Духинского с их образом России как простершейся на восток от Днепра за славянскими окраинами Европы страны поверхностно славянизированного туранства [Duchinsky 1861; Duchinsky 1864], — образом, повлиявшим на воображение позднего А. Герцена, К. Леонтьева и далее ряда поколений российских восточников. Трилогия хартленда, конечно, в том же ряду, но судьба ее у нас до сих пор довольно причудлива, если не сказать — курьезна.

«Географическую ось истории» на русский язык перевели только в 1995 г. (5). «Демократические идеалы…» пока не переведены и живут у нас в пересказах. «Круглая земля…» переведена в 1994 г. фрагментом, не дающим достоверного представления о ее сюжете в целом [Макиндер 1994]. Как следствие, среди русских, у которых имя Макиндера с начала 1990-х годов было на слуху стараниями участников тогдашнего геополитического бума, возникает обычай фантазирования на тему макиндеровских заглавий.

Наиболее симпатичный образец такого фантазирования мы видели, когда в середине 1990-х годов, еще до первого перевода «Географической оси истории», один из наших ярких и эрудированных политологов, ссылаясь на Макиндера, расписывал публике эту ось как «неподвижную сердцевину… мировой истории», якобы спонтанно движущуюся «вокруг и около» земли, где «история как бы и не начиналась» [Ильин 1995: 37]. Это, конечно, очень эффектно, но не имеет отношения к оригиналу, в котором насельники «оси» предстают носителями агрессивной энергии, созидающими своим натиском мировую историю как сюжетную целостность, без них никак не мыслимую (6) . Намного хуже, когда популярный идеолог-антимондиалист переводит название последней статьи Макиндера как «Круглая планета и завоевание мира», вложив в словосочетание «The Round World and the Winning of Peace» начисто в нем отсутствующую призывную агрессивность [Дугин 1997: 49].

Но совсем уж геркулесовы столбы неприличия являет третий случай — рекомендуемый Министерством общего и профессионального образования РФ учебник по геополитике, где та же маленькая и удивительно «просоветская» статья «The Round World…» названа «крупной монографией», в которой Макиндер будто бы «…призывает западные державы словом и делом сообща отстаивать концепцию “атлантической цивилизации”, интересы, ценности западного мира, противопоставляя их интересам, ценностям коммунизма» [Нартов 1999: 56]. После этого можно не удивляться, когда на следующей странице г-н Нартов удивляет нас уж совсем немыслимым открытием — якобы для Макиндера в 1943 г. «Хартленд… включал в себя и северную Атлантику…, сюда входила Западная Европа, включая Англию, Америку со странами Карибского бассейна» [Нартов 1999: 57]. Курьезно иное — то, что автор другого, тоже рекомендованного учебника, знающий, по крайней мере, в отличие от Нартова, что «Круглая земля…» — статья, а не «крупная монография», тем не менее, полагает, будто в этой статье Макиндер «прогнозировал глобальный конфликт как противостояние между “центральным материком”, который ассоциировался с Советским Союзом, и державами “внешнего полумесяца” — США, Англией и Японией», а заодно «призывал западных лидеров сплотиться вокруг концепции “атлантической цивилизации” и сообща противостоять коммунизму» [Сирота 2001: 29]. Я надеюсь, что после выхода прилагаемого к настоящей статье перевода «Круглой земли…» подобные казусы сойдут на нет. Однако надо признать: чтение курсов по геополитике и сочинение по ней пособий сделалось в России хлебом людей, считающих за непереносимую тяготу минимальное ознакомление с источниками и за привычное дело — стряпание компиляций понаслышке, обретающей действие «испорченного телефона». И выпадет же кому-нибудь впрямь учиться и экзаменоваться по таким недоразумениям, как сочинения г-д Нартова и Сироты! Тем русским, кто действительно заинтересован понять геополитику как ремесло и призвание, я советовал бы постараться прочесть трилогию хартленда, как говорится, не после и не до, а вместо подобных учебников.

Уже в «Географической оси…» Первый Геополитик определил цель и смысл своей работы — и через 40 лет воспроизвел это определение в «Круглой земле…». Он стремился провести «корреляцию между крупнейшими историческими и крупнейшими географическими обобщениями» — и не зачем-нибудь, а чтобы «поместить в (должную) перспективу некоторые из соревнующихся сил текущей международной политики». Он намеревался осмыслить их борьбу через долговременную структуру планетарной географической и исторической сцены, показав, как оная структура контролирует и нацеливает устремления этих сил. Но, будучи поистине образцово проведен в трилогии хартленда, данный метод обернулся техникой непосредственного политического целеполагания. Эта техника, собственно, и выделяет трилогию как творение геополитическое среди добротных, научных и популярных политгеографических трудов Макиндера, которые венчает такой шедевр, как « Британия и британские моря» [Mackinder 1907] (7). Через трилогию мы постигаем геополитику вообще как особую политическую практику и форму политического участия.

В анализе трилогии хартленда, который я предлагаю далее, меня вел тройственный интерес. Во-первых, сама разделенность частей трилогии временными отрезками от 15 до 25 лет, за которые международный порядок каждый раз претерпевал обвальные перемены, позволяет критически разобраться с наиболее известной претензией геополитики, а именно с претензией на открытие если не мировых законов, то, по крайней мере, сюжетных констант истории. Да, каждое из трех изложений Макиндера преподносит нам некий мировой сюжет, якобы порожденный контролем географической картины над историей и, более конкретно, над текущей политической конъюнктурой. Но резкое различие этих сюжетов и картографических образов, с которыми они каждый раз соотносятся, глубочайшие перемены, совершающиеся в «разъясняющих» современность историко-географических перспективах от одной части трилогии к другой, принципиально важны для понимания геополитики как особого интеллектуального искусства. Искусства проблематизировать современную политику через выстроенную для этого систему образов с заложенными в них сюжетами-подсказками, переходящими в проекты, способными нацелить и по-новому вдохновить политическую стратегию, укореняя ее конъюнктуры если не в вечности, то в трактуемом надлежащим способом Большом Времени ландшафтов. Первый Геополитик предстает перед нами создателем таких «упакованных» в географию проектных сказаний, которые смогли отложиться в сознании не одного поколения политиков и экспертов, не говоря уже о воздействии на плеяду подобных же сказителей — до нынешних эпигонов ранга З. Бжезинского.

Во-вторых, тексты Макиндера со всеми их мистификациями бесценны для нас как сменяющиеся осмысления ранних этапов в становлении того объединенного мира, в котором мы живем, — мира, так же относящегося к идеалистическим декларациям на тему «мира единого», как марктвеновский «позолоченный век» США относился к мифическому золотому веку человечества.

В-третьих, для развиваемой мной уже 10 лет теории стратегических циклов системы «Европа-Россия» в ХVIII–ХХ вв. [см.: Цымбурский 1995а; Цымбурский 1995б; Цымбурский 1997; Цымбурский 2003а] трилогия хартленда значима своей серией образов «России в мире», созданных высокоодаренным англичанином. Это очень важно, что их выписал представитель той нации, которая с ХIХ в., а особенно с начала ХХ в., пыталась соединить до того в истории Нового времени всегда разъединенные статусы океанического и колониального гегемона, утверждающего позиции западного человечества за пределами его метрополии (на этих путях Англия впервые всерьез столкнулась с Россией), и роль одного из фокусов собственно европейского силового расклада.

«Географическая ось…» дает нам изображение России в первой ее евразийской фазе (между Севастополем и Цусимой), такой, какой наша Империя могла видеться соперникам-англичанам, противостоящим ей вдоль огромной дуги от Балкан и Черноморских проливов до Тихого океана. В «Демократических идеалах…» мы увидим Россию в страшном кризисе ее следующей стратегической фазы, отрывшей новый имперский цикл, — ее попытки, «возвратясь в Европу», причем членом Антанты, через эту новую роль осуществить свои балтийско-черноморские запросы. Здесь уже взгляд Макиндера — взгляд вчерашних союзников, сбросивших Россию в 1918 г. со счетов как организованную силу, но крайне озабоченных после Брестского мира опасностью превращения былых имперских протяженностей с их ресурсами в трофейный приз Второго рейха. Наконец, в «Круглой земле…» он взглянет на Россию-СССР, я бы сказал, «рузвельтовскими» глазами — глазами наиболее симпатизирующих ей союзников по второй, американо-англо-советской Антанте в тот час уже последнего стратегического цикла нашей Империи, когда она снова пережила кризис первой, балтийско-черноморской фазы (на сей раз состоявшейся под знаком пакта Молотова-Риббентропа) и за ее начавшимся большим западным контрнаступлением приоткрывалась неизбежность нового проекта для Европы и Северной Атлантики.

Я полагаю, что адекватно прочесть трилогию хартленда со своей национальной позиции русский сможет в одном случае — если постарается непредвзято понять, как образы его страны в ней каждый раз определяются новым видением мировой географии, рождающимся из обновления большой конъюнктуры в кризисах объединенного мира.

 

III

 

Вчитаемся в трилогию хартленда движимые этим интересом (или интересами).

После переводов на русский язык «Географической оси….» не надо особо повторять, что название этой работы никак не предполагает идеи «неподвижного» земного средоточия, что, наоборот, история Запада, по Макиндеру, выросла в историю мировую лишь из-за страстного нежелания европейцев оказаться под пятой тех или иных грозных «осевиков» — гуннов, аваров, мадьяр, монголов, турок, русских. Именно под турецким нажимом Европа с XV в. устремляется создавать себе резервы прочности в заморских колониях и рынках, связывать в обход Османской сверхдержавы водными путями участки выстраиваемого колониального «внешнего полумесяца» (Америка, Африка южнее Сахары, наконец, Австралия) и евроазиатских приморий — «полумесяца внутреннего».

Но, выстроив тем самым систему мировых связей помимо непредсказуемого в своих энергиях «осевого ареала», создав в результате «колумбовой революции» закрытый «постколумбов мир», впервые политически воплощенный в колониальном разделе конца ХIХ в., Запад лишь возродил в предельной остроте ту проблему, которую пытался для себя решить. Ибо если в мире разъединенном удары «осевиков» по тем или иным азиатским приморским областям оставались местными событиями, то в мире закрытом и структурно связанном падение любого периферийного слабого звена под напором сложившейся за века новой «осевой» империи — Российской — могло бы вызвать глобальный разрушительный резонанс и, опрокинув сверхнапряженную постколумбову конструкцию, открыть путь возвышению на ее обломках мировой империи. Почувствуем этот исходный пафос Макиндера — страх перед рождением планетарной власти из военных кризисов и обвалов первоначального объединенного мира.

Вспомним макиндеровское определение метода геополитики — некое крупное географическое обобщение в увязке с таким же обобщением историческим как разъяснительная перспектива борьбы каких-то сегодняшних политических сил. В первой саге трилогии, видимо, мимоходом изобретенный и используемый еще через дефис неологизм «the heart-land of the Euro-Asia» («территориальное средоточие Евро-Азии») [Маckinder 1904: 434] представляет географическую характеристику («географическое обобщение») для того самого пространства, которое на уровне «крупнейших исторических обобщений» предстает как «пространство осевое» («pivot area»). Ибо в наличной расстановке международных актантов служит опорой «осевому государству» («pivot state»), программно выводимому в качестве общего жупела приморских народов и стран (8).

