Журнал «Золотой Лев» № 155-156 - издание русской
консервативной мысли
В.Л. Махнач
Выбор
пути
Автобиографический очерк[1]
Трудно ответить на вопрос – почему ты кем-то стал? Кем
стал, тем и стал. Хотя история была очень смешная. Я учился в крайне престижной
московской школе – 2-й физико-математической. Но был там совсем не лучшим
учеником, просто после моей 41-й, которой уже не существует, я, перебравшись в
элитную спецшколу, и привыкнув, что мне до этого всё легко, начал недотягивать.
Это была середина 60-х годов, тогда увлекались физикой, математикой. Особенно
«элитные» увлекались математикой. Мой выбор профессии был социальным. Нет, я не
думал тогда о деньгах. Я привык быть бедным. Моя семья была бедной. Таких семей
было большинство в Советском Союзе. Подпольное ворьё, мелкие национальности –
те бывали зажиточными. Богатым не был почти никто. Никогда в жизни я не был
богатым, а зажиточным был. Но тогда я был бедным, и я думал не о деньгах, не о
профессии, не об интересах – мне было всё интересно, в разных науках. Я думал о
том, что буду принадлежать к элите. Поэтому пошел в физико-математическую
школу. Но оказался довольно-таки несостоятельным.
Есть одна смешная вещь: ни в первой своей школе, ни во
второй, я не стал комсомольцем. Я был только пионером. Был звеньевым, носил лычок на рукаве, и если бы захотел, меня бы избрали
председателем совета отряда. Но я стеснялся. И комсомольцем постеснялся стать.
Я не знал, что комсомол – это грех. Это грех, потому что это мини-коммунизм. «Мини-коммунячность». А это страшный грех, тяжёлый. Сейчас
все начинают говорить, что коммунисты спасли Россию в Великую Отечественную
войну. От чего спасли-то? Кто это угрожал России в Великую Отечественную войну?
Территории России угрожали, причём тут коммунисты?
Вот я здесь хочу сделать отступление. Никакой заслуги у
коммунистов в Великую Отечественную войну не было. Кроме того, что среди них
были честные люди. Они были русские, поэтому честные! И поэтому они сражались и
погибали. Но давайте зададим себе вопрос: а кто, собственно, победил во Второй
мировой войне, она же Великая Отечественная? Была такая советская песня, про
мальчишек, там был такой куплет: «мальчишки, мальчишки, вы первыми ринулись в
бой, мальчишки, мальчишки, страну заслонили собой». Это правда! Только те мальчишки,
которые первыми ринулись в бой, в этом бою и погибли, под ударом великолепно обученных
немецких солдат. Нет, не нацистов, не фашистов, а просто обученных, подготовленных
немецких солдат. Многие из них, кстати, не любили нацизм. А те мальчишки,
которые не погибли, попали в лагеря военнопленных. Там, благодаря Сталину,
который отказался признавать международное соглашение о военнопленных, либо
подохли с голоду, либо вступили во власовскую армию.
Я им не судья. Не они предали Советский Союз, а тем более Россию. Сталин их
предал!
И кто победил-то? Победили тридцати-сорокалетние,
мобилизованные с запаса солдаты. Победила старая Россия. Которая уже победила
однажды Германию, в 1917 году, но революция вонючек не позволила воспользоваться
этой победой. Только ленивый может не замечать, что Первая мировая война
продлилась по 1918 год лишь потому, что произошла русская революция. Я не желаю
ничего злого немцам. Они финансировали Ленина – что же делать, это война. А вот
то, что других революционеров финансировали наши союзники англичане, гораздо
омерзительнее.
Есть один момент. Праздник 9 мая, который признает сейчас и
Православная церковь, признаю и я. И раньше признавал. Но никогда в жизни День
памяти почивших за Родину я не назову Днём победы. Потому что мы в 1991 году
минувшего XX века без единого выстрела отдали то, за что дрался Гитлер:
Украину, Белоруссию, Молдавию, Прибалтику, Кавказ. Надо говорить правду! Когда
мы говорим правду, тогда мы побеждаем. Нет, никогда не верьте, что Гитлер хотел
уничтожить Петербург, что Гитлер хотел вырыть огромное озеро на месте Москвы.
Это такое дешёвое, мелкое, коммунистическое враньё. Ничего подобного! Не верьте
в то, что Гитлер хотел русских отправить за Урал. Он знал, что немцев не хватит
на Европейскую Россию. Он был немножко бесноватым, но совсем ненормальным не
был – немцы бы его убили. Он хотел получить то, что мы без единого выстрела
отдали в 1991 году, помните это. Я не знаю, как меня не отправили в колонию для
несовершеннолетних преступников, но я так говорил в конце 60-х годов.
Я не собирался заниматься историей, я собирался заниматься,
представьте себе, биологией. И был белой вороной во 2-й спецшколе, потому что
там собирались заниматься физикой, математикой. Некоторые собирались заниматься
диссидентством. И с успехом потом занимались. Например, покойный ныне Вадим Делоне.
Интересно, что Вадим Делоне, выступивший как герой в 1968 году против ввода
войск в Чехословакию, был прямым потомком последнего коменданта Бастилии, которого
разорвали в клочья революционные парижане. Есть такие люди, обычно глупые, но
безупречно честные, за что бы они не сражались. Но я таким не был. Мне очень не
нравился сначала большевизм. Потом коммунизм. А потом мне перестал нравиться
социализм. У меня хотя бы всё было последовательно. Я не знаю, почему. Но
рискну предположить. Моя маменька, дочь донского казака и потомственной
дворянки, никогда не воспитывала меня православным, вообще христианином не
воспитывала. Мы жили в переулке с церковью, это 2-й Обыденский
переулок и храм Пророка Ильи Обыденного, он был напротив моей школы, на расстоянии
меньше 100 метров. Матушка в храм не ходила, как она молилась, я не знаю, но
учила меня, что я должен вежливо и почтительно относиться к тем бабушкам,
которые ходят в церковь. И научила.
Меня спрашивали в моей жизни: как же вы стали православным?
У каждого свой путь. Все призваны Богом, но у каждого свой, абсолютно отдельный
путь, и никогда не думайте, что у вас с вашим лучшим другом, с вашей любимой
женой один и тот же путь – ничего подобного! Путь может быть только один. У
меня было смешно. Я был крещён во младенчестве, трёх лет от роду, поэтому, в
отличие от огромного количества детей, я помню своё крещение. В храме,
наверное, было холодно, и я вопил не своим голосом, даже ругался, только не
подумайте, что какими-нибудь нехорошими словами. Я кричал священнику, который
меня миропомазывал: «не пачкай меня»! Теперь можно доказать всему миру, что Махнач – антихристов служитель, если он на Святое
миропомазание кричал «не пачкай меня». Но батюшка отреагировал совершенно
иначе, он сказал: «ну, какой голосина, артистом будет»! Я это помню. Даже знаю,
где это было – в церкви Богородицы Всех Скорбящих Радости, на Ордынке. Сейчас
там много церквей, а тогда она была там одна. И крестили меня там.
