Журнал «Золотой Лев» № 140-141 - издание
русской консервативной мысли
А.И. Фурсов
Операция
«Прогресс»
Если людоеды начинают
пользоваться ножами и вилками,
то это прогресс?
Е. Лец
I
Прогресс – это именно та проблема, в
рассуждениях о которой вспоминаешь Сократа с его «я знаю, что я ничего не
знаю», Лютера с его тезисом о болезнетворности истины, Декарта с его императивом
терминологической определённости, Маркса, призывавшего во всём сомневаться и
Любищева с его тезисом о том, что прошлое науки – это не кладбище, а собрание
недостроенных архитектурных ансамблей.
К проблеме прогресса можно подойти с
различных сторон, в анализе её – выбрать различные проблемы. Мой набор проблем
таков: поворот от прогрессизма, произошедший в 1980-е
– 1990-е гг.; прогресс как феномен (и проблема) по поводу которого
конституировались великие идеологии Модерна и который обусловил само возникновение
идеологии; соотношение прогресса с христианской «стрелой времени»; проблема и
критерии (общественные) прогресса в развитии живой природы; принципы и
возможности сравнения различных обществ (и исторических систем) по «шкале
прогресса»; степень прогрессивности капитализма как системы в целом (а не
только его отдельно взятого «ядра»); last, but not least,
марксистско-либеральная схема прогрессивного перехода (буржуазной революции) от
феодализма к капитализму – этот своеобразный «момент истины» и «царь доказательств»
универсального прогресса в истории. Эти проблемы представляются мне логически
тесно связанными друг с другом, вытекающими одна из другой и формирующими
интегральное целое.
Настоящая статья – в большей степени комплекс рассуждений и вопросов,
чем ответов (хотя я полагаю, что и здесь у меня кое-что имеется). Ограниченный
объём журнальной статьи не позволяет представить аргументацию ответов
полностью, это будет сделано в книге, над которой я работаю. Наверное, кому-то
моя позиция покажется спорной. Ну что же, как говаривал Ф. Фехер,
именно несогласие делает жизнь стоящей штукой и, добавлю я, опираться можно
только на то, что сопротивляется.
Настоящая статья – это приглашение к размышлению, к тому, чтобы
прогуляться по недостроенным ансамблям и попытаться «расшифровать смыслы»
(Фуко), т.е. выступить при необходимости археологом знания, чтобы понять, имеем
ли мы дело с истиной, заблуждением или сознательной социально-концептуальной (психо-исторической) фальсификацией под названием «прогресс»,
и если последнее верно, то – cui bono?
Ограниченный объём журнальной статьи не позволяет пройти по всем следам, но
постараемся, по крайней мере, наметить возможные пути поиска и расследования.
II
Прогресс – одно из центральных, кодовых
слов ХХ в. и Модерна (1789-1991 гг.) в целом. Этим словом клялись революционеры
и реформаторы, под знаменем прогресса крушили империи, реформировали экономики
и уничтожали целые классы («Мы снимаем
людей слоями», – гордо заявлял Каганович). Прогрессом как идеологической дубинкой
размахивали марксисты и либералы, националисты и интернационалисты.
В 1945-1975 гг., которые французы называют
«les trentes glorieuses» и которые совпали с «повышательной волной» кондратьевского цикла и беспрецедентным периодом
экономического роста в современной (modern) истории,
казалось, что чаемый прогресс, его царство вот-вот приúдет.
Мир в целом и все его «миры» – Первый, Второй и даже Третий – были на подъёме.
Перед глазами людей мелькали чудеса: японское, итальянское, немецкое,
бразильское (словно репетицией и прологом которого стали три победы футбольной
сборной этой страны в 1958, 1962 и 1970 гг.). Не подкачал и СССР,
восстановивший экономику за пять лет (вместо прогнозируемых на Западе 20-25
лет) и удививший мир водородной бомбой, атомоходом «Ленин», спутником,
Гагариным и решением жилищной проблемы с помощью не осмеянных лишь ленивым «хрущёвок».
Про США и говорить нечего. Это общество
изобилия («Affluent society»
– название книги Дж. Гэлбрейта,
Мировая наука и техника демонстрировали
фантастический прогресс: ядерная и космическая техника, кибернетика и теория
информации, расшифровка структуры ДНК, трансплантация важнейших органов, вычислительная
техника (от компьютера Экерта и Маучли
Первые «знаки на стене» появились в
Думаю, правы те, кто считает, что так
называемый «неолиберализм» имеет минимальное отношение
к либерализму, что на самом деле это неоконсерватизм, «правый радикализм», отрицающий
реальный либерализм и его ценности. В любом случае ХХ век заканчивается как крушение
обоих прогрессистских проектов Модерна – марксистского и либерального, обоих
форм универсалистской геокультуры
Просвещения, по которому – я согласен с Дж. Грэем – впору справлять поминки.
Впрочем, поминки по Просвещению справляются уже с конца 1970-х гг. Первые
поминки прошли не в ядре капсистемы, а на периферии,
словно по принципу «язычник, страдающий
от язв христианства» или стала
иранская революция – первая революция ХХ в. в «третьем мире» не только не под
левыми, но и не под светскими, а под религиозными, анти-просвещенческими
лозунгами. Ну а затем уже в ядре пришёл «неолиберализм»
(с его свободой без равенства и братства) – стратегия ограничения прогресса
15-20 процентами мирового населения и отсечения от этого прогресса «остального»
человечества.
Крушение СССР и то, что произошло с РФ в
1990-е гг., стало наглядной иллюстрацией отсечения и «конца прогресса», по
крайней мере, всемирного, универсального. Ну а селективный, партикуляристский
прогресс – это уже не прогресс. Не случайно в 1990-е гг. стали одна за другой
появляться книги с названиями «The end of progress»,
«La fin de
l’avenir». Они очень хорошо вписывались в общую антипрогрессистскую атмосферу, установившуюся уже в 1980-е
гг. Как-то незаметно научную фантастику (science-fiction)
вытеснил жанр фэнтэзи, а в самой научной фантастике
собственно научный, просвещенческо-рациональный
элемент уменьшился и ослабился, а фэнтэзийный (т.е.
по сути сказочный) усилился. Достаточно взглянуть на эволюцию Пола Андерсона, Гарри Гаррисона и
многих других авторов, начинавших в 1950-е – 1960-е годы в качестве
классических научных фантастов.
Фэнтэзи – это не просто ненаучная фантастика.
Если science fiction – это
будущее в будущем, «будущее-как-будущее», то фэнтэзи – это прошлое в будущем и как будущее. Это
сказочная версия мира средневековья и древности, населённая драконами,
гоблинами, эльфами, гномами, ликантропами и т.д.,
опрокинутая в будущее и дополненная сверхсовременной техникой. Но суть дела не
меняется от того, что местом действия фэнтэзи может
быть и космос, в котором летают фотонные звездолёты и совершаются «прыжки»
через гиперпространство и параллельные миры. Остаётся главное –
сказочно-мистический ход происходящих событий. И именно в пользу такого хода и
жанра склонилась чаша весов в 1980-е гг. Отсюда – фантастический рост популярности
с 1980-х «Властелина колец» Дж. Р.Р. Толкина, «поттеромания» 1990-х, огромная популярность ролевых игр
(прежде всего в США) типа «Башен и Драконов» («Dungeons
and Dragons») и различных «Quests», мистических триллеров Стивена Кинга, Дина Кунца и др., вот уже почти четверть века сохраняющих свою
популярность.
Поворот от науки к сказке и от
Современности к Средневековью и Древности (повторю, независимо от того,
помещены ли они теперь в будущее, в космос или находятся в вымышленном мире,
вроде Mystarа World или Hallow world «Башен и Драконов»)
захватил не только массовую литературу и игры, но, естественно, и кино, чему в
немалой степени способствовали возможности, предоставленные компьютером.
