Журнал «Золотой Лев» № 138-139 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

С.Сергеев

 

Нация и демократия

Полемические заметки

 

Нерусская ксенофобия

 

За последнее время страсти вокруг темы нации и национализма (и конкретнее — русской нации и русского национализма) не только не остыли, но и разгорелись с еще большей силой. Этому способствовали многие обстоятельства, но достаточно назвать только одно из них — Кондопогу, чтобы ощутить всю остроту проблемы. Некоторые политологи говорят даже о «национализации» всего «политического дискурса» в стране (О. Кильдюшов). Чаще всего, правда, эта «национализация» имеет антирусский характер. По подсчетам, приведенным недавно депутатом Государственной думы Евгением Ивановым, в юбилейном для Победы 2005 году из 6442 упоминаний в 922 центральных печатных российских СМИ термина «фашизм» 51% был с прилагательным «русский». Периодически поднимающиеся волны истерик по поводу русской ксенофобии, русской преступности на «национальной почве» трудно признать стихийно-эмоциональными, скорее можно говорить об устойчивой стратегии значительной части российской элиты. Тем более, что вполне объективные факты и цифры дают основание бить тревогу о совсем другой ксенофобии...

В этом смысле как нельзя более своевременной явилась книга собкора «Известий» Дмитрия Соколова-Митрича «Нетаджикские девочки. Нечеченские мальчики» (М.: «Яуза», 2007) — сборник документальных свидетельств (часть из них — репортажи самого автора «с мест событий») об этнической антирусской преступности. Нельзя сказать, чтобы факты, собранные Соколовым-Митричем, были доселе неизвестны, но появившиеся в разных изданиях (или в Интернете) в разное время, они для общероссийской аудитории стали оруэлловскими «неновостями», в отличие от, скажем, дела об убитой таджикской девочке, взятого под личный контроль министром внутренних дел РФ. Возникают закономерные вопросы: а почему подобного контроля не удостоилось дело (до сих пор не раскрытое) об убийстве олимпийского чемпиона Дмитрия Нелюбина группой кавказцев (Санкт-Петербург, январь 2005 года)? Или убийство, опять-таки «лицами кавказской национальности», русского студента МГУ прямо у стен Кремля (июль 2005 года)? Почему не имело почти никакого общественного резонанса убийство русского мальчика таджикским подростком, семью которого пригрела мать убитого (Московская область, май 2005 года)? Уместность подобных вопросов станет еще очевидней, если знать, что по официальным данным МВД, опубликованным в книге, за январь–август 2005 года иностранными гражданами и лицами без гражданства на территории РФ совершено 34,6 тысячи преступлений, в том числе гражданами СНГ — 31,5 тысячи преступлений (то есть их удельный вес — 91%), но при этом в отношении иностранных граждан и лиц без гражданства совершено всего 8,5 тысячи преступлений, то есть в 4 раза меньше. Приблизительно та же статистика и за январь — март 2006 года (именно тогда особенно шумели об угрозе «русского фашизма»). Так откуда же исходит угроза ксенофобии?

В Подмосковье действует 47 этнических преступных группировок (чеченских, дагестанских, грузинских, азербайджанских...); 65% «воров в законе» — выходцы с Кавказа; в Свердловской области (по данным на май 2005 года) 92% задержанных наркокурьеров — граждане Таджикистана; в Новосибирской области, по словам сотрудника МВД, «есть цыгане, которые не торгуют опием. Это те, которые торгуют героином. Остальных цыган — единицы». И нам после этого будут «впаривать», что «у преступника нет национальности»! Но, скажет кто-то, в отличие от всяких там ужасных русских скинхедов мотивы преступлений в данном случае не связаны с «национальной ненавистью». Фактура, собранная Соколовым-Митричем, рассеивает, однако, и этот предрассудок. Когда подонок, избивающий московского священника, орет ему в лицо: «Я — мусульманин! Я — азербайджанец!»; когда в Москве в торговом центре на Тишинской площади чеченец «порезал» пятерых человек с криком: «Русские свиньи!»; когда в Челябинской области громившие русскую деревню чеченцы кричали, что устроят здесь еще одну Чечню; когда в армии сегодня процветает этническая дедовщина, причем исключительно антирусская, то что это, как не классическая ксенофобия?

