А.Р. Конев

 

С Поппером в башке

 

Книга Поппера «Открытое общество и его враги» является классикой современной либеральной мысли, ищущей своего утверждения в развенчании двух мощных пластов социальной мысли – платонизма и марксизма. Книга претерпела множество переизданий, а в 1992 году ее издание в России стало одной из первых инициатив финансиста Дж. Сороса.

Объявляя восстание против мудрости древних, Поппер говорит, что мудрость пророков чревата бедами: «…мы сможем стать хозяевами своей судьбы только когда перестанем считать себя ее пророками». «Пророки, объявляющие, что скоро произойдут определенные события…, независимо от их желания могут стать инструментом в руках тех, кто эти события готовит»[1].

Последнее утверждение можно считать методологически верным в рамках политической технологии, использующей настроения «пророков» журналистики. Но совсем иное – научное предвидение, в котором вариативность исторического процесса, комбинаторика политических сценариев и фактор случайности всегда берутся во внимание. Таким образом, защищая науку и разум, Поппер становится их врагом, смешивая с кликушескими всплесками СМИ.

По мысли Поппера доктрины, утверждающие, что общественные науки должны быть пророческими, опираются на предрассудки, что такого рода социально-философские учения «выражают глубоко укорененное чувство неудовлетворенности миром, который не соответствует и не может соответствовать нашим моральным идеалам и мечтам о совершенстве». Всей пророческой мудрости Поппер дает хлесткое наименование историцизм.

Поппер считает, что доктрина избранного народа (трибализм, т.е. утверждение наивысшего значения племени, без которого индивид ничего собой не представляет) выросла из племенных форм организации общественной жизни. Она рассматривает индивида как пешку в историческом процессе или исходит из того, что автором разыгрываемой на cцене Истории пьесы является Бог или природа (законы природы). Значимыми субъектами могут быть лишь Великие вожди, Великие классы, Великие нации и Великие идеи. И это есть главный порок «историцистских теорий», в которых коллективизм убивает позитивное начало индивидуализма.

Еще одна черта «историцизма», по мнению Поппера, – наличие удаленного момента времени, называемого «концом истории». И Поппер незаметно для себя переносит конец истории в настоящее – конец истории уже состоялся, ее замысел раскрыт и не представляет никакого интереса. Остается только проявлять собственное своеволие, чтобы обеспечить сценарий индивидуальной судьбы.

Поппера вводит различение исследовательских стратегий общества: методологический номинализм, который стремится не к постижению подлинной природы вещи, а к описанию того, как вещь ведет себя в различных обстоятельствах, выясняются закономерности этого поведения; и методологический эссенциализм, который ставит перед наукой задачу раскрыть при помощи определений сущность вещей. Первый метод используется в общественных науках, последний – в естественных. Методологические различия диктуются сущностной разницей этих двух сфер исследования.

Поппер считает важным для анализа общественных и природных процессов различать естественные законы (законы природы) и нормативные законы, нормы (религиозные, правовые). Оставаясь в рамках ньютоновской парадигмы, Поппер видит в первом типе законов «жесткую и неизменную регулярность» – то есть, истинность в случае, если закономерность имеет место в природе, или ложность, если ее не существует. Неизвестность трактуется как незнание или неполное знание, позволяющее формулировать гипотезы. Законы природы неизменны, не могут быть созданы или отменены. Напротив, нормативный закон, вводимый человеком, предполагает изменчивость. Он может быть хорошим или плохим, правильным или неправильным, и описывает не факты, а ориентиры нашего поведения. Нельзя утверждать, что одни нормы соответствуют природе человека, а другие – нет. В этом случае норма оказывалась бы подобной закону природы. Поппер предлагает для таких случаев говорить о «естественных правах и обязанностях» и о «природной норме».