В последней четверти ХХ в. в условиях
нарастания непредсказуемости, хаотичности мира, подрывающей веру не только в
прогресс, но и просто в рациональное. Поразительно, но происходит иррационализация и религиозная синкретизация
даже светских и марксистских идейных систем, движений. Так, перуанская «Сендеро луминосо» («Светлый
путь») – марксистская организация с маоистским
уклоном, созданная университетским профессором А. Гусманом, в какой-то момент
начала «модифицироваться» с помощью индейского милленаризма, и лидер организации
стал рассматриваться в качестве реинкарнации
последнего Великого Инки, убитого испанцами в
Итак, похоже, что Занавес Истории
опускается не только над ХХ веком, но и над веком или даже эпохой прогресса – в
смысле: над эпохой надежд на всемирный, универсальный, для всех прогресс, веры
в него. Finita. Похоже, и хозяевам современного рынка
этот «пряник» больше не нужен, достаточно «кнута» рынка. А, собственно, почему
и как возникла идея прогресса, «овладевшая массами» и ставшая материальной
силой последних двух столетий, умирающей на наших глазах эпохи Просвещения?
III
В смысле направленного в лучшую сторону
развития слово «прогресс» используется в западноевропейских языках с начала
XVII в. При этом упор делался в основном на умственный прогресс. Ясно, что сама
идея прогресса как лучшего будущего в качестве необходимого (хотя и
недостаточного) условия требует линейного времени, возможна только в нём, а не
в циклическом. Китайцы и индийцы воспринимали ход событий циклически (классика
– китайская «И-цзин»), как вечное изменение, причём
цикл «разматывался» в сторону ухудшения, лучшие времена («золотой век») –
позади. Первыми, у кого появилась вера в лучшее будущее, были древние евреи,
однако они не связывали это будущее с нравственным совершенствованием. Такой
шаг сделали христиане. На первый взгляд они переместили «золотой век» в
будущее. На самом деле проведённая ими хронооперация
была сложнее и хитрее.
Как любил говорить Маркс, единственное
пространство человека – это время. Но объективно это время оказывается
повернутым к христианскому (европейскому) человеку прошлым, у европейского
человека неосвоенным осталось только одно временное «измерение» или состояние –
прошлое. Будущее он когда-то перенес в настоящее, а настоящее уже освоено. Это
ставит европейского исторического субъекта в тяжелое положение, поскольку в
европейской традиции прошлое всегда имело знак «минус».
В западной цивилизации как творении
христианского и христианизирующего исторического субъекта всегда существовали
элементы, которые, в зависимости от угла зрения, могли трактоваться как качественно
более древний и как качественно более современный. Это определялось наличием и
взаимодействием античного и христианского (христианско-германского) начал. В
христианской мысли понятие «современный» имеет то значение, что по отношению к
нему первым его носителем, т.е. носителем современности, оказывается Иисус
Христос. Жизнь Иисуса была принята в качестве даты вытеснения одновременно в
священной и светской истории и Античности с ее политикой и философией, и
«старого божьего промысла» – иудейских законов и Ветхого Завета.
Различение между античной древностью и
христианской современностью стало важным элементом средневековой культуры.
«Современное» в данной ситуации выступало как царство Божьей благодати и воли,
а древнее – как царство закона и философии. Ни в одной из цивилизаций прошлое и
настоящее (настоящее-будущее) не являются столь дихотомически противопоставленными,
как в Европейской. Напряжение между элементами этой дихотомии, усиливающееся их
противоречием как светского и религиозного, и породило в рамках христианской схемы
мира понятие настоящего, в котором динамика благодати, как заметил Дж.Покок, в принципе может быть продолжена в будущее (что и
было в определенных условиях реализовано в идее прогресса). Поскольку такое
продолжение принципиально возможно, «современный» и «древний» элементы могут
поменяться местами. Так и произошло в XV-XVI вв., когда было изобретено
«Средневековье» как прошлое с целью дистанцировать от
него настоящее в качестве светского, нерелигиозного. В этом смысле европейское
Настоящее – это прежде всего Анти-прошлое, т.е. среди его характеристик главная
является негативно-функциональной, а потому в принципе и в него можно поместить
будущее, а само его можно перенести в это будущее, слить с ним.
Инструментальный, оперативный, функциональный характер настоящего в Европейской
цивилизации (даже в Средневековье настоящее было функцией Будущего и Вечности)
и хронотрадиции позволяет заявлять в качестве него
практически любое состояние, измерение времени. Настоящим может стать будущее
или типологически прошлое. Прошлым – настоящее. И так уже бывало.
Как писал все тот же Дж. Покок, мыслители Возрождения задолго до Гиббона связали «триумф
варварства» с «религией» и начали считать себя «современными» в том смысле и по
той же причине, что подражали древним или даже превосходили их. Гуманисты,
таким образом, произвели инверсию: если для ранних христиан их эпоха была
«современной» силу ее особой религиозности по отношению к античной древности,
то гуманисты возрождение светской античности и сам Ренессанс представили как
возникновение современности, противостоящей варварскому прошлому и господству
религии. В результате Средневековье приобрело вид мрачного «слаборазвитого»
прошлого, и мы до сих пор, к сожалению, смотрим на этот динамичнейший
отрезок истории заинтересованным в психоисторической
фальсификации ренессансо-просвещенческим взглядом как
на статичный. При этом забывается, что деятели Реформации могли использовать ту
же дихотомию и определять «антикизированное»
христианство (или христианизированную античность) как прошлое. Собственно,
Мартин Лютер и отсек это прошлое своими тезисами как социальной бритвой Оккама,
не предполагая, что ввергает христианского субъекта, Европу и мир в самое
большое, жестокое и захватывающее социальное приключение – капитализм с его
мировой, планетарной экспансией.
Прошлое в западной (христианской) традиции
– это тот старый мир, от которого часто необходимо отречься, чтобы бежать в
будущее – то ли к вынесенной за рамки Социума Вечности, то ли к внесенному в настоящее
виртуальному будущему. Таково характерное для западного человека отношение к
прошлому, ограничивающее возможности манипуляций со Временем, «игры» с ним и в
него. Но и здесь у европейского субъекта есть контригра, есть ходы. И они тоже
обусловлены логикой историей и содержанием западной цивилизации. Благодаря
обладанию линейным трехмерным (прошлое – настоящее – будущее) временем, европеец
любой трюк со временем, любой поворот может объявить торжеством современности
как настоящего, и какой бы хроноисторический
наперсток ни был поднят, Европейская система всегда может подложить шарик
«современности», настоящего именно под него, объявив остальное архаикой,
отсталой традицией. В основе этого хроноисторического
наперсточничества лежит тот факт, что линейное время
не только носит сегментарно-футуристический характер, не только неоднородно, но
и этически определенно и определенно, причем – неравномерно. Только на такой
основе и могла возникнуть идея
прогресса.
IV
В течение длительного времени – от блаженного
Августина до XVII-XVIII вв. христианская идея совершенствования,
поступательного развития нравственности и ума, духа и знаний не претерпевала
качественных изменений. Более того, в XVI – первой половине XVIII в. Возрождение
и Старый Порядок как кластеры нескольких альтернативных вариантов постфеодального развития, одним из которых и был
капитализм, который во второй половине XVIII в. уничтожил или подмял все
остальные, превратив их в свои функции, способствовали возрождению циклических
идей, особенно в Италии (Макиавелли, Вико). Однако линия «вертикального совершенствования»,
которую с XVII в. всё чаще называют прогрессом, набирает силу. Решающей стала
вторая половина XVIII в. Тюрго, Кондорсэ, Гиббон,
Гердер, Кант и многие другие заговорили о совершенстве не только духовном, но и
социальном; Кант вообще связывает одно с другим в единое целое.
