Журнал «Золотой Лев» № 159-160 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

Е. Пожидаев

 

Ваххабит Кромвель и гусит Бен Ладен

Трактат

 

Некогда Е. Гайдар, разоблачая «азиатскую модель», писал: «Всему бесконечно многообразному неевропейскому Древнему миру и Средневековью чужды европейские гарантии частной собственности и прав граждан, а также подчинение государства обществу. Частную собственность, рынок государство терпит, но не более… «Сильное государство – слабый народ» - принцип легиста и реформатора Шан Яна – концентрированное воплощение идеала восточных государств».

Шутка в том, что легист «ослаблял народ», раздробив общину  и введя частную собственность на землю; за это его страстно «любили» следующие 2000 лет. Иными словами, это был китайский Гайдар. Впрочем, Шан Ян скептически относился к торговле; однако его наследники быстро дошли до активного поощрения товарно-денежных отношений. За это их так и называли – «рыжие дьяволы». 

Отсюда мораль а) на этом свете не случалось ничего нового со времён неолитической революции б) если некий субъект издаёт вопли ужаса и отвращения – значит, он увидел собственное отражение.

Трудно не заметить, что сейчас вопль раздаётся по поводу исламской угрозы вообще и «международного терроризма» в частности. Начну с частного.

 

Не сегодня

 

Итак, терроризм почти официально объявлен чумой XXI века; однако опусы, посвящённые популяризации данного тезиса, практически до запятой воспроизводят писания более чем столетней давности. Единственное отличие состоит в том, что тогда на роль могильщика цивилизации претендовала не «Аль-Каида», а анархистский интернационал – организованное по сетевому принципу сообщество, практиковавшее «чёрный» террор. При этом его энергия и массовидность впечатляют даже сейчас: так, в 1880-х на воздух взлетели лондонский почтамт и вокзал Черинг-Кросс – в масштабах XIX века вполне себе 11 сентября. Уже на закате движения установлен другой рекорд – с 1919 по 1923 год в Барселоне было совершено более 700 терактов. Иными словами, в 1900-х житель крупного европейского города имел гораздо больше шансов стать жертвой бомбистов, чем в 2000-х.

Итак, динамитчики не слишком отдалённого прошлого вполне стоили «Аль-Каиды». Однако их «достижения» давно и прочно забыты, а глубокомысленные рассуждения на тему «анархисты как главная угроза цивилизованному человечеству» усиленно собирают архивную пыль. И дело здесь не в «заговоре молчания»; дело в том, что терроризм - это оружие только и исключительно психологическое. Объективно классический терроризм (даже ядерный: десяток зарядов - это не десять тысяч) в принципе не способен нанести сколько-нибудь значительный ущерб экономическим и демографическим ресурсам противника. Соображение циничное, однако всё же следует помнить, что словосочетание «террористическая война» - это гипербола, если не оксюморон; год террористической активности уносит меньше жизней, чем один день серьёзного локального конфликта.

Ровно поэтому с началом мировых войн терроризм практически сошел на нет в активно воюющих странах – когда десятки городов превращаются в пепел и щебёнку, субъектов с бомбой просто перестают принимать всерьёз.

Иными словами, «шалости» с динамитом – это не более чем подагра цивилизации, давно забывшей, что такое по настоящему массовое убийство. Алармисты XIX века боялись не того, чего следовало и не тех, кого следовало – «викторианский» миропорядок действительно рухнул, однако шайки бомбистов имели к его краху самое отдалённое отношение; его могильщиками стали совершенно другие персонажи и действовали они совершенно другими методами.

 

Завтра?

 

Разберёмся теперь со вторым из всемерно распиаренных компонентов  «угрозы с Юга»: призрак «мечети парижской богоматери»(?!) активно бродит по Европе –  Восточной Европе. При этом посконное радение за Францию странным образом вызывает лишь насмешки со стороны самих «галлов».

Вообще говоря, страсть нашей интеллигенции к «лягушатникам» многое сообщает о нашей интеллигенции. Вспомните, кто требовал введения санкций против России во время первой чеченской. Полагаете, американцы? Отнюдь – французы. Можно привести пример и посвежее. В 2005 наш «бывший» решился напомнить в «Монд» о некотором участии России в борьбе с нацизмом. В ответ на страницах той же «Монд» «профессору истории Путину» доходчиво объяснили, что А) вторую мировую начал СССР Б) вина за падение Франции в 1940-м и все последующие страдания французского народа целиком лежит на русских, поставлявших сырьё Гитлеру. Разумеется, были еще В), Г), Д) Е), Ж), З) и К), однако я их расписывать не буду. Иными словами, французы честно заслужили арабскую оккупацию – жаль, что она не состоится.

Впрочем, вернёмся к насмешкам. Действительно, общение наших с «ихними» даёт комический эффект.

 

Корреспондент «Огонька»: Европа сейчас страдает от наплыва эмигрантов (так в тексте). И китайцы, и африканцы, и арабы, давно уже ставшие коренными французами, несут свою культуру, и традиционная Франция практически исчезает.

Уэльбек: Странным образом катастрофа не в этом. А что вы сами понимаете под французскими традициями?...

Корр: Но может быть литература и кино выживают, а люди нет?

У: Франция совершенно непонятная страна, институт семьи у нас практически разрушен. Однако Франция и Ирландия – единственные страны в Европе, где рождаемость позволяет воспроизводить нацию.

Корр: Рождаемость за счёт кого?

У: Нет-нет, рождаемость именно в традиционных «белых» семьях…

Корр: Получается своего рода «самооборона» французов? Франции придётся иметь дело уже с потомками тех эмигрантов, которые стали французами, но не французскими патриотами?

У: Мне кажется, это не настолько сложно…

 

Напомню, что это говорит субъект, перманентно судящийся с исламской общиной.