Жил я в совершенно замечательном районе, на 1-й Мещанской
улице, сейчас это часть Проспекта мира, к сожалению, ей не вернули название.
Родился я в роддоме, а младенцем я был водворен в дом №59, который после
переименовали в дом №55. Дом этот существует, но квартир уже нет, его
выпотрошили, там всё другое. Нет флигеля во дворе, где жили выходцы из деревни,
нет флигелей на противоположной, правой стороне улицы. Тогда это было
предместье Москвы, это была её окраина. Летом дети бегали босиком и в одних
трусах. А мне не разрешали. Если бы я потребовал, мне бы разрешили. Но я молчал
и жутко завидовал тем, кто бегает летом босиком. Они все бегали босиком, и в
одних трусах, даже маленькие девочки трёх, четырёх и пяти лет. Это было очень обидно.
Меня заставляли ходить в противных сандалиях. Но тайком я их сбрасывал и бегал
босиком. А мама считала, что мне вообще не нравится, когда люди ходят босыми. И
заставляла свою ближайшую подругу надевать тапочки, потому что «Володеньке не
нравится, когда ходят босиком». Я не знаю, с чем сравнить этот «мещанский» мир.
Сейчас уже Мытищи не годятся, это уже деловая, «бизнеснючая»
Москва. Наверное, в Зарайске так живут – маленьком
городе в 130 км от Москвы, не более 30 тысяч населения, где дети летом ходят
если не в одних трусах, то босиком, и занимаются местным хозяйством, а не
всемирным «бизн?сом»!
Вот в этом «мещанском» мире меня крестили. И, окрестив,
иногда водили в церковь. Церковь я тоже могу назвать, там другой нет – церковь
Знамения Пресвятой Богородицы, у Рижского вокзала. Её обычно, в простонародье,
зовут Трифона-мученика, по иконе. Трифоновская
церковь примерно в полукилометре оттуда. Тогда она стояла не на сквере между
транспортных полос, а жилом в квартале, и там был рынок. И меня, маленького, четырёх-пятилетнего, водили на рынок, где мы покупали репу,
морковку, лук. Где, к моей зависти, подмосковные торговки чуть ли не все стояли
босиком. Замечу, что репа была без фитофтора, и лук был крепенький, злой, но
при этом сладкий. Крестьянство жило под самой Москвой, рядышком. Более того, к
нам в квартиру приходила крепкая, здоровенная баба, и приносила на себе бидон
молока, от своей коровы. Представляете себе такое? Бидон молока на горбу!
Крестьянство еще было рядышком. Крестьянство в России уничтожил не Сталин, его
уничтожил Хрущёв, поганая поганка! Это он отнял домашнюю скотину, выгоны,
фруктовые сады. Когда шло моё младенчество, в конце 40-х – начале 50-х,
крестьянство ещё было. Очень крепкое крестьянство, которое пережило и Первую, и
Вторую мировую войну! Это Хрущёвчик мерзостный
сделал.
Я ходил на рынок, и через рынок ходил в церковь. А в церкви
меня причащали. Я не понимал полностью, что происходит, но мне было так
радостно! Много позже, в середине 70-х годов, я, как законный псаломщик, много
раз прислуживал при причащении. И точно знаю: если детей часто носят к
причастию – они счастливы, они сияют, когда видят попа со лжицей
в руках. А вот когда редко, то плачут, кричат, боятся, потому что «доктор опять
лекарство даёт».
Я не получил христианского воспитания. Моя маменька не
учила меня вероисповеданию. Может быть неправильно, а может, и правильно –
решаю не я, решает Бог. Но она учила меня почтению к любому месту богослужения.
Но школе меня вполне убедили, что наука точно доказала: Бога нет. Так безбожно
я прожил свою школу. Но крещение осталось. Два раза я с полной готовностью и
радостью организовывал атеистический вечер, так как я был самый сильный гуманитарий
на всю школу. Но там не было темы православия. Я сделал инсценировку допроса
Галилея святейшей инквизицией. Но Галилей был дурак-дураком, а Великий
инквизитор, которого играл я, был человеколюбивый и снисходительный человек,
который внушал ему: «ладно, голубчик, заблудился, по попке тебя отшлёпаем,
Галилео ты Галилей, и больше ничего тебе не будет»! Вот так я был воспитан –
тем, что меня водили к причастию.
Как же я оказался после этого христианином? Дело том, что с
четырёхлетнего возраста я заинтересовался историей. Мне было около пяти лет, и
я, конечно, читал. Дети в образованных семьях тогда читали в три-четыре года.
Со мной уже года два читали бабушки, дедушки, учили меня. Я жил среди своих
родных, и у меня, в отличие от современных детей, было много бабушек и дедушек.
Но тут я нарвался на первую свою самостоятельную книгу – это была «Цусима»
Новикова-Прибоя. Её дали почитать маме. И вдруг она увидела, что её почти
пятилетний ребёнок читает книгу. Мать забрала её у меня, и сказала: «тебе это
неинтересно». Но дело в том, что от меня книг не прятали. Она просто взяла
книгу с одного конца стола и переложила на другой. И ушла по своим делам, к
подругам. А когда она пришла, выяснилось, что её чадо воюет: читает книгу,
плачет, выкрикивает команды! И вот с тех пор я воюю.
Избавить меня от русского национализма не смог бы никто,
даже с пытками, потому что всё, что произошло около пяти лет – навсегда. Я не
думал, что буду историком. Я был уверен, что буду биологом. Я так подумывал:
«не стать ли мне физиком? Нет, биология интереснее. Они живые, тёплые, с ними
интереснее». Я занимался биологией. Господи, прости меня, и убивал: я ведь
целый год был заведующим виварием. Правда, одно я выполнял, как настоящий,
потомственный ариец: животное, которое надо было убить, я убивал моментально,
чтобы ни в коем случае крыса, хомячок, мышь не успели пострадать. Я бы и сейчас
так себя вёл. Рука не дрогнет убить и мерзкого человека, но так, чтобы он ни в
коем случае не успел пострадать.
А дальше мне начала очень не нравиться советская власть.