Примерами из «Нетаджикских девочек...» можно было бы заполнить всю статью, надеюсь пытливый и неравнодушный читатель разыщет эту книгу и ознакомится с ней в полном объеме. Я же хочу еще только поделиться несколькими обобщениями, само собой напрашивающимися при знакомстве с ее материалами. Во-первых, не может не броситься в глаза та легкость и быстрота, с которой преступники «иноэтнической принадлежности» хватаются за оружие при любых, самых безобидных бытовых конфликтах, им действительно, что свинью зарезать, что русского — все едино; очевидно, так сильно их обуревают два сливающихся друг с другом чувства: абсолютной безнаказанности и прямо-таки расистского презрения к русским «недочеловекам». Во-вторых, заметно, что при серьезном противостоянии с русскими бандиты в первую очередь стараются убрать тех, кто может возглавить отпор им, — возможных вожаков, умных, сильных, смелых, без которых «наши» превращаются в покорное стадо. В-третьих, настораживает постепенное расширение этнических границ антирусской преступности: наряду с преобладающими и «привычными» кавказцами и «среднеазиатами» то и дело мелькают татары, калмыки, тывинцы... В-четвертых (и это, пожалуй, печальней всего), государственные правоохранительные органы в межэтнических конфликтах, как правило, принимают нерусскую сторону, хотя русская почти всегда действует в состоянии обороны. Если так будет продолжаться и дальше, не миновать нам новых Кондопог...

 

Признавая очевидное: трансформации либерального «нациоведения»

 

Не менее важным, чем собирание замалчиваемой информации о состоянии национальной проблемы, является и теоретическое ее осмысление. В этой сфере сегодня тоже происходят чрезвычайно важные сдвиги. В первую очередь здесь необходимо назвать интеллектуально насыщенный и публицистически острый «круглый стол» по «русскому вопросу» в «Литературной газете» (2007, № 22–23). Но там выступали авторы «русофильского» направления, их позиция давно уже определилась. Гораздо интересней проследить за тем, что делается в противоположном идейном стане. На мой взгляд, наиболее «репрезентативным» примером уровня либерального «нациоведения» стали два специальных тематических номера одного из лучших, с профессиональной точки зрения, российских философских журналов «Логос», названных соответственно «Нации и национализм» (2006, № 2 (53)) и «Нации и национализм-II» (2007, № 1 (58)).

Уже одно то, что периодическое издание, выходящее раз в два месяца, посвящает одной и той же теме два выпуска, временной промежуток между которыми менее года, говорит о многом. Замечательно, что «Логос» дал возможность высказаться приверженцам разных точек зрения: у «национал-патриотов» и либералов давно не было единой площадки для нормальной дискуссии. Среди «своих» аплодисменты снискать всегда проще, и нет лучшей проверки убеждений, знаний и полемических способностей, чем встреча с оппонентом на его территории. Но, между прочим, оказывается, что с этим самым оппонентом возможно не только «перестреливаться», но и находить некоторые точки соприкосновения.

«Русофила» может приятно удивить, что авторы, которых он привык воспринимать как заведомых «врагов», рассуждают приблизительно так же, как он. Вот, скажем, Максим Момот, чьи предыдущие статьи вызвали оправданно жесткую реакцию со стороны главного редактора «Москвы» (см. № 1 за 2006 год), в интересной работе «Ловушка либерализма» высказывает ряд тезисов, вполне представимых в текстах самых ярых националистов: «вся история человечества — это история народов»; «стремление отделять своих от чужих, видимо, имеет основание в самой человеческой природе и присуще человеку как виду»; «все сколько-нибудь значимые государства по природе своей национальны, обладают этнической основой»; «возможна ли этнически нейтральная концепция государства? На ближайшие сто лет ответ звучит скорее как “нет”» и т.д. Применительно же к российской ситуации Момот выступает как откровенный «русоцентрист»: без скрепляющего русского фундамента «невозможно присоединить Чечню к Башкирии, а Адыгею к Бурятии», «исчезновение, не дай бог, любого другого народа, кроме русского, само по себе не приведет к исчезновению страны. Даже Советский Союз, в котором русских было порядка 50%, являлся, по сути, национальным государством... Сколько можно отрицать очевидное?». Действительно, сколько? Прекрасно, что «очевидное» стало доступно не только «черносотенцам». Лучше поздно, чем никогда...

