Журнал «Золотой Лев» № 137 - издание русской консервативной
мысли
Русский народ
Романист,
поэт, драматург и эссеист Морис Бэринг (1847–1945),
окончивший привилегированную Итонскую школу и Кембриджский университет, был
близок к литературному кружку Хилери Беллока и Г.К. Честертона. В 1905 году работал военным
корреспондентом одной из лондонских газет, освещая события русско-японской войны.
После ее окончания жил в России (до 1912 года), изучал русскую культуру, писал
корреспонденции для «Морнинг пост» и «Таймс». Бэринг написал несколько книг о России, в том числе: «С
русскими в Манчжурии» (1905), «Вехи русской литературы» (1910, рус. перевод — 1913); издал антологию
переводов «Русская лирика» (1943).
Ниже
публикуются фрагменты одной из глав книги М. Бэринга
(1911), посвященной Г.К. Честертону. Перевод выполнен по «Русский народ»
изданию: Maurice Baring. The Russian people.
L.: Methuen & Co.LTD,
1911.
Русский характер
<…> Если русские увлечены карточной игрой, то будут
заниматься ею до тех пор, пока не наиграются всласть; никто не скажет: «Хватит,
уже поздно» или «Ну довольно, спать пора». То же относится к еде и питью. Мысль
о достоинствах умеренности, максима «довольствуйся малым»
претят русскому темпераменту. <…>
То же качество присуще интеллекту этого народа. В области
идей русский предприимчив и смел. Он часто бывает «timide
par le caractère et hardi
par la pensée» [1]. Он не признает общепринятых пределов и границ; развивает
свою мысль до логического конца, а когда вывод, казалось бы, грозит reductio ad absurdum,
он попросту перескакивает через «absurdum» со словами
«Почему бы и нет»
Помню, однажды какой-то русский критиковал брак; некоторое
время он излагал свою теорию, а затем кто-то заметил, что, будь она осуществлена на практике, род человеческий прекратился
бы. «Но это как раз то, чего я хочу», — парировал говоривший.
С безоглядной смелостью в области идей резко контрастируют
робость, осторожность и недостаток инициативы, которые отличают многих русских
в повседневной жизни. Часто русский испытывает острый страх перед
ответственностью, боится начальства, шарахается от всего нового и взирает с
опасливой подозрительностью на людей, готовых брать ответственность
на себя и обнаруживающих какую бы то ни было
самостоятельность. Стоит заглянуть в бумаги любого российского
административного учреждения — скажем, волостного правления, — как сразу
замечаешь, что они насквозь пропитаны этой чрезмерной осмотрительностью и
боязливостью.
Обычный русский по природе своей демократ, в хорошем и
плохом смысле этого слова. Под плохим смыслом я подразумеваю ту особенность
демократического душевного склада, которая внушает русскому пугливую антипатию
к любому незаурядному человеку, смело выражающему свое мнение и на деле
доказывающему свою нравственную независимость и мужество. Этот контраст между
интеллектуальной смелостью и малодушным поведением
вполне сообразуется с другим контрастом — между способностью русского к
выплескам неистовой энергии и его склонностью бездельничать, полагаться на
авось, на laissez-aller [2] , которую он обнаруживает ничуть не реже.
<…> Противоречивые качества не просто уживаются в
русском — зачастую их проявления сменяют друг друга очень быстро, мгновенно
чередуясь. В этом есть нечто судорожное; русский стремительно переходит от
одного настроения к другому: от отчаяния к безудержному веселью, от апатии к
энергичной деятельности, от смирения к бунту, от возмущения к покорности. К
тому же крестьянин-великоросс убежден в том, что главное для него — успеть
заготовить сено в погожие дни, ведь лето в России короткое и времени для
полевых работ мало. Так что летом он трудится вовсю,
стараясь сделать как можно больше, а потом ничего не делает осенью и зимой. Вот
и выходит, что нет народа, способного развить столь же бурную деятельность в
короткое время, и нет народа, который был бы так же мало способен к непрерывной
и постоянной усердной работе.
<…> Леруа-Болье объясняет эту быструю смену
настроений, эти резкие контрасты влиянием климата. <…>
Однако ни канадцам, ни американцам, например, такая
поразительная подвижность и переменчивость темперамента вовсе не свойственна,
хотя перепадами климата Канада и Америка России не уступят. Так или иначе, эта
переменчивость, что бы ни было ее причиной, характерна для русского, а с нею
тесно связана и другая, возможно, наиболее приметная его особенность, отчасти
присущая всем славянским народам.