Это была середина 60-х годов. В 1967 я не только впервые влюбился, но и пошёл
на военную службу. В 1968 были чешские события, а у нас была радиоаппаратура,
так что мы могли слушать кого угодно, не только BBC, но и подпольные
чехословацкие радиостанции. Я не стал любить чехов, но был на их стороне. Это
было справедливо, хотя они забыли все грехи свои перед русскими. Например,
предательство и убийство законного Верховного правителя России адмирала
Колчака.
Вот к этому моменту я созрел. Я уже точно знал, что Бог
есть. А в 1972 я поступил в университет. Я обиделся на биологию, потому что не
поступил до этого и попал в армию. Кстати сказать, я не обижен армией, и все
ужасы, которые рассказывают сейчас про «дедовщину» – это после меня, и думаю,
что на 50% это ложь. В 60-е годы, «дедовщина» заключалась в том, что мы,
молодые, первый год ходили в наряд на кухню, мыть посуду и чистить картошку. А
уже на второй год не ходили. Так это справедливо.
Хотя я обиделся на биологию, но всю жизнь ею интересовался,
поддерживал свой уровень. Ещё когда готовился на биологический факультет, я
прочитал очень много книг, у меня было много друзей-биологов, и от них я
получил ещё больше. Моя искренне любимая тёща была мирового масштаба биологом,
и моя жена – ветеринар, тоже биолог. А я взял и поменял профессию на хобби, а
хобби на профессию. И вот тут-то историческая наука меня «доделала». Я просто
видел, что люди образованные – это христиане. В худшем случае, мусульмане. А
безбожники – неучи. В самом лучшем случае – недоучки, вроде вонючки Вольтера,
вроде этой мерзостной публики, которая сама себя назвала «просветителями», во
Франции, во второй половине XVIII века. Да, они огромный успех имели, они
сделали революцию. Уже поэтому всю эту сволочь следует вынуть из их гробниц и
утопить в канализации. Я абсолютно не стесняюсь, это искреннее моё мнение. Мало
было таких гнусных в мировой истории. Какой-нибудь Ганнибал и то был в тысячу
раз благороднее.
Я просто не мог не понять, начав читать исторические
памятники, что такие люди как Афанасий Великий (середина IV века), Василий
Великий (конец IV века) – это не просто святые Отцы. Я даже толком не понимал,
что они святые Отцы, но я понимал, что они самые блистательные интеллектуалы
своей эпохи. Даже в так называемое Новое время, Блез Паскаль – это великий
интеллектуал. А другие – хрюкают! Даже совсем в новое время, новее некуда –
Рене де Шатобриан. Я не случайно называю французов, могу назвать англичан,
американцев, русских.
Пожалуйста, вот русский набор. Константин Николаевич
Леонтьев – интеллектуал, которого ждала вся Европа, но отупела и поэтому не вся
его прочла. Николай Яковлевич Данилевский – универсальный гений,
естествоиспытатель, историк, философ истории. Алексей Михайлович Хомяков – тот
просто Леонардо да Винчи XIX века, таких на Западе не было. Историк, философ,
богослов, стихотворец, автор оперных либретто, инженер-механик, который
запатентовал оригинальную паровую машину, врач-гомеопат и знаток лекарственных
растений! И мы позволяем себе плохо помнить Хомякова? Зато мы хорошо помним
Чернышевского, неучёного вонючку, опозорившего свой поповского происхождения
род, написавший чудовищную, неудобочитаемую книгу «Что делать»? Когда с первых
страниц хочется сказать: «Чернышевский, ясно, что тебе делать – удавиться, а мы
будем все молиться, чтобы Бог простил тебе то, что ты удавился, гнусная ты вонючка»!
У нас в школе было развлечение: мы сочетали пятый, шестой, девятый и
одиннадцатый сон Веры Павловны, и каждый последующий был непристойнее и похабнее
предыдущего. Вся современная порнография меркнет перед нашими «снами Веры Павловны».
Я просто видел, кто есть кто. Никакого христианского
подвига у меня не было, был здравый смысл. Иметь дело с недоучками, а тем более
с вонючками, мне искренне не хотелось. Благодаря этому у меня остался только
один путь – в церковь. «Человек, хорошо знающий всемирную историю, может стать
только уверенным, твёрдым христианином, потому что у него больше нет пути». Это
написал замечательный мой друг, надеюсь, на том свете мы встретимся и побеседуем.
Он умер, когда я был младенцем. Это Клайв Стейплз Льюис. Он однажды написал, а надо быть англичанином
или русским, чтобы такое написать: «точек зрения может быть сколько угодно. Но
чем ближе ты приближаешься к истине, тем меньше их остаётся. А когда приблизился
совсем, то остаётся только одна». Это очень просто. Когда человек старается
приблизиться к истине и говорит: «на это есть и другие точки зрения», то он
приблизится к одной точке, неизбежно. Это обязательно происходит. Любое
заблуждение Господь нам прощает. Главное – не лгать самому себе.
Меня учили очень хорошо. Мне повезло, или так судил
Всевышний – это как кому хочется. Мальчишкой я получил в руки замечательные
книги, обычные, кстати сказать, для интеллигенции начала XX века. У меня в
руках оказались сочинения одного из величайших русских философов Владимира
Сергеевича Соловьёва и оказались труды, в частности, курс русской истории,
Василия Осиповича Ключевского. Владимир Соловьёв и Василий Ключевский – это мои
первые учителя. И потом мне продолжало везти с учителями. У меня была
превосходная учительница словесности, её звали Галина Ивановна Шаханова. Она была дружна с диссидентскими кругами, но это
никак не было заметно в её преподавании. Несколько позже я сам был дружен с
диссидентскими кругами, но недолго, они мне не понравились. Я помню, мы
разбирали на уроке литературы дуэль и смерть Пушкина. Слава Богу, хоть к
Пушкину относились тогда, в послевоенные годы, очень уважительно. Мне, самому
сильному гуманитарному школьнику, довелось рассказывать о дуэли. Надо сказать,
что ни в какой школьной литературе не было имен секундантов. В ВУЗовской упомянут секундант Пушкина – подполковник Данзас, а секунданта Дантеса не было. И когда я сказал, что
секундантом Дантеса был виконт Дершак, который всю
жизнь, короткую свою жизнь, переживал, что он был секундантом в этом сражении,
и погиб трагически (был убит зверем на охоте), Галина Ивановна улыбнулась. Она
знала это имя.