Или возьмем вздорную и вредную концепцию отрицания онтологичности этнонационального фактора, предполагающую посредством устранения слов «нация» и «этнос» из языка науки и политики решить национальную проблему. Эту идею, как известно, усердно пропагандируют В.А. Тишков и его «школа», претендующая на монополию в современном российском «нациоведении». Изучая материалы «национальных» номеров «Логоса», мы с удовольствием обнаруживаем, что не только известный своим «русофильством» Евгений Иванов выступает против «лишения нации статуса сущностной реальности», но и один из виднейших российских политических философов (придерживающийся, условно говоря, леволиберальных убеждений) Борис Капустин. Иронически дезавуируя «лингвистический детерминизм», Капустин отмечает, что в системе координат последнего язык становится уже не «домом бытия», «а его демиургом», а это, по логике вещей, должно бы привести либо к «возникновению плюральных политических миров», либо к «аннигиляции политического пространства в борьбе категорий», а уж никак не к господству только одного, «нациоцентричного» варианта этого самого «пространства». Надеюсь, понятие «тишковщины» в очень скором времени займет достойное место рядом с глубоко ей родственной «лысенковщиной» (см. на ту же тему дельную статью Александра Севастьянова в июльском номере «Нашего современника» за нынешний год, хотя «ультрабиологизм» самого критика — не менее сомнительная методология).

Не согласен Капустин и с другим кардинальным тезисом «конструктивистов»: дескать, современная нация «представляет собой кардинальный разрыв со всей предшествующей социокультурной традицией». Напротив, по мнению философа, этнос и нация между собой непосредственно связаны: народ превращается в нацию, «чтобы стать политической реальностью» (этот тезис совершенно совпадает с моим представлением о сути данной проблемы, высказанным в статье «Пришествие нации?» — «Москва», 2006, № 6). Наконец, самое решительное — социальное и нравственное — неприятие Капустина вызывают теория и практика современного космополитизма и мультикультурализма: «Космополитизм, причем именно в сочетании на мировоззренческом уровне с “мультикультурализмом”... и есть взгляд на глобализирующийся мир новых привилегированных классов всемирного капитализма. Для них земной шар существует лишь как сумма “мест”». Более того, он, в принципе, не против позитивной трактовки понятия «русский национализм», считая первостепенной сегодняшней задачей «трансформировать русских в демократически обустроенную нацию, низы которой могут жить достойно и которая не претендует на гегемонию в фактически ею же созданной федерации наций», а потому готов приветствовать «самый радикальный национализм, направленный на достижение таких целей». Можно спорить с некоторыми формулировками Капустина, точнее, хотелось бы их конкретизации (например, что понимать под «гегемонией» 80% населения страны?), но сама почва для обсуждения национального вопроса здесь вполне приемлема.

Нормальный диалог, по-моему, возможен даже с самым упорным критиком русского национализма на страницах «Логоса» — философом и политологом Виталием Куренным. Ибо его контраргументы основаны не на воспевании «священных» абстрактных истин либеральной теории, а на апелляции к конкретным национально-государственным интересам. Куренной полагает, что пробуждение русского национализма будет способствовать распаду нашей многонациональной страны и что «понятие империи адекватнее учитывает историческую специфику России», чем понятие национального государства. Утверждение спорное, но система координат для дискуссии та самая, на которой всегда настаивали «национал-патриоты». Куренной верно отмечает, что категория «сила и процветание нации», выдвигаемая в качестве высшей ценности националистами, чересчур обща, ибо «в пределах самой нации существуют разные точки зрения» на ее суть. Но признание именно этой категории точкой отсчета, критерием для оценки той или иной политической теории и исходящей из нее практики, а не, скажем, неких существующих лишь в воображении блаженных идеалистов, но успешно используемых в своих интересах прожженными циниками «общечеловеческих ценностей», делает наше с Куренным несогласие потенциально продуктивным, творческим, а не заранее обреченным на провал разговором двух «глухих» адептов несовместимых друг с другом «символов веры».