Я имею в виду пластичность русского — гибкость и
восприимчивость, наделяющие его способностью к пониманию, усвоению и
подражанию, но вместе с тем — недостаток в нем оригинальности, творческой силы;
величайший дар любви, готовность прощать — и отсутствие дисциплины, разгильдяйство.
<…>
Попытайтесь объяснить русскому что-то новое: правила игры в
карты, диалектное или жаргонное выражение иностранного языка, — например, слово
prig [3] , — и вы будете потрясены тем, как быстро,
на лету, он схватит суть дела: в случае с игрой — различные приемы и
комбинации, в случае со словом или выражением — тончайшие оттенки смысла.
Попробуйте провести такой же эксперимент с умным немцем, и
вы будете неприятно удивлены.
Еще один показательный пример — понимание русскими
иностранного юмора, часто остающегося тайной за семью печатями для людей другой
национальности. В России популярны книги, весь смысл которых заключается в национальной
природе их юмора, — произведения Джерома К. Джерома, У. У. Джейкобса, пьесы Бернарда Шоу, рассказы Редьярда
Киплинга, эссе Г. К. Честертона. Ныне в России широко известны переводы пьес
Шоу, их часто ставят в театрах. <…> И главное, что нравится и привлекает публику
в пьесах Шоу, — это характерное ирландское остроумие, а вовсе не общественные
проблемы, которыми русских кормили и, скажем прямо, перекормили в последние
полвека.
Коль скоро мы говорим о даре восприимчивости, нужно
упомянуть и другую интересную черту, которую я часто примечал. В России
всестороннее развитие способностей — гораздо более обычное явление, чем в
других странах. <…>
Скажем, среди англичан без труда можно найти человека,
глубоко изучившего латынь, но не знающего, сколько будет дважды два, не говоря
уже о высшей математике и родственных ей науках. <…> В
России гораздо чаще встречаешь людей, которые имеют первичные познания в
математике, общее представление о естественных науках,
но при этом порядочно знают литературу, да еще и кое-что смекают в музыке и
живописи. Отчасти это объясняется природной разносторонностью русских, отчасти
— их бюрократической и вместе с тем доступной системой образования. У этой
медали две стороны: выигрывая в охвате, русские проигрывают в личной
оригинальности и глубине постижения предмета.
<…> Таково одно из противоречивых следствий русской
«пластичности». Рассмотрим теперь некоторые другие. Как я сказал, качество это
— источник и силы, и слабости; оно соединяет в себе взаимодополняющие элементы.
В чем же состоят сильные, положительные стороны этой всеобъемлющей пластичности Первая и наиболее важная — это, вероятно, щедрое и горячее
человеколюбие. <…> C ним тесно связано, по сути
неотделимо от него, христианское милосердие, сострадание к ближнему, которое,
безусловно, составляет наиболее подкупающую и привлекательную черту русских.
Именно поэтому русские не только терпимы к недостаткам и слабостям других, но и
умеют понимать людей, отличающихся от них, заимствовать у них то, что может
быть полезным им самим. Еще одно положительное следствие их пластичности:
благодаря своей способности применяться к чужим народам, местам, обстоятельствам,
ко всему непривычному, они прекрасно осваивают новые территории. <…>
Теперь о слабости. Я уже упомянул их поверхностную
образованность, находящуюся в прямой связи с бюрократическим идеалом
всестороннего образования. Но и гуманность русских имеет оборотную сторону:
готовность к всепрощению, часто встречающуюся моральную бесхребетность.
<…> Еще одна негативная сторона русской пластичности
— недостаток дисциплины. Как известно, русский народ борется сейчас за
политическую свободу; в прошлом царил деспотизм, и не раз предпринимались
попытки его уничтожить — сначала отдельными людьми, потом политическими
движениями и, наконец, большинством образованных представителей нации. Это
вылилось в революцию, продолжавшуюся с перерывами три года.
Так вот, ограничения политической
свободы, или, если сравнивать с другими странами, ее относительные ограничения,
как и неудача, которую потерпели русские, приложившие немалые усилия, чтобы
расширить ее до желаемых пределов, на мой взгляд, целиком и полностью
объясняются отсутствием у них самодисциплины — особенно у образованных русских,
принадлежащих к среднему классу, которые и были главной движущей силой
революционного движения.