На самом деле пофигизм Уэльбека покоится на весьма прочных основаниях. Франция дошла до депопуляции ещё в начале ХХ века, однако с тех пор её население выросло с 41 до 56 млн. – разумеется, за счёт иммигрантов. И, разумеется, нам настойчиво объясняют, что довоенные иммигранты из Южной и Восточной Европы были цивилизационно близки – и гармонически влились в клуб охотников за лягушками.

Таким образом, нам пытаются внушить, что, едва вступив на свящённую землю Франции, итальянцы мгновенно избавились от привычки создавать мафиозные структуры на каждой помойке, поляки – бунтовать по всякому поводу, а корсиканцы и прочие сицилийцы – резать глотки без всякого повода. Столь же двусмысленно выглядит и риторика по поводу цивилизационной близости. Так, польский крестьянин 1920-х по своему менталитету и бытовым привычкам поразительно напоминал сильно пьющего узбека. Равным образом, Палермо и Кальяри ещё лет двадцать назад представляли собой заповедники небритых мужиков в кепках, крайне неадекватно реагировавших на женщин в штанах.

Неудивительно, что этнические мафии и неорганизованная иммигрантская преступность в тогдашней Франции вполне процветали. Равным образом, тогдашние «чурки» создавали шумовые эффекты во втором поколении – так, именно они были основным субстратом крайне левых движений в 1920-60-х. При этом парадокс состоит в том, что наименьшие проблемы создавали наиболее «чуждые» иммигранты –  выходцы из Французского Индокитая (вьетнамцы и К).

 

Как следствие этих безобразий, на свет божий появились

 

А) многочисленные творения, в красках повествующие, как поляки, вьетнамцы и – куда ж без нас – русские вылезают из своих предместий и захватывают страну.

Б) «Аксьон Франсез», гонявшая иммигрантов и всячески боровшаяся за Францию для французов. Словом, это были отличные ребята – проблема в том, что впоследствии они крайне поддерживали Гитлера. Как другое следствие, политкорректность в послевоенной Франции приобрела гипертрофированные формы. Как третье следствие, история интеграции «христианских» иммигрантов описывается по большей части в пастельных тонах – предвоенные межэтнические разборки забыты столь же прочно, как и «викторианские» террористы.

Замечу кстати, что эта эпопея весьма неоригинальна. Помните «Банды Нью-Йорка»? Подвиги второго поколения ирландских иммигрантов освещены там вполне достоверно. Впрочем, создатели фильма ещё несколько затушевали повседневную жизнь иммигрантской общины – помнится, Энгельс деликатно объяснял маниакальный интерес ирландцев к чужой собственности общинными порядками на их родине; ирландское пьянство, ирландские драки и ирландские представления о гигиене, по-видимому, требовали слишком дорогих спецэффектов.

Итак, под занавес фильма американские фрегаты разносят бунтующие нью-йоркские предместья. Что было дальше? Ирландские гангстеры всё же победили местных и «держали» город до 1920-х, пока в Штаты не «понаехали» итальянцы и евреи. Внуки главных героев окончательно возлюбили негров и составили костяк ку-клукс-клана. Демократические боссы из «Таммани-холл» в конце концов добились своего – и, по большому счёту, мэра Нью-Йорка очень долго выбирали те же ирландцы.

Затем случилось самое страшное: ирландцы захватили Штаты целиком – см. «Кеннеди», «Клинтон».

Итак, если доля иммигрантов остаётся в пределах 10%, процесс интеграции всегда идёт по одной и той же траектории. Первое поколение радостно выполняет самую грязную работу, впрочем, шокируя «местных» общей дикостью. Второе обучается сморкаться в платок, но при этом начинает бузить со страшной, нечеловеческой силой. Третье бузит уже меньше – но при этом впадает в «поиски корней». Четвёртое осознаёт себя «местными» и начинает гоняться за следующей волной иммигрантов. Разумеется, всегда есть этнические группы, которые начинают создавать проблемы немедленно по прибытии – но в конце концов «перевариваются» даже они.

При этом процессу глубоко безразлично, является принимающая страна «иммигрантской» или нет. Его возможные вариации возникают по более основательным причинам. Итак, почему иммигранты обычно бунтуют во втором поколении? Причины этого общеизвестны. Поколение 1, как правило, живёт в бедности – однако при этом остаётся в «родной» системе координат; между тем, французская бедность – это алжирская роскошь. Напротив, второе поколение живёт лучше – но уже в системе страны пребывания; в итоге наблюдается «ментальное обнищание» со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Обходных вариантов два. Во-первых, если иммигрант прибывает из страны с близким экономическим статусом или принадлежит к элите, статус второго поколения оказывается высоким и в новой системе координат. Во-вторых, «обнищания» можно избежать в случае, когда  «ментальный переезд» идёт медленно и  иммигранты остаются в рамках «родной» системы.

Иными словами, этнические бунты во втором поколении отнюдь не означают провал политики ассимиляции; напротив, они указывают, что диаспора имеет полузамкнутый характер и ассимиляция будет довольно быстрой (ирландский сценарий). В свою очередь, относительные тишина и благолепие могут указывать либо на экономические успехи общины, либо на замкнутость и замедленный темп ассимиляции. Последнее может обернуться как неторопливой, но бесконфликтной интеграцией (вьетнамский сценарий), так и проблемами самого монументального свойства.

Вернемся в окрестности Парижа. Итак, сейчас помесь поляков с итальянцами преспокойно составляет добрую треть «коренных» французов. С тем большим равнодушием взирают они на арабов – благо, те эволюционируют вполне традиционным образом. Разумеется, нашим экспертам всюду мерещатся «силы, организованные и национально, и религиозно», однако на практике 9 из 10 арабских подростков не знают, в какой стороне находится мечеть. При этом во Франции а) нет автохтонного мусульманского населения б) она не граничит со странами ислама в) иммигранты не создают действительно крупных анклавов. Далее, депопуляция белого населения идёт медленно, а рождаемость в среде арабов довольно быстро падает: с «цивилизованной» точки зрения, четыре ребёнка – уже толпа; однако четыре – это далеко не пятнадцать. В итоге удельный вес иммигрантов и их потомков не превышает 10%. Как следствие, отсутствует возможность для устойчивого воспроизводства идентичности.