Эта стратегическая характеристика империи-противницы изобильно детализируется в расписывании земли к востоку от водораздела Волги и Дона, ее протяженности, куда никак не попасть водными путями из открытого, подвластного Британии океана, ибо все тамошние реки впадают либо в ледовитые моря, либо в закрытые водоемы. Эта земля в бассейнах Волги, Оби, Енисея, Лены, Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи поделена между лесным севером и тем поясом степей, по которому когда-то катились кочевые орды. Вся эта экспозиция работает на главный сюжетный ход — рассказ о том, как возникшая «на лесных прогалинах» Россия, вырвавшись из своего «одиночества в лесах севера» и вобрав в себя степи и пустыни, получила от них силу — нависать, подобно укрощенным ею кочевникам, над полумесяцем приокеанских цивилизаций, грозить ему, свободно перебрасывать по внутренним линиям свои войска против той его части, которая покажется русским властителям слабым звеном «постколумбова» мироустройства. Вопреки тривиальному тезису насчет разорительной дороговизны континентальных перевозок сравнительно с океанским фрахтом, Макиндер свято верит в победоносность будущей российской экономики железных дорог. Она доставляла бы товары потребителям прямо с фабрик, минимизируя расходы на погрузки-разгрузки и складирование и вытесняя экономики Океана с большей части азиатских рынков (не сбылось!).

Итак, полумесяц географических метрополий западного христианства, ислама, индуизма, махаянистского буддизма — та главная подструктура закрытого мира, где судьба каждого элемента определится устойчивостью остальных. Но один из них слабее других при прочих равных условиях. Здесь Геополитик указывает на Ближний Восток со Стамбулом, Суэцем и Персидским заливом, «землю пяти морей» и двояких географических свойств: вписанная во «внутренний полумесяц» своими выходами к Средиземноморью и на Индийский океан, она ландшафтно сродни пустыням и степям «осевого пространства», да к тому же и связана с ним через Иран. Если страны восточно-азиатского пояса муссонов во многом защищены от хартленда горами и пустынями, то Ближний Восток с ним связан открывающимися для русских древними дорогами монголов и тюрок (9).

Вывод общеизвестен: чтобы «внутреннему полумесяцу» устоять перед «осевиками», надо бы сплотить его союзом во главе с Британской империей, используя как тыл этого союза собственно Британские острова, обе Америки, Австралию, Японию и колониальную Африку за Сахарой. Как видим, исходя из задачи разъяснить текущую конъюнктуру, геополитик легко делает такое обобщение, на которое пошел бы не каждый географ: арабская Северная Африка оказывается частью Европы, Средиземное море — ее внутренней бухтой, а реальным европейским пределом — Сахара, так же защищающая до поры земли за нею от замаха агрессора–«осевика», как это делает Океан (10). Но если все здравые силы обоих «полумесяцев» должны быть против русских, за англичан, то, бросает Макиндер под конец, для дела свободы мира еще опаснее, чем допускать Россию к открытому Океану, было бы позволить какой-либо силе Океана или приморья, например, японо-китайскому союзу, по-настоящему разрушить Российскую империю и возобладать в «осевом пространстве» вместо нее. Ведь если даже русские проникнут во «внутренний полумесяц», то до «внешнего» им еще тянуться и тянуться. Насколько же бóльшую угрозу балансу раннего «постколумбова» мира представила бы сила, которая соединила бы изначальное по местоположению присутствие на океане с обретенными прочными позициями в «осевом» средоточии Евро-Азии. Уж такой-то силе было бы до мировой империи рукой подать!

Для современников в 1904 г. эта замечательная сага была переполнена соками «довлеющей дневи злобы его», являя, прежде всего, документ продолжавшейся уже 50 лет англо-русской «холодной войны», когда, по саркастическому воспоминанию старого Макиндера в «Круглой земле…», лондонские газетчики не уставали выискивать свидетельства о русских кознях в любых новостях с Босфора или с индийской границы. Однако сам он в этой саге психологически не далек от тех газетчиков! Образ России, которая из лесного одиночества тянется к океанам через степи и пустыни заволжского хартленда, всецело мотивирован российской отстраненностью от дел Центральной и Западной Европы после Крымской войны, особенно после Берлинского конгресса. Ведь с Европой-то наша Империя в ХIХ в., тогда владевшая и Польшей, соприкасалась помимо всякого хартленда, и в годы Священного Союза никакого подспорья в хартленде для своего первого европейского стратегического максимума не имела и иметь не могла. Но о той России Макиндер ничего не помнит, он всецело в пылу тяжбы за Азию.

Позднее Н. Спайкмен будет смеяться над макиндеровскими ламентациями насчет превосходства «осевой державы», свободно перебрасывающей армии из конца в конец материка по внутренним линиям, перед обреченными метаться по внешнему периметру Евро-Азии защитниками приморья. Спайкмен отметит, что вся эта наигранная паника происходит из предполагаемого долга англичан оборонять от русских отсталые Китай и Индию, Иран и Афганистан при сомнительной поддержке или даже равнодушии их народов. Не изменится ли картина кардинально, спрашивал он, если, скажем, развитый Китай смогут защищать сами китайцы, действуя по своим собственным внутренним линиям [Spykman 1944: 40]?

Здесь полезно наметить одну параллель, которая — очень парадоксальным образом, через неполноту своего контрапункта — позволит нам распознать ту когнитивную подмену, что скрывается за декларациями первой части трилогии хартленда. Уже А. Герцен в 1854 г., во время победного для русских дебюта Крымской войны, радостно ставил российские войска в ряд с накатывавшимися на приморье кочевыми ордами былого: «Степи Волги и Урала во все времена служили кочевьями переселяющимся народам: это были залы ожидания и собраний, officina gentium, где судьба готовила в тиши дикие орды, чтобы бросить на народы, обреченные смерти, чтобы прикончить цивилизации, впавшие в маразм» [Герцен 1957: 175]. Казалось бы, параллель с Макиндером несомненная: для англичанина степной хартленд — родина грозных вызовов, в преодолении которых консолидируется и растет цивилизация Запада; на взгляд русского дворянина-радикала те же равнины вскармливают смертельное возмездие этой цивилизации за ее поздний самодовольный маразм. Но этот контрапункт частично дискредитируется тем важнейшим моментом, что великие нашествия степняков на Европу, по Макиндеру, обретают свое продолжение вовсе не в российском напоре на нее первой половины XIX в., как у Герцена, а в совершенно не затронувших континентальных европейцев азиатских предприятиях России на рубеже XIX–XX вв. Эффектная начальная панорама «закрытого мира» используется в «Географической оси…» только для того, чтобы возвести сугубо английское дело в дело жизни и смерти цивилизации Запада: противодействуя России в Азии, англичане как бы играют сразу и за весь европейский мир, и за всех азиатов, лучше тех и других разумея их настоящие, судьбоносные нужды.

Макиндер гипертрофированно обыгрывает первое «евразийство» или «протоевразийство» — России «между Севастополем и Порт-Артуром», отказываясь помнить и учитывать ее прежние, принципиально иные образы. И он полностью прав по меркам своей сверхзадачи, ибо именно через такой образ — России-противницы — он пытается разрешить тяготеющую над ним британскую имперскую заботу начала ХХ в. Что делать стране со старым самочувствием единственной европейской колониальной сверхдержавы в новом мире, заполоненном другими европейцами, где в империю выросла даже какая-нибудь мелкотравчатая Бельгия, а вопрос о справедливом переделе, если не звучит, так смотрит в глаза — «как зверь стоокий» — отовсюду?

Первый Геополитик мог что угодно утверждать в своей старости, но в «Географической оси истории» он в упор не видит — или, скорее, притворяется, что не видит — ни строящегося германского океанического флота, ни прокладываемой дороги Берлин–Багдад. Он не представляет немцев недругами Англии иначе, как в случае их сговора с русскими, а возвещенная им англо-французская Антанта, которую в том же 1904 г. заложит Эдуард VII, для Макиндера — инструмент сдерживания России, но никак не окружения Германии. Пытаясь вменить Британии ключевую роль в структуре нового, «закрытого», миропорядка, он в то же время как бы не хочет замечать в Европе — мировой метрополии процессов, уже готовых захватить его страну, и стремится подверстать динамику возникшего на глазах «постколумбова» устройства под сюжет англо-русской распри, восходящей к более давним, еще вполне «колумбовым» временам.

Отсюда нам открывается пронизывающая текст Макиндера — строящая этот текст — фундаментальная установка: обосновать значение Британской империи для закрытого мира, разделенного на колониальные и вассальные сферы европейских государств, мира, сотрясаемого резонансами приграничных кризисов вроде англо-французского Фашодского кризиса 1898 г. и перенасыщенного замыслами силовых перегруппировок, перечеркивающих викторианскую «блестящую изоляцию» англичан. Макиндер пытается доказать, что Британия необходима непривычному для нее миру, грозящему отнять у нее ее уникальность, — и ради этого создает географический рассказ о великом и опасном для этого мира потенциале британской противницы в Азии — России.

К середине 1910-х годов политикам Европы «Географическая ось…» могла бы представиться ярким, но безнадежно неактуальным памятником навсегда схлынувшей годины в международных отношениях. Паттерн и сюжет этого текста не предусматривали ровно ничего из того, что состоялось после англо-русского урегулирования 1907 г., — ни расширенной Антанты с массированным российским участием, ни балканского конфликта Берлина и Вены как детонатора войны, где англичане выступили заодно с русскими, и ни, тем более, секретных соглашений 1915–1916 гг., которыми союзники признавали за надвинувшейся на ближневосточное Пятиморье «осевой державой» право превратить Черное море, по сути, в свой закрытый водоем и прочертить свою границу в Анатолии вплотную к пределам Сирии и Междуречья.

Выходит, в первом своем мировом сюжете и его стратегических изводах Макиндер не предвидел, за исключением русско-японской войны, ни одного из эпохальных событий последующих 15 лет, оказавшись в глубочайшем разногласии с большой конъюнктурой, переменившейся через три года после его доклада. Однако это обстоятельство совершенно не сказалось на славе и авторитете опуса, возвестившего два способа вырастания планетарной империи из раннего «постколумбова» мира: один путь — через экспансию «осевой державы» в евроазиатских приморьях и на Океане, другой — через властное утверждение в «осевом пространстве» силы, присутствующей, тем более хозяйничающей также в океанских просторах. Судьба этого текста наглядно обнаруживает, в чем истинная честь геополитика — в создании географических образов, инфицированных сюжетами и проектами, через эти образы внедряемыми в сознание политических элит, и чего, напротив, решительно не нужно ни ждать, ни требовать от людей этого призвания.