Потом, во 2-й спецшколе, где я собирался среди физиков и
математиков выучиться на биолога, я встретил ещё двух замечательных историков,
мужчин, а это очень важно, это наша страшная беда, жуткая беда, которую многие
страны не допускают. Наша беда, что у нас профессия «школьный учитель» – это
женская профессия. Это чудовищное зло. Надо платить любые деньги, чтобы мужчины
становились школьными учителями. Потому что дети влюбляются в учителей. Когда
девочка влюбляется в учителя-мужчину (если он, конечно, не грязный подонок), то
это приносит ей пользу, это её возвышает, она учится лучше! Если мальчик
влюбляется в учителя-мужчину, то это его старший брат, он подражает ему во
всём. А вот когда мальчик влюбляется в учительницу-женщину – это вызывает у
него все комплексы неполноценности, какие только можно. Это должны знать все,
должны знать министры!
Когда я поступал на исторический факультет, экзамен у меня
принимал тот же учёный, у которого я потом делал диплом – Владимир Васильевич
Кириллов, искусствовед, историк архитектуры, исследователь эпохи барокко (конец
XVII – первая половина XVIII века) и эпохи модерна (конец XIX – начало XX
века). Я ему всем обязан, потому что это мои сферы интересов. И сейчас, когда
Кириллов уже не ничего пишет и почти не преподаёт, пожалуй, я в России лучший
знаток русского барокко и русского модерна. Есть ещё знатоки русского модерна
Москвы и Петербурга, но что касается провинциального модерна – я без, всякого
стеснения, точно лучший. Его просто никто столько не знает, потому этот самый
русский модерн я собирал 25 лет.
Меня учили хорошо. Но тут мне повезло. Я познакомился с
гениальным, последним из великих (пока последним, великие ещё будут!) русских
историков – Львом Николаевичем Гумилёвым. История была очень смешная. Мой друг,
математик, который увлёкся историей, а потом написал историческую книгу, раньше
меня познакомился с Гумилёвым, и потащил меня с ним знакомить. Мы пили чай, и
вдруг Гумилёв бросился меня допрашивать. Я понял, что он устроил мне маленький
экзамен. Великий историк устроил экзамен скромному учителю истории. Я вспотел,
мне было очень тяжело, но ответил на все его вопросы и был признан равным по корпорации.
Последние 12 лет жизни Льва Николаевича я был его учеником, хотя никогда не был
ни его студентом, ни аспирантом. Мы встречались, в основном, в Москве, а в
Москве он бывал летом, потому что его жена была москвичка, была московская
квартира, в Новогирееве. Его, когда он уже плохо
ходил, отпускали со мной погулять, и мы беседовали очень долго, часами. Разговор
с великим я выдерживал. Также точно, как я выдерживал разговор с биологами, не
будучи биологом, выдерживал разговор со своей тёщей, которая была биологом с
мировым именем, нейрофизиологом. Выдерживал терминологию, понятия, знал, о чём
идёт речь. Конечно, учёным была она, я – нет. Великим был Гумилёв, а не я. Но я
выдерживал с ним любые разговоры. Скажем, Гумилёв мне говорил: «впрочем,
историю Индию я знаю очень плохо»! А я знал историю Индии ещё хуже, чем
Гумилёв. Но разговор с ним я выдерживал. То же самое произошло с историей
доколумбовой Америки. Гумилёв демонстративно её не знал. А я её и сейчас не
знаю. Но наш уровень оказался нормальным для диалога.
Ещё одним учителем у меня был Андрей Чеславович
Казаржевский, сын неизвестного мне совершенно Чеслава Казаржевского, поляка,
который своего сына крестил в католичество. Андрей Чеславович
хвастался тем, что его, еще маленького, присоединяли к православию в храме
Христа Спасителя, том самом, еще не снесённом! Лев Николаевич Гумилёв был
православным человеком, в конце жизни – член приходского совета Владимирской
церкви в Петербурге, только что тогда открывшейся. А Андрей Чеславович
был православным миссионером, в советское время! Когда я не мог преподавать –
знали, что я православный. Мне давали работать в музее, но преподавать меня не
пускали. А он преподавал, заведовал кафедрой, и в публичных лекциях, в работе
со студентами и аспирантами был православным миссионером. Слава его – на небесах.
Я учился у Алексея Ильича Комеча,
крупнейшего в мире историка архитектуры Византии и домонгольской
Руси. В последние годы жизни, он был директором Института искусствознания
Академии наук. И не написал из-за этого как минимум одну книгу, пожертвовав
себя институту. Ему это было не нужно, он хотел сохранить Москву, защитить её,
хотел сохранить Институт искусствознания.
Византийское искусство мне читала Ольга Сигизмундовна
Попова, крупнейший в мире специалист, по византийской книжной миниатюре.
Русское искусство мне читала Реформатская, прекрасный знаток провинциальных
собраний. А Древний Восток мне читала Наталья Алексеевна Померанцева, дочка
вдающегося реставратора, открывшего несколько ценнейших икон. К сожалению,
книги Померанцевой, в основном, не изданы на русском языке, издана одна, а их
четыре, остальные изданы только по-английски. А это виднейший, в первой
пятёрке, египтолог-искусствовед на планете.
Дальний Восток мне читала Завадская, поэтому я, по крайней
мере, буддизм Дальнего Востока (в его китайско-японском варианте) с юности знаю
прекрасно. Стоит удивляться, что есть Махнач? Да нет,
Махнача просто хорошо учили. Я думаю, каждый молодой
человек должен думать, кто будет его учить. Не куда он пойдёт, не какой ВУЗ он
выберет, не какое учебное заведение поставит штампик
на его дипломе, а кто будет учить. Ради одного профессора можно пожертвовать
всем. Но и это не всё. Совсем не всё. Найти одного профессора, учиться у него,
и точно знать, кто твой учитель. В мусульманской суфийской
традиции есть такое положение: ни один ученик не может овладеть знанием
учителя. Казалось бы, это означает, что мир становится всё глупее и глупее.
Нет! Ученик может стать и выше своего учителя. Но только потому, что у него был
ещё учитель. Или потому, что Господь повелел ему стать выше учителя. Но и в
этом случае, если он сам до чего-то догадался, он всё равно не будет обладать
всем знанием своего учителя. Я – избранный, у меня слишком много было хороших
учителей.
Выучился я очень неплохо, и в университете, по первым
местам работы, меня очень высоко оценивали. Говорилось даже такое, что «такие
студенты, как Махнач, бывают на отделениях далеко не
каждый год». Тем не менее, учёный-исследователь из меня категорически не вышел.