Естественно, некоторая часть иммигрантов продолжает упорно держаться за хиджабы и шариат. Скорее всего, они действительно сохранят свою идентичность и образуют устойчивую диаспору – однако доля ортодоксов незначительна. Собственно, только наличие этого «сухого остатка» и отличает внутрицивилизационную миграцию от межцивилизационной.

Иными словами, достаточно быстрая ассимиляция подавляющего большинства мусульман во Франции неизбежна. Разумеется, бурная активность исламских анклавов в ближайшие 20 лет может основательно подпортить (и наверняка подпортит) фасад «Галлии» - но и не более того. Реальный шанс у арабов появится только в случае масштабного «межфранцузкого» конфликта – однако его вероятность в ближайшие полвека невелика. Простейший анализ показывает, что в обозримой перспективе Францию ожидает подъём, а состояние её «идеологического капитала» не оставляет желать лучшего. Между тем, наш собственный опыт показывает - страны, реализующие успешный имперский проект, способны очень эффективно ассимилировать инородцев.

Напротив, в тихой сейчас Германии риски намного выше. Во-первых, турецкие иммигранты гораздо менее арабских склонны к отказу от традиционной идентичности. Во-вторых, перспективы немецкой экономики прискорбны, а «идеологический капитал» фатерлянда ограничен. В то же время, могущество и престиж Турции будут быстро возрастать.  Как следствие, у иммигрантской общины есть все шансы основательно испортить жизнь бюргерам.

Ещё более слабым звеном может оказаться Англия. Как известно, массовый въезд наших эмигрантов в страну означает, что лет через 15 там начнутся проблемы. В силу специфической психологии наши люди неизменно стремятся попасть в очередной клон брежневского СССР – т.е. в социум, внешне донельзя стабильный, но уже разлагающийся изнутри; собственно, одно от другого практически неотделимо. И верно, на лондонщине мы видим

а) крайне «виртуальную» экономику

б) постепенный распад британской идентичности, теряющей свою привлекательность для сколько-нибудь «идейного» элемента; в итоге иммигранты не вполне «понимают», в какую общность они должны интегрироваться. Явным маркером «революционной ситуации» можно считать социальный состав «бунтарей второго поколения»: во Франции это лишь рвань из предместий; напротив, теракты в Лондоне были делом довольно образованных и вполне обеспеченных товарищей, у которых начисто отсутствовали экономические мотивы

в) ограниченный силовой потенциал полиции и ничтожную (40 тыс.) численность наземных войск при отсутствии заметного резерва.

В случае большого экономического кризиса последствия будут соответствующими. Однако в конечном итоге ресурсов белого большинства всегда будет хватать на то, чтобы размазать по асфальту и городские бунты, и квазипартизанские движения в североирландском стиле; тем более это относится к Германии.

В то же время, приток мусульманских иммигрантов не будет продолжаться бесконечно; точнее сказать, он достигнет пика в ближайшие 20 лет, после чего начнёт быстро сокращаться. Никаких шансов радикально «поправить» европейскую демографию за это время у мусульман нет. Иными словами, нотр-дамские глюки не станут явью ни при какой погоде.

Наше положение хуже, чем у «галлов», но далеко не катастрофично. Так, инфильтрация мусульман в центральные регионы создаёт монументальные проблемы – но не геополитические риски; потенциально более опасная иммиграция в Поволжье невелика. Действительно серьёзные угрозы возникают на Юге России – и с этим надо что-то делать. Кроме того, для РФ крайне велик риск столкновений с классическими партизанскими движениями. Однако, как показывает обширнейшая практика, любая «герилья» обречена – если только в дело не вступает внешний фактор, достаточно мощный, чтобы отвлечь или сковать силы борющегося с ней государства. Иными словами, «борцам за свободу» необходима богатая и хорошо вооруженная «крыша».

Насколько далёк современный исламский мир от этого идеала, показывает уже то, что даже самые заядлые алармисты не заикаются о возможности прямой агрессии. И это неудивительно. Военно-технологическое отставание стран ислама от Запада и России составляет 40 и более лет (создание атомной бомбы, безусловно, грандиозное достижение – для 50-х годов); промышленная база ограничена и архаична. Демографические ресурсы впечатляют, однако сейчас их качество вполне компенсирует количество. Иными словами, пока потенциальная армия потенциального халифата – это далеко не вермахт.

Итак, основной тезис алармистского дискурса сводится к тому, что «угроза с Юга» есть следствие неспособности исламского мира к модернизации; однако фактически ситуация прямо противоположна – если «Юг» не модернизируется, он никогда не станет реальной угрозой «Северу». Между тем уже написаны горы книг на тему: «почему исламская умма погрязла в архаике и почему она будет пребывать там вечно»; с точки зрения нынешнего мейнстрима исламский мир не сможет модернизироваться – до тех пор, пока остаётся исламским.

В связи с этим возникает вопрос: да ну?

 

Послезавтра

 

Начнём издалека. Годах в 50-х, 60-х, да, собственно, и в 80-х существовала обширнейшая литература на тему «почему Китай погряз в архаике и почему он будет пребывать там вечно». Сейчас эти труды стали библиографической редкостью – возможно, потомки авторов тайно выкупили все тиражи и сожгли где-нибудь в укромном месте; между тем это были капитальные, на редкость глубокомысленные исследования, находившие истоки китайской отсталости в хронологических безднах «поднебесной» истории и загадочных пучинах ханьского менталитета.