 

IV

 

Читатель, успевший увязать в голове с понятием «хартленд» схематику «Географической оси…», должен был бы если не ломать, то принципиально корректировать свои представления, читая «Демократические идеалы и реальность». Но в России, как уже сказано, эту часть трилогии хартленда мало кто читал, а ее пересказы обычно строятся так, что глубина ее когнитивных новаций вообще не может быть осознана читателем. В этих пересказах сюжеты «Демократических идеалов…» и «Географической оси…» зачастую безоглядно путаются. Во вторую модель Макиндера из первой произвольно переносятся «внешний» и «внутренний» полумесяцы, Мировой Остров «Демократических идеалов…» отождествляется с Евро-Азией [Зубков 1994: 150–151; Дугин 1997: 46, 585] или объявляется, что концепция Макиндера «была не столько антироссийской, сколько антигерманской» [Сороко-Цюпа 1993: 113] без уточнения, о какой из двух концепций идет речь — 1904 или 1919 гг. Смысл книги обычно сводят к изречению «Тот, кто правит (rules) Восточной Европой, начальствует (commands) над хартлендом; тот, кто правит хартлендом, начальствует над Мировым Островом; тот, кто правит Мировым Островом, начальствует над миром» [Mackinder 1942: 150]. Этот афоризм, заунывно воспроизводимый в российских геополитических поделках, привычно толкуется в них как «признание ведущей роли России в стратегическом смысле» [Дугин 1997: 47] и охотно развивается нашими патриотами в том духе, что, перестав с начала 1990-х годов контролировать Восточную Европу, Россия должна была попасть в иноземное распоряжение, а за нею, лишась заступницы, под игом оказывается и немалая часть человечества. На самом деле все эти фантазии куда более произвольные, чем идея «внеисторичности» «осевого пространства» первой модели Макиндера. Смысл приведенной сентенции задается общим мировым сюжетом книги. А в его контексте этот смысл определяется совсем иначе, чем это кажется нашим толкователям.

В «Круглой земле…» Геополитик сам ретроспективно укажет на новизну всего понятийного строя «Демократических идеалов…» сравнительно с докладом 15-летней давности. Все дело в том, что, по его словам, в 1918 г., когда писалась книга, понятие «осевого государства» полностью перестало отвечать международной обстановке [Mackinder 1943: 597], а потому вместе с «осевым пространством» без колебаний убирается из дискурса и сюжета. Основания для этого ясны: конъюнктура больше не объяснялась через перспективу данных «крупнейших обобщений». Образ «осевого государства на осевой земле» удачно соотносился с великой державой, теснившей англичан по огромной азиатской дуге, но оказывался сугубо нерелевантен, когда речь приходилось вести о наших постимперских равнинах 1918 г. без центральной власти, с порушенным хозяйством и сомнительным будущим — к географическому явлению на месте сгинувшей Империи — политической величины.

Но переработка дискурса идет дальше. С устранением из него «осевого пространства» актантом оказывается географический — гидрологический — хартленд как таковой, причем актантом, лишенным всякой политической активности, инициативы. Границы его пересматриваются, переставая увязываться с российскими пределами. Горные страны у наших бывших имперских рубежей — Монголия, Тибет, Гиндукуш, Иранское нагорье, ранее функционально трактовавшиеся в качестве препон к наступлению «осевиков» на «внутренний полумесяц» и тем самым противопоставлявшиеся «осевому пространству», теперь зачисляются в хартленд по признаку недосягаемости водными путями. Зато вовсе за его пределами оказывается осколочная «основная Россия», ограниченная на севере и востоке ломаной линией Петроград — Казань — течение Волги — Царицын — Ростов-на-Дону. Это всего лишь тупик Восточной Европы у края географического хартленда, давший в него демографические побеги — за Урал и далее в Сибирь вдоль линии Транссиба. Высокий западный берег Волги — граница Европы и «основной России», откуда взгляд устремляется по другую сторону великой реки — в дали хартленда.

Севернее линии Петроград — Казань часть русских земель не принадлежит ни к хартленду, ни к массиву Европы, ни к «основной России», смыкаясь со Скандинавией. Железные дороги перестают быть инструментом натиска «осевой державы» на приморье. Напротив, проходившая мимо «основной России» линия Архангельск — Владивосток, контролировавшаяся к осени 1918 г. в северной части англичанами, а в заволжской — чехословацкими легионерами (в «основную Россию» они вклинились малым плацдармом в районе Пензы), оказывается средством утверждения океанического влияния над северной Россией и хартлендом. Не случайно в тот год посольства Антанты перебираются за пределы полыхающей большевизмом «основной России» в Вологду — на эту линию, обеспечивавшую через оба свои конца связь с Океаном [Mackinder 1942: 115–120]. Теперь Макиндер намного сильнее, чем прежде, педалирует тему Великой равнины, объединяющей хартленд с полуостровом Европы. Повергнутый в разброд, лишенный объединяющей силы хартленд точно застыл перед вопросом: кто придет и будет владеть им? Высокогорная окраина затрудняет приход такого владетеля из приокеанской Азии. Зато протянувшаяся в Европу Великая Равнина как бы указывает сторону, откуда имеет наибольшие шансы появиться новый господин [Mackinder 1942: 74].

Сравнивая сюжеты «Географической оси…» и «Демократических идеалов...», мы убеждаемся в принципиальной двусмысленности базисного для геополитики, неотъемлемого от нее представления о пространстве силы. Ведь пространством силы может полагаться как местность, непосредственно взращивающая державную мощь, так и регионы, не дающие собственного игрока в Большую Игру, но обеспечивающие многократный прирост потенциала субъекту, сформировавшемуся где-то по соседству — в случае попадания под его руку. В «Географической оси…» хартленд виделся пространством силы в первом смысле, в «Демократических идеалах…» он остается таковым исключительно в смысле втором.

Здесь бы можно вспомнить для сравнения разные версии трактовки классической геополитикой тех приморских краев, которые Макиндер объединял во «внутренний полумесяц». Для него они были источником заботы — как возможный приз «осевой державы», позволяющий ей утвердиться на Океане. Позднее Спайкмен увидит в этом «римленде» самостоятельный питомник империй, одинаково грозящих морским державам и народам хартленда. Последний будет объявлен природным союзником США за исключением тех случаев, когда его правители попытались бы подмять под себя часть римленда — тогда они представляли бы для США угрозу не в качестве «осевиков», а исключительно как новые претенденты на гегемонию в римленде. Когда в американской геостратегии «холодной войны» утвердится формула «хартленд против римленда», формула защиты американцами приморий от советского наступления, в ней будет фигурировать вовсе не тот злокачественный римленд Спайкмена, а просто другое, как бы оригинально американское прозвание для «внутреннего полумесяца» в рамках фактически воспроизводимого в новых условиях макиндеровского сюжета 1904 г. «Римленд» из оплота гегемонизма становится потенциальной добычей и мультиплицирующим подспорьем сил, сложившихся вне его. Иначе говоря, с ним происходит то же, что с макиндеровским хартлендом при переходе от сюжета «Географической оси…» к сюжету «Демократических идеалов…».

В 1918 г. во время написания этой книги Первый Геополитик находился в особенно непростом положении. Если раньше «романо-тевтоны» недифференцированно относились им к миру морей и приморий в противостоянии «греко-славянским» покорителям Турана, то в новой версии насельники «основной России» и гидрологического хартленда вообще утрачивают собственную политическую энергетику, зато «тевтоны» отлучаются от океанических начал, становясь созидателями континентальной империи, подобной Македонской [Mackinder 1942: 46]. Но еще важнее, что в тот год Макиндер не чувствовал никакой потребности в сюжете типа тех, которые и он и Спайкмен по-разному разовьют во Вторую мировую войну, изображая Германию врагом сразу и морей и хартленда. В рухнувшей России он не видит значительного актанта и не намерен отводить ей деятельную роль в новом сюжете.

Вместо этого он идет на неожиданный выверт, накапливая в тексте двусмыслицы и вводя, наряду с гидрологическим хартлендом, также с ним не совпадающую идею хартленда стратегического. Последний уже не переводим как «территориальное средоточие» и вообще не имеет физико-географического смысла. Это — сугубо историческое обобщение, относящееся к областям, куда какие бы то ни были государства, например, Германия, Австро-Венгрия, Турция, могли в истории перекрывать доступ силам, властвующим на Океане [Mackinder 1942: 109–110]. В частности, под стратегический хартленд отходит вся Восточная Европа между двумя весьма условными линиями — чертой, проводимой от Адриатики к Северному морю, и пресловутой линией Петроград — Казань — Царицын — Ростов-на-Дону, так что в этом по-другому понятом хартленде оказываются Берлин с Веной, а также полностью Черноморье и Балтика. Коль скоро «осевой державы» больше нет, идея «внутреннего полумесяца» также не жизненна: в игре участвуют антагонистами Океан и часть стратегического хартленда, причем первый, как и следовало ожидать, рисуется родиной демократий, а второй — базисом автократических режимов. Однако же такой паттерн слишком уж явно противоречит первоначальной расстановке сил в интерпретируемой войне — с Россией как одним из столпов Антанты. И Макиндер вынужден дополнять свое повествование все новыми и все более сомнительными «обобщениями».

Он развивает мысль о стратегическом хартленде Европы ХVIII–ХХ вв. как о пространстве либо вполне германизированном, либо в какой-то мере подчиненном германскому элементу. Россия после Петра I для Макиндера — фактически лен немецкого, в том числе остзейского чиновничества во главе с императорами, из поколения в поколение все более онемечивающегося через династические браки с германскими принцессами [Mackinder 1942: 131–132]. Если с российской стороны (вспомним военную публицистику Н. Бердяева, В. Эрна, С. Соловьева и др.) расклад блоков в Первую мировую войну мог изображаться как разделение Запада на силы и народы, с одной стороны, близкие России по духу, а с другой — онтологически для нее неприемлемые, то, по Макиндеру, говорить следовало бы о феномене, пожалуй, обратном — о расколе германского и онемеченного стратегического хартленда освободительным движением покоренных было славян, на какое-то время втянувшим российскую верхушку во «внутрисемейный спор» с Берлином и Веной и сделавшим ее, по крайней мере, попутчицей океанских демократий.

Нет смысла подробно критиковать здесь этот мотив второй модели Макиндера. Достаточно сказать, что отсутствие даже намека на него в «Географической оси истории» показывает с очевидностью: Макиндеру понадобилось изобразить Петербургскую Россию частью стратегического хартленда германцев исключительно, чтобы свести концы с концами в сюжете, подсказываемом его воображению сменившейся большой конъюнктурой.

Битвы за Палестину, Месопотамию и Сирию, окончательное разрушение Оттоманской Порты и появление по соседству с Суэцким каналом, на пути из Средиземноморья в Индию новых арабских государств, большой передел Африки, откуда изгоняются германские колонисты, шаги Британии к превращению в межвоенную «Империю Индийского океана» — именно эта большая конъюнктура обусловливает кристаллизацию в книге Макиндера на месте снятой концентрической схемы иного, прежде невозможного паттерна, несущего новый сюжет. Ранее Макиндер за первоочевидную данность принимал Евро-Азию с южной европейской границей по Сахаре как наибольшее скопление континентальных масс Земли. Африка за Сахарой сдвигалась, как мы помним, во «внешний полумесяц». Теперь исходной данностью становится евро-азиато-африканский Мировой Остров в окружении иных великих островов (Америк, Австралии и т.д.), а Сахара объявляется осью, делящей его на евроазиатскую и африканскую части [Mackinder 1942: 62, 76, 78–79].