Поппер под видом критики философии Платона пытается развенчать такой естественный для понимания ученых метод, как исследование вещи или явления по их происхождению. Действительно, Платон полагал, что история не является самостоятельной наукой, а представляет собой единственный метод, которым мы исследуем предысторию современных общества и государства. Платон склонен рассматривать общественные институты с точки зрения их истории, происхождения, развития. Он хочет видеть в изменениях социальных институтов план или проект, составленный в соответствии с человеческими или божественными целями или же выражение каких-либо инстинктов.

Как считал Поппер, Платон комбинировал оба подхода, что характерно для утопических учений, в которых программа реалистических мер сочетается с продиктованными историцизмом целями. Сам же Поппер проповедовал методологический разрыв – идеальные цели в его доктрине теряют историческую почву и становятся произвольным очевидным утверждением, на основании которого столь же беспочвенно возникают социальные технологии.

Историцизм, в понимании Поппера, противостоит социальной инженерии, которая оценивает вещи только с точки зрения их использования и считает, что надо собирать фактическую информацию, необходимую для построения или изменения общественных институтов. «Сторонник социальной инженерии не задает вопросов об исторических тенденциях или о предназначении человека. Он верит, что человек – хозяин своей судьбы и что мы можем влиять на историю или изменять ее в соответствии с нашими целями, подобно тому, как мы уже изменили лицо земли. Он не верит, что эти цели навязаны нам условиями или тенденциями истории, но полагает, что они вырабатываются или даже создаются нами самими»[2].

Создавая эти самые цели, Поппер полагает, что вправе утверждать единственность собственного понимания задач общества. Например, оспаривая представления Платона о справедливости, Поппер выдвигает, на его взгляд, общепринятую гуманистическую концепцию справедливости, сводя ее к нескольким пунктам[3]:

1.Равное распределение бремени гражданских обязанностей, т.е. тех ограничений свободы, которые необходимы для общественной жизни;

2.Равенство граждан перед законом;

3.Непристрастность законов в пользу отдельных граждан, групп или классов;

4.Справедливый суд;

5.Равное распределение преимуществ членства в данном государстве.

Очевидно, что мы имеем дело с эгалитаристской программой, самым решительным отождествлением гуманности с равенством и отрицанием естественных или благоприобретенных различий между людьми. Категорическое расхождение с Платоном возникает у Поппера вследствие убеждения, что справедливость может относиться только к индивиду и не может быть свойством целого государства. Завершается построение концепции либерального гуманизма дополнением принципов эгалитаризма и индивидуализма обязанностью государства защищать свободу своих граждан.

При всей очевидности этих принципов, так же очевидна и их нежизнеспособность, невозможность применения к практике государственного управления. Задачи управления государственными и национальными системами требуют исходить именно из естественности реальных или видимых привилегий (сохраняя тем самым гражданский мир), целостности общественно-государственного организма (коллективизм или холизм, в терминологии Поппера), а также из обязанности индивида хранить стабильность государства. Защитник свобод граждан также не может исходить из частных представлений о свободе и справедливости. Но этого, пожалуй, ни Поппер, ни чего сознательные или интуитивные последователи понять не в состоянии. Они упорно стремятся сделать частные интересы основой общей теории управления, не замечая многообразия и противоречивости частных интересов, которые не могут быть уравновешены увещеваниями, проповедью уступок друг другу. Да и моральный кодекс, на основании которого эти увещевания и проповеди могли бы существовать, не может быть составлен из пожеланий частных лиц.

Утверждение Поппера о том, что политические привилегии никогда не основаны на природных различиях между людьми, а потому не могут быть оправданием неравенства, верно лишь отчасти. Если же полагать, что политические привилегии все-таки соответствуют некоей социальной реальности, а различия между людьми считать реальным (хоть и «не естественны»), то отмена неравенства нанесла бы этой реальности такой силы удар, что от общества вряд ли что осталось бы. Если же вести речь о постепенном изживании неравенства, начинают работать природные факторы, и вместо эффективной общественной структуры строится уравниловка, ущемляющая не только общество в целом, но и индивида, чем-то выделяющегося из общей массы.