Ещё столетием раньше то же самое писали о японцах.

Вряд ли стоит уточнять, что «глубокие институциональные причины отсталости» впоследствии фигурировали как «институциональные ресурсы быстрого роста».

Иными словами, не стоит считать варварством всё, что отклоняется от «евростандарта». Кроме того, уж точно не следует забывать, что ещё каких-то 800 лет назад нищие, невежественные и фанатичные христиане нападали на богатых, просвещенных и веротерпимых мусульман, а Европа была сырьевым придатком Ближнего Востока. Не могут ли земля и небо снова поменяться местами?

Тем, кто регулярно видит по ТВ грязь и нищету перенаселённых мусульманских мегаполисов, полчища безработных вообще и уличных попрошаек в частности, данный вопрос покажется верхом абсурда. В качестве противоядия от подобной иллюзии рекомендуются английская статистика 1820-х, опусы Мальтуса и романы Диккенса. При этом следует помнить: это – не издержки быстрого роста; это его предпосылки. Расхожий тезис о том, что дефицит рабсилы стимулирует технологическое (а следовательно –  экономическое) развитие только выглядит логичным: единственное, что стимулирует перманентный недостаток «трудовых резервов» - это вариации на тему крепостного права. У хронически трудодефицитного социума просто нет ресурсов ни для технологического скачка, ни для позитивного стимулирования рабочей силы, способного повысить производительность труда. Напротив, избыток свободных рук рано или поздно активизирует внутренние или/и привлекает внешние инвестиции, пример чего мы сейчас и видим в Китае. Полвека назад это произошло в Корее, Гонконге, Сингапуре и на Тайване; ещё столетием раньше – в Японии, Германии (1) и России; вряд ли исламский мир станет исключением. При этом на смену персонажам, работающим за чашку риса в день, неизбежно приходят деятели, работающие за две чашки и так далее вплоть до отдыха на Канарах: дефицит рабсилы действительно стимулирует технологические скачки и рост индивидуального благосостояния – но лишь в том случае, если ему предшествует «профицит»(2).

Иными словами, практически все ныне действующие индустриальные страны стали таковыми в период демографического взрыва.  Кроме того, как наглядно доказал товарищ Сталин, избыток трудовых ресурсов может быть прямо переведён (в обоих смыслах этого слова) в многократный рост ВВП, и притом весьма быстро.

Таким образом, многочисленное и бодро размножающееся население мусульманских стран  потенциально «стоит» много больше, чем вся нефть Персидского залива; при этом проблема с доступом к самой нефти, а равно - к финансовым ресурсам перед Большим Ближним Востоком не стоит. Однако обладает ли исламский мир достаточными институциональными ресурсами для того, чтобы конвертировать эту «стоимость» в промышленное и военное могущество?

 

Вчера

 

Сделаем лирическое отступление. В своё время Макс Вебер и К извели немало бумаги, описывая, как на смену средневековому европейцу, считавшему работу карой за грехи и колебавшемуся между аскетизмом и престижным потреблением, пришел Его Величество Протестант, трудяга и жм…скопидом. При этом последующий взлёт вчерашних задворков Евразии трактуется как следствие этого «европейского чуда» - сознание определило бытие. А так как сознание китайца или араба далеко не равноцезначно сознанию англичанина или голландца, то «новый человек» есть нечто «эксклюзивно made in Europe» - закономерный итог развития западной, и только западной цивилизации.

По моему скромному мнению, сознание, безусловно, определяет бытие – ровно настолько, насколько бытие ему позволяет. Соответственно, Вебер поставил телегу впереди лошади – состояние экономики создаёт спрос на определённый тип экономического поведения, а не наоборот. В свою очередь переход экономики от статики к динамике и обратно определяется внутренней логикой технологического развития; при этом всем известные «длинные волны» - это лишь рябь на поверхности «валов» более чем двухтысячелетней длины.

Итак, допустим, что экономика по каким-то причинам в принципе не может расти. Очевидно, что в этом случае и размер спроса на результаты любого труда, и общее количество материальных благ будут неизменными. Соответственно, если кто-то начинает работать вдвое больше, кто-то другой остаётся без работы вообще; если кто-то начинает накапливать ценности, кто-то становиться нищим. Нетрудно заметить, что в рамках такой модели «веберовский» протестант – это крайне антисоциальный тип, способный превратить экономику в дымящиеся развалины.

Как следствие, сразу же становится актуальным

А) Ограничение трудовой активности – рабсила должна выполнять свои обязанности, но не более (работа как тяжкий крест, который нужно нести, но глупо любить).

Б) Ограничение накопления путём пропаганды либо аскетизма как отвращения ко всему материальному (да здравствует честная бедность!), либо престижного потребления, а лучше – и того, и другого; очевидно что «и то, и другое» оптимальным образом совмещается в случае с масштабными расходами на отправление религиозных культов.

Вдобавок, жесткое сословное деление, закономерно возникающее в конечной фазе сверхдлинных технологических циклов, в значительной мере отбивает у населения охоту интенсивно работать и копить. Помните еврея Исаака из «Айвенго»? Весьма правдоподобные приключения этого средневекового Абрамовича с блеском демонстрируют отсутствие всякой связи между количеством денег и социальным статусом в обществе, организованном по «функциональному» принципу.

Таковы основные характеристики «статической» модели, лучшим образцом коей является средневековая Европа. Что произошло бы, если бы «Старый континент» пошел другим путём? Если верить Веберу – видимо, промышленная революция произошла бы лет этак на тысячу раньше. Если верить фактам – этот переворот произошел бы лет на сто позже и совсем в другом месте. Институциональная «конфигурация» Китая, например, была гораздо менее «заточена» под «статическую» модель; в итоге между 500 и 1500 годами нашей эры он развивался гораздо быстрее Европы, однако каждые 250-300 лет Поднебесная империя превращалась в руины и подвергалась завоеванию. Китай мог себе это позволить; Европа при подобной схеме развития просто не успевала бы восстановиться.

