Журнал «Золотой Лев» № 137 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

М. Смолин

 

Великий миф Нового времени

 

Обычно в реальной действительности самих демократов не устраивают ни волеизъявления граждан страны, ни сами представительные учреждения, и поэтому они не стесняются руководить и направлять (создавать) волю своего «самодержавного» в теории народа-суверена.

«Нет ни одной формы правления, — резюмировал свой взгляд на демократию Л.А. Тихомиров, — в которой воздействие народных деланий на текущие дела было бы так безнадежно пресечено, как в этом создании теории, пытавшейся все построить на народной воле»[1]

Сравнивая фактические основы демократии с тем, что декларировалось при ее возникновении в Новое время, Тихомиров находил практически полное их несоответствие. Практика, как правило, оказывалась абсолютно противоположна теории.

Так, один из столпов политической философии демократии Ж.-Ж. Руссо учил, что зачастую разница между «волей всех» (волей большинства) и «общей волею» (общей волей всего народа) огромна, считая совершенным правление, основанное на общей воле. Призывая к уничтожению в государстве всех частных обществ и партий, Руссо требовал от гражданина выражать только его личные мнения.

О принципе демократии сам Руссо писал, что «если брать этот термин в точном его значении, то никогда не существовала подлинная демократия, и никогда таковой не будет. Противно естественному порядку вещей, чтобы большое число управляло, а малое было управляемым. Нельзя себе представить, чтобы народ все свое время проводил в собраниях, занимаясь общественными делами. И легко видеть, что он не мог бы учредить для этого какие-либо комиссии, чтобы не изменилась форма управления»[2].

Эта невозможность чистой демократии исходит из самого принципа демократического властвования. «Во-первых, — пишет Руссо, — для этого требуется Государство столь малое, чтобы там можно было без труда собирать народ, и где каждый гражданин легко мог бы знать всех остальных; во-вторых, — большая простота нравов, что предотвращало бы скопление дел и возникновение трудноразрешимых споров, затем — превеликое равенство в общественном и имущественном положении, без чего не смогло бы надолго сохраниться равенство в правах и в обладании властью; наконец, необходимо, чтобы она полностью отсутствовала»[3].

Тихомиров находил доктрину Руссо утопичной, но указывал на то, что его система исходит гораздо более из реальных социальных корней государственности, чем многие доктрины его демократических последователей. Его политические наследники возвели демократию в универсальный политический принцип и, несмотря на вышеприведенные предостережения своего идейного учителя, пытались реализовать демократию во всех человеческих обществах, не смущаясь ни искажением самого принципа, ни реальными результатами.

Обычно в реальной действительности самих демократов не устраивают ни волеизъявления граждан страны, ни сами представительные учреждения, и поэтому они не стесняются руководить и направлять (создавать) волю своего «самодержавного» в теории народа-суверена. Полученная таким способом «народная воля» становится руководством к действию, имея за собою силу большинства избирателей. Народ при этом выступает лишь как множество отдельных обывателей, проживающих на территории государств, а не как единая нация. Дух нации, ее лицо, формировавшееся веками, не принимаются во внимание. Такой взгляд на нацию освобождает власть от всякой ответственности перед атомизированным обществом.

Народная воля, по демократической теории, как Верховная Власть в государстве, призвана решать все вопросы управления. Практика же показывает, что выявить эту волю почти никогда невозможно, так как обыватели в подавляющем большинстве ничего не смыслят в управлении государством. Здесь имеет значение только воля правящего слоя, специализирующегося на вопросах управления государством. Всеобщая народная воля определенно проявляется лишь в редких случаях, когда решение лежит на поверхности — «война насмерть», «долой узурпатора», «мир во что бы то ни стало» и т.п. Но эти проявления народной воли настолько ясны и очевидны, что не требуется никакого голосования и никакого представительства.

Заменяя общее мнение мнением большинства, демократия заставляет население говорить только «да» или «нет». Этот принцип механически выводит страну из состояния бесконечного поиска народной воли.