Собственно вся попперовская критика Платона есть критика индивидуалистом любой формы коллективизма. Возражения теряют смысл хотя бы после оспоривания таких слов Платона: «…бытие возникает не ради тебя, а наоборот ты - ради него. Ведь любой… делает все ради целого, а не целое ради части». Поппер, напротив, хочет поставить целое на службу частному, определить замысел бытия как «мира для меня» (для меня лично; для меня, любимого). Тогда никакие политические привилегии не могут считаться «естественными», потому что естественность остается за одной привилегией – переделывать целое в угоду части. Разумеется, отсюда следует не устойчивое общество, а жесточайшая конкуренция, которая в сочетании с принципом «открытости» вообще не может быть когда-либо прекращена.

Понятно, что для Поппера остается последний способ защитить себя от обвинений в абсурде – объявить, что индивидуализм не тождественен эгоизму и не противостоит альтруизму, зато тождественен правам человека. Тогда возникает некий индивидуалистический альтруизм, о котором Поппер пишет как о широко известном принципе со времени Перикла (позабыв, что именно такая позиция стоила Афинам политической независимости) и, якобы, положенном в основу христианства («возлюби ближнего своего», а не «возлюби род свой») и в целом западной цивилизации.

Что касается христианства, что в аргументации Поппера мы можем видеть чисто светскую трактовку «ближнего» как просто некоего отдельного человека. В то же время Священное Писание говорит именно о близком - то есть о том, с кем ты связан жизнью – а не о «дальнем», о котором имеешь лишь смутное представление. Расшифровка здесь лежит на поверхности – речь идет именно о семье, роде, группе, обществе, которые окружают человека. Речь идет о конкретности любви, а не об абстракции, которую Поппер пытается приписать христианской концепции любви.

Бесспорно, Платон был враждебен атомизированной личности. Но Поппер приписывает ему враждебность к личности вообще.

Понятно, что Платон как «холист» не видел смысла в личной жизни. Поппер же в своей критике просто меняет полюса и не видит смысла в утверждении и преследовании общегосударственных целей, общественного порядка. Платон говорил о государстве и законах, о военной дисциплине и долге. Поппер же навязывает ему вовсе другую тематику, которая интересует его самого – проблемы частной жизни и ее защиты – которой не найти у Платона. Отсутствие логической связки Поппер заполняет бранью, что вполне в духе либеральной мысли.

Интересно, что для доказательства обоснованности своей концепции Поппер сам идет против своей антиисторицистской концепции – Сократ (которому Поппер навязывается в последователи) будто бы противостоит Платону, который, по утверждению Поппера, отрекся от сократовского учения и, предав учителя, обратился к тоталитаризму. В действительности, Поппер просто выдумал такого Сократа, который был ему удобен, предлагая при этом не верить ни пересказам Платона, ни свидетельствам Аристотеля, а опираться лишь на догадки сегодняшнего дня. Поппер проигнорировал даже тот факт, что два из самых выдающихся учеников Сократа стали во главе правительства Тридцати тиранов после падения Афин. В отношении Платона подобный факт был бы истолкован как явное свидетельство враждебности открытому обществу.

Политическая концепция Поппера является ярким примером переписывания исторических учений в угоду собственным установкам, вплетенным в исторический материал, поданный тенденциозно и анализируемый исходя из политических, а не научных задач автора. Кредо либеральной политологии Поппер выразил в своем предложении «извлечь из Платона в точности противоположное тому, что он пытался преподать нам»[4].

Как и концепция справедливости, либерализм Поппера усложняет и извращает проблему свободы. Полагая, что частью свободы можно поступиться ради того, чтобы оставшуюся часть свободы защищало государства, он тут же вынужден признавать трудность такого деления. Разрешение Поппер предлагает такое: спорные ситуации не только не свидетельствуют о каком-то кризисе, но демонстрируют, что наличествует стимул бороться за свободу. Так, в борьбе возникает нестойкий баланс между свободой и безопасностью, гарантированной государством, который в действительности есть баланс между субъективной самодостаточностью и эффективностью власти и сложившимися социальными условиями. Для Поппера неустойчивость государства есть отражение его оправданности, для самого государства дело обстоит прямо противоположным образом – государство ищет самооправдания в собственной стабильности. Мы видим, что попперовский либерализм на теоретическом уровне носит откровенно антигосударственный характер.