Однако ситуация меняется на диаметрально противоположную, когда препятствия для роста исчезают. Повышение интенсивности труда теперь влечёт за собой не безработицу, а увеличение общественного богатства – и «сверхурочные» начинают поощряться. Далее, рост в принципе невозможен без накопления – и со свежесколоченных кафедр начинают метать громы по адресу крайнего аскетизма и престижного потребления, а заодно требовать уравнения сословий и «дешёвой церкви».

Теперь ещё один привет Веберу. Итак, у нас есть секта, отрицающая аскетизм и выступающая за «активную жизненную позицию», искоренение сословий и удешевление обряда; полагаете, что это пуритане? Отнюдь – это сикхи. При том они были лишь самым заметным, но далеко не единственным течением такого толка в Индии XV-XVIII веков. В Китае подобного всплеска не было – но по уважительной причине. В силу относительной веротерпимости там сохранился реликт предыдущего (и сравнительно безрезультатного) общеевразийского увлечения «протестантскими» идеями - дзен-буддизм в его поздней аранжировке (3). Иными словами, протестантизм – это не европейский эксклюзив; точнее сказать, подобные идеологические системы почти автоматически возникают везде, где только возможно при переходе к «быстрой» фазе сверхдлинного технологического цикла.

«Славословить Ахурамазду и давать корм скоту – это мы считаем самым лучшим… Когда хлеб выпекается, тогда дайвов (демонов) бросает в пот; когда провеянное зерно приготовляется, тогда дайвы обессиливают; когда мука приготовляется, тогда дайвы вопят». Так говорил Заратустра на заре предыдущей – античной – фазы быстрого роста. Дела его последователей не расходились со словами – так, экономику Персии довела до кризиса склонность Ахеменидов к сверхнакоплению (актуальное в начале глобального подъёма, оно становится  неуместным на его пике).

При этом неизменный лозунг «работать надо больше, товарищи» генерируется самыми причудливыми способами – так, в России в роли протестантов оказались… традиционалисты (старообрядцы) (4); замечу, кстати, что за декларируемым ультраконсерватизмом часто скрывается самый оголтелый реформизм.

Не маячит ли за салафитским лозунгом возвращения к принципам первоначального ислама то же, что и за протестантскими апелляциями к раннему христианству?

Разумеется, для любителей порыдать на тему «были бы мы протестантами» этот вопрос – верх кощунства. Однако следует учитывать, что их представления о Реформации как о сошествии liberal values в озарённую лишь кострами ночь средневековья крайне далеки от реальности. Заря нового мира выглядела скорее как вторжение полночного ужаса в довольно терпимую и просвещённую на тот момент католическую Европу. Даже когда первый угар пошел – а это случилось нескоро – близкие контакты с будущими разносчиками политкорректности и феминизма гарантировали сильные ощущения. К примеру, «оккупированный» пуританами Лондон разительно напоминал захваченный талибами Кабул: разрешенные фасоны одежды вызвали бы умиление в Исламской республике Иран, а ТВ не запрещали единственно по причине его отсутствия – зато весь наличный «энтертеймент» пал жертвой… чуть не получилось «ваххабитов»(5).

Действительно, попробуем почувствовать разницу. Итак, у нас есть Аль-Сауды, ополчавшиеся против «бедуинской гитары», и Кромвель, признававший из музыки только псалмы; голландские кальвинисты, уничтожившие в иконоборческом раже десятки тысяч произведений искусства, и талибы, проделавшие то же самое в гораздо более ограниченном масштабе. Иными словами, заря модернизации практически всегда выглядит как ренессанс наиболее зверских форм традиционализма, причем сдвиги в экономическом поведении поначалу не слишком заметны на общем кровавом фоне. Да, Афганистан – это, осторожно выражаясь, не Нидерланды, однако и в Европе протестантизм возобладал не только в продвинутых Англии и Голландии, но и в полудиких тогда Швеции и Швейцарии (основной предпосылкой здесь послужила как раз недоосвоенность этих стран, открывавшая дополнительные возможности для быстрого роста). Кстати сказать, личный состав «Аль-Каиды» демонстрирует ту же закономерность – её стройные сетевые ряды странным образом объединяют люмпенов с вышесредним классом; заметим, что ранние протестантские движения имели весьма близкий социальный состав. Впрочем, это фасад; разберёмся с внутренним содержанием.

Упрощённо говоря, классический протестантизм представляет собой способ поднять норму накопления до инвестиционной в условиях, когда эффективность инвестиций ещё оставляет желать много лучшего. Как следствие, это  возможно лишь за счёт безжалостного ограничения потребления и самого радикального удешевления культа. При этом одним из механизмов удешевления почти всегда является резкое сокращение «пантеона». Закономерным образом, протестантская теология тяготела к редукции объектов почитания – большинство сект отвергло культ икон и святых, меньшинство дошло до антитринитарных позиций.

Равным образом, соратники Абдель Ваххаба были злейшими врагами престижного потребления и дорогостоящего культа. Во времена оны они разрушали излишне «гламурные», с их точки зрения, мечети и конфисковывали золотые украшения у своих жён (напомню, что для традиционных мусульман престижное потребление более чем легитимно). Этот пуританизм испарился в тот момент, когда золотовалютные резервы королевства перестали умещаться на поясе у монарха; однако новая волна салафитов вполне разделяет взгляды аравийского Кальвина. Преследованию подвергся и культ святых.

