Русская литературная
классика должна была бы дать политическим деятелям России, военным, журналистам
и всему российскому обществу бесценную информацию о том, с каким противником мы
встречаемся на Кавказе. Будь это внимание к литературе проявлено, мы смогли бы
избежать позорных страниц чеченской войны и сумели бы усмирить Чечню меньшей
кровью.
Вот как Пушкин описывает
горского разбойника и его жизненные ценности в своем романтическом «Кавказском
пленнике»:
Черкес
оружием обвешен;
Он
им гордится, им утешен;
На
нем броня, пищаль, колчан,
Кубанский
лук, кинжал, аркан
И
шашка, вечная подруга
Его
трудов, его досуга. (…)
Его
богатство — конь ретивый,
Питомец
горских табунов,
Товарищ
верный, терпеливый.
В
пещере иль в траве глухой
Коварный
хищник с ним таится
И
вдруг, внезапною стрелой,
Завидя
путника, стремится;
В
одно мгновенье верный бой
Решит
удар его могучий,
И
странника в ущелья гор
Уже
влечет аркан летучий.
Стремится
конь во весь опору
Исполнен
огненной отваги;
Все
путь ему: болото, бор,
Кусты,
утесы и овраги;
Кровавый
след за ним бежит,
В
пустыне топот раздается;
Седой
поток пред ним шумит —
Он
в глубь кипящую несется;
И
путник, брошенный ко дну,
Глотает
мутную волну,
Изнемогая,
смерти просит
И
зрит ее перед собой...
Но
мощный конь его стрелой
На
берег пенистый выносит.
Здесь в несколько строк уместилась вся психология горского разбойника: он нападает из засады, не вступая в честный бой. Он мучает пленника, который уже беззащитен. Но вот другая ситуация, и другое отношение к случайному путнику
Когда
же с мирною семьей
Черкес
в отеческом жилище
Сидит
ненастною порой,
И
тлеют угли в пепелище;
И,
спрянув с верного коня,
В
горах пустынных запоздалый,
К
нему войдет пришлец усталый
И
робко сядет у огня, —
Тогда
хозяин благосклонный
С
приветом, ласково, встает
И
гостю в чаше благовонной
Чихирь
отрадный подает.
Под
влажной буркой, в сакле дымной,
Вкушает
путник мирный сон,
И
утром оставляет он
Ночлега
кров гостеприимный.
Между разбойным нападением и семейным радушием для горца нет никакого противоречия. Поэтому русскому так трудно отличить «мирного» горца от «немирного». Обманувшись дружелюбием у семейного очага, русский начинает судить о горцах, как о в общем-то миролюбивом и добром народе. И может даже устыдиться своей избыточной воинственности. До тех пор, пока не столкнется с разбойником на горной тропе или не отсидит в заложниках.
Здесь же Пушкин описывает, как невинная забава-игра превращается у горцев в кровавое побоище:
Но
скучен мир однообразный
Сердцам,
рожденным для войны,
И
часто игры воли праздной
Игрой
жестокой смущены.
Нередко
шашки грозно блещут
В
безумной резвости пиров,
И
в прах летят главы рабов,
И
в радости младенцы плещут.
Последние строки говорят об убийствах беззащитных пленников на глазах у подрастающего поколения будущих разбойников. Из опыта чеченской войны мы знаем об участии в издевательствах над русскими пленными, которые поручались подросткам.
В своем «Путешествии в
Арзрум», в более зрелом возрасте Пушкин, пишет о горцах уже без особого
романтизма:
«Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных
пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены. Они час от часу далее
углубляются в горы и оттуда направляют свои набеги. Дружба мирных черкесов ненадежна: они всегда готовы помочь буйным своим
единоплеменникам. Дух дикого их рыцарства заметно упал. Они редко нападают в
равном числе на казаков, никогда на пехоту и бегут, завидя пушку. Зато никогда
не пропустят случая напасть на слабый отряд или на беззащитного. Здешняя
сторона полна молвой о их злодействах. Почти нет никакого способа их усмирить,
пока их не обезоружат, как обезоружили крымских татар, что чрезвычайно трудно
исполнить, по причине господствующих между ими наследственных распрей и мщения
крови. Кинжал и шашка суть члены их тела, и младенец начинает владеть ими
прежде, нежели лепетать. У них убийство — простое телодвижение. Пленников они
сохраняют в надежде на выкуп, но обходятся с ними с ужасным бесчеловечием,
заставляют работать сверх сил, кормят сырым тестом, бьют, когда вздумается, и
приставляют к ним для стражи своих мальчишек, которые за одно слово вправе их
изрубить своими детскими шашками. Недавно поймали мирного черкеса,
выстрелившего в солдата. Он оправдывался тем, что ружье его слишком долго было
заряжено».
Нарисованная Пушкиным
картина в точности соответствует тому, с чем столкнулась российская армия в
Чечне. Русские жители Чечни также смогли убедиться, что горцы, лишенные уз
российской государственности, превращают убийство «в простое телодвижение».
