Журнал «Золотой Лев» № 163-164 - издание русской
консервативной мысли
Е.С. Холмогоров
Введение
в теорию конфликта
Война в Осетии мощно вернула в
нашу жизнь проблематику конфликта — и военного, и дипломатического, и
политического. Все стороны используют достаточно жесткий конфронтационный язык,
значительно отличающийся от той миролюбивой и толерантной сахарной риторики в
которой утопали международные и межчеловеческие отношения последние десятилетия…
На взгляд автора этих строк подобное обращение к здоровому конфликту является
признаком выздоровления современных человеческих обществ, освобождением от
разлагающих и ведущих к аномии трендов казенной «толерантности». В связи с этим
я счел нелишним предложить вниманию читателей сокращенный вариант одной из глав
книги по теории общества, которая пока не опубликована, но, надеюсь, будет
опубликована в ближайшее время. Эта глава не претендует ни на какие особенные
«открытия» в социологии. Напротив, она призвана достаточно простым и
незамысловатым языком изложить основы понимания социального конфликта, как они
установлены современными социальными науками. Собственно, это именно то, что
сегодняшнему читателю, боящемуся реальной борьбы и вмещающему агрессию исключительно
«на кошках» в Интернете, больше всего и нужно…
«Следует знать, что война всеобща и правда — борьба…,
враждующее соединяется, из расходящихся — прекраснейшая гармония, и все
происходит через борьбу. Война - отец всего и всего царь; одним она определила
быть богами, другим - людьми; одних она сделала рабами, других - свободными» — так учил в древности греческий философ Гераклит. Его
идеи послужили толчком к развитию философской диалектики, - учения о единстве и
борьбе противоположностей, о движении к истине через спор и противоречие. Вывод
Гераклита основан и на наблюдении природы и на наблюдении жизни общества и там
и тут для того, чтобы что-то свершилось – необходима борьба, преодоление
сопротивления, преодоление инерции материи и косного недоброжелательства или
противодействия других людей.
Почему так происходит? Почему конфликт оказывается
основополагающей общественной реальностью наряду с солидарностью? Прежде всего,
потому, что все люди – разные. А это значит, что, поступая тем или иным
образом, вступая друг с другом в социальное взаимодействие, они не могут не
входить в определенное противоречие. Один хочет спать, другой, за стеной,
желает поупражняться в игре на фортепьяно; молодой человек хочет в парк, а
девушка – в кино; мамы и бабушки желают гулять со своими детьми в парке, а
предприниматель стремится построить на месте этого парка торговый центр и
торговать итальянской обувью; граждане одной страны хотели бы иметь ядерное
оружие, чтобы другая страна случайно не вздумала их «освободить», а граждане
другой страны в ужасе думают, что будет, если первые своего добьются и решат
нанести «превентивный удар по захватчикам и неверным». И при больших и при
малых социальных взаимодействиях цели разных людей и групп людей существенно
расходятся.
Конфликт интересов и конфликт ценностей
Иногда цели людей просто разнонаправлены, как у басенных
лебедя, рака и щуки, тогда возникает конфликт вокруг их согласования, конфликт
интересов.
Общественными интересами следует считать те цели человека
или социальной группы, которые выступают для них стимулом к реальному
социальному действию и организации социального взаимодействия с другими людьми
или группами. Главным определяющим признаком общественного интереса является
его мотивирующая сила, его способность побудить человека к поступку, по
той простой причине, что если та или иная цель человеку не интересна или недостаточно
интересна, то и действовать во имя её достижения он, скорее всего, не станет, и
тем более не станет вступать в конфликт с другими людьми. Интересы могут быть
чисто материальными – пропитание, доходы, досуг и т.д., могут быть социальными,
то есть связанными со стремлением занять более выгодную статусную позицию в
социальной иерархии, могут быть познавательными и духовными, то
есть направленными на улучшение своего знания о реальности, лучшей ориентировки
в ней, а также на постижение и утверждение определенных ценностей, выступающих
обоснованием человеческого действия.
Понятно, что интересы разных людей и разных социальных
групп будут не совпадать, но достаточно часто это несовпадение является
несущественным, ставящим перед конфликтующими сторонами, прежде всего, вопрос о
согласовании объемов и установлении временного порядка удовлетворения их
притязаний. Конфликт интересов может быть при некотором желании и наличии
достаточных ресурсов решен компромиссом. Соседи могут договориться, что
музыкант играет лишь тогда, когда его сосед не спит или отсутствует дома.
Парень с девушкой могут установить порядок выполнения действий – сначала кино,
затем парк. Предприниматель и окрестные жители могут договориться на том, что
сквер будет воссоздан на другом месте, или, на худой конец, на том, что жителям
района будут предоставляться в построенном торговом центре скидки. Даже две
спорящих о ядерном оружии страны могут обменяться гарантиями безопасности, или
выработать режим прозрачного контроля за оружием.
Компромисс в конфликте интересов находится тогда, когда обе
стороны заинтересованы друг в друге, либо когда они считают, что убыток от
продолжения конфликта будет большим, чем от нахождения компромисса, или же
тогда, когда в ходе конфликта обнаруживают, что «воз и ныне там», что ни одна
из сторон не может навязать свои интересы и свою волю другой. Если же одна
сторона способна заставить другую считаться со своими интересами в большей
степени, чем вынуждена считаться с чужими интересами сама, то мы встречаемся с
ситуацией доминирования, когда конфликт принудительно решается в пользу
одной из сторон. Знакомым желающего спать соседа является начальник местной
милиции, и к музыканту в дверь звонит участковый: «Почему нарушаете?». Парень повышает
голос и говорит: «Я мужчина, я решаю, идем в парк», и девушка обиженно
притихает. Предприниматель использует лазейки в законе или пытается опереться
на коррумпированных чиновников, и местные жители оказываются поставлены перед
фактом – деревья вырублены, газон снят, балки вбиты в землю и за милицейским
кордоном снуют шустрые рабочие… Страна, желающая иметь ядерное оружие, встает
перед фактом международных санкций, принятых ООН по инициативе
страны-оппонента. Во всех этих случаях одна из сторон, - доминирующая,
использует в конфликте инструменты, которые предоставлены ей фактом социального
неравенства и, в результате, добивается подчинения другой стороны.
Однако необходимо понимать, что употребление инструментов
доминирования, а тем более – злоупотребление ими, воспринимается в общественных
отношениях как отступление от одного из базовых принципов социальной
солидарности – принципа справедливости, как несправедливость.
Несправедливость,
проявленная в ходе конфликта, может вызвать ответственную реакцию на проявление
доминирования интересов одной из сторон. В наиболее общем виде эту реакцию
можно назвать протестом, который может быть как относительно мирным, так
и радикальным, вплоть до насильственного. В основе протеста лежит отказ от
подчинения, отказ от признания легитимным (то есть законным, а можно
сказать и социально признанным) доминирования другой стороны конфликта.