С чем я решительно не согласен у Куренного, так это с его апологией «конституционного патриотизма», радикально противопоставляемого «патриотизму, адресующемуся к памяти, общности исторической судьбы, эмоциям и т.д.»; последний, по мнению политолога, «относится, скорее, к культурному, а не к собственно политическому аспекту проблемы». Но можно ли вовсе вывести все вышеперечисленные стороны «культурного аспекта проблемы» из сферы политического? Если я правильно понимаю высоко ценимого Куренным Карла Шмитта, то политическим может стать любое противоречие в мире людей, доведенное до предельной остроты (коллизия «друг — враг»). Кроме того, функционирование всякой политической системы (в том числе и либеральной) не происходит в безвоздушном пространстве, оно напрямую связано, в том числе, и с этническим фактором. Об этом, в частности, убедительно свидетельствуют материалы, помещенные в «Логосе» рядом со статьей Куренного, принадлежащие перу отнюдь не «отвязанных» русских националистов, а респектабельных западных ученых.

 

Национализм как sine qua non демократии

 

Возьмем, скажем, работу профессора социальных наук Университета Лафборо (Великобритания) Майкла Биллига «Повседневное напоминание о Родине». В ней блестяще показано, что идеология современных западных демократий совсем не сводится к «конституционному патриотизму», а включает в себя изрядную порцию того, что «относится, скорее, к культурному, а не к собственно политическому аспекту проблемы». Когда Джон Мэйджор во время выборов в Европарламент, обращаясь к соотечественникам, заявил: «Я свято верю, что эта страна [Великобритания] все еще остается самой лучшей в мире, в котором мы живем», то можно ли это назвать вербальным проявлением «конституционного патриотизма»? Так же как и тезис Маргарет Тэтчер: «Мы, британцы, верны себе и всегда остаемся умными, смелыми и решительными». Рональд Рейган без тени смущения утверждал, что США «служит лучом света для других наций»; Билл Клинтон и Буш-младший наперебой превозносили «величайшую страну в человеческой истории», «величайшую нацию в мире». Причем «национал-патриотическая» лексика присуща не только «буржуазным», но и «социалистическим» политикам. Тони Блэр высказывался о своих избирателях в таком духе: «Британский народ — великий народ, мы — нация терпимости, новизны и созидания», «у нас есть врожденное (прямо расизм какой-то! — С.С.) чувство чести». А Всегреческое социалистическое движение, одержав победу на парламентских выборах, провозгласило «начало новой эры, которая откроет новые горизонты для Греции и эллинизма». Представляю, в каких выражениях заклеймили бы наши доморощенные либералы российского политика, позволившего себе сходные с вышеприведенными пассажи! Но «напоминание о нации», как показывает Биллиг, еще успешнее транслируется через такие внешне далекие от всякой политики вещи, как реклама английских пабов («бастионы британской общественной жизни»), спортивные новости («Британия провела эпическую кавалерийскую атаку» — это о победе английских спортсменов в европейских соревнованиях по легкой атлетике) и даже сводки о погоде. С подкупающей откровенностью автор признается, что и он сам — вполне внушаемый в этом отношении субъект: «Я регулярно отвечаю на призывы поддержать спортивный триумф нации. Мне приятно, если соотечественник бегает быстрее или прыгает выше иностранцев. Я не знаю, почему это так... я читаю новости “страны” с бульшим интересом; я не возражаю против того, чтобы они излагались более подробно; обычно я жду их». Так что, подчеркивает Биллиг, демократия в современном мире имеет исключительно национальный характер, а понятие «национальное» до предела насыщенно всевозможными этническими (культурными, историческими, эмоциональными) коннотациями.

О том же, в сущности, говорит и статья заслуженного профессора политической истории Кильского университета (Великобритания) Маргарет Канован «Меч веры и щит страха: либерализм и сила нации», в которой чрезвычайно убедительно демонстрируется, что для всех видов современного либерализма концепт нации (причем не только в абстрактно гражданском его понимании) совершенно необходим. Как «господство права» наиболее эффективно осуществляется в «государстве, принадлежащем народу, сплачиваемом взаимными национальными симпатиями, государстве, в котором существует сложившееся чувство коллективной идентификации с политической общностью и в котором правительство и законы считаются проявлением нашей, а не чужой воли», так и распространение либеральной системы ценностей по миру возможно только тогда, «когда этим начинает заниматься сильная нация, а сама она [либеральная система ценностей] становится частью идентичности и национальной гордости этой нации». Таким образом, итожит исследовательница, «ценой либеральных свобод... является более или менее высокая степень националистического энтузиазма», а ценой «демократизации» «недемократических» стран является «новый империализм, проводимый не “мировым сообществом”, а Соединенными Штатами».