Политическая свобода не может существовать без дисциплины. А между тем образованный русский из среднего класса, включаясь в
борьбу за политическую свободу, отказывался, как правило, пожертвовать даже
граном свободы личной, liberté de moeurs [4] , которой наслаждался в большей мере, чем
жители любой другой европейской страны, и которая не просто несовместима с
дисциплиной, но и прямо побуждает, едва лишь затрагиваются интересы другого, к
деспотическому поведению. Нет в мире иной страны, где люди столь полно наслаждаются
личной свободой и где liberté de moeurs столь велика;
где человек может поступать как хочет, не опасаясь
вмешательства или осуждения соседей; где столь слаба нравственная цензура, а
свобода абстрактной мысли и художественного творчества не знает пределов.
В России, например, никому не придет в голову осудить
человека, занимающего видное общественное положение, за неупорядоченную частную
жизнь; он может развестись или состоять в гражданском браке — никого это не
заботит. Театральная цензура, существующая в Англии, просто немыслима в России.
Прежде здесь царила цензура политическая и религиозная, и было время,
когда она жестоко угнетала прессу, но запрет пьесы Метерлинка,
Ибсена или Бернарда Шоу из-за того, что пьеса эта подрывает общественную
мораль, был бы в России неслыханным делом.
<…> Некоторые мыслители считают, что личная свобода —
свобода мысли и свобода нравов — всегда достигает большего расцвета в условиях
политической деспотии, а не демократии. <…> И ценят эту свободу много
выше, чем самые широкие избирательные права и косвенный контроль над
правительством, законодательным органом и государственными расходами. Как бы то
ни было, ясно одно: для обретения политической свободы индивид непременно
должен пожертвовать частицей неограниченной свободы поведения и нравов. Русские
буржуазные интеллектуалы, русские пролетарии и, в первую очередь, воинствующие
русские революционеры этого не понимают; их своеволие, неспособность
поступиться партийным духом, личными и классовыми интересами ради интересов
всего общества; их неумение действовать организованно, чтобы обеспечить
необходимый минимум порядка и согласованности; их упорное нежелание учитывать
стремления своих ближних, если те не разделяют их теорий, — все это привело к
тому, что широкое общественное мнение, вначале бывшее на стороне
революционеров, постепенно к ним охладело, и революция, которая должна была
изменить всю систему правления, стала невозможной. <…>
Думаю, я сказал достаточно о наиболее существенной
слабости, которая сопутствует или, скорее, является прямым продолжением
достоинств русской «пластичности». Осталось рассмотреть еще одну, прямо
противоположную пластичности, черту русского характера.
Можно говорить о множестве влияний и флюидов, которые
отчасти нейтрализуют славянскую податливость; однако первое, что приходит в
голову применительно к великороссам, — это свойственный им дух позитивизма и
реализма. <…> Духом этим проникнуты в России все слои общества. У
крестьян он проявляется в безграничном здравом смысле. Выше всего крестьяне
ставят рассудительность и здравый смысл, практическую сметку; они
глубоко презирают тех, кого их собственная поговорка называет людьми «без царя
в голове». Кстати, у русского крестьянина в запасе множество пословиц, с
помощью которых он емко и зачастую очень красочно выражает свою умную и
практичную мысль. В то же время ему с трудом дается понимание абстрактных слов.
Как-то я пытался растолковать одному крестьянину, что такое «расстояние». Он
сказал: «Сдается мне, это то, что мы называем верстами».
Даже в религии своей, и особенно в соблюдении ее
предписаний, русский крестьянин выказывает изрядную трезвость.
Это положительное качество, этот реализм,
основательный, земной, глубоко укорененный в почве, чуждый и враждебный любым
абстракциям и любой метафизике, проявляется у великороссов во всем — песнях,
фольклоре, сказках, литературе, драме, живописи, поэзии. Сравните, например, самых романтических поэтов России,
Лермонтова и Пушкина, с поэтами-романтиками других стран — это примерно то же,
что сравнивать полотна голландских мастеров с картинами Блейка. <…>
Этот позитивизм, этот практический ум, этот врожденный
реализм служит мощным противоядием славянской пластичности и гибкости. Это
твердое ядро, заключенное в мякоть плода. <…>
Если бы нас попросили выбрать в истории или литературе три
типа, совокупно выразивших английский характер, и, положим, мы бы назвали
Генриха VIII, Джона Милтона и мистера Пиквика, —
какие три русских типа, также выбранные в истории или литературе, соответствовали
бы им и суммарно воплотили характер русский
Я бы ответил так: Петр Великий, князь Мышкин и Хлестаков. И
добавил, что почти в каждом русском есть что-то от каждого из них.
* Перевод с английского Татьяны Красавченко.
[1] Робок характером и
отважен мыслью (франц.) — Здесь и ниже примеч. перев.
[2] Самотек (франц.).
[3] Вор (англ. сленг).
[4] Свобода нравов (франц.).
ОЗ №5 2007