Эта новая конструкция ветвится разнообразными структурными симметриями, закольцовывающими мир Острова. (По мастерству выстраивания таких симметрий с Макиндером сравним из геополитиков только П. Савицкий как разработчик «периодической системы природных зон Евразии».) Над внутренней симметрией Евро-Азии, где по сторонам гидрологического хартленда обретаются овеваемые влажными океанскими ветрами Европа и восточно-азиатский «пояс муссонов», надстраивается симметрия Мирового Острова как целого. В Африке прочерчивается свой огромный «южный хартленд» саванн, куда очень трудно проникать по великим африканским рекам — Нилу, Конго, Нигеру и Замбези — из-за их порожистости. А тропические леса Западной Африки оказываются относительно сахарской оси структурно-географическим аналогом гигантского леса Северной Евро-Азии [Mackinder 1942: 77, 80–81] (11).

При таком видении мира истинным средоточием Мирового Острова становится обретающий суверенность арабский Ближний Восток, Большая Аравия вокруг Суэца. Она больше не слабое звено в цепи «внутреннего полумесяца». Связывая атлантический бассейн с индоокеанским, она, вместе с тем, соединяет и оба хартленда, выходя в северный через Иран, а в южный, африканский — через земли Йемена, Эфиопии и Сомали. Русским царям-полунемцам, овладевшим большей частью северного гидрологического хартленда и давившим тяжестью своей страны на Южную и Восточную Азию, было, по крайней мере, слабó замахнуться на центр мира — Аравию. Но на нее прямо посягнули германские строители дороги Берлин — Багдад. В канун установления британского протектората над Палестиной Макиндер воспроизводит в книге средневековую карту мира с Европой, Азией и Африкой — тремя концами великого креста, в середине коего лежит Иерусалим. Он превозносит прозорливость французских союзников, будто бы первыми осознавших перемещение центра угрозы в стратегическом хартленде из переживающего кризис Петербурга в крепнущий Берлин Второго рейха [Mackinder 1942: 89–91, 135–138].

Мы видим, как на южном направлении этот рейх — чемпион стратегического хартленда — дорогами «австрийской» Юго-Восточной Европы, Балкан и Турции тянется к Аравии. Оттуда немцам через тогдашнюю германскую Восточную Африку (современные Танзания и Руанда) открылись бы просторы южного хартленда. На востоке перед ним в конце 1917 — начале 1918 гг. распахнулись перекрывающие Великую равнину балтийско-черноморские ворота в северный гидрологический хартленд. «Основная Россия», измотанная безвременьем, в массе безграмотная, в городской своей прослойке запуганная безвластием и большевизмом, полагает Макиндер, готова принять немцев как возродителей порядка. С принятием же ими российского имперского наследия океанская Азия оказалась бы под германским давлением и со стороны северного хартленда и через Аравию [Mackinder 1942: 158].

Отсюда следует очень тривиальный стратегический извод насчет надобности возведения в Восточной Европе крепкого барьера из государств южного и западного славянства, освободившегося от австрийской и от российской власти, а политически и культурно якобы более продвинутого, чем его восточные сородичи, с тем, чтобы, инкорпорировав в этот барьер также румын, венгров и греков, запереть Германию в Европе, не давая ей пути ни в Большую Аравию, ни в Африку, ни в «основную Россию», ни в северный гидрологический хартленд. В России же все равно утвердится какая-то форма автократии, главное, чтобы эта автократия не была немецкой [Mackinder 1942: 158–166].

Выходит, лозунг «кто правит Восточной Европой, начальствует над хартлендом, … начальствует над Мировым Островом, … начальствует над миром» (12) в том сюжете, которому он принадлежит, не предполагал никакого антироссийского умысла, но в равной мере не означал и «признания ведущей роли России в стратегическом смысле». Макиндеру не могла прийти в голову такая чушь, что власть русских над географическим хартлендом за Волгой могла как-то зависеть от их контроля над Восточной Европой до линии Адриатика — Северное море. Формула Макиндера бессмысленна применительно к любой обстановке, где бы сохранялась Россия, держащая гидрологический хартленд под своей властью, — и выработана эта формула была в условиях радикального демонтажа России как государства. Для Первого Геополитика в 1918 г. вопрос, касающийся судеб и мировых функций северного хартленда, состоял исключительно в том, пойдут или нет осколки российской государственности на созидание германского имперского здания, будет или нет весь стратегический хартленд на восток от линии Адриатика — Северное море немецким. (Выше я сетовал на чудовищность русских пересказов этой книги, но стоит ли жаловаться на наших соотечественников, если в лучшей западной биографии Макиндера, принадлежащей У. Паркеру, вдруг ни с того, ни с сего читаем будто «Демократические идеалы…» «предсказывают борьбу между Германией и Россией за контроль над Восточной Европой как воротами в хартленд» [Parker 1982: 47]. На какой странице монографии Макиндера обнаружил биограф это пророчество?)

Занятно, что смысловой строй «Демократических идеалов…» с их образом Большой Аравии как средоточия и Мирового Острова и омывающих его океанов, казалось бы, требовал иного тезиса, а именно — «кто правит Большой Аравией, начальствует над Мировым Островом… над миром». Ведь по логике Макиндера даже в случае возобладания некой силы в северном хартленде — понимать ли его гидрологически или даже стратегически — гегемон Аравии по желанию перекрыл бы этой силе путь в южную часть Мирового Острова. Почему же Макиндер из своей итоговой формулы исключает Аравию, значение которой незадолго перед тем превознес как первостепенное для своей мировой композиции? Это объясняется исключительно мудрой неохотой привлекать лишний раз внимание к арабской нефтяной и геостратегической игре британской политики, ведь формула «правящей Большой Аравией начальствует над Мировым Островом» слишком легко могла быть использована недругами Лондона.

Итак, в «Демократических идеалах…» геополитический образ России как государства отсутствует — и это момент принципиальный, знаковый. Этот образ уничтожается с отделением от «России основной», закругляющей Восточную Европу, хотя не очень определенной в западных границах, — России северной, а также заволжских хартлендовских областей империи, русских и нерусских одной массой. Но здесь хочется сказать вот о чем. Не потому ли, что в 1918 г. российское ядро империи было обрушено в общую толчонку с внешними имперскими «держаниями», стало возможным пересоздание толчонки в империю второго издания — «Россию-Евразию» под консонантным обозначением СССР (большая суггестивная сила этого сокращения, в отличие от мертвых поделок вроде ССГ, СНГ и прочих, определилась тем, что оно — особенно в обычном упрощенном произношении «эс-эс-эр», — несло анаграмму имени «Россия», кстати, не только сохраняющуюся, но даже усиливающуюся в западных эквивалентах при побуквенном, на глаз, их чтении: сравнить англ. USSR — Russia и др.)? Оттого-то восстановление империи сейчас, после раздела 1991 г., намного невероятнее, нежели в 1918 г., что теперь в общую толчонку мы не развалились; что этот нынешний раздел четко противопоставил глыбу неимоверного «острова Россия» пролегшей вокруг цепи «территорий-проливов», переходных от России к иным геокультурным человечествам; что этот раздел обретает в новом веке все большую жесткость как часть несущих конструкций объединенного мира на очередной (предельной ли?) его стадии.

Но на миг еще возвратимся к Макиндеру в 1918-й.

Интересно, что в тот год, как и в 1904 г., Макиндер не может ни вообразить политических перемен, предстоявших в ближайшие три-четыре года, ни предвидеть курса британской политики хотя бы на одно-два десятилетия вперед. Рисуя во второй части трилогии хартленда большевиков порушившими Россию идеалистическими головотяпами, не способными мыслить реалиями государственного интереса, он не предполагал ни пробольшевистских революций 1919 г. в Баварии, Венгрии и Словакии, ни стремительного перехода в том же году, по выражению П. Савицкого, российской «гражданской смуты… в Гражданскую войну», в сознательную борьбу двух сил, одинаково настроенных на воссоздание империи под разными знаменами [Савицкий 1997: 388–390], ни провозглашенного Л. Троцким в записке для ЦК РКП от 5 августа 1919 г. «пути в Париж и Лондон… через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии», ни броска РККА всего через год к Варшаве, Львову и германо-польской границе, ни вообще скорости оформления красного империализма.

Похоже, он если не слеп, то отчаянно близорук — Гомер геополитики! Он не представляет, что за считанные годы «восточный барьер» обретет признание в смысле защиты от излияния большевизма в Европу, прежде всего в Германию, а не как преграда на пути немецкого прорыва в Россию и в северный хартленд, и что уже через два года разделение последних окажется бессмысленным перед фактом воссоздания страны с чертами «осевой державы». Скорее всего, он был бы потрясен, увидев в будущем Локарнские соглашения, оставившие без гарантий Запада границы Германии с новоиспеченными восточными соседями, а особенно — политику атлантических демократий под конец 1930-х годов, разворачивающую новорожденный Третий рейх прямиком в сторону хартленда.

Мировой паттерн и мировой сюжет «Демократических идеалов и реальности» представляют собой изложение планетарной географии и истории ради разъяснения ситуации 1918 г. — не больше и не меньше. Точно так же, смысл «Географической оси истории» можно бы выразить словами «история и география рода человеческого как предпосылка англо-русской холодной войны ХIХ века». Вообще, классическая геополитика ранней постколумбовой эпохи, заполняющая свои сказания противоборством планетарных имперских альтернатив и «битвами панидей» (К. Хаусхофер), чем-то напоминает гомеровское зрелище Троянской войны как проекции спора богов, когда за перипетиями распри певцу открываются непрестанные перегруппировки отношений на Олимпе. Вот так и географические конфигурации, привлекаемые мэтрами геополитики для формирования перспектив и ретроспектив, в которые бы вписалась наличная большая конъюнктура, головокружительно менялись от одной эпохальной ситуации и от одной точки зрения к другой. Но если из иронического регистра переместиться в патетический, можно бы сказать и иначе — насчет раскрытия в геополитическом творчестве ликов Земли — «Земли людей» — через наития политической текучки.

1918 год канул, но возникший в тот год образ Мирового Острова не пройдет, пока стоит объединенный мир, а, может быть, переживет и его.

 

V

 

Сходным путем возникла и последняя часть трилогии — как ответ уже 82-летнего Макиндера на вопрос редакции журнала «Foreign Affairs»: сохраняет ли идея «хартленда» какую-либо ценность для современников и участников новой мировой войны в обстоятельствах, казалось бы, несоизмеримых с мировыми декорациями как 1904, так и 1918 гг.? Понятно, что Геополитик едва ли взялся бы отвечать на этот вопрос, если бы уже не был готов к тому моменту представить все совершающееся на языке «крупнейших географических обобщений» — и представить таким способом, который давал бы ему право уверить американцев чуть ли не в большей, чем когда-либо, злободневности концепта, неотрывно соединенного с его именем. Но, отстаивая жизненность этой идеи, он встраивает «хартленд» в такой глобальный паттерн, который радикально расходится с построениями любой из первых двух частей трилогии, так что некоторые комментаторы склонны утверждать, будто в «Круглой земле…» автор, превознося теорию хартленда, фактически перешагивает через нее [Parker 1985: 122–123].

Выборочно переводить из этой статьи пассажи о хартленде и публиковать их сами по себе вне их контекста — значит ввергать читателя в недоразумение не менее жестокое, чем то, которое возникает из дурного смешения конструкций «Географической оси…» и «Демократических идеалов…».