К достоинствам своего подхода Поппер относит отсутствие необходимости говорить о сущности государства и его происхождении – достаточно, мол, определенной рекомендации, проекта следовать определенной политике. (Какой?) То есть речь идет не об отстаивании сущностей, а о некоей технологии: свобода защищается государством (от самого себя? от граждан?), а само государство управляется свободными гражданами (свободными от государства? свободными друг от друга?).

Поппер считает, что его противники придерживаются порочной позиции, согласно которой государство должно обеспечивать не свободу, а мораль. В этом случае за счет морали расширяется правовая сфера. Иными словами, хочется, чтобы мораль была делом, во-первых, частным, во-вторых, самопроизвольным (не регламентированным в праве). Тогда только личность остается ответственной. Но с тем же успехом можно доказать, что она остается безответственной, ибо никто не стоит над индивидом и не спрашивает с него за его поступки. Напротив «родовые тоталитарные табу» (как иронично называет правовые институты Поппер) предопределяют религиозную мотивацию поведения индивида, которая обретает законченную форму именно в праве.

Позиция Поппера и всей либеральной публики, пасущейся в огороде его вымыслов о человеческом обществе, отражена в категорическом утверждении: мораль государства значительно ниже морали среднего гражданина. Это может означать лишь принципиальную вредность государства как такового или предназначенность его лишь для вразумления аморальных типов и защиты высокоморального большинства от жалкой кучки преступников. В действительности, высшие нормы морали вносятся в общество только государством, мораль государства всегда выше морали подавляющего большинства граждан, которым нужен видимый образ силы и возможности наказания, чтобы соблюдать элементарные нормы социальной жизни. И действительно, Поппер ссылается на древнегреческого софиста Ликфона, который объявил, что закон не может сделать людей добрыми и справедливыми. Но тогда остается просто ждать, когда доброта и справедливость привьются сами собой, а государство, чтобы не мешать свободной игре нравов, должно быть распущено или же вовсе игнорировать задачу воспитания нравов.

Извечный вопрос: дело в людях или в системе? Поппер решает его в пользу второго варианта: главное как мы организовали политические учреждения, чтобы некомпетентные правители не нанесли слишком большого вреда. Но можно было бы поставить вопрос и иначе: что лучше – воспитывать полноценных граждан (будущих правителей) или развивать те институты, в которых они будут работать? Ответ ясен – и то, и другое.

Тогда возникает вопрос об эффективности, о приоритетах по части приложения усилий. До сих пор ни одно общество не рисковало пустить на самотек вопрос о воспитании подрастающего поколения. Поппер – готов рискнуть. Для него главное – проект, а кто его будет исполнять и чем наполнится этот проект – дело второстепенное. Это было бы оправданной позицией, если бы социальная действительность была подобием механизма, который хорошо регулируется и не может превращать наши благие пожелания (проекты Поппера или современных российских либералов) в свои противоположности.

Поппер, закрывая глаза на историю человечества, полагает, что власть имущие не могут делать все, что им заблагорассудится. Между тем, только явные приметы краха власти останавливали правителей, лишенных моральных императивов и религиозных мотиваций. То есть, «неконтролируемый суверенитет» присутствует всюду под более или менее тщательной маскировкой. Более того, цели частной политики (кстати, утверждаемой Поппером как идеальная модель) – устранение всех форм контроля над волей правителя. Может быть власть и не должна быть неконтролируемой, но всегда стремится к этому – и чаще всего успешно (по крайней мере в тактических вопросах, где нет ограничений, связанных с природными законами).