Обиженный музыкант может написать жалобу и на милиционера и на соседа (в свою
очередь обвинив того в чем-либо), может «назло» начать играть еще громче и по
ночам. Возмущенная девушка может топнуть каблучком и совершить разворот на 180
градусов: «Не хочу. Раз ты мужчина и ты все решаешь, то решай сам с собой».
Разгневанные местные жители могут собраться на митинг, попытаться блокировать
стройплощадку, начать в прессе кампанию против строительства и даже попытаться
разоблачить коррупцию. Недовольная санкциями страна может их проигнорировать,
вступить с обидчиком в открытый международный конфликт, собрать коалицию из
других недовольных и организовать совместное давление.
Если у доминирующей стороны недостаточно ресурсов и
возможностей, чтобы применить санкции и добиться конечного подчинения, то ход
конфликта может повернуть в противоположную сторону, и доминирующему придется
идти на уступки, а может быть и вовсе утратить свое превосходство. В этом
случае конфликт может закончиться как восстановлением справедливости, так и
новой несправедливостью, если протестующая сторона в свою очередь зафиксирует
свое доминирование и начнет систематически игнорировать интересы другой.
Наконец, в ходе конфликта одна из сторон или обе стороны
могут превратить его из конфликта интересов в конфликт ценностей, тем
или иным образом идеализировать его. Спорящие соседи могут
интерпретировать свой конфликт как борьбу между принципом коммунальной солидарности
и принципом свободы частной жизни, между правом на покой и правом на творческое
самовыражение. Парень и девушка могут затеять длинную дискуссию о сравнительном
месте в обществе мужчины и женщины или о сравнительных достоинствах
времяпрепровождения в парке и в кино.
Предприниматель может заявить, что его действия – это реализация
принципа свободы предпринимательства и стремление обеспечить людей доступными
товарами, а местные жители упирать на свое право решать дела касающиеся района,
обличать коррупцию и говорить о наносимом строительством экологическом ущербе.
Из спорящих государств одно начнет пространно рассуждать о демократии, и о том,
что другая сторона недостаточно демократична, чтобы иметь ядерное оружие,
другое ответит указанием на незыблемость государственного суверенитета и
несправедливость международного диктата одной страны.
Конфликт ценностей обычно достигает значительно большего
накала и остроты, чем конфликт интересов, становится конфликтом не на жизнь, а
на смерть. Белогвардейскому офицеру времен гражданской войны в России
приписывался афоризм: «У меня с красными разногласие по аграрному вопросу.
Они хотят, чтобы я лежал в русской земле, а я не хочу, чтобы они по ней ходили».
Конструкция этой шутки основана как раз на том, что непримиримый конфликт
ценностей описывается как типичный конфликт интересов – «разногласие по
аграрному вопросу». Особая острота конфликта ценностей связана с тем, что им
полностью изымается один из важнейших стимулов к нахождению компромисса –
понятие «неприемлемых издержек» в ходе конфликта. Раз речь идет о ценностях, то
приемлемыми начинают считаться практически любые убытки, а вот компромисс, как
подрывающий ценности, напротив, переходит в разряд издержек. Император
Александр I при начале войны с Наполеоном так обосновал для себя неприемлемость
мира: «Я отращу себе бороду и лучше соглашусь скитаться в недрах Сибири,
нежели подписать стыд моего Отечества».
Одна из сторон конфликта может сознательно увеличить
«градус» противостояния, интерпретировать его как ценностное и тем самым
добиться большей мобилизации и сплоченности сторонников в ходе конфликта. При
приблизительно равных силах участников конфликта – это, обычно, беспроигрышный
ход, ведущий к конечной победе.
Классический пример такой ценностной мобилизации – Великая
Отечественная Война. С самого её начала руководству СССР удалось придать
конфликту значительно более ценностный характер, чем это могла или хотела
сделать гитлеровская Германия. «Как два различных полюса, во всем враждебны мы»
- пелось в «Священной войне».
Эта ценностная интерпретация конфликта, позволяет стороне,
которая к ней прибегает, добиться значительно большей степени внутренней
мобилизации, заставить солдат сражаться с большей яростью и самоотверженностью
и с большей стойкостью переносить невзгоды. И, как следствие, обеспечить
условия победы, исключив для себя саму возможность поражения. Возможность
какого-либо мира, кроме «безоговорочной капитуляции» одной из сторон здесь категорически
исключается.
Разумеется внешняя война, война не на жизнь, а на смерть,
как Великая Отечественная, это крайнее выражение ценностного конфликта. Даже не
всякая крупная война приобретает такой накал. Но, с другой стороны, внутренний,
гражданский конфликт может приобрести накал не меньший, его ценностная окраска
может так же дойти до предельных значений. Таким был окрашенный в эсхатологические
тона конфликт между старообрядцами и «никонианами» во второй половине XVII
века. Таким конфликтом была гражданская война в России в 1918-20 годах. Однако
если речь идет не о внешнем, а о внутреннем конфликте, то даже в жестоко
расколотом обществе всегда остаются элементы социальной солидарности, мостики к
компромиссу и социальные группы и деятели, которые готовы выступить защитниками
компромисса и национальной интеграции.
Функции социального конфликта
Разрушительные последствия конфликтов, создаваемая ими
дезинтеграция общества, человеческие жертвы – все это, казалось бы, должно
уверить людей в том, что конфликт является абсолютным злом, а мир, компромисс,
бесконфликтное существование – безусловным благом.
В истории западной общественной мысли был период, когда
любые конфликты описывались как «дисфункция социальной системы», как нарушение
нормального распорядка человеческой жизни и изучение конфликтов сводилось к
поиску ответа – как его скорее устранить. Классическим примером такой
«социологии» и «психологии» стали работы Дейла Карнеги, убеждавшего любого
американца, а вслед за ним и любого в мире, кто хотел «жить по-американски»,
лишь в одном – «избегайте конфликтов и вы сможете добиться от людей чего
угодно». Карнеги внушает своим читателям почти суеверный страх перед
спорами:
«Существует
только один способ в подлунном мире добиться наилучшего результата в споре -
это избежать спора. Избегайте споров, подобно тому как вы избегаете гремучих
змей и землетрясений…. Вы не можете выиграть спор. Не можете, потому что
проиграв его вы проигрываете, но и выиграв вы проигрываете тоже. Почему?
Предположим, что вы восторжествовали над своим оппонентом и сразили его своими
аргументами наповал, доказав ему, что он ничего не стоит в данном вопросе. И
что тогда? Вы чувствуете себя великолепно. A он? Вы заставили его испытать
унижение. Вы ранили его гордость. И ваш триумф вызовет у него только жажду
отмщения. Таким образом: «Тот, кого убедили против воли, остается при своем
мнении».