Пушкин задает вопрос: «Что
делать с таковым народом?» И видит только два пути: геополитический - отсечение
Кавказа от Турции, и культурный – приобщение к русскому быту и проповедание
христианства:
«Должно, однако ж, надеяться, что приобретение
восточного края Черного моря, отрезав черкесов от торговли с Турцией, принудит
их с нами сблизиться. Влияние роскоши может благоприятствовать их укрощению:
самовар был бы важным нововведением. Есть средство более сильное, более
нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедание Евангелия.
Черкесы очень недавно приняли магометанскую веру. Они были увлечены деятельным
фанатизмом апостолов Корана, между
коими отличался Мансур, человек необыкновенный, долго возмущавший Кавказ
противу русского владычества, наконец схваченный нами и умерший в Соловецком
монастыре».
Впрочем, последнее вызывает
у Пушкина скептическую мысль:
«Кавказ ожидает христианских миссионеров. Но легче для
нашей лености в замену слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые
книги людям, не знающим грамоты».
Пушкинские представления о горцах с большой точностью совпадают с описаниями Лермонтова. В «Герое нашего времени» в рассказе «Бэла» есть целый ряд зарисовок, показывающий кавказцев, их отношения между собой и русскими.
Один из первых эпизодов – осетины,
подгоняющие быков, запряженных в повозку. Делают они это таким образом, чтобы
полупустая повозка двигалась по видимости с большим трудом. На это Максим
Максимыч говорит:
«Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают, что кричат? А
черт их разберет, что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать,
так коли они крикнут по-своему, быки все ни с места… Ужасные плуты! А что с них
возьмешь?.. Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников! Увидите,
они еще с вас возьмут на водку».
Здесь фиксируется две кавказские черты:
готовность поживиться за счет приезжего, не знающего хитростей местного
населения и расценок за те или иные услуги, а также использование непонимания
русскими их языка.
Кстати о водке и вине.
Максим Максимыч говорит, что не пьют татары, потому как мусульмане. Прочие
горцы – вовсе не мусульмане или недавние мусульмане. А потому не только пьют,
но и изготовляют свое вино – чихирь. Черкесы – «напьются до бузы на свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка». Не случайно разбойник
Казбич, приглашенный на свадьбу, одевает под платье тонкую кольчугу. Гостей
здесь могут порубить наряду со своими приятелями.
В другом месте повести
говорится как Азамат (черкес, «татарин»?) за деньги, предложенные Печориным, на
следующую же ночь утащил из отцовского стада лучшего козла. Мы видим
сребролюбие в сочетании с воровской лихостью и бесшабашностью.
Надо сказать, что радушие и
гостеприимство на Кавказе носят совершенно иной характер, чем в России. «У
азиатов, знаете, обычай всех встречных и поперечных приглашать на свадьбу». Это
радушие не есть следствие особой благожелательности. Это скорее стремление
приподнять себя в собственных глазах, а также похвастаться перед родственниками
и кунаками многочисленностью застолья.
Следующая оценка Максима Максимыча, более
десяти лет служившего в Чечне такова:
«Вот, батюшка, недоели нам эти головорезы; нынче,
слава Богу, смирнее; а бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уж где-нибудь
косматый дьявол сидит и караулит: чуть зазевался, того и гляди – либо аркан на
шее, либо пуля в затылке».
Убийство и похищение людей
на Кавказе было, таким образом, проявлением какой-то особой удали, составляющей
часть национального характера – своеобразный «спорт», вроде охоты.
Казбич убивает отца Бэлы и Азамата, зарезав
его, как барана. И даже не подумал проверить его причастность к похищению так
любимого им коня. Так мстят «по ихнему».
Вообще здесь не любят разбирать обиды и
судить кто прав, кто виноват. Когда Азамат вбегает в саклю и говорит, что
Казбич хотел его зарезать, все тут же хватаются за ружья – начинается крик,
стрельба… Что было на самом деле, никого не волнует.
Образ Казбича многое говорит
о психологии горца:
«Бешмет всегда изорванный, в заплатках, а оружие в
серебре. А лошадь его славилась в целой Кабарде, - и точно, лучше этой лошади
ничего выдумать невозможно».
Не потому ли в советское
время предметом гордости горца была дорогая шапка и кожаная куртка, а теперь –
автомобиль? При чудовищной неустроенности, нечистоплотности во всем остальном.
В горских обычаях воровство
и грабеж не считаются преступлениями. Напротив – частью удалой разбойной жизни.
Максим Максимыч говорит: «эти черкесы
известный воровской народ: что плохо лежит, не могут не стянуть; другое и не
нужно, а все украдет…».
Следует оговориться, что черкесами и «татарами» здесь называются все горцы, включая чеченцев, а «татарской стороной» – затеречные территории.
Собственно чеченцев русские времен Кавказской войны характеризуют очень нелицеприятно. Так, в очерке «Кавказец» Лермонтов словами русского офицера-ветерана говорит:
«Хороший народ, только уж такие азиаты! Чеченцы, правда, дрянь, зато уж
кабардинцы просто молодцы; ну есть и между шапсугами народ изрядный, только все
с кабардинцами им не равняться, ни одеться так не сумеют, ни верхом проехать».