Поппер пытается доказать мнимому противнику его теорий, что власть никогда не была неконтролируемой. Между тем, следует считать власть именно таковой, когда она действует в рамках возможного, ограничивая себя по собственной инициативе. Поппер же подмешивает в этот вопрос проблему делегирования полномочий, без которой невозможна никакая власть. Но ведь и в рамках иерархически построенной системы власти сама эта система (или же ее верховный элемент) как раз и будут неконтролируемы. И здесь речи нет ни о каком институциональном контроле, поскольку институты создаются правителем, чтобы как можно более владеть ситуацией, максимально снимая социальные и природные ограничения власти. Регламент институтов, которым правитель обязывает самого себя, замечательно расширяет его возможности, а вовсе не сужает.

Невозможно согласиться с суждением Поппера, что «было бы безумием основывать все наши политические действия на слабой надежде, то мы сможем найти превосходных или хотя бы компетентных правителей». Может быть именно так должен был бы сказать правитель, но не его советник. Советнику надлежит выдумывать как бы это улучшить качество всех элементов управленческой системы – включая специалистов, благодаря которым она работает.

Если делать упор на институциональные основы политики, отбрасывая при этом «историцизм» (то есть, Традицию), то «парадокс свободы» неизбежен – большинство может поддержать тирана, и тогда либеральный теоретик должен бы вспомнить о своем утверждении, что мораль среднего гражданина (а значит – большинства) выше морали государства (не только тиранического, но и традиционного, которое оно замещает). Но либерал не видит собственной абсурдности.

Критерием демократии, который якобы снимает парадоксы теории суверенитета, Поппер заявляет такое институциональное устройство, которое позволяет избавиться от правительства без кровопролития, переворота и других потрясений. При этом демократией по Попперу следует считать не власть демоса, а институты, ограждающие общество от тирании. Иными словами, речь идет о реализации какого-то принципа, не имеющего отношения ни к истории, ни к воле большинства (а тем более – меньшинства) населения. И этот принцип должен реализоваться в некоторой системе, которая выше даже воли избирателя, ради прояснения которой она создается (легитимная смена власти). При этом данный принцип не имеет никакого отношения ни к религии, ни к пророчествам древних мудрецов. Остается предположить, что именно самого себя, свои «независимые» мысли либерал делает критерием эффективности институциональных моделей. Но пока либерал грустит о том, что нет идеальных способов избежать тирании, мир уже погиб. Вместе с институтами, которые были неидеальными и требовали совершенствования. Пока их пытались совершенствовать, брошенная на произвол судьбы человеческая природа взяла свое и смахнула традиционное общество - как стопку бумаги в мусорную корзину.

Когда Поппер говорит, что любая долговременная политика институциональна, ему приходится отступиться от своей теории и объявить, что проблема улучшения демократии стоит не перед институтами, а перед личностями, а принцип лидерства лучших может быть сведен к проблеме проектирования институтов для выбора будущих лидеров. То есть, все сводится к тому или иному типу избирательного права. Но как раз в избирательном праве системой явных и неявных цензов закладывается принцип отбора наиболее подготовленных профессионально и наиболее пригодных нравственно для служения… Служения кому? Неужели институтам демократии - то есть, в значительной мере тем самым принципам избирательной системы, которая привела правителя к власти?

Здесь мы видим ключевой порок либерализма – подмену нравственных целей институциональными, личной ответственности - абстрактным конструированием социальных систем, традиционного права – «естественным» правом и т.д. У либерала все покоится на главном убеждении, что человек и общество – всего лишь механизмы, которыми либеральный теоретик обязан управлять по своему ни на чем не основанному разумению (не дай Бог иметь какие-то основания помимо собственных измышлений!).

«Антиисторицизм», проповедуемый Поппером, прямо противоречит русской национальной традиции.

С. Булгаков пишет: «...дисциплина "послушания" должна содействовать выработке исторической трезвости, самообладания, выдержки; она учит нести историческое тягло, ярем исторического послушания, она воспитывает почвенность, чувство связи с прошлым и признательность этому прошлому, которое так легко теперь забывается ради будущего, восстанавливает нравственную связь детей с отцами.

