А.А. Смирнов
ЭТНИЧЕСКИЙ И РАСОВЫЙ ФАКТОРЫ
В ИСТОРИИ НОВГОРОДСКОЙ ЗЕМЛИ
В последние годы
исследователи стали пересматривать традиционные представления об изначальной
этнической однородности восточного славянства. Правда, сложившиеся в конце I
тысячелетия н. э. восточнославянские союзы племен по-прежнему весьма
осторожно характеризуют как «этнические (этносоциальные, этнокультурные)
общности». На наш взгляд, есть все основания прямо считать древлян, волынян и
прочих самостоятельными этносами. При этом мы исходим из положения,
разделяемого сейчас все большим числом историков, что «ту или иную общность
людей делает этносом наличие у нее особого этнического самосознания, для
которого характерно четкое осознание различий между этносом "своим" и
"чужим"»[1].
Источники не содержат прямых
указаний на то, кем, прежде всего, ощущал себя, скажем, кривич - кривичем или
славянином? Однако Нестор в своем этногео-графическом введении к «Повести
временных лет» отмечает, что союзы племен «имяху ... обычаи свои и закон отец
своих и преданья, кождо свой нрав»[2].
Между тем именно в нравах и обычаях и проявляются различия между
"своими" и "чужими" - в характере, ментальности - те
различия, на которых, собственно, и базируется этническое самосознание.
Психология
Существование явных
этнических различий между восточнославянскими землями еще в домонгольское
время заставляет по-иному взглянуть на историю этих земель - прежде всего, Новгородской.
Представляется, что изучение этнической психологии ее населения может пролить дополнительный
свет на причины уникальности и ее исторического пути - явившего и самобытную
политическую традицию, и неповторимую традицию художественную, и масштабнейшую
внешнюю экспансию.
Основную часть славянского
населения Новгородской земли составил племенной союз словен (в литературе их
часто именуют словенами ильменскими), осевший здесь, по-видимому, в VIII в.
С одной стороны, словене относительно рано начали интегрироваться в новый
этнос, получивший в науке название древнерусской народности. Уже повествуя о
битве с эстами-сосолами весной 1061 г., новгородский летописец ставит знак
равенства между новгородцами и русскими: "И изидоша противу им плесковице
и новгородци на сечю, и паде Руси 1000, а Сосол бещисла"[3].
"Русином" новгородский житель именуется и в договоре Новгорода с
немецкими городами и Готландом, заключенном в 1191 или 1192 г.[4]
Однако для епископа Нифонта, отвечавшего на вопросы духовных лиц между 1130 и
1156 гг., житель Новгорода – все еще не русин, а "словенин"[5].
Еще больше запутывает вопрос "Житие Александра Невского", написанное
(по-видимому, суздальцем) в 1280-х гг. Зимой 1242 г., сообщает автор
"Жития", Александр «пойде на землю Немецкую в велице силе, да не
похвалятся, ркуще: "Укорим Словеньскый язык ниже себе"»[6].
Немецкие хроники ХIII в. свидетельствуют, что тогдашние немцы называли
новгородцев (и псковичей, и полочан, и суздальцев) не "славянами", а
"русскими". Поэтому вышеприведенная фраза могла быть вложена в их
уста только автором или его информатором-новгородцем. Со своей стороны, под
"словенским языком" эти последние явно подразумевали не всех славян
Руси (как, например, Нестор), а именно словен ильменских. Ведь немецкая
агрессия в 1240-1242 гг. была направлена только против Новгородской земли. Но
тогда получается, что новгородцы продолжали ощущать себя словенами (и именно
как самостоятельным "языком", т.е. этносом) еще в середине ХШ в.!
Во всяком случае, можно
утверждать, что начавшаяся в XI в. интеграция словенского
(словенско-ильменского) этноса в древнерусскую народность не завершилась и в ХIII в.,
и что новгородцев второй половины XI-ХIII вв. должно считать, по меньшей
мере, ярко выраженным субэтносом в составе древнерусской народности. Что же
касается XIV-ХV вв., когда самоназвание
"словене" уже окончательно вышло из употребления, то, как будет
показано ниже, жители Новгородской земли сохраняли свои этнические особенности.
Следовательно, и в ХIV-ХV вв. новгородцы представляли
собой, по меньшей мере, субэтнос - только уже в составе формирующейся из части
древнерусской великорусской народности.
Впервые - и очень емко -
этнический характер средневековых новгородцев был очерчен московским
летописцем ХV в. Это, писал москвич, "беша ... человеци
суровы, непокоривы, упрямчивы, непоставни..."[7].
На первое место поставлена,
таким образом, суровость новгородского характера. Возможно, наиболее яркое
свое воплощение она нашла в новгородском стиле ведения боя - достаточно
рельефно проступающем на страницах хроник.