Великая французская революция перевела
вопрос о неизбежности изменения, развития вообще и прогресса в частности в
практическую сферу: революция совершалась именем прогресса и «объяснила» (я
согласен с И. Валлерстайном) всем: социальные и
политические изменения нормальны и неизбежны. Не случайно в
Необратимые общественные и политические
процессы конца XVIII – начала XIX в., которые их сторонники именовали
прогрессивными, прогрессом, стали политической и интеллектуальной проблемой, на
которую нужно было реагировать. Действительно, как относиться к изменениям,
именуемым прогрессивными?
Три великие идеологии Модерна –
консерватизм, либерализм, марксизм – (и идеология как тримодальный
феномен) возникли и оформились в XIX в. как три различных ответа-реакции на
изменение, ставшее неизбежной реальностью благодаря Великой французской
революции. Таких ответов могло быть только три:
1.Отрицательный; негативное отношение к
«прогрессивным изменениям» – консерватизм, т.е. стратегия на торможение-подморожение.
2.Положительный, акцентирующий
эволюционный, постепенный характер изменений – либерализм.
3.Положительный, акцентирующий
революционный, скачкообразный характер изменений – марксизм.
Таким образом, именно необратимые
изменения, ставшие реальностью лишь в конце XVIII в. (Вольтер, например, о
таком и не мыслил) лишили религию возможности играть роль средства идейной
артикуляции социальных войн, как это было в XVI – первой половине XVIII в., и поставили
на повестку дня необходимость создания принципиально иной идейной формы организации
и артикуляции социальных интересов и политической борьбы – по поводу
неизбежного, необратимого будущего здесь, а не за пределами земного мира, и
средств достижения/обеспечения этого будущего.
V
Казалось бы внешне идея прогресса
представляет собой всего лишь светскую, десакрализованную
версию христианской «хронолинейки». Так, например,
считал Макс Вебер и не только он. На самом деле ситуация сложнее. Идея
прогресса произвела серьёзные изменения в христианской «хронолинейке»,
перестроила её.
Мы
привыкли интерпретировать идею прогресса как футуристическую, как идею имеющую
отношение к будущему и только к будущему. В значительной степени это
психологическая ошибка или, по меньшей мере, историко-культурный самообман.
По-настоящему, так сказать, качественно футуристическим всегда, устремленным
только в будущее было христианство. Футуристическим было Средневековье, которое
стремилось к Будущему и в Будущее-само-по-себе; в
Будущем должно было произойти второе пришествие Христа, завершавшее Время, ломавшее
христианскую «линейку» и отпиравшее Врата Вечности. Будущее – это то, после
чего приходит Вечность, вслед за чем она начинается. И только потому Будущее –
ценность. Оно ценно своей связью с Вечностью, тем, что оно является мостом в
Нее.
Идея прогресса, выдвинутая в ядре
капитализма в определенный период его истории, – это не просто секуляризованная
версия христианской «линейки», но нечто более хитрое, сложное и многомерное.
Она возникла как результат существенного смещения – временнóго
и ценностного. Прогресс представлял будущее как улучшенное, усовершенствованное
настоящее. Будущее, таким образом, «виртуализировалось»:
да, в общем-то, будущее, но по сути – модифицировалось настоящее, помещенное в
одно из измерений Времени – в будущее. Речь идет не о Будущем как субстанции и
чем-то самостоятельном, а как о хронотаре, которую можно
наполнять чем угодно. Будущее в этом случае – не мост в Вечность. Вечности
вообще нет: улучшенное для всех настоящее заполнит будущее, и так будут вечно,
Время, точнее – настоящее заполнит Вечность (или поглотит её!).
Идея прогресса, таким образом, означает
помещение в будущее, распространение на него модифицированного, улучшенного
настоящего – настоящего современного (modern) Запада,
современного настоящего. Прогресс – это презентизация
будущего, это будущее как улучшенное, «жюльвернизированное»
настоящее, а не некое Будущее, качественно несравнимое с настоящим.
Модернизация мира есть по сути его презентизация в
будущем «a’la Запад». С этой точки зрения Будущее –
это уже всего лишь будущее (мира), построенное по типу Настоящего (господствующих
групп Европы); это – функциональное продолжение настоящего. Прогресс – это настоящее-в-будущем, present-in-future,
настоящее, продленное в будущее и слитое с ним. Прогресс есть снятие различий
между настоящим и будущим посредством лишения времени качества. Прогресс – это
по сути уничтожение Будущего как особого качества, превращение его в настоящее,
низведение Будущего до будущего. Это разрушение моста из Времени в Вечность.
Прогресс – это историческая и
метафизическая диверсия, взрыв единственного моста в Вечность. Уничтожение
Великой Христиансской Мечты. Но не только. Прогресс –
это и Вечность во Времени, Вечность, перенесенная во время посредством вечности
настоящего-в-будущем.
В упрощенческой интерпретации идеи
прогресса как лишь секуляризации христианских представлений о Будущем
упускается из виду и сама уценка Будущего, и поворот от него к Настоящему (в
Прошлое), которые имманентны идее прогресса, встроены в нее, и разрыв связи
между Будущим и Вечностью, Временем и Вечностью, и подмена будущим (в виде
усовершенствованного настоящего) Вечности, т.е. Временем – Вечности, а
следовательно, полное вынесение Вечности за пределы социального времени. Идея
прогресса – это прощание Запада с Вечностью и начало пути из Будущего-будущего
в Настоящее-будущее, а затем – и в прошлое-как-настоящее.
Выдвинув в XIX в идею прогресса,
капитализм по сути впервые в истории христианства и западной цивилизации
перенаправил время из будущего в настоящее, иными словами, перевел стрелки
назад, по направлению в прошлое и создал present-in-future.
Было ли это нарушением логики развития Европейской цивилизации, христианского
исторического субъекта? И да, и нет. Да – при поверхностном взгляде. Нет – при
более глубоком. Античность как «дозападное бытие
Запада» демонстрировала наличие как циклического, так и линейного времени;
последнее, однако, не было значимым. В раннем христианстве Поздней Античности и
христианстве Средневековья акцентировалось линейное время, обращенное в
Будущее. Капитализм, сохранив «линейку», Стрелу Времени, презентезировал,
«онастоящил» ее.
Линейное время не есть синоним времени
футуристического, т.е. обращенного в будущее: всякое футуристическое время есть
линейное, но не всякое линейное время есть футуристическое физически,
исторически объекты, системы, отношения развиваются из прошлого в будущее.
Однако культурно-историческое, социокультурное
направление развития, направление исторического, а не «физического» («физикалистского») времени зависит от историко-культурной
интерпретации его нахождения в момент старта, в момент социокультурного
«Большого Взрыва».
«Большим взрывом» христианства было
рождение Христа. Единственным настоящим, положительно окрашенным ценностно, было Будущее, приближавшее к Божественному, к
Вечному; будущее как Будущее, а не как хронотара,
куда можно загрузить подновленное настоящее. Настоящее – это вообще миг;
главное – Вечность, а Будущее – порог к нему. Будущее качественно отличалось от
настоящего тем, что исчерпывало Время, уничтожало его, позволяло выйти за его
пределы – в Вечность. Два пришествия Христа, т.е. по сути он сам, замыкали
Время, сворачивали христианскую «линейку» в «рулон», с которым подмышкой
Христос, как Терминатор Времени, отправлялся в Вечность. Будущее подводило итог
историческому времени и в то же время оказывалось Истинным Началом пути в
Вечность. И концом Времени. Главное в Будущем то, что это конец Времени, конец
Царства Кесаря и начало царства Божия, «Начало
Вечности». Причем конец этот – не «рай на земле», как в идее прогресса, а
катастрофа, конец света, гибель мира по «сценарию» Иоанна Богослова и Страшный
Суд. Так сказать, сквозь тернии к звездам, сквозь терновый венец – к святости.