Дело в том, что я никогда не умел устраивать свою биографию. Это не значит, что
я этим хвастаюсь, и кому-нибудь мог бы порекомендовать не заниматься своей
карьерой. Не такое плохое слово – бывает ведь и научная карьера, и общественная
карьера, да и чиновная карьера может быть вполне честной и важной для общества,
не только для самого человека. Заниматься собой надо, обязательно. И
совершенствоваться надо, и работать на то, чтобы твой труд был востребован и,
разумеется, как можно выше оплачивался. Труд почти всегда почти всегда стоит
столько, сколько за него платят. Но мы сейчас живем в очень странное время, все
акценты сдвинуты. Совершенно немыслима ситуация, просто смехотворна, когда
профессор зарабатывает в четыре раза меньше, чем машинист метро. Я понимаю, что
машинист метро – тяжёлая, нервная работа. Я бы, наверное, даже внутренне не
возражал, если бы машинист зарабатывал в два раза больше профессора. Но в
четыре… Никто не хочет подумать, что если профессор будет столько зарабатывать,
то он выучит такого школьного учителя, что, учась в свою очередь у него, ваш
ребёнок не сможет быть машинистом метро. В крайнем случае, сможет быть мусорщиком
или грузчиком, это будет потолок его возможностей.
Я никогда не умел о себе заботиться, и не только потому,
что я ленив (некоторая леность мне присуща), а потому, что как только я пытался
о себе позаботиться, так тут же я садился в лужу. Заботиться о других людях
получалось, по-всякому, помогать и выручать, и не один раз. Как догадываетесь,
я не стану этого рассказывать с именами, но уж поверьте. Получалось то, на что
я специально даже не нацеливался – но тоже не для себя. Были люди, которые
говорили, причём не мне, что я сыграл важную роль в их обращении к истинной
христианской вере. Не специально (я, конечно, не миссионер), но в процессе
общения, в процессе преподавания, в том числе в глубоко атеистическое советское
время. Одну девушку я готовил к экзамену по истории для поступления в
университет. В университет она поступила, по моей дисциплине получила «отлично»
– мои абитуриенты почти всегда получали отлично, – но попутно она пришла в
Церковь, и, ещё учась на старших курсах, стала супругой своего соученика, в
относительно ближайшем будущем – священника. А будучи женой священника (как
говорили в XIX веке, «попадьёй»), она с успехом занималась просвещением огромного
количества детей вокруг их прихода. Вот она сказала, что я сыграл свою роль.
Иногда получалось с лихим кавалерийским наскоком. В 1984
году начинался расцвет движения в защиту памятников истории и культуры. Чуть
позже академик Лихачёв назовёт его (на мой взгляд, не очень удачно, но
прижилось), «эколого-культурным движением». Сейчас, правда, этот термин вышел
из употребления и забыт. Но и охрана памятников почти забыта. В этом никто не
виноват – через считанные годы после этого расцвета началась гласность, за ней
перестройка, и очень большое количество молодых, пламенных борцов за памятники
ушли в политику. Нашли иное, как казалось им, более продуктивное приложение
энергии и образования.
И вот в 1984 году я предложил тезис, тоже не очень удачно
назвал, но по прямой аналогии: «презумпции невиновности исторической
застройки». Исторические памятники сносить вообще никто не может, это наказывается
согласно уголовной статье, правда что-то я почти не знаю случаев, чтобы к суду
привлекались по этой уголовной статье, но есть, кроме памятников, огромное
количество того, что официально памятниками не является – это историческая
застройка. Так вот, я предложил принцип «презумпции», он прост: для сноса
любого элемента исторической застройки необходима безупречная аргументация. Для
сохранения любого элемента исторической застройки никакой аргументации не
требуется. Хочешь снести – доказывай, почему это необходимо.
Один из покойных моих учителей, Алексей Комич,
сказал в своё время, лет десять назад: «один лужковский
год в деле разрушения Москвы стоит десяти брежневских». Я, пожалуй, взял бы
покруче: как бы не десяти хрущёвских! Давненько так не ломали, как ломает
нынешний «мер» Москвы. Под снос пошли даже отдельные памятники! И что
интересно, всё тихо, прокуратура ничего не видит, никто уголовного дела не возбуждает.
Это не единственный пример, Лужков не единственный злой гений нашей эпохи. Ещё
в большей степени историческую Казань ломает Шаймиев. Тоже под суд не идёт. А
стариннейший, очень красивый город изуродован до неузнаваемости.
Моим принципом пользовались, на него ссылались, в том числе
средства массовой информации, которые начали серьёзно этим заниматься. А в 1986
году в московском Манеже1 прошла встреча представителей Союза архитекторов с
общественностью. Это было вполне в духе горбачёвского времени: тогда очень любили
творческие союзы, проявление своего рода корпоративной демократии, к творческим
союзам прислушивались. Решили прислушиваться ещё в большей степени, и весь
гигантский Манеж был отдан выставкам и встречам с общественностью
представителей творческих союзов. У всех творческих союзов прошло гладко.
Гладко не прошло у одного – у Союза архитекторов. Туда явились люди очень
серьёзные: кто-то из секретарей Союза, главный архитектор города Москвы,
руководящие градостроители Москвы того времени. И на них набросились
представители общественности. В основном это были дамы, которые требовали,
чтобы им чётко отвечали на вопросы. На одну даму (которую я хорошо знал), я
смотрел даже немного испуганно, потому что дама была крепкая, могучая, а
подиум, на котором стояли архитекторы, невысоким, дама была на высоком каблуке,
и всё шло к тому, что сейчас она стянет с себя туфлю и залепит ей кому-нибудь в
лоб.
Я воспользовался этим моментом и обратился к тогдашнему
главному архитектору, Глебу Макаревичу: «Глеб Иванович, вам не кажется, для
того, чтобы не происходило подобного непонимания, давно пора обзавестись
общественной экспертной комиссией из независимых историков, искусствоведов,
реставраторов, художников, юристов, которые не служат в Гоавмоспроекте?
Такие люди есть, их много». Это была палочка-выручалочка для Макаревича, и он
сказал: «Да, мы готовы! И я прошу вас заняться этим и устроить нам прямые
контакты с теми людьми, которые могли бы войти в такую комиссию». Я кивнул,
поблагодарил, отошёл в сторону и нелегально покурил (как видите, Манеж от этого
не сгорел). Тут за мной бегут: «Володя, тебя ищет Макаревич»! Иду обратно. «Я
поймал вас на слове, прошу вас взять это на себя. Составьте список людей, кто
мог бы участвовать в такой работе».