Оценивая накануне битвы на
реке Липице своих противников, один из суздальских бояр, прежде всего, отметил,
что "Новгородци и Смолняны дерзъки суть к боеви"[8].
Однако изучение летописного рассказа о Липицкой битве 21 апреля 1216 г.
показывает, что это не та ярость, которой отличались, например, тогдашние
галичане - быстро вспыхивающая и быстро же гаснущая... На Липице, чтобы
атаковать суздальцев, новгородской пехоте надо было преодолеть заросшую лесом и
заболоченную долину ручья Тунег, а затем, едва выдрав ноги из апрельской грязи,
наступать вверх по склону холма. Тем не менее, первоначальный боевой порыв
растерян не был; новгородцы врубились в ряды врага с такой яростью, что сразу
же опрокинули его, не ослабляли натиска даже тогда, когда пробились к
суздальскому обозу. Призыв новгородского князя Мстислава Удалого не отвлекаться
на грабеж "товаров" оказался совершенно излишним.
Перед нами предстают
действительно суровые - не любящие шутить, по-настоящему яростные люди,
которые, встречаясь с препятствиями, лишь сжимают от напряжения зубы, а внутри
распаляются все больше и больше. И новгородский бой - это не только ярость,
но и неукротимость натиска, когда "ломить стеною" не переставали до
конца сражения.
Случайно ли, что к подобному
выводу позволяет прийти уже рассказ о Липицкой битве - единственное в русских источниках
подробное описание сражения с участием новгородцев? По-видимому, нет. Такую же
картину рисует нам и шведская хроника Эрика, повествующая - со слов участников
событий - о штурме новгородцами шведской крепости Ландскрона летом 1300 г.:
И русские так стремительно подбежали,
словно хотели сказать: я хочу
пройти туда во что бы то ни стало, никого не спросив;
Хельсинг (здесь: швед.- А.С.) стрелял, рубил, колол.
Но русские все продолжали наступать...[9]
Заметим, что хроника Эрика
стремится всячески принизить боевые качества русских. Однако не отметить эту
неукротимость новгородского натиска хронист не смог - слишком, по-видимому,
большое впечатление произвела она на его информаторов.
Историки давно уже подметили
устойчивую нелюбовь новгородцев к ведению боя в конном строю. Новгородские
конники были своеобразными средневековыми драгунами - "ездящей пехотой".
Они использовали коня только как транспортное средство. Так, они спешились,
прежде чем атаковать смолян в сражении на Кулачке в феврале 1097 г. На Липице в
1216-м новгородцы прямо заявили Мстиславу Удалому: "Къняже, не хочем
измерети на коних, нъ яко отчи наши билися на Кулачьскеи пеши"[10],
- после чего опять-таки слезли с коней и атаковали в пешем строю. Пешим бился
со шведами и герой Невской битвы 15 июля 1240 г. - Миша - человек, имевший
собственную дружину и, следовательно, достаточно богатый для того, чтобы
служить в коннице.
Рискнем утверждать, что
пристрастие новгородцев к пешему бою прямо вытекает из особенностей их
этнического характера. Новгородская "суровость" - это качество,
необходимое, прежде всего, хорошей пехоте - стойкой и одновременно напористой,
настойчивой, неутомимой, шаг за шагом теснящей противника и надежно
закрепляющей за собой захваченную местность.
Эта природная суровость характера,
порождавшая волю к борьбе и победе, ярость и неукротимость в бою, может, как
представляется, объяснить не одно явление словенско-новгородской истории.
Например, причины поразительно быстрого покорения новгородцами необъятных пространств
Европейского Севера. Нет сомнений в том, что на всем пути к Уралу и Оби -
который и без того был "непроходим пропастьми, снегом и лесом" -
новгородцы встречали упорное сопротивление местных племен - "чуди
заволочской". Порукой тому небывало богатая и точная историческая память
русского населения Архангельской области. Еще в середине XX в. на Пинеге и
Мезени не только помнили, что, например, у деревни Резя новгородцы долго
"резались" с чудью, что на реке Поганце было еще более упорное
сражение с "погаными", а у Кровавого плеса на Мезени новгородцы
прижали чудь к полынье - к т.п. Нет, «старики даже покажут, где пролегала
"ратная дорога", по которой отступали “чудаки”», где находились
укрепленные городки чуди и откуда именно она пускала стрелы в наступавших новгородцев[11].
— И тем не менее не позднее третьей четверти XI в. новгородцы уже перевалили
через Полярный Урал и проникли в Западную Сибирь! А приуральские племена Печоры
в это время уже были их данниками.
Не забудем, что к ХIII в.