В этом смысле Будущее не является носителем положительных субстанциональных
характеристик, таковые – отрицательны. Положительные характеристики Будущего –
функциональны, поскольку приближают Царство Божие. В
прогрессе будущее как усовершенствованное настоящее самоценно. Эта хрономанипуляция XIX в. по-своему не менее значима, чем
переход от античной античной хроносистемы
к христианской.
VI
В XIX в. идея прогресса как типа
общественного развития довольно быстро развивалась, приобретала различные
формы. Так, гегелевская философия истории стала философией истории прогрессивных
форм и стадий развития духа. Маркс «духовные стадии» заменил материальными –
социально-экономическими формациями, которые советский (сталинский) марксизм выстроил
в пятичленку «первобытное общество – рабовладение –
феодализм – капитализм – коммунизм» с обязательным прохождением почти всеми
народами почти всех стадий. Исследователи, изучавшие хозяйство, выстраивали
схему «дикость – варварство – цивилизация». Либеральные историки создавали свои
теории (в ХХ в. схема «племенное общество – традиционное общество – современное
общество»).
В начале ХХ в. окончательно оформились два
универсалистско-прогрессистских проекта – либеральный
и коммунистический, в конце ХХ в. оба рухнули. Терминатором обоих выступил «неолиберализм» (правый радикализм), точнее, те социальные
силы, орудиями которых он был и которые обрушили как на СССР, так и на западный
welfare state, на западный
рабочий и средний классы «Франкенштейна глобализации», глобального рынка
капиталов, мира свободы без равенства, похоронившего идею универсального
прогресса, а вместе с ним и феномен идеологии. Ведь последняя возникла как
реакция на всемирный инклюзивный прогресс. Селективный эксклюзивный «прогресс
для избранных» потребует иной, чем идеология и христианская религия формы
самовыражения и самообоснования. Какой? Об этом можно
лишь гадать. Скорее всего это будет так или иная форма (нео)язычества,
фиксирующая коллективизм, партикуляризм (исключение), иерархию и отрицающая
«свободу, равенство, братство» и демократические институты и ценности. Но это отдельная
тема. Вернёмся к прогрессу.
Что же получается? Выходит, 200 лет люди
жили фикцией, которую к тому же распространили на историю общества и живую
природу, выстроив целую иерархию? Нельзя сказать, что сторонники теорий прогресса,
не говоря уже о критиках, не видели серьёзных проблем и уязвимых мест в теории
прогресса. Даже представители официальной марксистской науки делали немало
оговорок. Так, в статье «Прогресс» пятитомной советской «Философской
энциклопедии» (М.: Советская энциклопедия, - 1967, т.5. – С.379-283)
подчёркивается, что прогресс тесно связан с регрессом (цитата из Энгельса), что
универсальных критериев прогресса не существует, в каждой области свои
критерии, что (ссылка на Маркса) к прогрессу следует подходить не абстрактно, а
конкретно-исторически, со скачками как вперёд, так и
назад, что критерий общественного прогресса следует искать в материальной
основе общества, в (ссылка на Ленина) развитии производительных сил – в
совершенствовании средств и организации труда, в контроле над стихийными силами
природы.
В западной (либеральной) науке в качестве
критериев прогресса выдвигались накопление знаний, рационализация жизни
различных сфер общества, индустриализация, урбанизация. Пиком «наивного прогрессизма» стала середина XIX в. Уже в конце XIX в.
социальная и интеллектуальная атмосфера изменилась (достаточно сравнить четыре
«главных» романа Жюля Верна, написанные им в середине
1870-х гг. с четырьмя «главными» романами Герберта Уэллса, написанными в
середине 1890-х гг.). В последней четверти XIX – начале ХХ в. идея прогресса
начинает подвергаться критике: Теннис в Германии, Леонтьев и Данилевский в
России, Сорель во Франции – вот лишь несколько имён. Позднее, во второй
половине мировой смуты 1871-1945 гг. им на смену придут Шпенглер, Сорокин, Эвола, Тойнби и другие. Однако как только наступило
«славное тридцатилетие», критики прогресса и неоциклисты
стали объектом снисходительных улыбок и критики капиталистической и
социалистической буржуазий, комбинировавших «принцип Кандида»
с «принципом Сидония Аполлинария»
и не желавших знать, что даже среднесрочный экономический рост, не говоря о
долгосрочной истории, носит циклический характер.
Колокол тревоги зазвонил в конце 1960-х –
в докладах Римскому клубу и рекомендациях «нулевого роста» (здесь я оставляю в
стороне вопрос о том, в какой степени эти доклады носили действительно научный
характер, а в какой были началом большой политической игры, интеллектуальной
артподготовки деятельности Трёхсторонней комиссии и ряда других организаций,
резко активизировавших свою деятельность после фактического поражения США в
VII
Если в середине XIX в. представления о прогрессивном
и рационально-упорядоченном развитии общества были перенесены на природу, то в
конце ХХ в. сомнения в общественном прогрессе тоже не замедлили сказаться на
представлениях о развитии живой и неживой природы, математики. Это нашло
отражение и в теории диссипативных структур И.Пригожина
с её акцентом не на равновесие, а на флуктуации (равновесие – лишь относительно
краткий миг между двумя флуктуациями), и в так называемых «chaos
studies» и «complexity studies» (наука о сложном), и во фрактальной геометрии Б. Мандлбро, и в замене терминов «точные науки» и «неточные
науки» на «hard sciences»
(«жёсткие науки») и «soft sciences»
(«мягкие науки») и во многом другом. Заговорили и об отсутствии прогресса в
развитии живой природы, по крайней мере, об отсутствии его реальных критериев.
Вообще-то прогресс живой природы à la Дарвин с самого
начала находился под огнём критики (наиболее активными были русские –
Данилевский и Кропоткин). Да и сам Дарвин в своих выводах никогда не шёл столь
далеко, как иные неистовые ревнители его теории (в этом смысле, как и Маркс,
заявивший, что он не марксист, Дарвин мог бы сказать: «я не дарвинист»). В
любом случае, создать цельную теорию (прогрессивной) биологической эволюции у
биологов не получилось. Попытка, во многом механическая, взаимно адаптировать
дарвинизм и генетику привела к компромиссу – оформлению в 1940-е гг.
синтетической теории эволюции (СТЭ), которая до сих пор не ответила на вопрос,
как и почему на основе принципа «survival of the fittest»
(у нас – неточный перевод «fittest» как «сильнейший»)
вообще возможна эволюция, причём постоянно ускоряющаяся (т.е. внешне –
направленная). Попытки оспорить дарвиновский прогрессистский вариант эволюции
живого с позиций номогенеза (Л.Берг, А. Любищев и др.) не смогли стать полноценной
альтернативой СТЭ.
Но, действительно, есть ли реальные
критерии прогресса в живой природе или ситуация безнадёжна? Думаю, всё же есть,
природа вообще и живая в частности – более лёгкий случай чем общество (в том
числе и потому, что, как говорил Эйнштейн, природа коварна, но не злонамеренна,
т.е. сознательно не врёт исследователю, у ней нет социального интереса,
«модифицирующего» знание). Критерии прогресса живого – цефализация
(усложнение нервной организации, т.е. формирование всё более полных и тонких
моделей окружающего мира) и обусловленное ею общее и по частям усложнение
организма; уменьшение зависимости от среды (адаптация к изменениям не путём
изменения органов, а путём изменения старых и формирования новых навыков и
фиксированных действий); индивидуализация; дифференциация. В основе всех этих
критериев и тенденций лежит увеличение информационно-энергетического потенциала
при сохранении или уменьшении вещественной массы носителя. Это – что касается
качественных показателей. К количественным относятся рост численности данного
вида, территориальная (ареальная) экспансия и внутривидовая дифференциация.