Кстати, с последним связан один из самых любопытных сюжетов в истории ислама. Итак, Коран настаивает на самом свирепом монотеизме – и это неудивительно. Основным механизмом «уравновешивания» в исламе выступает собес; как следствие, потребность в ритуальных расходах ограничена. Тем не менее, в периоды депрессий (IХ-Хвв. и т.д.) на Большом Ближнем Востоке регулярно распространяется культ святых. Процесс идёт на «полулегальных» основаниях, но это мало кого волнует. Однако в периоды оживлений его неисламская сущность внезапно бросается всем в глаза – и борцы за чистоту веры лезут из каждой щели. Так, во время бума ХI-ХIII вв. Магриб охватили движения альморавидов и альмохадов, выступавших под лозунгами борьбы с роскошью и «идолопоклонством». Побочными эффектами оказались удушение светской культуры и чудовищный прижим немусульман. Короче говоря, это было крайне реакционное течение.

Проблема в том, что итогом этого регресса стало бурное экономическое развитие Магриба, превратившегося из задворков исламского мира в его весьма почтенную часть. Так, по состоянию на ХIV век североафриканский ремесленный экспорт занимал громадную долю европейского рынка в его верхних сегментах. Примечание: более раннее, чем в Европе проявление протестантских тенденций у мусульман вполне естественно – в Средневековье их экономика развивалась быстрее.

Впрочем, все перечисленные параллели не будут стоить ломаного гроша, если экономическая этика современных салафитов окажется далеко не пуританской. При этом главная проблема состоит в том, что о ней вообще мало что известно: до сих пор идеология исламских радикалов изучалась в её «джихадистском» аспекте - и только.

В общем, расхожее представление об экономической стратегии мусульманских стран сводится к фразе «либо тупо тратят, либо тупо копят», причём второе «тупо» обычно относится как раз к саудовским ваххабитам. Однако вряд ли стоит повторять, что именно означает склонность к накоплению; кроме того, склонность именно что к тупому накоплению в своё время процветала в «оккупированной» Кальвином Женеве – в итоге Швейцария стала крупнейшим банковским центром.

Далее, критика по адресу саудитов просто несправедлива – в 70–е своей рабсилы там не хватало даже на нефтянку, а та, что имелась, состояла из потомков верблюдоводов в первом поколении (по состоянию на 1974 год уровень грамотности в Аравии не превышал 15%). Соответственно, тогда существовал только один способ рационально распорядиться нефтедолларами – профинансировать демографический взрыв и свести более близкое знакомство с промышленностью путём инвестиций в зарубежные активы. Наконец, как раз сейчас мы можем наблюдать, как потомки верблюдоводов во втором поколении весьма бодро диверсифицируют свою экономику, заодно демонстрируя крайне удивлённому человечеству ряд сугубо «протестантских» добродетелей (необычно низкий уровень коррупции и т.д.) 

Иными словами, весьма вероятно, что салафиты действительно представляют собой исламский эквивалент протестантских экстремистов XVI-XVII вв. Между тем, появление подобных элементов идеологического пейзажа всегда указывает на куда менее эффектные, зато гораздо более фундаментальные сдвиги в экономическом поведении. Собственно говоря, последствия этих сдвигов уже видны невооружённым глазом.

Ещё лет 10 назад рост ВВП исламских стран составлял 1-3% и зачастую отставал от темпов роста населения. Однако в «нулевых» Большой Ближний Восток превратился в весьма динамичный регион – 6-7% не являются чем-то выдающимся, причём наличие либо отсутствие нефти не имеет решающего значения. Структура роста также наводит на размышления.

Из этого следует, что природные и демографические ресурсы «Большого Ближнего Востока», скорее всего, будут вполне эффективно использованы для экономического и технологического скачка. Разумеется, в этом случае угрозы терроризма и незаконной иммиграции станут историей, а в России наверняка объявится толпа любителей порассуждать на тему «а вот были бы мы ваххабитами!». Беда в том, что при таком повороте событий и У. Бен Ладен, и даже таджикские гастарбайтеры могут показаться нашим потомкам персонажами легенды о Золотом веке. Вряд ли стоит напоминать о том, что страстное обожание протестантизма в России носит откровенно мазохистский характер – несмотря на все свои языческие симпатии, герр Гитлер был столь же закономерным порождением протестантского духа, как и пастор Швейцер.

 Классическим примером этой амбивалентности являются, как ни странно, голландцы. Местные кальвинисты, с одной стороны, весьма быстро прошли путь от нетерпимости до полной толерантности в отношении «своих» католиков и евреев; однако их политика в голландской Ост-Индии (Индонезии) разительно напоминала позднейший план «Ост»; далее, порядки в Освенциме представляли собой не более чем вариант «голландской системы» использования рабского труда. Таким образом, уже в XVII веке мы можем наблюдать весь протестантский ассортимент от мультикультурализма до лагеря смерти, причём одновременно.

Безусловно, традиционалисты-католики тоже не отличались вегетарианским нравом; однако, например, на французском Гаити пятая часть плантаций и негров-рабов принадлежала… неграм; представить себе подобные порядки в Джорджии технически невозможно.

Иными словами, если для «традиционалистов» характерна хроническая, но умеренная ксенофобия, то для «реформистов» – скачки от политкорректности до геноцида и обратно. Причины этого вполне фундаментальны. В «статическую» эпоху экономика и демография соседей балансирует на грани воспроизводства; соответственно, эксплуатация возможна только умеренная, поэтому эксплуатировать приходится всех. Напротив, в быстрой фазе целесообразнее экспроприировать часть инородцев по полной программе – а с остальными вступить в равноправный союз. Далее, в пору демографического взрыва людские ресурсы дешевеют – соответственно, геноцид как средство окончательного разрешения всех вопросов становится делом допустимым и, в конечном итоге, выгодным. 

Это плохие новости. Теперь хорошие.

 

Сегодня

 

Посмотрим, насколько широко может распространиться салафитский «протестантизм».