новгородцы сумели подчинить также значительную часть нынешней Финляндии и даже
часть современной шведской области Норботтен на западном берегу Ботнического
залива.
Более понятными оказываются,
далее, и невероятные успехи новгородских ушкуйников, в 1375 г. прорвавшихся -
сметая все на своем пути - в самое сердце Золотой Орды.
Суровый новгородский
характер породил и суровую новгородскую архитектуру. "Одного взгляда на
крепкие, коренастые памятники Великого Новгорода достаточно, - отмечал еще
И.Э. Грабарь, - чтобы понять идеал новгородца - доброго вояки, не очень
обтесанного ... но себе на уме ... Идеал новгородца - сила, и красота его -
красота силы"[12].
Сложенные из грубо обтесанного камня, лишенные затейливого декора, с предельно
лаконичными, простыми формами, похожие на монолиты, новгородские храмы XI - ХV вв.
выглядят суровее, строже и киевских, и смоленских, и суздальских, и московских;
от них веет мощью и неукротимой волей. За толстенными стенами этих монолитов -
такой же строгий, простой интерьер.
«Такова же и новгородская
живопись - яркая по краскам, сильная, смелая, с мазками, положенными уверенной
рукой, с графами, прочерченными без колебаний, решительно и властно»[13].
Столь же просты, резки, экспрессивны линии новгородских резчиков; в их
княжеских печатях ХIII в. эти черты даже "гипертрофируются, стремясь
к созданию угрожающего, воинственного образа"[14].
"Новгородцы, - подчеркивал В.Н. Лазарев, - не обладали развитым чувством
пластичного ...они умели ценить цвет и красоту сильной выразительной
линии". Их искусство "лишено душевной тонкости, мягкой поэтичности и
изящества московского искусства"[15].
Это искусство суровых, волевых, неистово-яростных - как и их краски - людей.
Кстати, новгородские иконы и
фрески ХII - ХV вв. не только отражают
вкусы этих людей, но и фактически показывают воочию их самих. Уже в росписях
второй половины ХII в. мы видим волевые, мужественные, "с
тяжелыми, крупными чертами"[16]
лица; энергичные, пронзительные взгляды. Это - новгородские купцы с тех трех
лодей, что отбились в 1142 г. от 60 шведских судов; это - липицкие бойцы,
яростно искрошившие суздальский полк; это - "вои" Ярослава Мудрого
под Любечем в 1016 г. - оттолкнувшие после высадки на вражеский берег лодки и
оттеснившие-таки киевскую дружину к замерзшему озеру...
Средневековая новгородская
живопись (как и архитектура) дает основания говорить о суровости не просто
характера, но всего мировосприятия новгородцев. Так, если в образе Спаса на
среднерусских иконах «звучит тема "Умиления" и та интонация, которая
может быть выражена эпитетом "Всемилостивый" Спас», то Спас икон
новгородских близок к "суровому и грозному типу Пантократора,
Вседержителя"[17].
Святые Борис и Глеб для новгородского художника - это, прежде всего, павшие от
руки врага воины; они изображаются не прекраснодушными, исполненными милосердия
мучениками (как на московских иконах), а ширококостыми, мужественными витязями,
в руках у которых - крест и меч. Суровы образы и других святых. Их лики "нахмурены
и неприступны, жесты внушительны, формы массивны, силуэты тяжеловесны" -
все в них выражает "идеал духовной непреклонности, заступничества и
подвига"[18].
Суровому, мужественному
характеру соответствует и многократно отмечавшийся исследователями[19]
лаконичный стиль речи новгородцев. Здесь явно не любили бросать слова на ветер
- и потому умели обходиться немногими, но предельно выразительными.
Официальные заявления Новгорода ХII-ХIII вв. словно вырублены на
камне. Таково, например, послание великому князю Ярославу Ярославичу, который
в 1270 г. двинул на Новгород ордынскую рать: "Княже, сдумал еси на святую
Софью; поеди, ать иэъ-мрем честно за святую Софью; у нас князя нетуть, но бог и
правда и святая Софья, а тебе не хочем"[20].
"Оударил еси пятою Новъгород", - так был квалифицирован там поступок
внука Юрия Долгорукого Мстислава Ростиславича, променявшего в 1176 г.
новгородское княжение на ростовское[21].
Важно отметить, что в новгородских летописях этой фразы нет; ее приводит
суздальский летописец - писавший в совершенно иной манере и, конечно, не
способный так стилистически обработать ответ новгородцев. Можно поэтому считать,
что перед нами точная запись новгородской фразы и что речевой лаконизм
действительно был присущ новгородцам вообще - а не одним только тамошним
летописцам. О том же свидетельствуют и записки новгородцев, побывавших в ХIII-XIV вв. в
Константинополе - Добрыни Ядрейковича, Стефана и других.