«Поклонники демократического строя, — писал один консерватор начала XX столетия, — ссылаются на древнегреческие демократии, но они всецело держались на рабстве и не могут быть названы чистыми демократиями. Гражданину, который имел возможность с утра до вечера слушать философов и ораторов и посвящать труду лишь немногие часы, можно было ориентироваться среди кипевших вокруг форума политических споров. Несмотря на то история древней Аттики представляет ряд эпизодов, свидетельствующих о непостоянстве и легкомыслии толпы. Чего же ждать от новейших демократий, граждане которых, поглощенные заботами о хлебе насущном, не могут уделять государственным делам и сотой доли того внимания, которое уделяли ему афиняне?»[4].

Увидев бесполезность своего «волеизъявления», подавляющее большинство народа вообще перестало бы голосовать, если бы либеральный демократизм настаивал на требовании прямой подачи голосов по всем вопросам. Сознавая это, либералы идут на дальнейшее искажение теории, дополняя демократические учреждения представительством и партиями. Эти учреждения и являются местом возникновения нового правящего сословия — политиканов. Политиканы нужны для организации «народной воли», а также для того, чтобы чисто социальные проблемы связывать с политикой, возбуждая своей пропагандой население. Парламент, состоящий из партийных фракций, являет собой вариант замены сословного строя монархического государства, разрушенного революцией. И в этих условиях уже никакая сила не может удержать социальные группы от объединения в партии. Деятельность государства везде и всюду ограничивается, что является главной идеей либеральной демократии.

Далее встает вопрос: как же заставить народ голосовать? Ведь интерес к выборам слаб. Современная демократическая теория (а с недавнего времени и российская практика) отказывается даже от необходимости представлять большинство наличных в стране граждан, ограничиваясь лишь большинством пришедших на выборы. Современная демократия теперь не заинтересована даже хоть как-то обхаживать большинство населения во время самих выборов. Таким образом, воздействие народных волеизъявлений на текущие политические дела еще более безнадежно пресечено.

Таким образом, мы имеем дело уже не с народоправством, а с парламентаризмом и господством партий. Партии внушают народу свою частную волю, массированно навязывают отдельным избирателям свое партийное мнение. Партии пытаются поймать избирателей на слове во время голосования, окончательно подавив их собственную волю партийной агитацией. После выборов народ вообще исчезает с политической арены, его уже не ублажают, а игнорируют. Теперь главное — это соотношение сил, дающих возможность формировать правительство. При демократии партии становятся властными суверенами, а народ продолжает быть безгласным и безвластным до нового «юрьева дня» подачи бюллетеней.

Здесь уместно вспомнить также мнение другого консерватора — К.П. Победоносцева (1827–1907). «Одно из самых лживых политических начал, — утверждал он, — есть начало народовластия, та, к сожалению, утвердившаяся со времени Французской революции идея, что всякая власть исходит от народа и имеет основание в воле народной. Отсюда истекает теория парламентаризма, которая до сих пор вводит в заблуждение массу так называемой интеллигенции и проникла, к несчастью, в русские безумные головы. Она продолжает еще держаться в умах с упорством узкого фанатизма, хотя ложь ее с каждым днем изобличается все явственнее перед целым миром. В чем состоит теория парламентаризма? Предполагается, что весь народ в народных собраниях творит себе законы, избирает должностные лица, стало быть, изъявляет непосредственно свою волю и приводит ее в действие. Это идеальное представление»[5].

До появления нового строя история знала общества, состоящие из различных слоев, каждый из которых специализировался на важном для всего общества деле. Слои эти, в зависимости от своего служения обществу, получали от последнего права для исполнения перед ним своих обязанностей. Сословия, корпорации вели к расслоению общества, создавали ситуацию социального неравенства, признаваемого нормой общественной жизни. Такое неравенство признавалось даже теми, кто считал себя обделенным привилегиями. Демократическое же общество по идее, в него заложенной, должно было быть основано на свободе и равенстве, иными словами — на всеобщей одинаковости.

Идея нового общества, по Тихомирову, наиболее сильно применяется в трех областях жизни человека: умственная безответственная свобода создает подчинение посредственным авторитетам; экономическая свобода, создает чрезмерное господство капитала и такое же чрезмерное подчинение пролетариата; политическая свобода вместо народоправства порождает правящее партийное сословие политиканов с учреждениями, помогающими им существовать.