Так был создан ЭКОС – экспертно-консультативный
общественный совет при Главном архитекторе Москвы. Я даже первые пару месяцев
вёл его заседания, как инициатор. Естественно, как только нашли титулованного
руководителя, я сложил функции председателя, но в Совете остался. Мне даже
предлагали функции постоянного учёного секретаря Совета, но я понимал, что это
бешеная работа, и на себя это не взвалил. ЭКОС существует до сих пор. При
диктатуре Лужкова (иначе обращение с городом назвать можно, конечно, только
жёстче – при тирании Лужкова) он бесполезен. Я давно перестал в него ходить. Но
и тогда, и в первой половине 90-х годов Совет принёс огромную пользу, сделал
массу экспертиз – по высотным характеристикам новой застройки, по появлявшимся
мансардам (тогда началось увлечение мансардами – самым дешёвым и вроде бы не
меняющим этажность способом получить лишнюю площадь). Вот такие вещи
получались.
Это не значит, что надо следовать моему примеру. Если бы я
собой занимался, я, несомненно, стал бы кандидатом наук. Если бы я стал
кандидатом наук (скажем, лет 15 назад), то уже довольно давно, без всякой
докторской защиты, был бы профессором. Мне бы дали профессуру по кандидатской
степени. Без степени трудновато, прецеденты есть, но уже с подлостью. Если бы я
был профессором, то, по моей довольной большой известности, я был бы уже
академиком. Не Российской Академии наук, но какой-нибудь из малых, их теперь
очень много.
Если бы я больше собой занимался, у меня вышел бы не один
из четырёх моих курсов лекций, а все четыре. Наверное, я издался бы больше.
Наверное, больше статей бы у меня вышло. Наверное, меньше у меня украли бы
идей, оценок – я много раз читал свои мысли. Но что делать, это не плагиат, я ведь
не опубликовал – у меня подхватили из доклада на конференции, из лекции –
ничего не докажешь. Наконец, у меня, конечно, были бы прямые ученики и, вполне
возможно, была бы школа – если не научная, то преподавательская. Но я никогда
не преподавал ни историкам, ни искусствоведам. Кому я только не преподавал:
литераторам, журналистам, физикам, геофизикам, философам, богословам, но из них
себе школу не создашь. Всё по поговорке – «бодливой корове Бог рог не даёт».
А вот за меня всё делалось просто великолепно. Я поступил в
университет на исторический факультет уже после военной службы, да и то не
сразу. Очень мне помешало в профессиональном утверждении ещё и то, что одно
время я хотел стать священником. Сейчас это просто, а тогда было
затруднительно, надо было прибегать к очень серьёзным ухищрениям. Легко было
стать священником, если ты в деревне Замухрыжкиной.
Образование – лучше, чтобы не было среднего, в крайнем случае, среднее. А если
москвич и с высшим образованием – тут такое начиналось! К счастью, кроме
добрых, но малообразованных людей из деревни Замухрыжкиной,
были поповичи, дети семей духовенства – они, как правило, поступали, и, как
правило, были достаточно образованы, приспособлены к священнослужению,
воспитаны для этого. Почему у нас в духовенстве до сих пор чувствуется
переизбыток украинцев? Очень просто: потому что на западной Украине, которую мы
в Советский Союз вернули только в 1940 году, было очень много не закрывавшихся
храмов. Самая большая епархия в СССР была Львовская и Тернопольская. Сейчас это
две епархии, а тогда была одна. В ней было 900 храмов. А, скажем, в Симферопольской
епархии – 11, в Вологодской (а это русский север, цитадель русской святости!) –
18. Из 7 тысяч храмов СССР 900 приходилось на эту западно-украинскую епархию,
Львовскую и Тернопольскую. Вот и вся разгадка – там было много поповских семей.
Ещё до поступления в университет я начал работать в Музее
восточных культур, который тогда был кратковременно переименован в Музей
искусств народов Востока, так больше нравилось министерству культуры. Сейчас он
опять переименован в Музей восточных культур. С него я и начинал – водил
экскурсии. Это был 1972 год. Дальше я поступил в университет, но до этого я не
поступил – не прошёл по конкурсу. Конечно, у меня по истории было «отлично», но
всё равно – недобрал. Но подружился с теми, с кем вместе сдавал. И в первую же
сессию я их готовил к сдаче экзамена по русской истории. Тогда это была
«история СССР периода феодализма». Кафедры были с очаровательными названиями:
«история СССР периода феодализма», «периода капитализма», «периода социализма».
Сейчас они уже не так называются. Почему-то не удосужились создать кафедру
«истории СССР первобытно-общинного периода» и «периода рабовладения», хотя несомненно
эти обе формации на территории СССР наблюдались. Но все эти вопросы относились
к кафедре феодализма.
Я их подготовил, они сдали легко и если не с блеском, то,
по крайней мере, уверенно. И тогда мне говорят: «Слушай, ты вот с блеском нас
“за бесплатно” подготовил, почему бы тебе этого не делать за деньги»? Я к
деньгам всегда относился хорошо. Деньги это вообще хорошо, когда ты ими
распоряжаешься. Плохо, когда они тобой распоряжаются, тогда это зло. Денег
лишних тогда у меня не водилось (как и сейчас), и так я начал готовить первых
своих абитуриентов, практически с того года, как сам начал учиться в
университете. Это хорошая школа, не меньшая, чем университет. Это свободное
знание истории, по крайней мере, российской. На всю жизнь. Тренируя других,
тренируешь себя.
А после этого мне говорят: «Вот, есть одна дама есть,
знаешь её»? Я её знал – школьный учитель, очень сильный словесник, зарабатывала
ещё внештатным экскурсоводом. «Надо провести экскурсию, а она не может,
заболела». Экскурсия набрана, машина есть, “левая”. Проведи, а»? За деньги, естественно.
Очень приличные деньги, существенно больше, чем получал за одну экскурсию
легальный, штатный экскурсовод. Я согласился. Как сейчас помню, моя первая экскурсия
(1974 год) была в Ростов Великий, с остановкой в Переяславле-Залесском.
Блестящий материал! И так началась у меня экскурсоводческая карьера.
Продолжалась она с 1974 по 1980 год. А 1980 году я узнал, что вокруг меня
закрутились, даже не милиция, а КГБ. Обвинить некого – люди рассказывают, если
они съездили на интересную экскурсию. Слухами земля полнится, и должна была
когда-нибудь наполниться. Не дожидаясь нехорошего финала – машина-то левая, –
пришлось это дело прекратить. Позже у меня появились совершенно легальные экскурсии
от Общества охраны памятников истории и культуры. Они сами это предложили,
потому что уже знали меня как деятеля охраны памятников, и знали, что у меня
историко-архитектурное образование. Я ещё водил экскурсии пешком, по Москве, 18
маршрутов. Этого я не прекращал никогда, до конца 90-х годов, когда движение в
Москве стало таким, что перейти улицу с группой если и возможно, то страшно. На
автобусе, в другие города, я возил людей и после. Кстати, именно в ВООПИКе мне впервые предложили читать лекции, в небольшом
зале.