Русская общественная мысль почти столетие находилась под
решающим влиянием марксизма, который ставил классовую борьбу во главу угла и в
ней, казалось бы, такой установки на бесконфликтность быть не могло. Но нет, в
1950-е годы коммунистическая партия осудила теорию Сталина об «обострении классовой
борьбы по мере продвижения к социализму» и провозгласила советское общество
бесконфликтным. Никакие более существенные конфликты, чем конфликты характеров
– между бескорыстными работягами и карьеристами-рвачами, в советском обществе
не признавались. Эта модель перенесена была и на международную арену, где,
казалось бы, капиталистический и социалистический лагеря были непримиримы по
определению. Однако на практике власти СССР перешли к политике «мирного
существования», фактической интеграции в мировую капиталистическую систему и
вступили в резкую конфронтацию с китайским лидером Мао Цзэдуном, который
продолжал защищать тезис о необходимости острой борьбы социализма и
капитализма. В программе КПСС редакции 1961 года было записано парадоксальное
положение, что «мирное сосуществование государств с различным общественным
строем является специфической формой классовой борьбы».
«Гремящие шестидесятые» резко изменили восприятие
конфликтов на Западе, а поскольку ни западные теоретики, ни советские лидеры не
могли дать адекватного ответа, во все большую моду вошли учения Льва Троцкого о
«перманентной революции» и уже упомянутого Мао Цзэдуна, пересмотревшего
марксистскую диалектику борьбы в соответствии с китайской философской традицией
– жизнь это борьба, победа в которой одерживается только для того, чтобы начать
борьбу на новом уровне. В США начали выходить книги психологов, подвергавших
«карнегианство» решительной критике.
«Стремитесь
избегать конфликтов... контролируйте себя... примите это легко, – постоянно
советует Дейл Карнеги. – Что ж, попробуйте. Но когда вы, измотав до предела
свою нервную систему, придете ко мне лечиться, я вам дам прямо противоположные
советы… «Стремитесь избегать конфликтов»,- советует вам Карнеги. По всей видимости,
он всерьез полагает, что это возможно. Конфликт возникает из различия
потребностей и целей разных людей, которые вступают во взаимодействие. Для того
чтобы избежать конфликтных ситуаций, нужно как две капли воды быть похожими
друг на друга. Так что согласимся с тем, что конфликт в человеческих отношениях
неизбежен. И - добавим - необходим. (Э. Шостром. Человек манипулятор)
Особое признание получила теория «функциональных
конфликтов», разработанная американским социологом Льюисом Козером,
опиравшимся на высказанные еще в начале ХХ века идеи немецкого социолога Георга
Зиммеля. Он попытался увидеть в конфликте не дисбаланс социальной системы, а
наоборот инструмент её сплочения и интеграции.
Прежде всего, конфликт содействует выработке и
сохранению идентичности вовлеченной в него социальной группы. Когда есть
четкий водораздел «кто не с нами, то против нас» каждый человек или группа
людей обязаны выбрать «за» или «против», отождествиться либо с определенной группой,
либо с ее противниками. Группа, которая находится вне какого-либо конфликта,
которую не сдерживают никакие внешние скрепы, будет достаточно рыхлой и, скорее
всего, распадется или растворится. Конфликт создает те границы, которые
очерчивают группу с предельной ясностью.
Конфликт способствует поддержанию социальной стратификации
в обществе и позволяет им соотнести степень силы и влияния друг друга,
установив верную иерархию. Очевидно, что
конфликт не дает распадаться и размазываться социальным стратам, сохраняя не
только горизонтальное, но и вертикальное членение общества. Но помимо этого
наличие социального конфликта исключает возможность слишком длительной фиксации
превосходства тех «верхов», которые утратили свою силу и способность
контролировать общество, превратились в чисто паразитическую группу, «царствуя
лежа на боку».
Своеобразным символом этой функции социального конфликта
может служить обычай «золотой ветви», проанализированный в работах известного
английского этнографа Джеймса Дж. Фрэзера. Претендент на должность жреца в
одном из древнеримских святилищ должен был в схватке убить своего
предшественника, предварительно сломив ветку с растущего поблизости дерева, -
эту попытку должен был предотвратить старый жрец. Сломив ветку, претендент как
бы нарушал магическую силу предшественника, а затем доказывал свою собственную,
убивая его. Аналогичные обычаи сохранялись во многих человеческих обществах,
где магический царь, занимавший место на вершине общественной пирамиды,
сохранял свое место лишь до тех пор, пока мог продемонстрировать свою
физическую и магическую силу – первая же неудача кончалась для него гибелью и
выдвижением нового царя.
Конфликт способствует внутренней мобилизации конфликтующих
сторон, в которой ненависть и неприязнь сочетаются с уважением и готовностью
учиться у другого, чтобы более успешно ему противостоять. Во время войны одна армия учится у другой и, победив, «за
учителей своих заздравный кубок подымает». Бедные стараются подражать в чем-то
богатым, объявив «мир хижинам и войну дворцам» тем не менее, воспроизвести в
облики хижин нечто дворцовое, усвоить элементы образа жизни высших классов.
Исторически все или почти все достижения цивилизации усваивались бедными от
богатых в процессе их столкновения.
Но, в то же время, конфликт – это мощный стимул, чтобы
не быть таким же как другие, не быть похожим на оппонента, чтобы развить
самобытные технологии, подходы, и отстаивать своеобразные ценности. Вспомним
ироническое начало «Войны и мира» Л.Н. Толстого:
«Еh bien, mon
prince. ;nes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je vous;viens, que
si vous ne me dites pas, que nous avons la guerre, si vous vous permettez
encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocit;s de cet Antichrist
(ma parole, j'y crois) — je ne vous connais plus, vous;tes plus mon ami, vous;tes
plus мой верный раб, comme vous dites».
Анна Петровна Шерер, как и большинство русских аристократов
её времени, общается по-французски, на «благородном» языке, смешивая его с
«нижегородским» лишь тогда, когда приходится говорить о вещах на изящный
иноземный слог непереводимых и кажущихся чисто русскими, вроде «поместий» или
«рабства». Однако наступает «гроза двенадцатого года» и любовь ко всему
французскому сменяется в большинстве слоев русского общества ненавистью, входят
в моду написанные не просто по-русски, а на нарочито русском, с вкраплениями
славянизмов, языке произведения поэтов-архаистов. А их лидер, автор большинства
царских манифестов времен войны адмирал Шишков яростно спорит с самим
Кутузовым, человеком старого поколения, считавшим, что для умственного развития
молодежи неплохо было бы сохранить в Петербурге французский театр. «Для чего
уж и не на пепле сожженной Москвы! – возмущается Шишков, - Душа моя
отвращалась от подобных мыслей, и мне казалось, что если бы она была заражена
ими, я бы вырвал её из самого себя». И патриотический подъем русской
культуры и творчество «архаистов» оказали огромное влияние, в частности, на
молодого Пушкина, который всю жизнь старался синтезировать европейский и
национально-самобытный стили и в художестве и в самом строе литературной речи.
При некоторых условиях конфликт может положить начало
отношениям сотрудничества между конфликтующими сторонами. Он может выступить
первой формой их взаимодействия, средством знакомства и наилучшим способом
глубокого взаимного узнавания. Качества, проявленные другой стороной в
конфликте могут послужить прочным фундаментом для выработки взаимного уважения.