Сюда же можно добавить отличную работу профессора политической теории Университета Брандейса (США) Бернарда Яка с говорящим названием «Миф гражданской нации» («Прогнозис» — издание близкородственное «Логосу». — 2006, № 2 (6)). В ней радикально пересматривается идея «гражданского» национализма, восходящая к знаменитой формуле Эрнеста Ренана: «Нация — это ежедневный плебисцит», которая, кстати говоря, обычно используется в усеченном виде. У Ренана, на самом деле, «две вещи» образуют нацию, и в этой паре «ежедневный плебисцит» вторичен, первично же иное: «наличие богатого общего наследия воспоминаний... нация, как и отдельная личность, является кульминацией давних прошлых усилий, жертв и преданности» (кроме всего прочего, интересен отмеченный Яком политический контекст идеи «ежедневного плебисцита», ее полемическая заостренность была связана с «эльзасской проблемой»). Американский ученый канадского происхождения согласен с французским философом в том, что без «богатого наследия воспоминаний... ни одна общественная лояльность не выдержит проверки согласием». Як полемизирует, между прочим, как раз с любезной В. Куренному концепцией «конституционного патриотизма», одним из теоретических столпов которой является немецкий философ Юрген Хабермас. Но было ли возможно воссоединение Германии, вопрошает Як, только лишь на чисто политико-правовой основе, без обращения к «дополитическому сообществу общих воспоминаний и истории», к чувству германской этнической общности?

После прочтения указанных трудов западных коллег сами собой напрашиваются вопросы «от здравого смысла». Если с национальным чувством (понимаемым именно в этнокультурном, а не «гражданском» смысле) носятся как с писаной торбой даже прагматичные англичане (см., в том числе, многократно изданный у нас роман Джона Фаулза «Дэниэл Мартин»), то нет ли в нем все-таки некой онтологической изначальности, подобной таким основополагающим человеческим инстинктам, как голод и любовь? И, следовательно, не стуит ли повнимательнее и поделикатнее отнестись к русскому национальному чувству? Да, современный либерализм, ориентирующийся на космополитическую глобализацию, хотел бы вовсе отказаться от националистического «наследства», но... пока человек остается человеком, такой отказ возможен только для сравнительно небольших групп международной элиты, на уровне же народов он «не пройдет».

Итак, либеральная демократия, вопреки вбиваемым нам в головы совершенно ложным стереотипам, не только не безнациональна, а сущностно националистична. И ее наиболее знаменитые отцы-основатели были, как правило, последовательными и жесткими националистами. В том числе и великий немецкий мыслитель Макс Вебер, небольшой, но содержательный экскурс в политическое мировоззрение которого предпринят в «логосовской» статье Олега Кильдюшова «По следам наших выступлений...». Убежденный либеральный демократ, последовательный оппонент кайзеровского режима, Вебер, тем не менее, в национальном вопросе стоял на диаметрально противоположных позициях по сравнению с его сегодняшними либеральными поклонниками. Основной интерес ученого, подчеркивает Кильдюшов, «заключался не в абстрактном гуманизме и либерализме... а в укреплении национальной государственности, которая невозможна без социальной и политической справедливости». Такое понимание веберовского мировоззрения на Западе давно уже общее место. Эрнст Трельч после смерти своего великого коллеги написал, что тот «знал лишь две абсолютные догмы: веру в нацию и категорический императив человеческого достоинства и справедливости». Карл Ясперс в речи памяти Вебера особо отметил, что «он был патриотом, он верил в Германию при всех обстоятельствах... Благо Германии не было в его понимании благом какого-либо класса или утверждением какого-либо мировоззрения какой-либо отдельной политической фигуры. Католик или протестант, консерватор или социалист, монархист или демократ — это должно было отойти на второй план, когда речь шла о Германии». И уже сравнительно недавно Раймон Арон так определил специфику веберовского либерализма: «Величие нации и мощь государства он ставил превыше всего... И, если он желал “парламентаризации” германского политического режима, то... исходил скорее из стремления сделать лучшими правителей, чем из принципов». Это, кстати, очень близко к пониманию ценности демократических свобод у самого известного русского националиста М.О. Меньшикова, ценившего их исключительно за то, что они способствуют более качественному отбору правящего слоя. Характерно, что автор «Протестантской этики...» называл режим российского Временного правительства «псевдодемократией», а «родную» Веймарскую республику и вовсе «свинством». Кильдюшов приводит малоизвестный факт из политической биографии Вебера, когда тот в конце XIX века резко выступил против широкого использования более дешевого (и, следовательно, экономически более выгодного) труда польских батраков-мигрантов в сельском хозяйстве Восточной Германии. Национально-политические ценности оказались для выдающегося исследователя хозяйственной жизни выше экономических. Не правда ли, весьма злободневный сюжет? Веберу сегодня прощаются его «антимигрантские» пассажи, его «неполиткорректные» высказывания во время Первой мировой войны («у наших границ стоят полчища негров, гуркхов и прочей варварской нечисти»), его послевоенный «реваншизм» — ведь он «икона» современной социально-политической науки. Русский же интеллектуал, ставящий «величие нации и мощь государства превыше всего», тут же будет обвинен во всех смертных грехах. «Кто любит Англию — называются Питтом, а кто любит Россию — называются “ПОТРЕОТАМИ”, черносотенниками, зубрами» (В.В. Розанов).