В «Круглой земле и обретении мира» мы не встретим ни «осевого государства» (кроме как мельком на первых страницах в ретроспективном очерке истории идеи хартленда), ни обоих «полумесяцев» — и лишь один раз Макиндер патетически воскликнет о Южном Урале как о «самой что ни на есть осевой точке осевого пространства». Но мы также ничего здесь не услышим ни о Мировом Острове с сахарской осью, ни о его центре в Большой Аравии, ни о Германии как враждебном демократиям Океана исчадии «стратегического хартленда». Подверстывать под один и тот же ярлык Третий рейх и СССР, обращаясь к американцам, еще пребывавшим под впечатлением Сталинградской битвы, определенно не стоило. И точно так же характер новой аудитории Макиндера, да и поистине исключительная роль США в новой войне не позволяли трактовать Америку как один из резервных «островов» вокруг Мирового Острова, взывали к поиску географической конструкции, неразрывно связующей заокеанскую мощь с судьбой Европы. Но вместе с тем зрелище оформляющейся в 1943 г. новой Антанты — Большой Тройки, ожидания победы примерно к 1945 г., беспокойство о будущем Запада по ходу предвидимого послевоенного распада коалиции победителей, представляемого по образцу постверсальского разброда, — все эти моменты обостряют внимание старого Макиндера к таким географическим особенностям, которые могли бы сблизить и связать не только демократии Северной Атлантики между собой, но и СССР — с ними.

В отличие от Спайкмена, который, страшась окружения США с запада и востока, выковал понятие римленда, объединившее фашистские страны Европы с расползающейся по Восточной Азии японской мощью, Макиндер — уроженец Британии, уже в 1930-е годы ограничившей свое присутствие на Тихом океане, а за военные годы в основном смирившейся с предстоящим уходом из Индии, — не склонен увязывать европейский кризис с восточно-азиатским и тихоокеанским. Игнорируя тот факт, что для американцев война началась с Перл-Харбора, и допуская возможность ее затягивания в поясе муссонов Бог весть на сколько (кто бы в 1943 г. предсказал Хиросиму!), он призывает после победы в Европе приступить к ее экономическому восстановлению, отложив покорение Японии на будущее. Германская проблема для него — чисто североатлантическая, и она никак не увязывается с утратившей в его глазах всякую жизненность старой схемой «внутреннего полумесяца».

Роль СССР в 1941–1943 гг. — непрекращающееся побоище на советско-германском фронте при советско-японском нейтралитете на Дальнем Востоке — подсказывает новую трактовку хартленда в его мировых отношениях. Теперь хартленд — это просто СССР от предвоенных западных границ до Енисея, вместе с балтийско-черноморскими « воротами». Как и в «Демократических идеалах…», горные хребты от Алтая до Гиндукуша с прилегающими пустынями надежно хранят равнину хартленда от масштабных посягательств с азиатского приморья — об агрессивном наползании «осевой державы» на это приморье, понятно, не вспоминается. Но эти хребты-заграждения — лишь часть системы природных барьеров, горно-складчатых, ледяных, водных, тундровых, таежных, минимизирующих соприкосновение хартленда с индо- и тихоокеанским мирами, поворачивающих его уроженцев лицом к европейским «воротам». Однако отсюда не следует, как в «Демократических идеалах…», обреченность русских равнин — при отсутствии океанского вмешательства — покориться пришельцам из Центрально-Восточной Европы. Ведь сама ширина «этих ворот», как показал опыт 1941–1942 гг., заставляет агрессора, ломящегося в хартленд с запада, рассредоточивать и разбрасывать свои силы, разжижать их низкосортным вспомогательным контингентом, что при многолюдстве хартленда не подрывает, а увеличивает его обороноспособность «огромнейшей природной крепости на Земле».

«Величайшая сухопутная держава в сильнейшей оборонительной позиции» — вот политический смысл хартленда на 1943 г. В каком положении окажутся эта твердыня и ее воинство в послевоенной Европе? Оптимальный расклад для этого полуострова на время перехода новой Антанты от войны к обретению мира видится Геополитику в особом статусе Германии как демилитаризуемого «государства-канала» между двумя «дамбами мощи»: сухопутной мощи хартленда на востоке и системы «земноводной мощи» по берегам Северной Атлантики (Средиземного океана) на западе, с Францией (плацдармом этой системы), Британией (окруженной водами ее передовой базой), Северной Америкой (ее тылом и резервом — Макиндер еще не может помыслить нового, монополярного Запада с центром, смещенным за Океан!). Сознавал ли Макиндер некоторые следствия, вытекающие из его третьей модели? В частности, понимал ли он, что она означает фактическую передачу входа на европейский полуостров под контроль далеко выдвинувшегося на запад гарнизона хартленда? Допускал ли он, хотя бы подспудно, что форпосты на «дамбах мощи» окажутся повернуты друг против друга? Но он не отвечает нам, увлеченно прорисовывая мировой паттерн, куда можно было бы заложить проект, если не исключающий эти вопросы, то последовательно их обходящий.

Макиндер на девятом десятке — атлантист в самом редком и точном смысле сосредоточенности на теме Северной Атлантики как историческом эпицентре всего мира христианских (постхристианских) народов — их Средиземного океана. Теперь для него Ледовитый океан, на который выходит российско-советский хартленд, — это лишь особое, пусть нелегкое для судоходства придаточное море Средиземного океана. Даст ли география желанное когнитивное подспорье, чтобы выделить постхристианские страны из прочей ойкумены и заняться их сепаратным обустройством по окончании германской смуты, не дожидаясь, пока решится участь Азии?

Во всех частях трилогии Сахара рисовалась пределом Большой Европы. Битвы 1942–1943 гг. за Северную Африку, предварившую высадку союзников в Европе, вполне подтвердили возможность такого видения. Но лишь в «Круглой земле…» главнейшим конструктивным элементом всей планетарной географии, в том числе и антропогеографии, предстает великий «пояс пустынь и пустошей», который, продолжая Сахару на восток, тянется через Аравию, Иран и Афганистан, через Тибет и Монголию, через трудные пространства русской Северо-Восточной Азии на востоке от Енисея, чтобы обрести за Беринговым проливом американское восполнение в ландшафте Аляски, в Лаврентийской возвышенности и Скалистых горах, в Мексиканском нагорье. Внутри этого пояса на циркумполярном равнинном пространстве между бассейнами Енисея на востоке и Миссури на западе народы Средиземного океана и хартленда образуют лидирующее на Земле цивилизационное сообщество. Погружение стран к северу от «пояса пустынь и пустошей» в разброд и оскудение могло бы положить конец всему, что разумеется под цивилизацией Нового времени.

Именно в упоре на огражденности и неразрывности «земли за поясом пустынь и пустошей», противопоставляемой Внешнему Миру, Макиндер обретает резон, чтобы вычленить к востоку от Енисея особую, не входящую в «Россию-хартленд» «Россию земли (реки) Лены». Lenaland — это та часть «пояса пустынь и пустошей», куда русские выдвинулись из хартленда, превратив ее в крайний бастион своей «огромнейшей крепости на земле». Среди многих нелепостей, связываемых русскими сочинителями-послухами с именем Макиндера, одной из самых отъявленных оказывается толкование этого смыслового хода с «землей Лены» в качестве талассократической подлянки, нацеленной на отторжение от России сибирского востока с Приморьем, на превращение их в часть «внутреннего полумесяца» и орудие носителей морской мощи против хартленда [Дугин 1997: 49]. Это — чушь уже потому, что в третьей части трилогии, где введен этот мотив, отсутствует как идея борьбы Океана с хартлендом в каком бы то ни было ее воплощении, так и та ранняя концентрическая конструкция, частью которой представал в 1904 г. «внутренний полумесяц». С не меньшим правом можно было бы обвинить старика Макиндера в коварном отламывании от США их тихоокеанского запада.

«Земля Лены» — важнейший компонент «пояса пустынь и пустошей», объединяющего в пространстве общей судьбы хартленд и берега Северной Атлантики. Можно сколько угодно отвергать этот последний мировой паттерн и последний сюжет Макиндера с их величавой (наигранной?) наивностью, но исходить надо все-таки не из навязчивых идей того или иного толкователя, а из того, что Геополитик говорил на самом деле, силясь подвести географическую базу под призыв к послевоенному экономическому сотрудничеству «от Миссури до Енисея» ради сохранения второй Антанты.

Макиндер советует пока что отложить обязательства Британии и США перед их сферами влияния во Внешнем Мире за пределами земли общей судьбы — в том мире, что омывается Великим Океаном, включающим также и Атлантику южнее широт Сахары. Склонность выстраивать иерархии структурных симметрий, столь эффектно проявившаяся в «Демократических идеалах…», остаточным блеском вспыхивает в «Круглой земле…», где «самая огромная природная крепость» и система «земноводной мощи» располагаются внутри «пояса пустынь и пустошей» по сторонам германского «государства-канала». В то же время их широтную солидарность призывается уравновесить в будущих временах долготная консолидация пояса муссонов по инициативе Китая, созидающего с англо-американского содействия цивилизацию «не вполне восточную, не вполне западную».

Итак, в чем же состояла та основная забота, что скрывается за третьей моделью Макиндера? «Круглая земля…» — это воззвание, обращаемое англичанином к американцам в первой половине 1943 г., когда США уже второй год увязали в тихоокеанской войне, тогда как открытие итальянского фронта оставалось в стадии подготовки, а французский вообще пребывал в замыслах. В 1904 г. Макиндер убежденно писал о Соединенных Штатах как об исключительно «восточной» державе, влияющей на судьбы мира лишь через Восточную Азию с ее русско-японской контроверзой. Но в 1943 г. его беспокоит именно вероятность застаревания американцев в Тихоокеанской Азии — пусть даже после европейской победы союзников, когда бы Англия осталась в одиночку, лицом к лицу, с новыми «постверсальскими» угрозами, возникающими на разоренном войной европейском полуострове. Забота Макиндера — уверить американский политический класс в общей атлантической идентичности обоих англосаксонских метрополий, в том, что для американцев Северная Атлантика — тоже домашний океан, а Пацифика с прилегающей Азией — часть Внешнего Мира, достойного внимания лишь во вторую очередь. Рассуждение о будущем соучастии британцев и янки (кредитами гоминьдановскому Китаю) в обустройстве также меридионального пространства пояса муссонов — это, по-настоящему, не проект. Это скороговорочное заверение, что от американцев в любом случае не ускользнет какая-то часть пакета акций в делах этого «второго пространства», сходящегося своим крайним севером с пространством первым и главным — между Миссури и Енисеем.

Другое дело, что в контексте последующей «холодной войны» мировидение, утверждавшее евроатлантическое призвание «России-хартленда» и отделявшее «Россию земли Лены» как выдвинутый за пределы крепости хартленда окраинный оборонный бастион, могло актуализироваться с очень неожиданными практическими изводами. Двенадцать лет назад мне довелось обсуждать очень значительную работу американского исследователя М. Мак-Гвайра, доказывавшего, что к рубежу 1970–1980-х годов советская стратегия большой войны против НАТО могла предполагать широкое победное наступление на западе Евро-Азии до Ла-Манша и Суэца за счет временной тактической сдачи американцам части Восточной Сибири (земли реки Лены), то есть вытеснения США на некоторый срок из Европы и Северной Атлантики на Тихий океан, превращающийся во внутренний американский водоем [Цымбурский 1993: 16; McGwire 1991]. Сродство здесь с последней моделью Макиндера — не на уровне реальных сценариев (сценарий, подобный макгвайровскому, в 1943 г. как для первого геополитика, так и для его американских читателей лежал за гранью представляемой реальности), а на уровне того царства геополитических идей и топосов, из репертуара которого каждая геостратегическая эпоха выстраивает свои парадигмы и кластеры.