Особенно наглядно это проявляется в тех случаях, когда конфликтующие
сталкиваются с третьей, одинаково враждебной обеим сторонам силой, вынуждающей
их объединить усилия. Памятный многим с детства пример такого конфликта – это
начало дружбы «трех мушкетеров» и Д` Артаньяна – взаимные недоразумения, дуэль,
возникновение уважения и столкновение с гвардейцами кардинала, сразу создающее
условия для сплоченности героев.
Конфликт также содействует гомогенизации конфликтующих
сторон, созданию у них сходных структур, принятию сходных правил, норм, а
иногда и ценностей. Случай взаимного
обучения нами уже был затронут, но и тогда, когда передачи информации от одной
стороны к другой не происходит, сходные условия конфликта вынуждают стороны
создавать сходные структуры, учреждения и принимать сходные правила. Так, во
время Первой мировой войны обе враждующие коалиции выработали примерно
идентичные схемы управления тылом, государственного контроля над экономикой,
без которого добиться правильно снабжения армии было попросту невозможно. А
это, в свою очередь, уже в мирное время послужило основой для сходного
социально-экономического развития всех этих обществ.
Конфликт побуждает те, группы, которые до того момента не
имели связей или имели достаточно слабые связи, устанавливать постоянные и
прочные союзы и коалиции. Тем самым
создается новая конфигурация отношений, поскольку создание одной коалиции провоцирует
создание других коалиций на стороне противников. В то же время составившие
единую коалицию общества и группы стремятся ко взаимному влиянию и обмену
ценностями, достижениями и технологиями.
Этот взаимный обмен, впрочем, может иметь как позитивные,
так и негативные последствия, что зависит от степени «сопротивляемости»
контактирующих обществ и уровня контроля над собственными социальными
изменениями. Так, во время Второй мировой войны СССР и союзники достаточно
эффективно обменивались технологическими достижениями, не без учета мнений
союзников был ликвидирован Коминтерн, улучшены отношения руководства СССР с
Православной Церковью. Однако какие-либо воздействия на политический строй СССР
или на территориальную целостность были исключены, американцам и англичанам так
и не удалось добиться от Сталина уступок, допустим, по вопросу о власти в
Прибалтике, СССР твердо настаивал на своем суверенитете в регионе, идущем со
времен Северной войны. Во время Первой мировой войны ситуация была иной,
союзники Российской Империи по Антанте не только диктовали ей план ведения
боевых действий, нацеленный прежде всего на оттягивание войск Германии с
западного фронта, а не на реализацию собственных интересов России, но и
пытались продиктовать новое политическое устройство, аналогичное их собственной
демократии. Когда царское правительство не проявило готовности к уступкам,
союзники активно поддержали оппозицию, способствовали падению самодержавия,
что… привело к затягиванию войны еще на полтора года.
Конфликт может выполнить исключительно важную сигнальную
функцию для общества, обозначив возникшие проблемы, точки социального напряжения
и выявив наиболее конфликтогенных лиц и группы. Именно по этой причине развитые общества стараются создать
определенную сферу, в которой конфликтные проявления допускаются достаточно
свободно и вырабатывают определенные формы сигнально-конфликтного поведения,
такие как демонстрации, митинги, петиции, жалобы, челобитные, акции
гражданского неповиновения, судебные процессы… В иных случаях власти сами
провоцируют конфликт, даже призывают к нему, с тем, чтобы общество обозначило
свои проблемы более выпукло. Хотя это может, конечно, принимать жестокий вид
призыва Мао Цзэдуна при начале «великой культурной революции» в Китае: «огонь
по штабам», после которого молодежные организации хунвейбинов начали «зачищать»
руководящие партийные и государственные организации. В некоторых случаях
общественные группы, вступив в конфликт с властями (например местными) могут
интерпретировать это дело как послушание призыву верховной власти, как
исполнение своего гражданского долга. Во время восстания 1648 года в Москве, в
результате которого было свергнуто вызвавшее ненависть своими поборами и
коррупцией правительство боярина Морозова («соляной бунт»), по провинциальным
городам прокатилась серия мятежей против воевод – причем во многих местах показывали
мнимую царскую грамоту, в которой якобы содержался призыв «выводить сильных».
Наконец, и это не менее важная функция социального
конфликта, он позволяет «спустить пар», разрядить социальную напряженность.
Конфликт выполняет здесь важнейшую регулятивную функцию. Причем, в иных
случаях, общественная структура оптимизирована таким образом, чтобы когда в
«котле» накапливается «пар», он не взрывался, а уходил в «свисток». Льюис Козер
отмечает, что наряду с реалистическими конфликтами, возникающими вследствие
подлинного противоречия интересов, вследствие того, что те или иные
общественные группы обижены или лишены чего-то, на что они претендуют,
существуют и конфликты нереалистические, в которых «бьют кошку, имея в
виду льва». Для нереалистических конфликтов характерно замещение подлинных
причин социального недовольства какой-то случайной, иллюзорной причиной или
фигурой. Так, типичный случай нереалистического конфликта – борьба против лица
вместо борьбы против структуры, правила или строя. При этом само лицо может
быть как ответственным за возникновение недовольства (например А.Б. Чубайс,
который «во всем виноват» действительно был главным лицом при осуществлении
вызвавшей столько недовольства приватизации, хотя не был ее причиной), так и
произвольно выбранным.
Всем памятна описанная Львом Толстым история купеческого
сына Верещагина, распространявшего прокламации в поддержку Наполеона,
казненного на глазах у толпы по приказанию Московского генерал-губернатора
Ростопчина. Толстой объясняет действия губернатора страхом, желание отвлечь
внимание разъяренной оставлением Москвы толпы и незаметно ускользнуть. Но и сам
Ростопчин и компетентные современники этого события (например поэт П.А. Вяземский)
утверждали, что «Ростопчин принес Верещагина в жертву для усиления народного
негодования». Любопытно также мнение современных исследователей о том, что
на никому не известном купчишке Ростопчин отыгрывался за своего некогда
могущественного врага – М.Н. Сперанского, государственного деятеля, реформатора
и любимца императора Александра I, отправленного царем в ссылку за полгода до
того. Многие, в том числе и сам Ростопчин, винили Сперанского за профранцузскую
политику царя в предшествующие несколько лет и видели в нем главного агента
Наполеона. Убивая никому не известного наполеоновского шпиона, Ростопчин
намекал на того, кто всеми считался самым известным его «шпионом»[1]
Козер справедливо отмечает тот факт, что разные типы обществ реагируют на
конфликт по разному. В одних случаях он становится для них безусловно
разрушительным, в других, функционализируется и лишь укрепляет общественную интеграцию.
Прежде всего, функциональный конфликт не затрагивает
основных ценностей данного общества, они считаются не обсуждаемыми. Более того,
функциональный конфликт в обществе может разворачиваться вокруг различной
интерпретации разными группами общества одних и тех же признанных ценностей.