Одним из важнейших прогрессивных
информационных сдвигов, по сути – информационно-биологической революцией стало
увеличение количества информации, содержащейся в мозгу, по отношению к
информации, содержащейся в генах, у рептилий. У нас часто с иронией говорят о
динозаврах, относящихся к рептилиям, как о чём-то гигантском, но глупом. На
самом деле, далеко не все динозавры были гигантскими и на самом деле динозавры
были самыми умными (информационно насыщенными) существами своей эпохи. Млекопитающим,
чтобы успешно конкурировать с рептилиями и прежде всего с динозаврами (и при
возникновении благоприятных условий одержать над ними эволюционную победу)
«понадобилось» выработать не одно, а три мощнейших эволюционных «вида оружия»: лимбический мозг (т.е. более высокоразвитую форму
организации информации и её вещественного носителя), тёплую кровь (энергия) и короткий
сон. Вот этот «триумвират», сформировавшийся в ходе ароморфоза млекопитающих,
сделал их хозяевами кайнозоя, а в перспективе – позволил «выдвинуть из своей
среды» (с помощью неокортекса, коллективного
сознания/организации и речи) Homo.
Разумеется, чисто эволюционное в истории
живой природы не проходит. Во-первых, в эволюции Земли было пять великих
вымираний – геобиокатастрофы позднего ордовика (440 млн. лет назад), девона (355 млн. лет назад),
перми (248 млн. – самое широкомасштабное), позднего
триаса (206 млн. – динозавры сменили текодонтов) и мела (65 млн. лет; самое
известное, связанное с вымиранием динозавров). Если бы не катастрофы и
вымирания (своеобразные революции), трудно сказать, как бы пошла эволюция.
Во-вторых, у современной науки, аналитической по своей сути, нет
адекватных средств для адекватного понятийно-теоретического воспроизведения
генезиса, возникновения того или иного феномена, той или иной системы.
Современная наука до сих пор толком не объяснила возникновение Вселенной, жизни
и человека. Да и с «возникновениями» на уровень ниже тоже проблемы, будь то
кембрийский биологический взрыв, возникновение кроманьонца или генезис
капитализма. Ни одна система не возникает на собственной системной основе, у
неё – антисистемные основания и предпосылки, которые
невозможно не только анализировать, но и разглядеть на данном системном языке.
В этом плане весьма показателен провал самоуверенной попытки великого физика
Э.Шредингера объяснить, что такое жизнь и как она возникла, на основе физики и
химии и не прибегая к биологии. Получается, что прогресс осуществляется в
рамках некой целостности – и это можно объяснить, а вот переход к другой
целостности как прогресс объяснить уже сложнее. Однако в любом случае в
развитии живой природы, в сравнении форм живого вполне можно зафиксировать
определённые критерии прогресса и сравнения на их основе различных форм.
Сложнее в этом плане обстоит дело с социальной природой, с человечеством, с
земной цивилизацией, с обществом, с его различными формами («исторические системы»,
«формации», «цивилизации»).
А нельзя ли и сюда, в сферу социального,
земной цивилизации, различных её исторических систем перенести те критерии и
принципы, которые работают для живой природы, ведь они носят общесистемный характер?
В самом общем плане это действительно можно сделать. По крайней мере,
информационно-энергетический потенциал активно использовался в дискуссиях о земной
и внеземных цивилизациях на бюраканских конференциях,
в исследованиях, посвящённых проблеме CETI и т.д. Например, сравнивая уровень
развития (прогрессивность) возможно существующих внеземных цивилизаций Н.С. Кардашев чётко разделил их на три типа по такому критерию
как энергетический потенциал (ежесекундное потребление энергии порядка 10 в
20-й степени эрг, 4·10 в 33-й степени эрг и 4·10 в 44-й степени эрг).
Аналогичные мысли высказывал С. Лем в «Сумме
технологии» и «Фантастике и футурологии» и других. Именно энерго-информационный
потенциал определяет возможности технического развития – вплоть до астроинженерной деятельности. Впрочем, в этих дискуссиях
прозвучал и votum separatum
– о возможности не технического, а биологического развития цивилизации, т.е.
принципиально иной, нетехнической Игры Общества с Природой. И в таком случае
как уровни развития, так и степени прогрессивности оценивать и сравнивать уже
труднее и сложнее. Вот с этим мы и переходим к проблеме прогресса в оценке
различных исторических систем (структур производства/присвоения, цивилизаций,
формаций).
На первый взгляд несложно сравнивать на
предмет прогрессивности земледельческие (аграрные) и доземледельческие
(собиратели, высокоспециализированные охотники и рыболовы и кочевники-скотоводы
в качестве особого случая), с одной стороны, и
индустриальные и доиндустриальные (аграрные,
кочевые и присваивающие общества), грубо говоря капиталистические и
докапиталистические социумы, с другой. Здесь с определённым допущением можно
сказать, что всё более или менее ясно. Впрочем, и здесь есть проблемы.
VIII
Первая заключается в том, что техническое
развитие не является ни причиной, ни основой самой себя, так сказать causa sui. Напротив, она есть
следствие развития совершенно определённого класса социальных систем,
определённой цивилизации – западной, и это отличает последнюю как от другой
европейской цивилизации – античной, так и от наиболее развитых азиатских. Уже
ранняя стадия западной цивилизации – феодализм – демонстрировал такие темпы
технического развития, которые не имели аналогов в тогдашнем мире –
сельскохозяйственная революция VII-VIII вв. и первая промышленная революция
XI-XIII вв. Ну а капитализм после промышленной революции просто создал
техническую цивилизацию. Создал – но сам-то возник на доиндустриальной,
аграрной основе и первые два столетия развивался как одно из доиндустриальных, аграрных обществ. Как заметил Д. Норт, если бы древний грек попал в Европу
Далее. Раннекапиталистическая Европа,
Европа Старого Порядка вовсе не была самым успешным обществом своей эпохи. Как
заметил один известный специалист по экономической истории, если бы история
остановилась в
Техника – элемент системы, целого,
следствие определённых цивилизационных черт, даже
определённой социальной структуры (Х. Паркин вообще
считает, что английская промышленная революция обусловлена специфическим
характером английского землевладения XVIII в.); техника, потребность её
возникновения и развития определяется этим целым, а не наоборот. Разумеется,
роль, значение и степень автономии технической сферы на Западе возрастали со времён
феодализма. Но только промышленная революция, возникновение индустриальной
системы производительных сил и её инфраструктуры 150 лет назад сделали технику
действительно автономной сферой, подсистемой общества. Логика и потребности
западной цивилизации обусловили на определённой, причём довольно поздней стадии
развития технический спурт, и потому сравнение исторических систем по
техническому уровню имеет ограниченный характер: западная цивилизация – это не
только техника, но и нечто другое. Именно это другое породило эту технику, с
этим дотехническим другим и надо сравнивать
неевропейские социумы.
Это – одна сторона дела. Другая
заключается в том, что если в развитии западного социогенотипа,
в его Игре с Природой развитие техники было необходимо, то в Игре других социогенотипов (цивилизаций) это было ненужно, бесполезно,
будь то майя или инки, древние египтяне или вавилоняне, индийцы или китайцы.