 

Русский традиционализм: переоценка ценностей

 

Мне представляется, что «символ веры» Макса Вебера («нация и демократия») как нельзя более к месту в нынешней России. Эта диада способна объединить людей самых разных убеждений и самого разного социального статуса. В рамках русской демократической нации найдется место для всех: либералов и коммунистов, западников и славянофилов, верующих и агностиков, бизнесменов и пролетариев. Между ними могут существовать сколь угодно острые противоречия, которые, тем не менее, должны быть «сняты» в одном пункте — в бескомпромиссной защите общенациональных интересов. По точной формулировке английского историка Энтони Смита, «националист не требует, чтобы индивидуальные члены [нации] действительно были похожими [друг на друга], а только того, чтобы они ощущали прочные узы солидарности и, следовательно, действовали единообразно во всех вопросах национальной важности». Те же идейно-политические направления, которые предпочтут приоритет своих абстрактных партийных схем (будь то вполне уже замшело-консервативный либерализм, архаически-реакционный коммунизм или бесплотно-мечтательный монархизм) над «вопросами национальной важности», перейдут в разряд маргинальных сект, не лишних в «цветущей сложности» русской жизни, но не могущих определять основное течение последней.

Такая постановка вопроса, естественно, не нравится не только догматическим либералам, но и догматическим «патриотам». В частности, автору этих строк довелось прочитать обвинения в свой адрес (см. полемику о консерватизме и национализме на сайте www.Stoletie.ru) о его якобы радикальном разрыве «не с буквой, а с духом» отечественного традиционализма, исходящие от людей, которых он всегда считал единомышленниками. На мой-то взгляд — это не разрыв, а диалектическое развитие, через необходимую фазу отрицания. Леонтьев и Тихомиров жили в другой России, и, конечно, они сегодня не стали бы закрывать глаза на принципиальные перемены, произошедшие с их Родиной за сто с лишним лет. Идейно-методологический инструментарий классического русского консерватизма был приспособлен к аграрному патриархальному обществу, в котором, по новейшим подсчетам городское население составляло 3%. Современное, преимущественно городское (и, следовательно, объективно тяготеющее к демократическому «стилю жизни») общество требует совсем других подходов, которые еще только вырабатываются, и возведение архаико-ностальгической мифологии в ранг «единственно верной» теории только мешает этому процессу. Консерватизм/традиционализм обеспечивается не списанным историей антиквариатом, а тем, что в данную эпоху реально создает и поддерживает устойчивость и стабильность общества, в то же время открывая ему перспективу на будущее. Наряду с государством и Церковью должен существовать и, так сказать, «народный» элемент этой системы. Таковым и становится формирующаяся на наших глазах из наиболее энергичных и жизнеспособных представителей русского этноса — русская нация, аналог наций европейских, возникших на два и более столетия раньше, но, конечно же, имеющая свое неповторимое лицо. Соответственно ее идеологией может быть только русский национализм, утверждающий русскость как доминанту общественного сознания. Идеологически русскость пока еще только вырабатывается, ясно, однако, что она не может быть голым «биоэтницизмом» (наилучшая формула, как мне кажется: русский — тот, кто хочет быть русским), но не будет и простым воспроизведением уваровской триады.