Разные социальные группы стремятся быть «большими католиками чем папа» и более
верными проводниками общих ценностей, чем остальные. В этом случае конфликт не
только не является разрушительным для социальной системы, но и напротив, служит
средством её экспансии, создает альтернативные пути для реализации единых
ценностей. Напротив, там, где обнаруживается расхождение базовых ценностей,
где одна или обе стороны отказываются от их поддержки, наличие конфликта ставит
общество на грань распада, а зачастую и переводит за эту грань.
Для того, чтобы общество могло успешно противостоять внутренним
конфликтам, оно, как отмечает Козер, не должно быть слишком однородным, не
должно допускать слишком высокой интенсивности внутреннего взаимодействия всех
со всеми и эмоциональной вовлеченности. Такие «закрытые общества» склонны
подавлять вообще всякие конфликты, поскольку их возникновение сразу ставит
общество на грань раскола, а сам конфликт приобретает необычайную остроту и
серьезность, воспроизводит серьезную семейную ссору с ее обвинениями в предательства,
эмоциональными жестами и заявлениями. Глубокая эмоциональная вовлеченность в
общественные дела провоцирует и глубокую вовлеченность в конфликт. Но, с другой
стороны, перед лицом общего врага такие общества, конечно, значительно более
эффективны и подавление в них конфликтов ведет к большей сплоченности и
мобилизации перед лицом внешней угрозы. Проявление нелояльности тут возможно
лишь в форме прямой измены, а солидарность проявляется всеми и во всем. Другими
словами, общество, достигающее высокой эффективности во внешних конфликтах,
находится перед серьезным риском в случае конфликта внутреннего.
И напротив, достаточно устойчиво к внутренним конфликтам
«открытое общество», в котором люди распределены по многочисленным и неплотно
взаимодействующим группам, рамки которого достаточно свободны, а взаимодействия
не часты или не сильны. Оно не вынуждено их подавлять, предоставляет известную
свободу соревнования между разными группами. Зато, в случае серьезного внешнего
конфликта оно может столкнуться с ситуацией массовой нелояльности или просто с
равнодушием, отсутствием серьезной поддержки со стороны своих членов. Его
мобилизационные возможности в случае внешнего конфликта оказываются явно недостаточными
и маховик этой мобилизации раскручивается небыстро.
Явное преимущество одного из типов обществ не доказано.
Наиболее впечатляющим испытанием их сравнительной полезности в экстремальных
условиях была Вторая Мировая война, в которой принимали участие как «закрытые»
общества с высокой степенью вовлеченности и низкой степенью дифференциации –
СССР, Германия, Япония, так и «открытые» общества с низкой степенью
вовлеченности, зато с высокой степенью свободы: Франция, Великобритания, США.
Быстрый разгром Франции в ходе «Блицкрига», доказал, что
общества, умеющие стремительно мобилизоваться, более эффективны на коротких
дистанциях. А вот дальнейшие выводы нельзя назвать однозначными. Германия и
Япония были разгромлены, но и в том и в другом случае «открытым» обществам для
окончательной победы понадобилась помощь «закрытого» общества – СССР, причем
победа над Германией без этой помощи была маловероятна. Более того,
исключительное по силе сопротивление, оказанное «закрытыми» Германией и Японией
союзникам, явно превосходившими их по экономическому и людскому потенциалу,
говорит об исключительной эффективности таких обществ в экстремальных условиях
(пример СССР времен войны говорит об этом с еще большей ясностью).
Зато в условиях мирной конкуренции шансы закрытых обществ
существенно понижаются. Экстремальные стимулы для проявления солидарности –
отсутствуют, а значит и отсутствуют веские обоснования для подавления конфликтов.
Конфликтный потенциал накапливаясь, не разряжаясь вовне, и однажды может взорвать
систему.
О чем можно говорить с уверенностью, так это о том, что
внутренняя устойчивость общества к конфликтам напрямую зависит от его внешней
автономности, от успеха его экономической и социальной адаптации к миру. Чем
меньше общество зависит от внешнего мира – природного и социального, тем больше
у него шансов справиться с внутренними конфликтами.
Слово в конфликте: внушение и противодействие внушению
В Советском Союзе 1960-80-х такая решительная реабилитация
конфликта была, разумеется, невозможна. Напротив, здесь по-прежнему уделялось
основное внимание проблематике социальной интеграции, устранения конфликтов,
«системным исследованиям». Но и здесь появляются работы, так или иначе посвященные
тому, «как наживать себе врагов и уклоняться от влияния других людей».
В 1971 году была опубликована сенсационная работа историка Б.Ф.
Поршнева «Контрсуггестия и история», остающаяся одним из самых
парадоксальных достижений русской общественной мысли. Поршнев – правоверный
марксист, он рассматривает историю как борьбу классов и как биосоциальную
эволюцию от обезьяны к человеку под воздействием трудовой деятельности. Однако
он отказывается признавать марксистской схему, представляющую труд – достижением
одинокой обезьяны, выучившейся изготовлять каменные орудия. Представления Поршнева
о происхождении человека настолько своеобразны, что вызывают у ученых изумление
и по сей день.
Как бы не относиться к этим теориям и вообще к теории о
происхождении человека от обезьяны, важным достижением Поршнева стала
разработка концепции инфлюации, то есть влияния человека на других людей
с помощью «второй сигнальной системы», то есть, прежде всего, речи, языка.
Животная сторона человеческого существа подчинена, разумеется, инстинктам. И, в
каком-то смысле является загадкой, почему человека можно побудить действовать вопреки
этим инстинктам – заставить его отдать продукты своего труда незнакомым ему людям,
побудить его пожертвовать жизнью ради тех, кого он никогда не видел и ни с кем
не имеет личных чувств, каким образом возможен, например, феномен социальной
эксплуатации, когда высшим удается возложить на низших явно избыточный труд,
труд, который не необходим человеку для его пропитания, да еще и вынудить
отдать им плоды этого труда.
Ведь и в самом деле, значительная часть человеческих
взаимодействий – это согласие одного человека участвовать в действии, которое
ему не необходимо и прямой выгоды не приносит. Иногда это согласие бывает
вынужденным, но, чаще всего, добровольным, социальное взаимодействие людей и
социальный порядок, основанные только на принуждении, давно развалились бы, –
ведь как заметил Наполеон «с помощью штыка можно сделать множество хороших
вещей, но штык никуда не годен для одного, на нем нельзя сидеть».
Поршнев именует те действия, с помощью которых один человек
может влиять на другого психологическим термином – суггестия, то есть внушение.
Он исходит из того, что слово и сопровождающие слово сигналы (действия, жесты,
интонации и т.д.) может оказывать непосредственное влияние на психику человека,
вплоть до прямого управления нервной системой, минуя сознание другого. Такие
явления известны психологии благодаря явлению гипноза и сродным с ним. Но и за
пределами гипноза наблюдается явление человеческой харизмы, способности человека
создавать вокруг себя определенную ауру, побуждающую людей менять собственное поведение
к своей невыгоде, отказываться от критического восприятия рекомендуемых поступков,
покоряться чужой воле.