Они решали свои проблемы, воспроизводили свои социумы при минимальном
искусственном (техническом) воздействии на природу. Или, скажем так: после
железной революции (IX-VIII вв. до н.э.) азиатские и североафриканские общества
(не говоря об иных неевропейских обществах) не пережили более никаких революций
ни в производстве (технике), ни в социальном строе (в Европе – полисная
революция, сеньориальная, коммунальная, великая капиталистическая 1517-1648
гг.).
При этом, однако, благодаря тому
соотношению искусственных и естественных производительных сил, наиболее
развитые азиатские общества (Индия, Китай) вплоть до конца XVIII в. выглядят
более успешно, чем Античная и Западная «Европы» (демографический потенциал, валовый продукт, торговля, роль денег и торгового капитала,
уровень ремесленного мастерства, размеры городских аггломераций).
В то же время доиндустриальная
Европа, хотя и делала качественные рывки, неизвестные Востоку, вплоть до XVIII
в. развивалась вполне циклически, правда цикл этот был не круговым, а
линейно-возвратным (прогресс – регресс). Так, уровня сельскохозяйственного
производства I-II вв. н.э. (эпоха Антонинов),
Западная Европа достигла – после тысячелетнего провала – лишь в XI-XII вв.
Затем опять провал XIV-XVI вв., и уровень II и XII вв. был достигнут лишь в
начале XVIII в. Так что не всё так просто.
В ещё более сложной ситуации мы
оказываемся, сравнивая наиболее развитые «докапиталистические» социумы между
собой. Дело в том, что в «докапиталистических» обществах природные
производительные силы играют решающую роль по отношению к искусственным, к
технике, а живой труд – по отношению к овеществлённому. Социумы, цивилизации
встроены в свою природную среду, образуя единый социоприродный
комплекс. И сравнивать надо не технические элементы комплексов, а сами
комплексы. Здесь вообще невозможна абсолютная оценка, поскольку техника,
овеществлённый труд не являются здесь системообразующими,
как при капитализме. Возможна лишь оценка относительная, фиксирующая
соотношение природных и искусственных (овеществлённых) факторов труда.
Последнее проявляется в соотношении коллективной и индивидуальной форм живого
труда: чем больше роль искусственных факторов производства, тем большее значение
имеют индивидуальные формы труда, тем свободнее индивид от коллектива в системе
социальных производительных сил.
Однако даже придя к такому выводу – об
изменении соотношения искусственных и естественных факторов производства в
пользу первых и отражении этих изменений в соотношении индивида и коллектива,
мы можем распространять его только на Европу, на цепочку «рабовладение –
феодализм» (Античность – Средневековье). А вот использование этой схемы при сравнении
европейских и азиатских (неевропейских) форм, с одной стороны, и внутри
азиатских (неевропейских), с другой, крайне сомнительно. Как сравнивать между
собой китайскую, индийскую и исламскую цивилизации по «шкале прогресса»? С
точки зрения абсолютного вещественно-энергетического потенциала и возможностей
количественного развития сравнения Китая и Индии с Античностью и феодализмом
будет в пользу Востока; по линии соотношения природных и искусственных сил
производства, выражающемся в степени свободы индивида от коллектива
(индивидуализация и дифференциация), а следовательно, по потенциалу качественного
развития, выхода за собственные рамки, усложнения (прогресса) сравнение будет в
пользу Античности и особенно феодализма. В принципе конструкции последнего была
заложена возможность перехода к капитализму как способ решения внутрисистемных
противоречий.
Западная цивилизация решала свои проблемы,
переходя от одного хрупкого равновесия с природой к другому (вот такая природа
ей противостояла – и позволяла, и требовала), а потому из 2800 лет европейской
истории 25-35% приходится на революционно-промежуточные эпохи, эпохи
флуктуаций. Европейская история не была столь флуктуационной,
как русская (практически полный антипод Востока) и выступает в качестве
«золотой середины» между ними. Азиатские цивилизации решали свои проблемы на
основе сохранения одного и того же равновесия. Столь разные стратегии вообще
очень трудно сравнивать по навязанной миру европейцами шкале прогресса,
эталоном которого был провозглашён европейский meum,
превращённый в универсальный verum. С XIX в. этот verum был подкреплён капитализмом, индустриальной техникой
и обеспеченными ими уровнями благосостояния, образования, науки. Бóльшая прогрессивность индустриальной
капиталистической системы по сравнению со всем, что предшествовало ей в Европе
и со всем современным ей вне Европы, кажется очевидной. Здесь и накопленное
материальное богатство, и фантастическая техника (станки, автомобили, ракеты,
ТВ, компьютеры), расцвет науки и техники, достижения медицины и многое многое другое. Разве это не так? Нет, отвечает И. Валлерстайн, отец-основатель школы мир-системного
анализа .
IХ
«Это просто неправда, что капитализм как
историческая система представлял собой прогресс по сравнению с различными
предыдущими историческими системами, которые он уничтожил или трансформировал»,
– пишет он в своей работе «Исторический капитализм». «Даже когда я пишу это, –
продолжает он, я чувствую дрожь, которая связана с осознанием богохульства. Я
боюсь гнева богов, так как меня выковали в той же идеологической кузнице, что и
всех моих товарищей, и я поклонялся тем же святыням, что и они».
Валлерстайн считает, что критерии прогресса носят
односторонний характер. Так, мы никогда не задумывались над тем, сколько знаний
потеряли в ходе интеллектуальной «зачистки», проведённой идеологами
универсализма. Растущее беспокойство по поводу качества социальной жизни
(аномия, отчуждение, рост психических заболеваний) – это тоже «достижение капитализма».
Господство над силами природы? Да, на одном уровне. На другом – угроза глобальной
экологической катастрофы. Условия жизни рабочего класса? Промышленного, в ядре,
улучшались вплоть до начала 1980-х гг. Но промышленные рабочие – меньшинство
мировой наёмной рабочей силы. Подавляющее большинство живёт в сельской
местности и в городских трущобах полупериферии и
периферии, и они живут хуже, чем их предки 500 лет назад; бóльшая
часть мирового населения работает интенсивнее и подвергается большей эксплуатации.
Все рассуждения о прогрессе эпохи капитализма на самом деле подтверждаются
только на примере 15-25% мирового населения ядра и его анклавов на периферии,
75-85% исключены из этого прогресса, и это имманентная черта капиталистической
системы как игры с нулевой суммой: прогресс меньшинства осуществляется за счёт
большинства и в ущерб ему. Всё это не значит, что иные, чем капитализм системы
были лучше (хороших систем не бывает). Дело в другом: универсальный (для всех)
прогресс при капитализме является мифом. Прогресс капитализма – это прогресс
для меньшинства (которое, правда, в зависимости от конкретного периода истории
мировой экономики может составлять 15%, а может 25%) представляемый как материальный
и духовный прогресс для всех или для большинства.
Все системы основаны на иерархии и
привилегиях; свои иерархии и привилегии буржуазия ядра объявила лучшими и
попыталась обосновать это научно и идеологически с помощью понятия прогресс.
Наука, научная истинность играет в этом по сути идеологическом обосновании
огромную, если не решающую роль, поскольку в соответствии с обеими
положительными прогрессистскими идеологиями наука работает с объективными, т.е.
вне поля социальных интересов, истинами. На самом деле это не так. Наука, в том
числе наука об обществе, – есть функциональный элемент капсистемы
и работает на укрепление системы и её системообразующего
элемента. Наука (и научная культура) как способ и форма познавательной
деятельности действительно направлены на рациональное познание объективной
истины. Однако я согласен с теми, что социальная функция научной культуры в капсистеме заключается, помимо прочего, в рационализации и
научном обосновании господства привилегированных групп, в социализации кадров,
обеспечивающих процесс накопления капитала и его хозяев. Кому-то такой язык и
такие формулировки покажутся марксистскими, левыми. Это не марксизм, а
реальность. Не согласны? Попробуйте оспорить. А пока – в завершение – цитата из
Валлерстайна.