Бессмысленно и непродуктивно бояться демократического «духа», во многом определяющего идею единой нации. Во-первых, демократия сегодня — единственно возможный способ легитимации любого политического режима, как бы мы к такому способу ни относились. Во-вторых, антитрадиционалистская глобализация, по существу своему, еще и антидемократична, ибо ориентирована на мировую транснациональную олигархию, следовательно, традиционалисты объективно заинтересованы не в свертывании демократических институтов, а, напротив, в повышении их эффективности. В-третьих, положа руку на сердце, многие ли современные монархисты или коммунисты готовы лишиться той степени свободы, которой они сегодня располагают, и жаждут вернуться пусть не в 1565 или 1937 годы, а хотя бы в 1849-й или 1974-й? В-четвертых, национальное и демократическое в нынешней России, по сути, совпадает: русских — 80%. В-пятых, в той или иной форме демократическая нация все равно породит новую социальную иерархию, о чем свидетельствует история Европы и Америки последних двух столетий, леонтьевскому «всесмешению» жизнь всегда ставит пределы[1].

Размышляя о сегодняшнем дне, нельзя подменять эмпирическую реальность сценами из русской классической литературы. Надо честно признать: русские начала XXI столетия — не платоны каратаевы или мужики мареи (впрочем, они и в XIX веке таковыми не были — не надо путать мифологию и социологию), а, в большинстве своем, весьма прагматичные, жесткие люди, пекущиеся прежде всего о своих личных интересах, что не мешает многим из них ходить в храмы и испытывать патриотические чувства. Поэтому одними только «красивыми словами» их не подвигнешь на участие в каком-либо общенациональном проекте. Из всех социальных слоев современной России именно «средний класс» наиболее заинтересован в сильном и независимом национальном государстве, ибо либеральная глобализация его просто съест и не подавится. Это уже хоть какая-то «традиционалистская» зацепка. Русский «средний класс» испытывает серьезную экономическую конкуренцию со стороны сильных иноэтнических кланов, следовательно, национализм — та идеология, которая ему наиболее близка «по жизни». Русский национализм сегодня — единственная идеология, имеющая мобилизационный потенциал, и носители этой идеологии преобладают именно в «среднем классе». Вот и ответ, почему традиционалисты должны возлагать свои надежды на эту пару, а не попугайски повторять политически устаревшие пассажи Леонтьева о «национальной политике как орудии революции» и «среднем человеке» как «мировом пошляке». Другое дело, что сам, стихийно «средний класс» политической силой не сделается, для этого нужна упорная работа патриотических интеллектуалов и политиков.

Неверно видеть в желании русского народа «жить для себя», в его совершенно очевидном отказе от надрывного мессианизма — торжество антихристианского себялюбия. Указанное словосочетание, по моим изысканиям, употребляется уже в одной из статей М.О. Меньшикова 1910 года: «Пора с совершенной твердостью установить, что мы... такой же народ, как и все остальные, желающие жить на белом свете, прежде всего для самих себя и для собственного потомства». Позднее И.А. Ильин, почти по-меньшиковски, утверждал: «Национализм проявляется прежде всего в инстинкте национального самосохранения; и этот инстинкт есть состояние верное и оправданное». Выражение «жить для себя» используется современными националистами как лозунг русской внутринациональной взаимопомощи, солидарности, который обращен ко всей нации совокупно и, следовательно, может рассматриваться только как призыв к личному альтруизму, а уж никак не к себялюбию. Нация — не человек, а множество людей, поэтому, если бы формула «жить для себя» была бы обращена к каждому конкретному индивиду, единая нация стала бы невозможной, рассыпавшись подобно карточному домику. Но нация как целое, конечно, не только может, но и обязана жить исключительно для себя, в противном случае она будет жить для других народов (например, для тех, представители которых ведут себя в отношении русских на исконно русской территории как завоеватели), станет народом-донором, народом-подстилкой. Если это и есть жертвенность, к которой нас снова призывают те или иные некритичные апологеты Пушкинской речи Достоевского, то такую жертвенность большинство современных русских, конечно, уразуметь и принять не смогут, ибо она в нынешних условиях равнозначна мазохизму и национальному самоунижению. Пора преодолеть отголоски русского мистического романтизма XIX — начала XX века, от Чаадаева до Евгения Трубецкого, с его сентиментальной мечтательностью, с неуемным желанием все время спасать какие-то другие народы, а то и весь мир, жертвовать Россией ради постоянно меняющихся интеллигентских химер. В этом эмоционально-идейном комплексе нет ничего специфически православного (вспомним политический прагматизм Московской Руси!), зато совершенно очевидны нити, связывающие его с внецерковным, экуменическим, якобы «общехристианским» мистицизмом эпохи Павла I и Александра I, идеологией Священного союза и прочими «возвышающими обманами».