В задачу суггестии входит во-первых, подавить,
затормозить все те действия, которые внушает человеку инстинкт, его
стремление к самосохранению и к воспроизведению собственного опыта, например, -
стремление спасти свою жизнь, во-вторых, внушить ему действие прямо
противоположное тому, которого требует инстинкт – например пожертвовать
жизнью.
Поразительный пример такой суггестии, точнее –
автосуггестии, самовнушения, позволяющего переступить через инстинкт
самосохранения, приводит Константин Николаевич Леонтьев в работе «Византизм и
славянство».
«Я помню, как я
сам, прочтя случайно (и у кого же? — у Герцена!) о том, как во время бури
персидские вельможи бросались сами в море, чтобы облегчить корабль и спасти
Ксеркса, как они поочередно подходили к царю и склонялись перед ним, прежде чем
кинуться за борт... Я помню, как, прочтя это, я задумался и сказал себе в
первый раз: «Герцен справедливо зовет это персидскими Фермопилами. Это страшнее
и гораздо величавее Фермопил! Это доказывает силу идеи, силу убеждения большую,
чем у самих сподвижников Леонида; ибо гораздо легче положить свою голову в пылу
битвы, чем обдуманно и холодно, без всякого принуждения, решаться на
самоубийство из-за религиозно-государственной идеи!».
Суггестия предполагает полное доверие к внушаемому
содержанию и объединение внушаемого и внушающего в некое общее «мы». Однако
если суггестия была бы безграничной, то каждый человек был бы полностью покорен
всякому, кто от него чего-то потребовал, был бы, по выражению иезуитов, «как
труп в руках начальства».
Целая совокупность психологических и социальных механизмов
позволяет человеку противопоставить себя принуждающему суггестивному влиянию.
Прежде всего, человека заставляют взбунтоваться первичные, на грани биологии,
потребности. «Голод делает людей несговорчивыми» - сообщали в Париж
провинциальные чиновники, объясняя народные восстания. Суггестивное внушение
наталкивается на непреодолимую и ничем, казалось бы, непреодолимую преграду –
человеческое «не хочу, надоело, наплевать». Эту преграду Поршнев предлагает
именовать контрсуггестией. Конфликт, противодействие некритической
солидарности всех со всеми, для него главная пружина истории. Поршнев пишет:
«Контрсуггестия
и становится непосредственно психологическим механизмом осуществления всех и
всяческих изменений в истории, порождаемых и не зовом биологической самообороны,
а объективной жизнью общества, противоречиями и антагонизмом экономических и других
отношений. Мы рассматриваем… психологический механизм негативной реакции на
суггестию, который усиливался в ходе истории и посредством которого история
менялась. Оскар Уайльд бросил парадокс: «Непокорность, с точки зрения всякого,
кто знает историю, есть основная добродетель человека. Благодаря непокорности
стал возможен прогресс, — благодаря непокорности и мятежу»... С точки зрения
эволюции психики надлежит сказать точнее: вся история людей есть разное
сочетание повиновения и неповиновения, послушания и непослушания, покорности и
непокорности».
К числу первичных форм защиты от суггестии Поршнев относит
прямое избегание, то есть уклонение от физической возможности подвергнуться
внушению. Далее передразнивание, то есть блокирование приказа с помощью его
бессмысленного повторения, пародирования (легко наблюдаемый факт в обыденном
общении – когда человек не хочет отвечать – он переспрашивает: «Что вы
сказали?»), на более высоких ступенях развития общества этому передразниванию
соответствует юмор, высмеивание поступающих суггестивных указаний. Наконец –
молчание, которое Поршнев именует «гигантским приобретением человечества» -
блокирование суггестивного импульса, свидетельствующее о наличии внутреннего
мира человека, его автономного от принудительного социального взаимодействия
пространства, свидетельство существования мышления.
Контрсуггестия, разумеется, должна быть не только и не
столько индивидуальной, сколько групповой, иначе человеческий род просто
рассыпался бы на атомы. Люди ограничивают число тех, со стороны кого они
согласны подвергаться суггестивному воздействию, кто может им сказать «сделай
то-то» не злоупотребив доверием. Такие контрсуггестивные барьеры воздвигаются
на границах всех социальных групп – начиная с семьи (ведь её идеальный тип
предполагает, что и муж и жена должны не выполнять ничьих больше просьб о
заботе, пропитании и сексуальном контакте, кроме просьб друг друга, и нарушение
этого принципа воспринимается как измена) и кончая профессиональными,
социальными, политическими группами, между которыми встает тот или иной барьер
непонимания.
Но основной формой контрсуггестии выступают для Поршнева
языковые и этнические барьеры. Поршнев подхватывает некогда раскритикованную и
отброшенную лингвистами теорию академика Н.Я. Марра о наличии «праязыка», от
которого постепенно люди переходили к отдельным языкам, причем этот переход
имел определенные социальные причины. Если говорить о наблюдаемой нами истории
языков, то эта схема, безусловно, неверна, но наложенная на «большое время»
способна многое объяснить. По мнению Поршнева, языки дробятся людьми для
сознательного перекрытия суггестивного воздействия со стороны соседних групп,
соседи стараются говорить максимально непохоже на соседей.
Эта гипотеза находит блестящее подтверждение в новейшей
истории России – в течение XIX-ХХ веков сторонники украинского культурного и
политического сепаратизма искусственно создавали на основе понятного каждому
русскому малороссийского диалекта искусственный «украинский язык», в процессе
работы над которым специально подбирались слова и фонетические формы как можно
дальше отстоящие от великорусских и непонятные «москалям». С 1920-х годов шло
насильственное внедрение этих языковых конструкций в речь жителей Украины, причем
переводу подвергались даже такие интернациональные языковые сферы, как
математическая и медицинская терминология. Цель этого процесса является, прежде
всего, политической, - прекратить воздействие русского языка и русской культуры
на жителей Украины, ослабить интегративные механизмы, скрепляющие две ветви
некогда единого этнического сообщества. При этом процесс, мыслится, в известной
степени двусторонним, - «украинска мова» конструировалась еще и как вызывающая
у «москаля» комическую реакцию, количество шуток, возникших в России в ХХ веке
по поводу «проклятого языка, которого и на свете не существует» (Михаил Булгаков),
– не поддается учету. Тем самым отчуждение конструировалось как двустороннее –
малороссы-украинцы должны говорить непонятно, великороссы должны над этой
непонятностью смеяться и еще более подчеркивать границу.
Интересно, что гипотеза Поршнева-Марра, несмотря на свой
материалистический и эволюционистский характер более всего смыкается с
библейскими представлениями, знаменитым преданием о «Вавилонской башне». Люди
решают бросить вызов Богу, соорудить город и башню до небес.
«И сказал
Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не
отстанут они от того, что задумали делать; сойдем же и смешаем там язык их, так
чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле;
и они перестали строить город».