Вернёмся в средневековую Европу. Как было замечено выше, в качестве основных «уравновешивающих» механизмов там выступали аскетизм – считалось безнравственным накопление большего дохода, чем необходимо для собственных нужд - и престижное потребление; кроме того, существовали и дополнительные контуры контроля. Например, тотальный запрет на любые формы кредита имел весьма специфический подтекст. Безусловно, классическое ростовщичество являлось тогда делом глубоко антисоциальным – в экономике нулевого роста большинство займов принципиально невозвращаемы, а долговая кабала вечна. Однако существовали и обходные пути, позволявшие снять это ограничение. Тем не менее, они не были использованы – речь шла о системном подавлении товарно-денежных отношений. Так, торговля в средневековой Европе считалась занятием безусловно греховным вплоть до ХIII века. Причины этого очевидны – свободное движение материальных ценностей автоматически предполагает их накопление, неприемлемое для «статической» экономики.

Далее, в рамках «равновесной» модели спрос и предложение практически неизменны – следовательно, конкуренция бессмысленна; в то же время любые формы конкурентной борьбы - это дополнительные издержки. В итоге Европа представляла собой, по сути, систему картелей с раз и навсегда установленной номенклатурой товаров и фиксированными ценами.  Внешним выражением курса на минимизацию конкурентных издержек стало удушение любых форм рекламы – ограничения касались как вывесок-«наружки», так и базарного «спама». В свою очередь, живым воплощением «статической» модели оказался обычный торговец европейского образца – субъект, молча и неподвижно стоящий у прилавка с заранее «нарисованными» ценниками. Итак, средневековая Европа могла похвастаться целым арсеналом «уравновешивающих» механизмов.

Теперь заглянем на противоположный конец Евразии. Итак, на Западе мы видим резкую грань между идеологиями и экономиками «быстрой» и «медленной фаз»; Дальний Восток пошёл другим путём. Классическое конфуцианство возникло в . до н.э. в центральных царствах Китая, не испытавших такого скачка, как окраинные Цинь и Чу. В итоге оно сформировалось как своего рода «заторможенный» вариант «быстрых» учений.  В результате конфуцианство стало доминирующей идеологией лишь во II веке до. н.э., когда пик античной «быстрой» фазы был уже позади. Зато при наступлении «медленной» фазы оно не было предано забвению. Хотя с III века нашей эры в Китае распространяются строго «статические» идеологии – махаянический буддизм и религиозный даосизм - учение Кун-цзы сохраняет свою актуальность. Этот «микст» отражал раннесредневековые реалии «Поднебесной»: в период депрессии IV-X вв. экономика Китая весьма напоминала европейскую модель времён бума XII-XIII веков.

Уже в ХI веке конфуцианство взяло окончательный реванш. В итоге Китай практически не знает классического аскетизма – представление о грехе стяжательства чуждо ханьскому менталитету; фигурки цай-шэнь – богов богатства – всегда были необходимой принадлежностью местного интерьера. Престижное потребление является важным элементом культуры, однако начинается лишь при достижении действительного благосостояния. Напротив, в условиях относительной бедности процветает более чем протестантское скопидомство. Таким образом, конфуцианский принцип «каждому – своё» имеет вполне конкретный экономический подтекст.

Иными словами, неоконфуцианская модель экономического поведения позволяет концентрировать значительные материальные ресурсы, прежде чем их «распыление» становится обязательным. Как следствие, сейчас правительство КНР прилагает героические усилия для того, чтобы отучить своих граждан от традиционной мании избыточного накопления. В итоге из «уравновешивающих» механизмов в полном объёме присутствовала лишь тенденция к ограничению товарно-денежных отношений.

Теперь сопоставим масштабы «протестантских» движений в Европе и Китае. На Западе удельный вес протестантов достиг 40%; в Поднебесной доля дзен-буддистов осталась в пределах статистической погрешности. При этом дело не в конкретной идеологии – в организованной на «европейский» лад Японии роль дзена оказалась весьма велика. Иными словами, спрос на «протестантизм» прямо пропорционален степени «статичности» базовой экономической модели. Так, если в Европе для вывода экономики из «медленной» фазы понадобился радикальный слом традиционных институтов, то для Китая в этом просто не было необходимости.

Итак, «протестантизм» имеет по большей части компенсаторную функцию. Какие выводы мы можем сделать на этом основании в отношении исламского мира?

Отвращение к материальным ценностям для исламской культуры нетипично – акцент делается не на нестяжание, а на интенсивное «распыление» накопленного. В рамках этой модели престижное потребление – «Бог хочет видеть богатство, которое дал человеку» - дополняется развитием «собеса». При этом традиционный налог в пользу бедных является лишь вершиной одного из пяти «столпов ислама». Практически каждое заметное событие в жизни правоверного сопровождается раздачей милостыни; никакое начинание не может быть успешным без пожертвований нищей братии. Отсюда и легендарная наглость ближневосточных попрошаек – с их точки зрения, они заняты общественно полезным трудом. В принципе, тот же механизм действовал и в средневековой Европе – но с гораздо меньшей интенсивностью.

Посмотрим теперь на сферу товарно-денежных отношений. Итак, ислам запрещает стандартное ростовщичество, но не кредит как таковой – заимодавец имеет право получать доход в виде доли прибыли от кредитуемого «мероприятия». Далее, торговля признаётся занятием богоугодным. При этом традиционный стиль товарообмена уже сам по себе наводит на размышлении. Так, лавочник, во всё горло призывающий покупать арбузы, весьма хорошо иллюстрирует нестатичность спроса и «легитимность» товарооборота в классической исламской экономике. Равным образом, острое желание поторговаться свидетельствует об отсутствии тысячелетнего равновесия между спросом и предложением.