Геополитик нарушает свое обещание ограничиться ближайшими послевоенными годами, «не заглядывая через головы поколений». Но даже получив волю, его воображение избегает задерживаться на роли англосаксонских держав в обустройстве Внешнего Мира за «поясом пустынь и пустошей», на отношениях между двумя стержневыми — широтным и меридиональным — «гроссраумами» будущего человечества, на участи спорных регионов по их стыкам и перекрестьям — той же приморской части земли Лены или же тихоокеанской каймы США. Не желая пополнять ряд сказаний о тяжбах больших Пространств, он завершает трилогию песней во славу мира «счастливого, ибо сбалансированного», оставляя тем, кто захочет, размышлять об искушениях, связанных с опрокидыванием глобального баланса. Или кричать: «Ах, мондиализм, братцы, мондиализм, черт побери!»

 

VI

 

Что мы вынесем из чтения трилогии хартленда для понимания геополитики как профессии и призвания?

В первую очередь, мы видим, что каждая из частей трилогии воплощает собственный образ мира, сюжет и проект, оправданные в событийной логике конкретной эпохи. Геополитика в своей морфологии питается соками хронополитики. Нелепость — толковать один паттерн Макиндера через другой до того, как каждый из них будет исследован в своих хронополитических связях и отношениях. Не надо вычленять на Мировом Острове земли «внутреннего полумесяца» или обсуждать значимость выделения «земли Лены» в «Круглой земле…» с точки зрения антагонизма, разыгрываемого в «Географической оси…»: на этом пути мы ничего не обретем, кроме зловещих гаданий на темы «скрытых умыслов коварного англосакса» в его позднейших работах. Нехорошо вписывать раннюю концентрическую модель Макиндера в паттерны 1919 и 1943 гг., основанные на иных принципах и овеянные иными заботами, или вычитывать «признание первенства России в стратегическом смысле» из «Демократических идеалов…», представляющих последовательно проведенное видение наставшего мира без России-хартленда. Каждый раз должны обсуждаться конкретные «забота — образ — сюжет — проект» — либо мы в состоянии раскрыть их в данностях геополитического текста, в его географических и исторических обобщениях, либо же будем обречены на спекуляции «от ветра головы своея».

Во-вторых, желающим порассуждать об очевидности и огромности влияния Макиндера на «англосаксонскую политику», о «непосредственных результатах» его «политической активности» на «высоких постах» [Дугин 1997: 95] я бы посоветовал разграничивать три вещи: с одной стороны, личную политическую карьеру оксфордского профессора и директора Лондонской высшей школы экономики — избрание в парламент, малоудачную поездку к уже разгромленному Деникину в качестве британского представителя (декабрь 1919 — январь 1920 гг.), председательство в имперских комитетах по экономике и судоходству (13), под старость синекуру членства в Тайном совете; с другой — внедрение его схем и сюжетов в долгосрочную память западных политических элит; и, наконец, с третьей стороны, — отношение его разработок к кратко- и среднесрочной «англосаксонской политике», с которой они всегда ухитрялись оказываться удивительно невпопад. Так было — мы помним — в 1904 г., когда Геополитик не предвидел англо-русского союза и переоценки Второго рейха в качестве главного врага Британской империи. Так было и в 1918–1919 гг., когда он просчитался в рассуждениях о миссии и судьбе «восточного барьера» Европы. А что должны были думать во второй половине 1940-х годов слушатели Фултонской речи У. Черчилля и читатели «длинной телеграммы» Дж. Кеннана, вспоминая макиндеровские рассуждения насчет хартленда и берегов Северной Атлантики как частей пространства общей судьбы внутри пояса пустынь и пустошей? Ни один геополитический опус Макиндера не оказался на ближней дистанции яичком ко Христову дню.

Другое дело, что его истолкования довлеющих данностей, возводимые им в ранг всемирно-политических императивов, обнаружили свойство оживать в десятилетиях как формы осмысления политиками новых обстоятельств и реагирования на них [Gilbert, Parker 1969]. Так возродился паттерн «Географической оси истории» в «холодную войну» ХХ в., переименовавшую «внутренний полумесяц» в «римленд». Так в 2003 г. во время второй, добивающей войны США против Ирака роль союзных американцам стран «новой Европы», вклинившихся между членами «фрондерской тройки» (Францией с Германией и, по другую сторону, Россией), могла кое-кому напомнить suggestive maps «Демократических идеалов и реальности». И, наконец, идея морально-политического единения стран циркумполярного круга, окаймленных пустынями и пустошами, ожила в России в конце ХХ — начале ХХI вв. в мистифицирующем проекте либеральной суперимперии Демократического Севера, к первоначальному замыслу которой я, сколь ни стыдно сейчас вспоминать, тоже имел отношение 15 лет назад [Драгунский, Цымбурский 1991] (14) (правда, теперь в систему Демократического Севера, вразрез с макиндеровским прообразом, всегда включают также тихоокеанский сегмент — противопоставляемую Китаю Японию).

Макиндер — величайший разработчик таких форм геополитического реагирования. Конечно же, для того, чтобы подобные формы обретали и копили в десятилетиях свою инфицирующую силу, нужны были, повторяю, элиты с долгой политической памятью, держащие их в духовном резерве, понимающие несводимость миссии геополитика к выстраиванию «стратегии на пару лет» для очередной группы постояльцев у политического кормила — и тем более к риторической отделке импровизаций того или иного кочевника по властным кабинетам.

Анализ смыслового строя трилогии хартленда лишний раз удостоверяет нас в том, что геополитику в высших ее достижениях нельзя считать «наукой» в попперовском смысле опровержимости (фальсифицируемости) ее наработок. Макиндер неутомимо твердил о своей приверженности «упрямым фактам», но всякий раз, когда политгеографу доводилось выступать в амплуа геополитика, «упрямые факты» истории и географии обнаруживали готовность как стекляшки калейдоскопа собираться перед ним в новые герменевтические конфигурации при каждом значительном политическом повороте, побуждавшем его по-иному видеть строение мировой сцены (15).

Долгие годы на затасканный вопрос, является ли геополитика лженаукой или это «серьезная наука», я имел обыкновение отвечать, что, конечно же, она — лженаука, зато чертовски серьезная. На самом деле, в ее лице мы имеем, как я уже говорил в начале статьи, такую политическую практику, которая по ходу осознания тех или иных проблем, встающих перед «своим» для геополитика сообществом, строит свои «крупнейшие обобщения» в географических образах. Строит так, чтобы из этих обобщений через посредство сюжета как бы сами собой рождались установки, предположительно разрешающие исходную проблему, — будь то сценарии контроля над пространством (геостратегия), манипулирования ресурсными потоками (геоэкономика) или организации точечных акций (например, террористических, но не только), способных своим кумулятивным эффектом изменять имидж регионов и образ мира в целом, перестраивать suggestive maps [Цымбурский 1999б; Цымбурский 2003б]. «Когнитивными свертками» из образов, сюжетов и проектов, которые творит геополитика, могут пользоваться как научная география — и, прежде всего, рефлектирующая над материалом политики география политическая, — так и прагматическая национальная стратегия. Для первой они — модели, по-разному охватывающие реальность и в различной степени приближенные к ней, субъективные моменты истины; для второй — указания насчет допустимых реакций на определенные типы вызовов.

Создать новый, работающий в истории геополитический образ — все равно, что создать пословицу, которая выделяла бы некий тип обстоятельств и предлагала для него свою рекомендацию. Но нельзя забывать, что результат обращения к такой «народной мудрости» — позитивный или дурацкий — всецело зависит от интеллекта пользователя. С геополитикой дело обстоит точно так же. Полагая ее «наукой», политик или администратор может пытаться переложить на нее ответственность за решения, принятие которых входит в его обязанность. Но никакая наука с него этой ответственности снять не может. Что же касается геополитики, то она вообще не побуждает ни к какому «научно обоснованному» поведению — она лишь расширяет горизонты политического разума, подсказывая ему возможности отношения к миру, в котором он должен себя реализовать.

 

VII

 

Сегодняшний мир и модели классической геополитики, в том числе макиндеровские, — в каких отношениях они состоят? Не считая геополитику наукой в точном смысле, я настаивал и настаиваю на том, что как вид политической практики она представляет законный предмет политической науки, показывающей нам, к каким последствиям могут вести те или иные геополитические инспирации.

Взять хотя бы нашумевшую, в том числе и в России, книгу З. Бжезинского «Великая шахматная доска» [Бжезинский 1998] (со времени ее выхода автор сильно эволюционировал, но все-таки «Доска» грохотнула куда громче последующих текстов Бжезинского). По замыслу и основной заботе эта книга представляет программу удержания под американским контролем после «холодной войны» ХХ в. крупнейших центров силы в приморье Евро-Азии — Китая, Ирана, Турции, стран-лидеров объединенной Европы. Причем добиваться этого предлагается, поощряя рост их влияния на постсоветских территориях при продолжающемся ослаблении России. Иначе говоря, это программа американского содействия экспансии центров «римленда — внутреннего полумесяца» — в хартленде.

Нервная реакция наших патриотов на это сочинение, на мой взгляд, лишний раз показала их склонность усматривать опасности для России чаще всего там, где, скорее, следовало бы подивиться бестолковости идеи. Макиндер пришел бы в ужас от рекомендаций океанской сверхдержаве — стимулировать рост других государств, которые смогли бы соединить присутствие на Океане с обретением прочных позиций в хартленде стратегическом. Спайкмена привела бы в шок идея взращивать американским содействием региональные великие державы в евроазиатском римленде, который в ХХ в. был инкубатором ряда ярых агрессоров. По сути, Бжезинский попытался заново актуализировать схему «римленд против хартленда», схему, популярную в условиях «холодной войны», когда обрел вторую жизнь паттерн «Географической оси истории» с СССР — «осевой державой». Но ведь автор «Великой шахматной доски» советует США делать ставку на ту же схему в совсем иных условиях отказа России от «осевого» статуса, от сплошного «держания хартленда» — когда она по разным причинам во многом вернулась к своему доимперскому паттерну, к нише своего «лесного одиночества», говоря словами Макиндера. Построение Бжезинского выглядит забавным соединением геополитического эпигонства с идеализмом, исполненным добрых надежд на прочную признательность в адрес США со стороны клиентов, выводимых ими в стратегические тяжеловесы.

Намного реалистичнее и оригинальнее выглядит зримая, практическая стратегия американских администраций со второй половины 1990-х годов, соединяющая силовое размалывание ряда субцентров «римленда» с распространением атлантического влияния на покинутые Россией земли в прежнем стратегическом хартленде. При этом оставшиеся в Евро-Азии местные средоточия силы рискуют оказаться в клещах между морской мощью США на Океане и американскими базами в континентальном тылу, опирающимися на «оранжевую» и иную локальную клиентелу. В сегодняшнем мире проступает новый образ пространственного могущества, который, до конца откристаллизовавшись, оттолкнулся бы от реалий современной нам Евро-Азии, не имеющих аналогов ни в одном из трех великих паттернов трилогии хартленда.