Здесь различие языков воспринимается как контрсуггестия,
как препятствие к взаимопониманию и взаимовнушению людей на злые дела,
препятствие к тому, чтобы все человечество уклонилось в общее злодеяние и общий
грех. Напротив, когда на апостолов, после Воскресения и вознесения Христа
снисходит Дух Святой, то они получают «дар языков», возможность изъясняться на
любом языке, чтобы призвать людей на добрые дела. Эта традиционная православная
концепция невольно пробивает себе дорогу через марксистские построения русского
мыслителя.
Еще один механизм контрсуггестии – это вхождение вещей в
горизонт человеческого общения, устраняющее опасность прямого суггестивного
воздействия слов. Поршнев обращает внимание на традиции материального обмена у
примитивных народов – каждая сторона выкладывает предлагаемые ею предметы и
уходит, предоставляя другой стороне забрать их. Денежный обмен, с ходом
истории, также становится все более «анонимным», минимизируя прямой контакт.
Письменная речь, речь, передаваемая с помощью вещей – начертанных на той или
иной материи знаков, передает собеседнику контроль над внушением, поскольку
внешняя речь другого здесь заменяется собственной внутренней речью.
Общим знаменателем всех этих форм суггестии является
недоверие как фундаментальная предпосылка человеческого поведения, как средство
ограничить принуждающее воздействие и отстоять свои права, интересы и цели.
Недоверие позволяет человеку блокировать, тормозить любые суггестивные импульсы
чужака, проверяя их на соответствие собственным интересам и превращая их, даже
если они соответствуют, в самоинструкции.
Однако тотальное торжество контрсуггестии в истории привело
бы к тому, что люди так и остались бы примитивно организованными небольшими
группами, равномерно рассеянными по земле. Никакая мобилизация их на великие
свершения, на значительные исторические усилия, никакая интеграция разрозненных
соседских и родовых общин в государства, нации, цивилизации, никакие
захватывающие сотни миллионов людей религии и идеологии были бы невозможны.
Большинство таких социальных действий требует жертвенности, возможности
отключить собственные инстинкты, голос протестующего против смертельного риска
«Я». Поршнев выделяет следующий уровень инфлюации, влияющего воздействия — контр-контрсуггестия,
гораздо изящней будет назвать её сверхсуггестией, — возможность так или
иначе обойти, обмануть или отключить констрсуггестивные механизмы, побудить
человека к солидарному действию или выполнению указаний других.
Механизмы этой вторичной суггестии должны включить у
человека чувство общности, чувство принадлежности к «мы», создать вокруг него
атмосферу доверия, в которой он окажется более податлив к влиянию. Наиболее
очевидной формой этого является атмосфера праздника, веселья, подарков и
пирушек совместной эйфории, вплоть до совместного употребления алкоголя и
галлюциногенных средств (что было характерно для многих архаических культур).
Однако праздничная атмосфера скоротечна и не подходит для
организации совместного действия, не выходит за пределы абстрактного сплочения
общности. Для устойчивой организации совместного действия больше подходит
ритуал, основанный на постоянном повторении и повторяющем усилении однообразных
элементов. Даже несколько раз повторенное внушение оказывает значительно более
сильное суггестивное воздействие, чем однократный приказ. Что уж говорить об
устоявшемся веками ритуале, об установившихся традициях совместных действий.
Поэтому не случайно именно ритуал и лежащее в его основе традиционное действие
стали основой культуры большинства обществ, начиная с глубокой древности.
У любого человеческого общества, жестко отграничивающего
свое «мы» от «они» окружающих обществ, возрастает контрсуггестивная
сопротивляемость по отношению ко внешним, «язычникам и мытарям», и столь же
значительно падает сопротивляемость к суггестивному воздействию внутри группы,
развивается готовность «положить живот свой за други своя».
Поршнев различает две исторически очевидные формы
сверхсуггестии – принуждение и убеждение. Принуждение не равносильно при этом
насилию, то есть воздействию с помощью животных инстинктов, боли. Насилие
суггестией не является и не может являться. Принуждение – это манипуляция
страхом, то есть попытка заставить те инстинкты, которые обычно подталкивают к
контрсуггестии, к защите от влияния, наоборот – раскрыть поведение человека для
внушающего воздействия. Принуждение оперирует страхом перед голодом, страхом
перед насилием, страхом перед одиночеством, то есть дублирует на сознательном
уровне основные человеческие инстинкты, выстраивает систему социальных инстинктов.
Например, если не хочешь быть измученным или убитым, говорит господин рабу, то
отключи свой инстинкт сохранения силы и работай до седьмого пота, старайся
точно выполнить и даже предугадать желание господина.
Однако подлинное принуждение возможно только на сочетании
воздействия с помощью страха и воздействия с помощью уважения – то есть на
авторитете. Авторитет это внешняя по отношению к человеку инстанция, которая
достаточно сильна, чтобы внушать страх, но которая способна действовать и с
помощью убеждения, предлагать свои требования не как внешние, а как внутренние,
как требования от имени «мы» социальной группы. Не случайно, обычной формулой
самоназвания большинства монархов является «мы», а не «я», присвоение себя
права говорить от лица всего подвластного им общества.
Наконец, контрсуггестия может преодолеваться и чистым
убеждением, не связанным с насилием. В этом случае внушаемое представление
стремится войти в мысль человека в качестве внутренней речи, показать свою
отсутствие противоречий между предлагаемым действием и теми интересами
человека, которые защищают механизмы контрсуггестии. Внушающее воздействие как
бы полностью отдается на волю человека, который может проследить его структуру,
выявить ошибки и согласиться или не согласиться.
Разумеется, техника убеждения тоже создает лишь иллюзию
снятия противоречия между суггестией и контрсуггестии. Когда убеждают, то
убеждаемому навязывается не только конечное требование, но и инструментарий его
анализа, те координаты мышления, в которых должна быть произведена оценка
требования. Вместе с самим размышлением, диктуется и дискурс, то есть
координатная сетка, речевая среда и определенная практика построения речевых
сообщений, в которой размышление осуществляется и имеет силу. Контроль за теми
формами, в которых осуществляется размышление и убеждение современные
социальные философы именуют «властью над дискурсом». Здесь тоже осуществляется
принуждение, только более тонкое – контрсуггестия, отказ мыслить в рамках
господствующего дискурса, воспринимаются как отсутствие логики, выпадение за
пределы «здравого смысла», которые сурово осуждаются обществом даже если сам
этот «здравый смысл» чудовищен и противоестественен.
Разумеется, любой сверхсуггестии может быть оказано
сопротивление, конфликт не обязательно заканчивается торжеством внушения.
Принуждению может быть противопоставлен бунт, авторитету – отказ в его
признании. Даже неотразимо логичное убеждение может быть разрушено через смену
дискурса, изменение логики, обретение смысловой автономии. Противостояние
суггестии и контрсуггестии, требования взаимодействия и отказа от этого
взаимодействия, альтруизма и эгоизма – составляет неотменяемую сущность
человеческих конфликтов. Но именно этими конфликтами порождается множество
исторических явлений.
Итоговые тезисы
1. Социальные конфликты являются столь же всеобщим и
неизбежным общественным явлением, как и социальная солидарность. Противоречия,
борьба, - факт, наблюдаемый повсеместно и в жизни общества и в жизни человека.