Гораздо интереснее было с другим. Я начал готовить абитуриентов.
Раз подготовил, другой подготовил, потом подошли ко мне, мне знакомые, милые
люди, молодые муж и жена, они были на годик-другой меня постарше. И сказали:
«Володя, мы знаем, вы готовите к поступлению в университет по русской истории.
А не могли бы вы нам читать русскую историю за те же деньги. Мы вам не сможем
платить столько, сколько платят абитуриенты (абитуриенты платили очень
прилично, по 10 рублей за занятие), но мы сможем вам в складчину платить
столько же, просто нас будет больше, человек 20». Я прочитал им русскую
историю. Как только я её прочитал, мне сказали: «А ещё»? Я начал читать им
русское искусство. Больше архитектуру, но при постоянном сопровождении другим
русским искусством, особенно средневековым, где архитектуру я читал с упоминанием
росписей, икон. У меня ещё не было тогда такой фототеки, которая есть у меня
сейчас – 7 тысяч слайдов своей работы. Но были альбомы.
Надо сказать, что у меня тут же сложилась другая, следующая
группа – и я читал двум группам одновременно, на квартирах. Прочитал им
искусство. Тогда мне сказали: «А ещё»? Я стал читать историю Византии –
подготовлен я был хорошо, только материала мало, показывать было трудно. Меня
ещё в четвёртый раз спросили, что ещё я могу прочитать? Деньги нужны, просвещать
людей тоже нужно, и я прочитал средневековую Западную Европу. Сейчас бы я
голову себе оторвал, я не был так готов. Я прилично её знал, но не на столько,
чтобы читать лекции.
Это длилось шесть лет. Русское искусство я читал трижды,
Византию один раз, и шесть раз – русскую историю. Вот тут-то меня и ущучили. В 1983-84 годах меня очень сильно трепала Лубянка.
Они грозились со мной расправиться, но не расправились. Однако, используя
услужливую милицию, меня на год загнали, как тунеядца, такелажником на завод
железобетонных изделий, где выяснилось, что я очень приличный и вполне
профессиональный такелажник. Получил я там высший разряд, который такелажнику
присваивается, а именно четвёртый.
Вскоре, в середине 80-х годов, началось ускорение
научно-технического и прочего прогресса, потом гласность, и вокруг меня
вертеться перестали. Более того, мне не мешали найти профессиональную работу. В
жизни у меня было довольно много профессиональной работы, случай с заводом как
раз исключение из правил. Мне довелось работать, как я уже говорил, в Музее восточных
культур, два раза в жизни – в Музее архитектуры имени Щусева, некоторое время –
в знаменитой 17-й архитектурно-реставрационной мастерской Моспроекта,
которая занималась реставрацией и исследованием Москвы. Один сезон я работал экскурсоводом
в музее Останкино. И около 5 лет я проработал в музее-заповеднике Абрамцево, заведовал отделом.
То было время довольно большой гласности. Я начал читать
публичные лекции. В разных залах, в разных дворцах культуры. Тогда даже совсем
не гуманитарные научно-исследовательские проектные институты охотно приглашали
у них почитать, и я с готовностью читал. Преимущественно русскую историю,
однако ещё в 1990 году я прочитал первый четырёхлекционный
цикл об империях. Пожалуй, я первый публично защищал империи как таковые.
Напечатать это мне удалось, увы, только в 1993 году. Моя работа «Империи в
мировой истории» достаточно известна, каждый может её прочитать, печаталась она
неоднократно, я её дополнял, дописывал. Она помещена в Интернет.
Надо сказать, что в КГБ меня больше не таскали. Но мешали.
Придирались к тому, к сему, к другому. Сначала к тому, что я не член общества
«Знание». Вступил. Тогда – член общества «Знание», но не в Москве, а в
Московской области, – вот в Московской области и читайте, а в Москве не будете!
Один раз мне курс лекций по русской истории сорвали на середине, а это был уже
1986 год. Но всё шло по нарастающей, меня находили сами.
Первый свой полулегальный курс, уже не на квартире, а в
ВУЗе, я читал в 1984-85 годах, это был факультативный курс русской истории.
Присутствие Лубянки в моей биографии ещё чувствовалось, но я прочитал. В 1987
году я впервые читал этот курс в МИФИ, на полный, большой зал. Всё время что-то
происходило, и опять – само. Сначала моей устойчивой площадкой был Дворец
культуры имени Серафимовича, потом Дворец культуры «Меридиан». И на мою лекцию
в «Меридиан» случайно попала одна зашла пожилая леди, профессор Московского
архитектурного института. Ей настолько понравилось, что она рекомендовала своей
приятельнице, которая заведовала подготовительными курсами МАРХИ, меня
пригласить. И в 1987 году меня пригласили, сначала на подготовительные курсы. В
1988 году меня пригласили что-нибудь почитать студентам – факультативно. Я
прочитал. Повторил его в 1989 году. В этот момент перестройка пошла скачками, в
галоп, если не в карьер, и студенты МАРХИ первыми в Москве потребовали, чтобы у
них убрали курс истории КПСС. Меня пригласил проректор по учебной работе и сказал:
«Вот, освобождаются часы, у нас больше не будет истории КПСС. Сколько хотите
часов, столько и берите». И мой курс – «История мировых культур» – первый в
СССР стал обязательным, вошёл в учебную программу. Потом я читал его в других
местах.
Точно так же меня приглашали и в Литературный институт
имени Горького, и в Инженерно-физический (там я был уже свой человек к этому
моменту, там меня знали); впоследствии, когда они открылись, в Православный
университет святого Иоанна Богослова, в Институт журналистики и литературного
творчества, в Высшую школу экономики. Ну, некоторые ВУЗы менялись, один заменял
другой, но меня всегда приглашали. А в МАРХИ, в общей сложности, с подготовительными
курсами, я преподавал почти 15 лет.
Появлялась нужда в других курсах. Что ж, курс «История
русской архитектуры» у меня был готов с юности: я снимал слайды, я мог уже
совершенно свободно читать. Даже русское искусство целиком можно было читать.
Это третий курс, потому что российскую историю я преподавал ещё будучи
студентом. В 1996 году срочно понадобился курс политологии. Я сказал: «Политологию
не могу. По-моему, никто не может читать политологию, потому что это не наука.