Доверие к личности, облеченной властью, сильно подорвано в демократическом обществе. Ее деятельность во власти стремятся всячески обложить всевозможными законодательными ограничениями в надежде предотвратить или, на худой конец, усложнить этой личности возможности приносить вред обществу и государству. Доверие толпы к личности, ею же избираемой, крайне шатко и всегда недолговечно. Личность скована в демократии либо властью денег, либо властью толпы.

Это неверие в личность, естественно, переносится и на страну, ее воспитавшую, на Россию, которая выступает в демократических мнениях часто как объект исторических ошибок, как страна, безнадежно выпавшая из мировой цивилизации из-за своего ветхого, патриархального сознания. Отсюда отрицание всякой самобытности для России и, кажется, бесконечные попытки втиснуть русскую нацию в либеральные политические и культурные шаблоны.

В одной из своих работ Тихомиров писал, что «смиренные» либералы являются началами того движения, которого концами становятся революционные социалисты. Этот процесс очень выпукло реализовался в России: несколько поколений говорили о свободолюбии, а затем наиболее последовательные решили сделать революцию.

Революционность семидесятых годов XIX столетия, которую описывает Тихомиров, происходит из психологического состояния молодежи, из душевной пустоты, сумбура мысли и отрыва от реальной действительности — через образование и общественную либеральную пропаганду.

«Без революции, — пишет он, — человеку семидесятых годов грозило полное крушение всего мировоззрения. Он этого не мог допустить, ум был слишком непривычен к работе и, главное, другой веры не мог себе найти. Оставалось одно: единоличный бунт… Оставалось действовать в одиночку, с группой товарищей, а стало быть — против лиц же, тайком, из-за угла»[6].

Революция не могла бы шагнуть так радикально в те годы, если бы либеральное общество не сочувствовало революционерам так открыто. Такие демарши, как поддержка выпущенных (около 150 человек) по процессу 193-х, рукоплескания по поводу освобождения Веры Засулич (стрелявшей в генерала Трепова) и т.п. события давали дополнительную веру революционерам, что они являются передовым отрядом революции.

Даже и денежные средства давало все то же общество. Бюджет «Исполнительного Комитета» несколько лет колебался около 5000 рублей ежемесячно. «Конечно, — писал Тихомиров, — не студенты давали “на дело” эти 60 000 рублей в год!»[7]. Деньги по тем временам огромные.

В то время когда революционеры убивали правительственных чиновников, либералы шантажировали революцией правительство и требовали от Государя Императора конституцию.

«Никогда бы и террор, — писал Тихомиров, — не принял своих размеров, никогда бы он не дошел до своего слепого фанатизма, если бы не было объективной причины, иллюзии в виде поведения известной части общества»[8].

Из «общего миросозерцания» демократической общественности, путем либеральной пропаганды, появляется целый революционный слой, замыкающийся в «партию» и создающий особый мир отщепенцев, готовых к борьбе с остальной нацией. Либерал, почти всегда имевший возможность открыто и легально высказывать свои суждения, готовил себе страшного ученика в социализме, не останавливающегося на личности, на том, что не преодолено либералами по своей непоследовательности в разрушении «старого» мира. Социалисты уже не строят свое общество на чисто психологической основе, как либералы, видевшие в государстве только комбинацию человеческой воли и свободы. На смену индивидуалистическому либерализму шла следующая фаза развития демократического принципа — социализм со своим сверхколлективизмом.

Большинство исследователей либеральной и социальной демократии, да и сами либералы и социалисты, считают себя противоположными друг другу. И, как пишет Тихомиров, «до известных пределов они правы. Лягушка очень отлична от головастика. Но тем не менее это все-таки дети одной матери, это различные фазы одной и той же эволюции. При появлении и торжестве либерального демократизма — социализм, немного раньше или немного позже, должен явиться на свет. С другой стороны — без предварительной фазы либеральной демократии, социализм — каков он есть — был совершенно немыслим и невозможен»[9].

В этом же критическом русле высказывались и другие современники Тихомирова — К.Н. Леонтьев в статье «Чем и как либерализм наш вреден» и Победоносцев в статье «Великая ложь нашего времени».

 

Правая.ру, 18.04.07