Научная культура «представляла собой нечто большее, чем простая рационализация. Она была
формой социализации различных элементов, выступавших в качестве кадров всех
необходимых капитализму институциональных структур. В качестве общего и единого
языка кадров, но не трудящихся, она стала также средством классового сплочения
высшего слоя, ограничивая перспективы или степень бунтовщической деятельности
со стороны кадров, которые могли бы поддаться этому соблазну. Более того, это
был гибкий механизм воспроизводства указанных кадров. Научная культура
поставила себя на службу концепции, известной сегодня как «меритократия», а
раньше – как «la carrière ouverte aux
talents». Эта культура создала структуру, внутри
которой индивидуальная мобильность была возможной, но так, чтобы не представляла
угрозу для иерархического распределения рабочей силы. Напротив, меритократия
усилила иерархию. Наконец, меритократия как процесс (operation)
и научная культура как идеология создали завесу, мешающую постижению реального
функционирования исторического капитализма».
Миф об универсальном прогрессе, связанном
с капитализмом, о прогрессивном, революционном переходе от феодализма к
капитализму, о развитии производства как предпосылке этого перехода, о
буржуазных революциях как его средстве суть именно такие завесы, будь то в марксистской
или либеральной форме (в данном случае во многом схожи, поскольку, к сожалению,
Маркс некритически заимствовал у либерализма идеи эволюционного развития и
буржуазной революции, встроив в свою теорию идейно-теоретического «троянского
коня»). Вот и посмотрим на этот миф, тем более, что многие его элементы
используются сегодня для обоснования прогрессивности «прекрасного нового мира»
глобализации.
X
Cначала – о марксовой
(и марксистской) схеме прогрессивного перехода от феодализма к капитализму, от
одной формации – к другой. Согласно Марксу переход от одной формации к другой
происходил тогда, когда производственные отношения перерастали старые
производительные силы и требовали для своего нормального функционирования
адекватных им новых производственных отношений, новой социально-экономической
формации. Революция и была средством установления этого соответствия. Если бы
Маркс был прав, то уровень развития производительных сил раннего капитализма
должен превосходить таковой позднего феодализма, а уровень развития
производительных сил раннего феодализма – таковой позднего рабовладения. В
исторической реальности дело обстоит не так, а наоборот. Раннефеодальное
общество демонстрирует очевидный упадок по сравнению с позднеантичным в плане
развития производительных сил, торговли. Уровень сельского хозяйства II в.н.э.
был достигнут лишь спустя почти тысячу лет. То же – с поздним феодализмом и
ранним капитализмом. Уровень сельского хозяйства XII-XIII вв., как показал Э. Леруа Ладюри был восстановлен
лишь на рубеже XVII-XVIII вв.; производительность первых мануфактур была ниже,
чем у цехового ремесла. Нет, не обострением системообразующего
противоречия (у Маркса – между производительными силами и производственными
отношениями) следует объяснять кризис и конец систем, а, напротив, выработанностью, затуханием такого противоречия.
Как правило, появляющиеся принципиально
новые формы, будь то социальные, биологические, технические или
научно-теоретические, сначала уступают, и порой весьма серьёзно, существующим.
Первые автомобили уступали в скорости лошадям, первые мануфактуры – цехам, а
предки людей – многим представителям животного мира. Однако в принципе
конструкции автомобиля, в его идее (информационно-энергетическом гештальте) был заключён такой потенциал развития, которого
не было у лошади. Это и есть потенциал прогрессивного развития системы. Однако
вначале он существует лишь как принцип конструкции, а не как вещество или уже
установившаяся система. В вещественном и системном плане новая форма – это
регресс. Причём, как правило, вынужденный, не от хорошей жизни, реакция на
кризис.
Как заметил ещё в
Таким образом любой системный сдвиг
включает регресс (в большей степени) и прогресс (в меньшей степени). Прогресс и
регресс суть различные аспекты трансгресса. Запомним
этот термин, нейтрально фиксирующей факт системного сдвига, его, как сказал бы
Гегель, «чистое бытие». Именно трансгресс обычно пытаются
выдать за прогресс, доказать, что смена одной системы, от которой выигрывает
определённое меньшинство, во-первых, исходно есть переход на более высокую
ступень развития, а потому оправдана; во-вторых, от неё выигрывает большинство.
Классический случай подобной операции –
интерпретация возникновения капитализма. На ней следует остановиться чуть
подробнее. Я уже не говорю, что именно тут спрятаны, если не большинство, то
многие секреты и тайны капитализма, в том числе и секрет его «кощеевой смерти».
Итак, какую картинку эпохи XV-XVII вв. рисовали с середины XIX в. (каждый
своими средствами и красками) марксисты и либералы?
XI
Жили-были злые сеньоры, ленивые монахи,
угнетённые крестьяне и предприимчивые бюргеры – купцы и ремесленники. Жили они
в мрачном средневековом обществе с натуральной экономикой, господством церкви,
в почти полном невежестве. Но вот на их счастье какая-то продвинутая часть
бюргеров (будущая буржуазия) поднялась на борьбу против существующего строя и
католической церкви. Сначала она возродила античность, затем – раннее
христианство и (иногда в союзе с монархией, а иногда и без него или даже в
борьбе с монархией) одержала верх над феодалами в ходе буржуазных революций и
создала капитализм – строй намного более прогрессивный, чем феодализм.
Здесь – почти всё неправда и
фальсификация. Феодальное общество, разумеется, не было идеальным. Однако оно
не было застойным, полным торжеством натурального сектора. Исследования
последних 30-40 лет, посвящённые Средневековью, опровергают такую трактовку. Исследования
последних 30-40 лет XV-XVIII вв. дают совсем иную картину эпохи, чем та, к которой
приучили нас учебники. В наиболее сжатом виде эту картину в своих работах
хорошо воспроизводит, например, И. Валлерстайн.
В начале XIV в. Западная Европа достигла
экономического плато в своём развитии. «Чёрная смерть» ещё более усугубила
ситуацию, усилив сделочную позицию крестьянина и горожанина по отношению к
сеньору. Попытка сеньоров повернуть эту тенденцию вспять привела к антифеодальной
революции 1380-1382 гг., которую марксисты и либералы, признающие лишь буржуазные
и социалистические революции, раздробили на три различных восстания – Уота Тайлера, «белых колпаков» и
«чомпи». В это же время стал очевиден кризис
католической церкви.
В результате перед сеньорами замаячила
мрачная перспектива такого социума, где им уготована роль членов
многочисленного феодального (постфеодального)
аграрного среднего класса, живущего в условиях нарастающей политической
децентрализации. Иными словами – утрата привилегированного положения. И тут
заработал классовый «зоосоциальный» инстинкт, объективно
потребовавший демонтажа феодализма сверху раньше, чем его «демонтируют» –
сметут – снизу.
Плавно и незаметно для самих участников
социальные сражения за призы позднего феодализма (кабошьены,
бургундцы и корона во Франции, Алая и Белая розы в
Англии) превратились в борьбу за выход из феодализма. Уже в середине XV в. мы
видим два конкурирующих варианта-потока, иногда, впрочем, ситуационно
смешивающихся на какое-то время (классический случай – так называемая
крестьянская война в Германии начала XVI в., менее очевидный – религиозные
войны во Франции второй половины XVI в.), демонтажа феодализма – снизу и
сверху. Главным агентом варианта
«сверху» были «новые монархии» (типа Людовика XI во Франции и Генриха VII в
Англии).