Хотите, я сделаю вам на семестр небольшой курс “Введение в политологию”»? И
сделал. Он назывался «Историко-культурное введение в политологию», сейчас издан
под названием «Политика. Основные понятия». Четыре курса мало кто составил за
свою жизнь. Я читал ещё спецкурсы, иногда. С хорошего, настоящего профессора,
двух курсов достаточно. А у меня – четыре.
Я хочу ещё раз вернуться к самому важному. Я не состоялся
как учёный-исследователь. Ну, что я сделал? Абсолютно самостоятельная работа –
я установил универсальную историческую закономерность. Их удаётся установить
редко, исторических закономерностей не так уж и много. Установил, работая над
«Империями в мировой истории», но «Империи…» – работа компилятивная, то, что я
там написал, я просто собрал. А вот эту закономерность установил я: «малый
народ всегда с большим против среднего». Я Каждый раз это сказывается и при
формировании империй, и при распаде империй. Потому что абхаз всегда с русским
против грузина, гагауз всегда с русским против молдаванина, а памирец всегда с русским против таджика. Это бесспорно.
Я установил исторический и политический термин, который
теперь почти всеми принят. Это «полибиева схема»
власти. Термин мой. Означает такую государственную систему, где объединены, в
качестве её элементов, все три правильные формы: монархия, аристократия и
демократия. Считаю, что так называется лучшая форма правления. Правда, это не я
постулировал, а Полибий, в середине II века до
Рождества Христова. Но все это подзабыли, а термин «полибиева
схема» – мой.
Я разрабатывал, вслед за величайшим из своих учителей,
Гумилёвым, категорию «антисистемы». И сумел наблюдать
то, что пропустил Гумилёв. Я назвал это «неклассическими антисистемами».
Это актуально, важно людям сейчас, потому что неклассические антисистемы нас окружают. С них начинаются революции.
Неклассическая антисистема – это антисистема,
объединяющая людей, в обязательном порядке ненавидящих своё вероисповедание,
свою культуру, свою страну. В отличие от классических антисистем,
которые ненавидят мироздание в целом.
Как искусствовед, я обосновал и расширил то, что было
сделано Сгурой, великолепным искусствоведом 20-х
годов XX века. Я установил, что русская культура XVII века – это, безусловно,
культура барокко. Вся, насквозь, не только в архитектуре. И что барокко
сложилось на русской почве, а не было (как позднее классицизм) импортировано из
Западной Европы.
Одна историческая закономерность, одна историческая
категория, и две работы, которые я сделал, следуя в одном случае Гумилёву, в
другом Сгуре – маловато для исследователя. Если быть
объективным, то я даже и не историк. Я учитель истории. Правда, очень хороший.
Может быть, лучший в Москве. Может быть, в России. Учитель истории – это тоже
неплохо, и очень даже нужно людям.
Что ещё? Тоже решил не я. В 1993 году родилась идея –
собрать православное политической совещание, первоначально даже говорилось
конференцию. Идея была выдвинута моим другом, очень известным московским
священнослужителем, профессором Духовной академии, протоиереем Владиславом
Свешниковым. «Хорошо, я с тобой сделаю» – ответил я ему. Он поручил мне сделать
политический доклад. Конференция шла три дня, но… первый день на ней присутствовало
очень много народа. И вот первый день, в зале ДК «Меридиан», было прочитано три
доклада. Этический доклад Свешникова, доклад Юрия Трофимовича Лисицы, будущего
издателя трудов философа Ивана Ильина – об Ильине, и мой доклад, который я
назвал «Параметры христианской политики». Это было перед Великим Постом, где-то
в феврале 1994 года. «Параметры…» начали выходить в газетах, в журналах (первым
был журнал «Москва»), в том же 1994 году. В 1995 году вышел уже сборник.
В 1995 году ещё один мой друг, главный редактор «Православной
беседы» Валентин Владимирович Лебедев предложил мне создать постоянное
православное политическое совещание. Оно и было создано – то, что теперь
называется «Союз православных граждан». И его присутствие ощущается в
Российской Федерации. Точнее, в исторической России: отделения есть на Украине,
в Белоруссии и Казахстане.
С 1991 года, когда начала вещать православная радиостанция
«Радонеж», я стал постоянным её обозревателем. Даже получил за это патриаршую
награду. А государственных пока нет.
Когда это было нужно не мне – у меня получалось. Когда
нужно было мне – не получалось. Но обо мне всё время кто-то заботился.
Неожиданно. Иногда начинали заботиться вообще незнакомые люди. Вот, пожалуй, и
всё. Что к этому можно ещё добавить? Являюсь ли я политиком? Нет. Мне
предлагали, ещё когда избирался ельцинско-хасбулатовский
Верховный Совет РСФСР, ещё в Советском Союзе, тот самый, который был расстрелян
из танковых орудий в 1993 году. Мне предлагали баллотироваться, мне предлагали
набрать команду, которая будет проводить мои выборы. В то время это было дёшево
и довольно-таки реально. Я отказался. Тогда на меня натравили авторитетного
священника. Он попытался меня убедить, что это нужно России. Но я оказался
убедительнее. Я сказал: «Батюшка, если я соглашусь стать депутатом Верховного
Совета, мне безоговорочно придётся перестать преподавать. Какой я преподаватель
– знаю я, знаете вы, и знают все. Какой я парламентарий, знает только Господь
Бог, только он мне ничего не сказал, и вам ничего не сказал». Так что к публичной
политике тяги у меня не было. А от публичных политических выступлений я и
сейчас не отказываюсь. И они бывают такими резкими, что организаторы этих
политических сборищ за голову хватаются. Впрочем, в последнее время они
привыкли к тому, что в политических высказываниях Махнач
неуправляем. Вам, кстати, то же рекомендую.
Как христианин я хочу сказать одну вещь. Недавно был
разговор, на радио «Радонеж», в котором было справедливо замечено, что пока ещё
государство так мало попускает Церкви, что надеяться на ближайшие хорошие
перспективы трудно. Я ответил: «Вы сказали правду, но я с вами категорически не
согласен. Государство до сих пор так мало попускает Церкви, потому что общество
так много попускает государству. Но видно невооруженным глазом, что общество государству
попускает всё меньше и меньше. Если не изменится отношение государства и к обществу,
и к Церкви, то общество станет вообще смотреть на него как на “государствишко”. Сделайте из этого выводы. Это полезно. И
очень демократично».
Материал
подготовил Олег Возовиков
Правая-ру, 3.06.08