Я говорю об обстановке, когда, в отличие от своего «обвала» в 1918 г., Россия сохранилась в качестве крупнейшего государства между Балто-Черноморьем и Тихим океаном, но, как уже сказано, перестает вмещать в себя ранее охваченные ее империей континентальные подступы к евроазиатским цивилизационным ареалам, лежащим у незамерзающих океанских акваторий. В частности, гидрологический хартленд «Географической оси истории» сегодня поделен между «новой», суверенизировавшейся Центральной Азией и русским урало-сибирским пространством. За Волгой Россия во многом восстановила свой контур, предшествовавший ее «броску на юг» в ХIХ в., который давал повод для обобщений «Географической оси…». Тем самым, с опорой на очень древние предпосылки, закладывается реальность, о которой я много пишу с 1995 г., — немыслимая для Макиндера реальность Великого Лимитрофа Евро-Азии, который пока что политически складывается из «новой» Европы, «нового» Кавказа и «новой» Центральной Азии, упираясь на востоке в тюрко-монгольское порубежье Китая и России с примыкающим к нему Тибетом [Цымбурский 1999а; Цымбурский 2000а; Цымбурский 2000б]. Все макиндеровские версии соотношения хартленда и России перестают работать — Большая Россия налицо (как бы ни мечталось некоторым либералам обломать ее до границ «основной России» из «Демократических идеалов…») и Южный Урал — былая «самая что ни на есть осевая точка осевого пространства» — лежит в ее пределах, но путь из Европы в гидрологический хартленд оказывается возможен и помимо России через Кавказ и Каспий.

Живи Макиндер сейчас, в мире с Великим Лимитрофом и «островом Россия» за ним, он вряд ли решился бы написать свои тезисы насчет того, что «правящий Восточной Европой, начальствует над хартлендом, … начальствует над Мировым Островом, … начальствует над миром». Но, думается, он мог бы их переформулировать так: «Центр мощи, контролирующий Восточную Европу, получает выход на Кавказ; контролирующий Восточную Европу и Кавказ — обретает прочный доступ в “новую” Центральную Азию; а тот, кто будет контролировать Великий Лимитроф от “новой” Европы до “новой” Центральной Азии, получит сильнейшее орудие давления на любой из центров Евро-Азии — на Россию и Китай, на Иран и Индию, и равно на “старую”, “ядровую” Европу». Макиндер мог бы добавить, что если бы держатель Великого Лимитрофа до китайских границ соединил с этой сухопутной гегемонией преобладание на Океане, планетарная империя поистине предстала бы нам как итоговая форма организации постколумбова мира, подводящая итог тому, что Первый Геополитик именовал «our world revolution».

Эта империя, возможность которой так страшила Макиндера, вполне способна возникнуть из двойной сверхдержавной опоры в первую очередь на морскую мощь и затем — на сквозную систему баз, держащих под своим присмотром Лимитроф. При этом для полноты стратегической эффективности такая система должна была бы охватить и ныне латентную, китайскую часть Лимитрофа, бросив свою тень на республики Южной Сибири и завершаясь выходом к Океану через Манчжурию и Корейский полуостров. Я думаю, какая-то из американских администраций ХХI в., в конце концов, придет к выводу, что решение северокорейской проблемы (то есть демонтаж «оси зла») невозможно без постановки проблемы Северного Китая. Предупреждение Макиндера о рождении из раздоров объединенного мира планетарной власти имеет шансы реализоваться таким способом, которого конкретно не представлял себе Первый Геополитик. Понятно, что геополитические схемы, моделирующие эти новые возможности, требуют глубокой рекомпозиции паттернов геополитической классики, наработанных в борениях первой половины ХХ в., но, однако же, при неизбежном восприятии из этого наследия ряда элементов, которые, вступая в новые связи, неизбежно сохранят и некую память о своих прежних, классических функциях.

Я допускаю, что некоторые, невостребованные в ХХ в. звенья макиндеровских построений могут получить неожиданную, в том числе геокультурную, нагрузку в век Империи. Так, модель «Круглой земли…» допускает взгляд на мусульманство Леванта (по Макиндеру, южной европейской окраины), а также Ближнего и Среднего Востока в его отношении к миру (пост)христианского циркумполярного ареала как на общность, исторически тяготеющую к сегменту пояса пустынь и пустошей и не только включенную своей диаспорой в саморазрушение Империи Запада, но на определенном интервале исполняющую роль буфера между его метрополией и Внешним Миром (известный многим цивилизациям тип «своих варваров»). Восприятие Макиндером Южной Атлантики как части Великого Океана, которое примыкает к океану Средиземному, разделяя лесистые равнины Африки и Америки к югу от пояса пустынь и пустошей, сегодня несет в себе возможность особой геокультурной интриги ввиду широчайшего распространения в Латинской Америке культов африканского происхождения. Не явит ли из себя Южная Атлантика в эру Водолея внутреннего океана новой «вудуистской» общности, «прорастающей» и в американский сектор североатлантической метрополии постхристианства?

Сегодня классическая геополитика ХХ в. предстает нам оригинальным политическим эпосом поры смут и «битвы панидей», которыми отметились начальные стадии истории объединенного мира, при нас не только вошедшего в зрелость, но частично уже и начавшего перезревать (16). Этот эпос представлял «борьбу гигантов» в присущих ему формах, пытаясь предуказать ее развитие и в некоторых случаях впрямь воздействуя на ментальность протагонистов. Трилогию хартленда надо бы издать по-русски целиком, в пристойном переводе: многих граждан «острова Россия» она способна захватить наследственно близкими им зрелищами русского пространства в разных поворотах этой борьбы — и славой огромнейшей крепости на Земле, и ужасом щебеночной после-России со страниц «Демократических идеалов и реальности». И если бы Россия сгинула Троей в развороте Последней Империи или в ее катастрофе, то и тогда, думаю, оставшиеся русские не забыли бы, как воспел их землю Хэлфорд Макиндер, Гомер классической геополитики. Только да не будет так!

 

Примечания:

1. Первоначально эта статья предполагалась к печати в журнале «Космополис» за первый квартал 2004 г. — к 100-летнему юбилею доклада Х. Макиндера «Географическая ось истории». В статье использованы материалы лекционного курса по введению в геополитику, прочитанного мной осенью-зимой 2002 г. на политологическом факультете Государственного Университета гуманитарных наук (ГУГН).

2. О возможном семантическом механизме воздействия макиндеровского словосочетания «the closed heart-land of the Euro-Asia» и установлении словопонятия «Евразия», «Россия-Евразия» в дискурсе русских эмигрантов-евразийцев (П. Савицкий, Н. Трубецкой) см. в моей работе [Цымбурский 1998]. Я сам в моих геополитических опытах обязан Макиндеру, прежде всего, морфологией ряда образов: мои «территории-проливы» на запад от «острова Россия» [Цымбурский 1993] сродни макиндеровской формуле «государства-канала», а мое видение «Земли за Великим Лимитрофом» структурно связано с образом «пространства за поясом пустынь и пустошей» у Первого Геополитика (конечно же, я никогда не отрицал переклички моей темы Великого Лимитрофа с «лимитрофными» разработками С. Хатунцева, особенно в их ранней версии первой половины 1990-х годов, однако подобные геополитические образы из тех, что крайне редко бывают моногенетичны).

3. Сходство концентрических моделей Макиндера–Спайкмена и И. Валлерстайна бросается в глаза, когда Дж. Паркер в его «Западной геополитической мысли ХХ века» пытается изобразить основные концепции евроамериканских геополитиков схематическими разрисовками шарика-глобуса [Parker 1985: 176]. Главное различие состоит в том, что в паттернах классической геополитики пространственный расклад истолковывается на правах функционального, а в геополитике постклассической мы имеем дело с чисто функциональными схемами, накладываемыми-натягиваемыми на карту Земли.

4. Показательно, что А. Герцен, позднее много раз высказывавшийся о «Завещании» как о безусловной фальшивке, в начале Крымской войны уверенно писал о Петре: «Он понял слишком хорошо, что западные государства дряхлы, а их правители растленны. Тогда еще не предвидели революции, которой предстояло спасти мир; предвидели только разложение. Так Петр понял возможное значение России перед лицом Европы и Азии. Подлинное оно или нет, но завещание Петра содержит его мысли… Русское правительство до Николая оставалось верным традиции Петра, и даже Николай следует ей, по крайней мере во внешней политике» [Герцен 1957: 184]. Ожидая победы России в разворачивающейся войне, Герцен уверенно включает французскую подделку как аргумент в перспективу революционного обновления Запада этой чаемой победой — перспективу, на которую, по его оценке, бессознательно работает ненавистнейший публицисту и реакционнейший Николай Павлович. Воистину, одной из ключевых тем для исследователя русской геополитической мысли должны быть национальные предпосылки заимствуемых идей!

5. К настоящему времени существуют два русских перевода «Географической оси истории». Первый — М. Тимофеева (возможно, псевдоним), опубликованный в журнале «Полис» в 1995 г. [Макиндер 1995], второй — А. Дугина, помещенный в его «Основах геополитики» [Макиндер 1997]. Чем удивляют эти не слишком удачные переводы, так это особенно курьезными «проколами» в одних и тех же местах. Например, слова Макиндера «by the horsemen of Yermak the Cossack and the shipmen of Vasco da Gama» («всадниками Ермака-казака и моряками Васко да Гамы») [Mackinder 1904: 421] Тимофеев перевел как «всадниками Ермака, казаками, а также мореплавателями Васко да Гамы» [Макиндер 1995: 163], а Дугин вовсе трогательно — «конниками Ермака, казаками и мореходами Васко да Гамы» [Макиндер 1997: 492]. Какие, спрашивается, казаки могли оказаться под началом знаменитого португальца? Хуже всего то, что оба переводчика совершенно не ухватили синтаксической и смысловой структуры фундаментального макиндеровского пассажа, характеризующего положение и размеры «осевого пространства» на материке Евро-Азии: «The conception of the Euro-Asia to which we thus attain is that of a continuing land… measuring 21 million square miles or more than three the area of North America, whose centre and north, measuring some 9 million square miles or more than twice the area of Europe, have no available water-ways to the ocean…» [Mackinder 1904: 431]. Ни Тимофеев, ни Дугин не поняли, что слова «whose centre and north» и т.д. характеризуют центр и север вовсе не Северной Америки, а именно Евро-Азии. А отсюда произошла и вторая ошибка переводчиков в этом месте — якобы отсутствие водных путей на океан относится не к северу и центру Евро-Азии, а к этому материку вообще [Макиндер 1995: 166; Макиндер 1997: 499–500] — чушь, которую в принципе не мог бы себе позволить профессиональный географ!

6. Впрочем, надо сказать, что оперирование «семантическими чучелами» формул Макиндера, опустошающее их внешние оболочки и подменяющее содержание, не является каким-то специфически российским пороком. Сошлюсь на недавнюю интереснейшую статью А. Громыко, где, в частности, разбирается имевший место в дискурсе Т. Блэра акробатический перенос понятия «осевой державы» на современную Великобританию [Громыко 2005].