В конце XV в. открывают Америку, начинают
формироваться мировой рынок и новое международное разделение труда. Происходит
военная революция, которая вместе с «новомонархической»
центральной властью и заокеанским богатством резко меняет сделочную позицию в
пользу экс-сеньоров, многие из которых посредством
торговцев теперь связаны и с мировым рынком и которые теперь могут усиливать
эксплуатацию. Побочным продуктом (сначала – рецессивной мутацией) всех этих процессов
стал генезис капитализма. К середине XVII в. невиданная социальная драма
1453-1648 гг., которую до сих пор сводят лишь к генезису капитализма, великая
социальная революция окончилась. Её финальными аккордами стали Тридцатилетняя
война, английская революция (трагедия) и Фронда во Франции (фарс).
Очевидным результатом революции стало
формирование «барочной монархии» (мифологизированной историками XIX в. как
абсолютистской) исторического субъекта, который позднее создал
капиталистическую систему. Менее очевидным, но с точки зрения общеисторической
стратегии главным результатом стало сохранение в середине XVII в. у власти и «у
привилегий» (пусть в обновлённой форме) большинства тех групп и даже семей,
которые эту власть контролировали в середине XV в. Второй тур капиталистической
истории (1648 – 1789/1848 гг.) заключался в демонтаже постфеодального
(но ещё не капиталистического) Старого порядка частью аристократии, буржуазии и
низов. Оба тура – весьма различные по содержанию и целям – в середине XIX в.
были заярлычены как единый процесс прогрессивного
перехода от феодализма к капитализму (в результате почивший в бозе на Западе в XV в. феодализм «продлился» до XVIII в.),
как «буржуазные революции» (которых на самом деле нигде никогда как таковых не
было).
Ещё одной важной подменой стало выведение
новоевропейской республиканско-демократической традиции из Античности – Греции
и Рима, тогда как Средневековье было объявлено эпохой господства монархии и
иерархии. На самом деле, как показывают исследования (Х. Даалдер,
Б. Даунинг и др.) именно средневековый Запад, прежде
всего, его города демонстрируют по сути такой уровень демократии, республиканизма
и конституционализма, который был неизвестен в Античности. В чём же дело? Всё
очень просто.
Античные полисы были главным образом
олигархическими структурами (за демократией и монархией часто скрывалась всё та
же олигархия). Не случайно, как показывают исследования (например, Р.Спринборг), западный средневековый город (в своём
классическом варианте ставший на ноги в результате и в ходе коммунальной
революции XI-XII вв. – ответ части общества на сеньориальную революцию IX-X
вв.) вовсе не был наследником античного полиса. К последнему типологически
намного ближе стоит мусульманский город. Средневековый город, воздух которого
делал свободным, был по сути часто более демократичным, чем полис. Провозглашение
именно последнего (и Античности) образцом демократии позволяло обосновать
необходимость борьбы против реально существующей альтернативной форме
организации средневекового общества – несеньориальной
– как косной, недемократической.
Формирующимся постфеодальным
олигархиям XVI-XVII вв. античный олигархический строй был ближе средневекового.
В этом плане миф «Античность», созданный Возрождением и посредством него,
во-первых, носил не столько культурный, сколько социально-политический
характер; во-вторых, выполнял в социальной борьбе XV-XVII вв. ту функцию,
которую с конца XVIII в. стал выполнять миф о прогрессе. Два эти мифа связаны
друг с другом и выступают как последовательные шаги (стадии) в борьбе за
создание нового неэгалитарного привилегированного общества и отсечение от
общественного пирога значительных сегментов населения позднесредневекового
социума, которым «моральная экономика» феодализма гарантировала определённые
права, в том числе и право на выживание. Капитализм заменил моралэкономию
политэкономией, прочертил прямую (и фальшивую) линию к Античности (ну прямо как
идеологи советской перестройки – линию от неё к «оттепели», минуя брежневизм, из которого эта перестройка непосредственно
выросла, и к НЭПу). Кстати, и петровские реформы, и НЭП, и перестройка
объективно выполняли для соответствующих господствующих групп в России и СССР
ту же роль, что капитализм в Западной Европе XVI-XVIII вв.: сохранение
привилегий максимально большей части верхушки, отсечение от общественного
пирога расширившейся середины общества и перераспределение части её
«демократического богатства» путём превращения её в «богатство олигархическое»,
естественно, под лозунгами прогресса, который должен скрыть регресс положения
огромных слоёв, и представить его как издержки прогресса, а не как его
следствие и источник одновременно. Ту же функцию на современном Западе
выполняет неолиберальная глобализация, но всё это
совершенно отдельный разговор.
ХII
Подведём итоги. Прогресс – частная форма
изменения, развития. В самом абстрактном плане суть этой формы – качественное
(а не одноплоскостное, в заданных пределах) изменение, сопровождающееся увеличением
информационно-энергетического потенциала агента прогресса, как следствие –
усилением конкурентоспособности, захватом новых ареалов и дифференциацией на
разнообразные формы. Прогресс всегда осуществляется за счёт и в ущерб кому-то
как внутри системы, так и вне её и обусловлен необходимостью выживания в острокризисной
ситуации. В этом плане следует говорить не о прогрессе, а о единстве прогресса
и регресса, а ещё точнее – о трансгрессе.
Если от абстрактных рассуждений переходить
к конкретно-историческому развитию, то здесь необходимость применения понятия трансгресс вместо прогресс ещё более очевидна. Переход от
старой системы к новой, особенно в последние полтысячи лет (в западной истории:
феодализм – капитализм; в русской истории:
московское самодержавие – петербургское; петербургское самодержавие –
коммунизм; коммунизм – посткоммунизм) осуществляется главным образом как
операция сохранения привилегий господствующих групп, подразумевающая резкое
ухудшение положения основной массы населения, усиление их эксплуатации и
ужесточение социального контроля. Иногда такая попытка проваливается,
происходит революция и к власти приходит новая господствующая группа, которая
(социальные законы нельзя обмануть!) тут же наделяет себя ещё бóльшими привилегиями и выступает более жёстким
социальным эксплуататором и контролёром, чем прежние хозяева, отсекая от
прежнего общественного пирога не только старых господ, но и трудящихся (как
могли бы сказать классики марксизма, революция выполняет программу реакции).
Интерпретируется это (сразу или ретроспективно) как прогресс.
Специфика нынешнего этапа развития –
глобального позднего капитализма – заключается в том, что идеологии (и понятие)
прогресса не может более выполнять функцию идейного гаранта сохранения и увеличения
привилегий. Селективный и исключающий характер прогресса глобализации очевиден
– из под «прогресса» меньшинства всё сильнее торчат регрессивные «уши» регресса
большинства. Неудивительно, что демонтаж капитализма начинается с демократических
институтов (см. доклад, написанный в
Фурсов Андрей
Ильич (р.1951 г., окончил ИСАА при МГУ, к.и.н.), директор Института русских
исследований МосГУ; зав. отделом Азии и Африки ИНИОН
РАН; доцент МГУ. Автор более сотни статей и нескольких монографий: «Проблемы
социальной истории крестьянства Азии» (1986), «Развитие азиатских обществ XVII – начала ХХ в.:
современные западные теории (1990), «Кратократия:
социальная природа обществ советского типа» (1991), «Взлёт и падение
перестройки» (1992), «Капитализм в рамках антиномии «Восток – Запад»: проблемы
теории» (1995), «Колокола Истории» (1996), «Русская Система» (1996, в
соавторстве), «Биг Чарли, или о Марксе и марксизме»
(1998), «Излом коммунизма» (1999), «Ещё один очарованный странник…» (1999), «Saeculum vicesimum:
In memoriam» (2000).
Космополис, М., 2003/2004. – № 4 (6). – С. 23-43.