Иными словами, исламская модель по степени статичности занимает промежуточное положение между Европой и Китаем с сильным уклоном в сторону последнего. Как следствие, можно с уверенностью предположить, что долгосрочный спрос на салафитский «протестантизм» не превысит 15% от общей численности мусульманской общины. Вместе с тем, необходимо учитывать следующее. Во-первых, разрыв между ортодоксальной и «протестантской» моделями экономического поведения в их исламском варианте не так велик, как в европейском, и не требует радикальной перекройки менталитета. Соответственно, возможен кратковременный, но масштабный выход салафитской идеологии за пределы 15%-ного «гетто». Во-вторых, следует понимать, что классические светские государства в исламском мире обречены:  их падение – вопрос времени. Объективно эти режимы возникли в рамках «западнического» модернизационного проекта; появление конкурирующей «почвеннической» модели их неизбежно прикончит. Кстати сказать, возможно, что мы недооцениваем вероятность «шафранистской»(7) революции (или эволюции) в Индии.

Теперь попробуем рассчитать географию распространения салафитских режимов. Как было показано выше, спрос на «протестантизм» максимален у лидеров и аутсайдеров, в то время как страны со средним уровнем развития остаются на традиционалистских позициях. Далее, «реформисты» практически никогда не достигают успеха в зонах активного противостояния цивилизаций, и не выживают на геополитических «проходных дворах». Их «вотчина» - «угловые», окраинные и изолированные территории, удалённые от «горячих» фронтиров (8).

Посмотрим на карту. Очевидно, что вопреки всеобщим опасениям салафиты не смогут закрепиться в Пакистане и долго удерживать центральный Ирак. В то же время, они почти неизбежно придут к власти в Египте и Аравии. Если использовать европейскую модель, то они должны восторжествовать и в Магрибе (Алжире, Марокко, Ливии, Тунисе). Впрочем, с ХVI века роль «морской силы» основательно возросла, так что в отношении Ливии и Туниса возможны некоторые сомнения. Таков список «лидеров»; с частью списка аутсайдеров можно ознакомиться уже сейчас. При этом понятно, что суданский режим – это надолго; перспективы фундаменталистов в Сомали более сомнительны. В то же время салафитская экспансия может оказаться успешной в Мавритании и мусульманских странах к югу от Сахары. Понятно также, что талибы – это едва ли не навечно. Что ещё хуже, МавеннахрДвуречье» Аму и Сыр-Дарьи, разделённое между Узбекистаном, Таджикистаном, Киргизией и Казахстаном) представляет собой отличный геополитический инкубатор для исламских «протестантов». Тем не менее, его участь не предопределена - при условии, что строители халифата столкнутся с эффективным сопротивлением.

Теперь отметим ещё ряд обстоятельств. Во-первых, максимум могущества исламского мира будет достигнут именно что «послезавтра» - мощь Китая к тому времени пойдёт на спад.

Во-вторых, противоречия между салафитским «протестантизмом» и традиционализмом внесут в мусульманское сообщество дополнительный раскол, сопоставимый с шиитско-суннитским антагонизмом.

В-третьих, после захвата первой же относительно развитой страны джихадисты столкнутся с разрастанием внутренних противоречий. Сейчас «террористический интернационал» весьма напоминает гуситов обр. 1418 г., демонстрируя трогательное единство люмпенов и среднего класса. Однако гармония не продлится долго. Интересы этих социальных групп объективно противоположны, и это станет очевидно после первых же успехов. Соответственно, неизбежен очередной римейк резни между «чашниками» и «таборитами» – на этот раз в исламской аранжировке (9). Иными словами, простор для маневра у нас будет.

Вероятно, к концу этого века мы окажемся в стандартной для России ситуации, когда каждая из враждующих между собой стран определённого культурного круга слабее нас, но все в совокупности – сильнее. Следовательно, нам придется поддерживать любое меньшинство против любого большинства и вести войны на сохранение «исламского равновесия». Однако, как показывает опыт противостояния Россия-Европа, такая тактика имеет свои недостатки. В XIX-XX вв. Европа дважды объединялась с соответствующими для нас последствиями; следовательно, равновесная стратегия непригодна. Очевидно также, что единственный способ урезать совокупные ресурсы потенциальных противников – это прочно интегрировать заметную часть исламского мира в «свой» военно-политический блок. Благо, пока такая возможность есть.

Во всяком случае, политика РФ на Ближнем и Среднем Востоке, а тем более в Центральной Азии должна строиться с учетом не только и не столько текущих, сколько будущих угроз.

1. Помните великое нашествие немецких официантов на весь остальной мир во второй половине XIX века?

2. В США «профицит» и «дефицит» сосуществовали – с одной стороны потенциальные инвесторы всегда могли рассчитывать на дешёвые рабочие руки иммигрантов; с другой, существовал относительный недостаток квалифицированной «коренной» рабсилы, что стимулировало инновации. Результат налицо.

3. История России представляет собой хорошую иллюстрацию к действительной сущности многолинейной эволюции – движения разными путями, но в одном направлении. Если западный протестантизм «обожествил» результат труда, то отечественный – сам процесс; при этом нетрудно заметить, что коммунистическая идеология находилась в русле той же тенденции.

4. Под «ваххабитами» мы понимаем всех радикальных салафитов – их много, а «бренд» уже раскручен; то же слово без кавычек обозначает собственно последователей шейха Ваххаба.

5. Шафранизм – индуистский фундаментализм.

6. Прибалтика кажется исключением из этого правила, однако это не так. Нетрудно заметить, что остзейские земли подвергались масштабным вторжениям с Востока не чаще чем раз в 100 лет; граница между Русью и Прибалтикой оставалась неизменной на протяжении полутысячелетия. Не то было с Польшей, Литвой, Австрией и Венгрией.

7. При этом местом наиболее эффектных столкновений явно станет Египет – с параллельным расколом страны по линии Север-Юг.


Реклама:
-