В указанном очерке Лермонтов показывает, как русский офицер за годы долгой и тяжелой службы постепенно перенимает горские ухватки в одежде и манерах, начинает любить Кавказ как поле своего поприща – становится знатоком горских обычаев и психологии (что дает понимание врага) и даже изучает местный язык.
Такое же перевоплощение, но
более глубокое, описывает Лев Толстой, говоря о казаках в одноименном романе:
«Живя между чеченцами, казаки перероднились с ними и усвоили
себе обычаи, образ жизни и нравы горцев; но удержали и там во всей прежней
чистоте русский язык и струю веру. (…) Еще до сих пор казацкие роды считаются
родством с чеченскими, и любовь к свободе, праздности, грабежу и войне
составляет главные черты их характера. (…) Щегольство в одежде состоит в
подражании черкесу. Лучшее оружие добывается от горца, лучшие лошади покупаются
или крадутся у них же. Молодец казак щеголяет знанием татарского языка и,
разгулявшись, даже с своим братом говорит по-татарски. Несмотря на то, этот
христианский народец, закинутый в уголок земли, окруженный полудикими
магометанскими племенами и солдатами, считает себя на высокой степени развития
и признает человеком одного казака; на все же остальное смотрит с презрением.
Казак большую. Часть времени проводит на кордонах, в походах, на охоте или
рыбной ловле. Он почти никогда не работает дома. Пребывание его в станице есть
исключение из правила – праздник, и тогда он гуляет».
Так, говоря о казаках,
Толстой характеризует и горцев.
Толстой отчасти повторяет в
знаменитом «Кавказском пленнике» пушкинский сюжет о любви русского пленного и
горской девушки (в толстовском сюжете 13-летняя девочка помогает бежать из
плена русскому офицеру), но от прямых оценочных характеристик воздерживается.
Главное, что для нас здесь важно, – прежнее отношение горцев к пленным как к
источнику наживы и жестокое обращение с ними. В этом пушкинские оценки
повторяются полностью. (Кстати, кино-ремейк «Кавказского пленника»,
переложивший литературный сюжет к современной войне, даже при замечательной
игре актеров надо признать стопроцентной ложью.)
В рассказе «Набег» сюжет
«Кавказского пленника» контрастирует с фрагментом, где русский офицер, захватив
в бою чеченца, сам лечит его раны и после выздоровления отпускает с подарками.
В чертах русского поручика без труда угадывается лермонтовский офицер-ветеран,
«кавказец».
В повести «Рубка леса»
Толстой противопоставляет спокойную и непоказную храбрость русских солдат
храбрости южных народов, которым непременно надо чем-то распалять себя. Русскому
солдату «не нужны эффекты, речи, воинственные крики, песни и барабаны», в нем
«никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться
во время опасности: напротив, скромность, простота и способность видеть в
опасности совсем другое, чем опасность». По закону контраста противоположные
черты Толстой видел у горцев.
О горском характере,
зафиксированном Толстым, говорит повесть «Хаджи-Мурат». Известный «полевой
командир» имама Шамиля переходит на сторону русских и тепло встречен бывшими
врагами. Хаджи-Мурату оставляют оружие, телохранителей и даже право совершать
верховые прогулки по окрестностям. В одну из таких прогулок, Хаджи-Мурат меняет
свои планы и совершает побег, убив четверых казаков. И потом вместе с
телохранителями отстреливается от преследователей и погибает. Русским такая
перемена в поведении и такая черная неблагодарность совершенно непонятны. И
Толстой пытается реконструировать мотивы поступков Хаджи-Мурата. Вывод, который
можно сделать из этой реконструкции, состоит в том, что бывший соратник Шамиля
обеспокоен только судьбой своей семьи, оставшейся в горах, и совершенно не
намерен принимать в расчет какие-либо интересы русских или как-то учитывать
оказанный ему прием.
Вероятно, именно эта особенность
подвигла русских во время Кавказской войны брать в крепости из горских селений
аманатов – особо уважаемых стариков или детей - в качестве гарантов мирного
поведения их родственников. Безусловно, положение аманатов было значительно выгоднее
положения захваченных горцами русских заложников, которых даже кормить
считалось грехом.
Толстой неоднократно
описывает поведение горцев в бою. Они никогда не идут на открытое столкновение,
действую исключительно из засад или обстреливая отходящего в походном строю противника.
Мы видим, что со времен Пушкина и следа нет какого-то «горского рыцарства».
Увы, избавление от
романтического взгляда на горцев дорого стоил русским, воевавшим в Чечне. Так и
иным журналистам, в 1994-1995 году сочувственно писавшим о национально-освободительной
войне чеченцев, понадобилось посидеть в чеченском зиндане, чтобы изменить свою
точку зрения.
Проще все-таки было бы
читать русскую литературу.