Напротив, чисто гуманистический прогресс есть презрение к отцам, отвращение к своему прошлому и его полное осуждение, историческая и нередко даже просто личная неблагодарность, узаконение духовной распри отцов и детей»[5].

Именно эта распря есть проповедь Поппера, желающего подменить историческую обоснованность социального проекта видимостью его «технической» продуктивности, непонятно какими исходными ценностями подтвержденной. Поппер потому и популярен у либеральной публики, кто она видит в российской истории только грязь и кровь и желает умертвить историческую традицию. Либералы в истории не усматривают ни одного светлого пятна. Как говорил либерал Милюков, «в российской истории все темно и элементарно».

Попперовский антиисторизм мил либералам еще и потому, что направлен против России, потому что предъявляет России самые абсурдные и безосновательные претензии (см. послесловие к его «Открытому обществу…», написанное в 1992 году). Во-первых, Поппер обвиняет нашу страну в резкой поляризации правых и левых сил в Европе, которая, будто бы, привела к фашизму в ряде европейских стран. Во-вторых, Поппер объявляет, что именно Россия (Советский Союз) повинна в социальных конфликтах на Западе и конфликте Запада и остального мира. Будто бы виной всему пропаганда. Наконец, антироссийскую направленность попперовской «теории» изобличает его симпатия к большевистскому пацифизму, его положительная оценка Брестского мира, как вклада в сохранение мира.

Политическая программа, которую проповедует Поппер также насквозь пацифична: Укрепление свободы и вытекающей из нее ответственности (имеется в виду максимальная личная свобода и торжество идеи ненасилия). Мир во всем мире. Борьба с бедностью. Борьба с демографическим взрывом. Обучение ненасилию.

В целом можно сказать, что попперизм – это левая идея, местами доведенная до абсурда. Именно в этом абсурде она совпала с примордиальным большевизмом и диссидентским либерализмом, отчаянно мечтавшими о крахе российской государственности и нанесении собственной стране максимального ущерба. Смыкание с врагами России, очевидное с точки зрения исторической фактуры, в рамках соответствующего мировидения, просто не существует. Это все «историцизм», говорит Поппер.

Одним из практических приложений попперизма являются интеллектуальные искания его почитателя и издателя – финансового воротилы и руководителя Фонда «Открытое общество» Джоржа Сороса. История России для него была закончена крахом СССР, о котором он мечтал. Границы государств по Соросу должны утратить свое значение – чтобы соросам были доступны все уголки мировой цивилизации. СССР, если бы не рухнул, должен был по идее Сороса превратиться в конфедерацию – чтобы с удельными властями удобнее было вести переговоры по поводу допущения своих инициатив. Конкуренция должна быть допущена – чтобы эксперименты в образовании, финансах и т.д. были возможны. Конкуренция должна быть ограничена – чтобы соросовские проекты получали «зеленый свет», чтобы образовался слой «цивилизованных олигархов». Модель бума-спада должна быть принята как должное: был взлет СССР, за ним придется пожить в условиях спада – чтобы вывести страну из кризиса пригласили западных специалистов. Все эти идеи без стеснения были высказаны Соросом в его книжке «Советская система: путь к открытому обществу»[6], написанной еще до августовского ельцинского путча 1991 года.

Практически не скрывая ненависть к России и любым неапологетическим в отношении Запада теориям, Поппер тоже прямо заявлял, что именно на Западе построено общество «лучшее и справедливейшее из всех доныне существовавших на Земле». Более того, в особую заслугу западному обществу поставлено то, что оно гораздо ближе к раю, чем коммунистическое.

В заряд ненависти по отношению к русским вою лепту вносит и Сорос: «По моему мнению русский национализм может стать большей угрозой миру, чем был коммунизм» («Сегодня», 15.03.1994).

Квинтэссенцией попперизма является утверждение о том, что «история заканчивается сегодня» и что будущее – вовсе не экстраполяция прошлого. Смерть истории и традиционных обществ – вот вожделенная цель либерализма, облаченная Поппером в ругливый критический обзор наиболее выдающихся политических теорий прошлого.