7. Напомню, что у массы британцев первой четверти ХХ в. имя Макиндера было с детских лет на слуху благодаря выпускавшейся им серии популярных географических очерков тогдашнего мира, в том числе и в его политических изменениях. В 1900-х годах эта серия выходила как «Elementary studies in geography», в 1910-хпод заглавием «Mackinder’s geographical and historical studies» (!!), а в 1920-х она именовалась «Elementary studies in geography and history by Sir H.J. Mackinder». Моментом, с самого начала привлекавшим внимание к этой серии, было реноме Макиндера как географа-путешественника, первым покорившего африканскую вершину Кении. Что касается научных достижений Макиндера-политгеографа, сам он важнейшим из таковых считал развитие концепта «man-power» («человеческий потенциал») [Mackinder 1905] и, похоже, введением в научный обиход этого термина гордился больше, чем славой выражения «heartland».

8. О композите «heart-land» как изобретении Макиндера свидетельствует отсутствие этого слова в фундаментальном «Новоанглийском словаре» Дж. Мэрри [Murray 1902] и даже в издании «Оксфордского Английского словаря» 1933 г., хотя к тому времени это словечко уже присутствовало не только в трудах Макиндера, но и в выдержавшей многочисленные переиздания книге Дж. Фэйргрива «География и мировая власть» [Fairgrieve 1924: 328]. В издании «Оксфордского Английского словаря» за 1989 г. находим множество его употреблений, но в качестве самого раннего указан контекст из «Географической оси истории» [The Oxford English Dictionary 1989: 68]. Надо отметить, что «heartland» с 1940-х годов не только освобождается от «евразийской» привязки, тяготеющей над его русскими употреблениями (под 1947 г. «Оксфордский словарь» фиксирует журнальное выражение «the frontier West, the heartland of the American myth»; вышедший в 1949 г. роман Дж. Оруэлла «1984» одинаково применяет термин «heartland» к «ядровым» землям бесконечно воюющих между собой Океании, Остазии и Евразии, что в русском переводе В. Голышева по праву передается просто словом «метрополия» [Orwell 1949: 189; Оруэлл 1989: 148]), но и постепенно иронически внедряется в самые неожиданные области бытования политической речи; ср., например, приводимые также в «Оксфордском словаре» примеры выражений типа «the very heartland of British trade-unionism» или «Conservative heartlands» применительно к кругам застойных ортодоксов-тори. «Евразийские» коннотации у него в основном сохраняются в идиолекте геостратегии с ее клише «хартленд против римленда».

9. Думается, не только учение Дж. Фэйргрива о «crush zones» между мирами хартленда и Океана, но и макиндеровский образ амфибийного Ближнего Востока претворились в тезисе С. Коэна насчет ближневосточного «пояса раздробленности» («shatterbelt») — одном из наиболее успешных кодов-новоделов «холодной войны» второй половины ХХ в. [Cohen 1964: 84, 230–252].

10. Похоже, что этот паттерн «Европы по Сахару» учитывал П. Савицкий в своих рассуждениях о европейском лесистом ландшафте как осколочном фрагменте евразийской системы природных зон — и о том, что только южнее 35˚ северной широты, за Средиземным морем Европа обретает свое природное восполнение в североафриканских степях и пустынях [Савицкий 1927: 45].

11. Н. Спайкмен будет куражиться над концептом «южного хартленда», указывая, что таковой «не имеет самостоятельного властного потенциала» (но во время написания «Демократических идеалов…» и северный гидрологический хартленд этим потенциалом не располагал!), и утверждая, будто бы с открытием Суэцкого канала Африка оказалась настолько трансформирована внедрением на ее землю морской мощи, что бессмысленно здесь рассуждать о каком-то ареале, недоступном проникновению с моря [Spykman 1944: 41]. Показательно здесь различие между традиционно-колонизаторским взглядом англичанина и воззрением геополитика-американца, сосредоточенного на стратегических узлах и контроле над ними.

12. Интересный вопрос — имеет ли в виду эта формула хартленд географический, к которому примыкает Восточная Европа, или хартленд стратегический, куда она входит одной из его частей? Общий семантический строй формулы — с преобладанием отношений синекдохи, движением от части к целому: от хартленда к Мировому Острову, от Мирового Острова к миру в его полноте — делает второе решение достаточно правдоподобным («кто держит часть стратегического хартленда с обеими германскими и обеими российскими столицами, тот начальствует над стратегическим хартлендом в целом…»). Во всяком случае, двусмысленность здесь достаточно преднамеренна, как и во многих других местах «Демократических идеалов…», сообразно с авторской сверхзадачей, которая состоит в том, чтобы переработать понятие «географическое обобщение», выдвинутое под конъюнктуру англо-русского противостояния, применительно к миропорядку, где России как силы нет.

13. В «Каталоге» Библиотеки Конгресса большинство публикаций под фамилией Макиндер составляют труды и отчеты этих комитетов.

14. Образ горбачевской России-СССР как части системы «Демократического Севера, вместе с объединенной Европой, Японией и Северной Америкой» [Драгунский, Цымбурский 1991: 14] обрел в 2003 г. неожиданную реминисценцию в нашумевшей «либерально-имперской» декларации А. Чубайса, венчающейся призывом к России «замкнуть … кольцо великих демократий ХХI в.» [Чубайс 2003; см. для обзора: Межуев 2006: 297–298].

15. Отсюда единичные случаи расслабленности в отношении «упрямых фактов», которую позволяет себе Макиндер-геополитик. Вероятно, пример самый диковинный — когда в «Географической оси…» он на протяжении двух соседних абзацев относит монгольские завоевания сначала к ХV в., затем к ХIV в. (вместо истинного ХIII в.) [Mackinder 1904: 428–430]. Я не думаю, чтобы оксфордский профессор позволил себе подобное в «настоящих» политгеографических текстах вроде «Британии и британских морей».

16. Среди основоположников морфологического подхода к истории я бы назвал первым Иисуса Христа с его словами: «От смоковницы берите подобие: когда ветви ее становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето…» (Марк, 13, 28 и сл.).

 

Примечания:

Бжезинский З. 1998. Великая шахматная доска. М.

Герцен А.И. 1957. Старый мир и Россия // Герцен А.И. Собр. соч. В 30-ти томах. Т. 12. М.

Громыко А.А. 2005. Внешняя политика Великобритании: от империи к «осевой державе» // «Космополис», № 1(11).

Драгунский Д.В., Цымбурский В.Л. 1991. Генотип европейской цивилизации // «Полис», № 1.

Дугин А.Г. 1997. Основы геополитики. М.

Зубков К.И. 1994. Как рождалась концепция русского хартленда // Уральский исторический вестник. Вып. 1. Екатеринбург.

Ильин М.В. 1995. Проблема формирования «острова России» и контуры его внутренней геополитики // Вестник Московского университета. Сер. 12. № 1.

Макиндер Х.Дж. 1994. Круглый мир и достижение мира // Уральский исторический вестник. Вып. 1. Екатеринбург.

Макиндер Х.Дж. 1995. Географическая ось истории // «Полис», № 4.

Макиндер Х.Дж. 1997. Географическая ось истории // Дугин А.Г. Основы геополитики. М.

Межуев Б.В. 2006. Геополитика // Мыслящая Россия. Картография современных интеллектуальных направлений. М.

Нартов Н.А. 1999. Геополитика. М.

Оруэлл Дж. 1989. Избранное. М.

Савицкий П.Н. 1927. Россия — особый географический мир. Прага.

Савицкий П.Н. 1997. Очерки международных отношений // Савицкий П.Н. Континент Евразия. М.

Сирота Н.М. 2001. Основы геополитики. СПб.

Сороко-Цюпа А.О. 1993. Проблемы геополитики в исследованиях французских авторов // Геополитика: Теория и практика. М.

Цымбурский В.Л. 1993. Остров Россия (Перспективы российской геополитики) // «Полис», № 5.

Цымбурский В.Л. 1995а. Циклы «похищения Европы» // Иное: Хрестоматия нового российского самосознания. Т. 2. М.

Цымбурский В.Л. 1995б. Тютчев как геополитик // «Общественные науки и современность», № 6.

Цымбурский В.Л. 1997. «Европа-Россия»: «третья осень системы цивилизаций // «Полис», № 2.

Цымбурский В.Л. 1998. Две Евразии: омонимия как ключ к идеологии раннего евразийства // «Вестник Евразии», № 1–2 (4–5).

Цымбурский В.Л. 1999а. Геополитика для «евразийской Атлантиды» // «Pro et Contra», т. 4, № 4.

Цымбурский В.Л. 1999б. Геополитика как род мировидение и род занятий // «Полис», № 4.

Цымбурский В.Л. 2000а. Земля за Великим Лимитрофом // Цымбурский В.Л. Россия — Земля за Великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика. М.

Цымбурский В.Л. 2000б. Народы между цивилизациями // Цымбурский В.Л. Россия — Земля за Великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика. М.

Цымбурский В.Л. 2003а. Дважды рожденная «Евразия» и геостратегические циклы России // «Вестник Евразии», № 4(23).

Цымбурский В.Л. 2003б. Нефть, геотеррор и российские шансы // Библиообзор «Полиса», ноябрь; http://www.politstudies.ru/universum/biblio

Чубайс А.Б. 2003. Миссия России в ХХI веке // «Независимая газета», 01.10.

Cohen S.B. 1964. Geography and Politics in a Divided World. L.

Duchinski F. 1861. Pologne et Ruthenie. P.

Duchinski F. 1864. Nécessité de réformes dans l’exposition de l’histoire des peoples aryas-europeennes et tourans particulièrment des slaves et des moscovites. P.

Fairgrieve J. 1924. Geography and World Power. 5th ed. L.

Gilbert E.W., Parker W.H. 1969. Mackinder’s «Democratic Ideals and Reality» after Fifty Years // «Geographical Journal», XXXV, № 2.

Mackinder H.J. 1904. The Geographical Pivot of History // «Geographical Journal», XXIII, № 4.

Mackinder H.J. 1905. Man-Power as a Measure of National and Imperial Strength // «National Review», XLV, № 265.

Mackinder H.J. 1907. Britain and the British Seas. L.

Mackinder H.J. 1942. Democratic Ideals and Reality. N.Y.

Mackinder H.J. 1943. The Round World and the Winning of Peace // «Foreign Affairs», XXI, № 4.

McGwire M. 1991. Perestroika and Soviet National Security. Wash.

Murray J.A.H. 1902. A New English Dictionary. L.

Orwell G. 1949. Nineteen Eighty-Four. N.Y.

Parker G. 1985. Western Geopolitical Thought in the Twentieth Century. L.; N.Y.

Parker W.N. 1982. Mackinder: Geography as an Aid to Statecraft. Oxford.

Spykman N.J. 1944. The Geography of the Peace. N.Y.

The Oxford English Dictionary. 1989. 2nd ed. Vol. VII. Oxford.

 

Космополис, 4.04.2007



[1] Перевод и комментарии Вадима Цымбурского.

[2] В квадратные скобки заключены пояснения переводчика, в круглые — номера его комментариев, помещенных в конце текста. — Ред.


Реклама:
-