2. Основной причиной конфликтов в человеческом обществе
является противоречие целей между людьми и группами людей. Противоречиями в
человеческих целях вызывается наиболее распространенная форма общественных конфликтов
– конфликты интересов.
3. Общественными интересами человека или социальной группы
являются те цели, которые выступают для них стимулом к действию и
взаимодействию. Общественные интересы могут быть разделены на материальные,
социальные, и познавательные (или духовные).
4. Конфликт интересов может быть разрешен компромиссом, то
есть согласием конфликтующих на установление объема и очередности
удовлетворения их притязаний. Причиной заключения компромисса выступают
преобладание общности интересов, осознание убыточности конфликта или бесперспективности
его продолжения.
5. Если одна из сторон конфликта обладает средствами
навязать свою волю другой стороне, добиться её подчинения, то в конфликте
наступает ситуация доминирования одной из сторон, навязывающей свои интересы
другой.
6. Ситуация доминирования в конфликте осознается во многих
случаях как несправедливость, нарушение справедливости. Понятие справедливости
существенно различается в разных обществах в зависимости от доминирующей
философии и идеологии.
7. Доминирование, признаваемое несправедливым одной из
сторон конфликта, может вызвать её противодействие, вылиться в протест,
приобретающий ненасильственные или насильственные формы.В результате протеста
доминирование одной из сторон может быть снято или даже заменено доминированием
другой.
8. Обострение конфликта приводит к изменению его осмысления
сторонами. Конфликт интересов может быть понят как конфликт ценностей,
достигающий обычно значительно большего накала и оставляющий меньше возможностей
для достижения компромисса.
9. Превращение конфликта интересов в конфликт ценностей,
при относительном равенстве возможностей конфликтующих групп, обычно является
средством достижения преобладания в конфликте.
10. Характер конфликта ценностей могут приобрести не только
конфликты между обществами, но и конфликты внутри общества. В этом случае для
общества важно наличие сил и конкретных людей, которые выступят в защиту
компромисса на основе объединяющих все общество ценностей.
11. В общественных науках сменялись периоды и теоретические
концепции, в рамках которых конфликт расценивался либо положительно, как стимул
общественного развития (марксизм), либо отрицательно, как дисфункция социальной
системы (американский функционализм). С 1960-х годов и в отечественной и в
мировой социологии преобладает тенденция к рассмотрению конфликтов как
функционально необходимых для существования общества, как функциональных
конфликтов.
12. К функциям конфликтов, полезных для общества обычно
относят: четкое определение границ общества или группы; поддержание социальной
стратификации и установление сравнительной силы влияния разных групп;
внутренняя мобилизация общества; возникновение стимулов к тому, чтобы учиться у
противника и к тому, чтобы разрабатывать и подчеркивать свое своеобразие;
прокладывание пути к возможному сотрудничеству конфликтующих сторон и
приобретению ими взаимного сходства; создание новых общественных связей,
коалиций между разными обществами и группами; сигнализация о наличии
социального напряжения и подлинных дисфункций социальной системы; разрядка
напряженности внутри общества, «спускание пара».
13. Конфликты могут классифицироваться как реалистические,
возникающий вокруг подлинных расхождений интересов и ценностей, и как
нереалистические, возникающие, а иногда и искусственно нагнетаемые для
«спускания пара» и отвлечения внимания общественных групп от назревающих
реалистических конфликтов.
14. Функциональный конфликт не затрагивает основополагающих
ценностей общества, вокруг которых осуществляется его интеграция. Обычно он
ведется вокруг разной интерпретации разными общественными группами одних и тех
же общих ценностей. Пример такого функционального конфликта – конфликт между
русским крестьянством и российским государством в XV-XIX, объективно
способствовавший распространению границ России.
15. По типу своего отношения ко внешним и внутренними конфликтам
общества делятся на закрытые и открытые. Закрытые общества добиваются высокой
интенсивности внутренних связей и эмоционального вовлечения людей, низкой
степени социальной разнородности, подавляют внутренние конфликты, - за счет
этого они высокоэффективны во внешних конфликтах, легко мобилизуются, и встают
перед серьезными проблемами в случае конфликтов внутренних. Открытые общества
построены на высокой разнородности, не требуют интенсивного вовлечения людей и
групп в общие дела, в некоторой степени поощряют внутренние конфликты, - за
счет этого они устойчивы к внутренним конфликтам, легко функционализуют их,
однако их эффективность во внешних конфликтах и мобилизационные возможности не
столь высоки. Преимущество какого-то одного типа общества не доказано и вряд ли
может быть доказано.
16. Устойчивость общества к конфликтам напрямую связана со
степенью его адаптивной автономности от внешнего мира. Чем более оно независимо
от природы и социального окружения, тем больше у него шансов
функционализировать внутренний конфликт, сделать его продуктивным, и выстоять
во внешнем конфликте.
17. Социальный конфликт может строиться не только как
конфликт действий, но и как коммуникативный конфликт, конфликт коммуникативных
влияний. Одна из моделей такого конфликта, объясняющих многие особенности
исторического развития человеческих обществ, разработана русским ученым Б.Ф.
Поршневым.
18. Человек имеет возможность влиять на поведение других
людей с помощью инструментов «второй сигнальной системы» - присущей
исключительно людям формы высшей нервной деятельности – то есть, прежде всего
слов.
19. С помощью слов человек может добиться от другого
человека отказа от совершения действий, диктуемых ему инстинктами
(самосохранения, голода, опасности) и совершить действия противоположные
(самопожертвование, отказ от материальных ресурсов в пользу другого). Это
внушающее воздействие, отключающее инстинкт, Поршнев предлагает именовать
суггестией. На примитивной стадии человеческой истории суггестия может быть
использована, прежде всего, в корыстных целях.
20. Для противодействия суггестии в человеческом обществе
развивается механизм контрсуггестии, отказа от выполнения суггестивных
приказаний. Формами такого отказа могут быть уклонение от выслушивания,
высмеивание, молчание и, наконец, создание ситуации полного непонимания –
разницы языков. С явлением контрсуггестии, по гипотезе Поршнева, связан процесс
происхождения множественности языков, исключавшей суггестивное воздействие на
человека за пределами его языковой группы.
21. Координация усилий людей, собирание их в сложные
общества и большие группы была бы невозможна без частичного снятия
контрсуггестии. Средствами сверхсуггестии являются технологии словесного и
социального контроля над поведением – ритуалы, совместные празднества, религиозные
и идеологические представления. Основными средствами снятия контрсуггестии
являются принуждение – то есть использование одних инстинктов (например
страха), против других (например чувства голода), и убеждение — то есть
встраивание внешнего требования во внутреннюю речь человека, демонстрация её
обоснованности.
22. Конфликт суггестии и контрсуггестии, влияния и отказа
подчиняться влиянию может считаться основным коммуникативным конфликтом
человеческого общества. И средства внушения и средства противодействия внушению
с ходом истории все более совершенствуются.
Новые хроники, 19.08.2008