Еще одна стратегическая ошибка «патриотов»: пассивно ожидать благих перемен только «сверху». Да, русский народ всегда был государственным народом, русские всегда несли на себе основную часть государственного тягла и во многом благодаря этому не создали своей внутренней самоорганизации. Государство ощущалось и ощущается русскими как что-то внешнее: либо как носитель блага, либо — как носитель зла, но в обоих случаях, так сказать, трансцендентно. Но сегодня ситуация с государством очень сложная. И если согласиться с выводом Мартина ван Кревельда в его недавно у нас переведенной книге «Расцвет и упадок государства» о том, что государство, в принципе, уходит, перестает быть доминирующим типом организации человеческого общества, что это мировая тенденция (похожую точку зрения выдвигает и русский историк А.И. Фурсов), то в таком контексте наши 90-е годы с их «разгосударствлением» оказываются, как часто бывает в России, авангардным выражением указанной тенденции: мы опять «впереди планеты всей». И если это действительно так, то что же русским делать, как народу, который привык всегда связывать себя с государством? Предлагаю такую формулу: «На государство надеяться, но и самим не плошать». Наша первоочередная задача — самоорганизоваться, самоструктурироваться. Нужна система внутренних национальных связей — по профессиональному или территориальному признаку[2]. Русские политические партии конца XX — начала XXI века были «пустыми фасадами» именно потому, что ни на какие общественные структуры не опирались, вместо фундамента под ними находился песок. Итак, сначала общественное структурирование, потом уже партийное. Но цель русской самоорганизации — не борьба против государства, а борьба за подлинно национальное (а следовательно, и подлинно демократическое) государство. Так постепенно будет происходить важнейшая трансформация русского сознания: от мироощущения подданных — к мироощущению граждан.

Конечно, это процесс чрезвычайно сложный и долгий. И нет никакой гарантии, что он завершится обязательным успехом. Но только на этом пути у нас есть шанс победить. Не стоит надеяться, что такой большой (все еще, слава Богу!) народ, как наш, за «год-другой» превратится из массы аморфных, атомизированных индивидов в сплоченную, могущую за себя постоять нацию. Для начала должно сложиться некое ядро, объединенное общностью ценностей и социальных связей со своей особой, но в то же время привлекательной для других, способной к экспансии субкультурой. Когда это ядро составит хотя бы 15% русских, полдела будет сделано. Вот задача-минимум на ближайшие годы, вовсе не простая, но, несомненно, творческая.

Закончить же мне хочется двумя цитатами вековой давности, которые звучат сегодня жгуче-актуально. Николай Бердяев, 1915 год: «Судьба России есть судьба самоорганизованного, самодисциплинированного, самоуправляющегося русского народа, изнутри определяющего свою историю». Петр Струве, 1918 год: «Совершенно ясно, что либо в России родится, зажжет своим пламенем все мыслящее, образованное, а затем заразит народные массы сильный, страстный и упорный национализм, либо Россия погибнет». Сто лет назад русские вместо нации породили интернациональную «новую историческую общность». По сравнению с этим глобальным проектом создание нации выглядит куда как скромно. Но хочется надеяться, что мы излечились от всесветной гордыни и наконец-то займемся спасением самих себя. мы в этом действительно нуждаемся.

 

Москва, октябрь 2007