Впрочем, подлинные шедевры
подобного стиля чаще встречаются именно у летописцев. Сравним, например, два
сообщения об окончании внутренних смут - суздальской летописи под 1216 г. и
новгородской под 1220 г. «…Но пакы Бог и крест честный и молитва отца их и
дедня введе я (Константина и Юрия Всево-лодичей - А.С.) в великую любовь ... и
бысть радость велика в земли Суждальстеи, а дьявол един плакате своея
погибели», - пишет суздалец[22].
А вот абсолютно та же мысль у новгородца: «Богом и святою Софиею крест
възвеличян бысть, а дьявол попран; а братья вся въкупе быша»[23].
Краткость, простота и
ясность изложения, присущие литературным памятникам Новгорода, связаны также с
той особенностью новгородской ментальности, которая лучше всего раскрывается
в записках новгородских путешественников. Деловитость и предельная
конкретность, с которой описываются греческие диковинки; схожесть записок со
служебными отчетами, в которых заботятся лишь о точности передачи фактов, - все
это ясно указывает на присущий новгородцам трезвый, практичный, тяготеющий к
конкретности склад ума. Новгородец "не терпел сложных иносказаний,
схоластически-напряженных умствований"[24];
эта его особенность проявилась и в новгородской иконописи. Не случайна
распространенность в ней "житийных" икон - этих точных и подробных
иллюстраций к житиям конкретных святых; - не случайны предельно простая
композиция новгородских икон ХIII - ХV вв., их ясный, не
затененный "лишними" фигурами сюжет, их многочисленные поясняющие
надписи. Смотревшему на новгородские иконы не было нужды сосредоточенно вникать
в оттенки душевного состояния, чувств и раздумий персонажей - эти последние
изображались "как нечто решенное", "обладающее дельностью и
односложностью внутреннего состояния". Получались "четкие и
внушительные "формулы", рассчитанные на массовую доступность,
наглядность художественного образа", на "активность восприятия, а не
ровную, мягкую сосредоточенность". Да и сами "формулы" являют
собой "не философов, а подвижников, наставников среди простолюдинов"[25].
Вообще, это люди, не
склонные к созерцанию; люди действия, люди дела. Характерна реакция
новгородцев на обращение к ним за военной помощью Ярослава Мудрого в I015 г.
- Ярослава, который только что (!) истребил славнейших новгородских воинов.
Естественно ожидать, что горожане не преминут попрекнуть князя, прочитать ему
нравоучение, позлорадствовать. Однако их ответ (в передаче новгородского
летописца) краток и деловит: "А мы, княже, по тобе идем"[26]
- помочь Ярославу в борьбе с Киевом в интересах Новгорода, а после драки кулаками
не машут... Любопытно, что южнорусскому книжнику, перерабатывавшему
новгородский летописный свод середины XI в., такая
"бесчувственность" показалась неправдоподобной, и он заставил
новгородцев все-таки попрекнуть Ярослава: "Аще, княже, братья наша исечена
суть, можем по тобе бороти"[27].
Но именно такие - целеустремленные, не склонные к рефлексии - люди и могли
пройти с боями до Лапландии и Урала!
Все вышесказанное не
позволяет согласиться с утверждением В.Л. Янина о том, что раскопки в
Новгороде "перечеркнули" "возникшее было представление о
примитивной простоте и суровости рядового новгородца", о различиях в
характере Новгородцев и суздальцев[28].
Во-первых, исследователи никогда не объявляли простоту, к которой тяготели
новгородцы, примитивной. А во-вторых, аргументация В.Л. Янина заключается лишь
в том, что "многие деревянные предметы, повседневно служившие человеку,
украшены такой же причудливой и тонкой резьбой, как и стены владимирских
храмов"[29]. При этом
игнорируются не только все прочие аспекты новгородской культуры (живопись,
литература, стилистика устной речи и др.), но и наличие в резном искусстве
Новгорода черт, вполне сочетающихся с представлениями о "простоте и
суровости" новгородца[30].
Да и строгость облика новгородских храмов отнюдь не определялась одним лишь
отсутствием резного "узорочья".
Другое дело, что трезвость
новгородского мировосприятия была одухотворенной. Эту особенность прекрасно передает,
например, сообщение Новгородской I летописи о смерти Александра Невского:
"Той же ночи и преставися; и везоша и
в Володимерь, и положиша и в манастыри
у святой Богородици Рожества; и снемшеся епископи и игумени с митрополитомь
Кюриломь и со всем ереискымь чиномь и с черноризци и со всеми суждалци,
погребоша и честно месяца того же в
23, на святого Амфилохия, в пяток; дай, господи милостивый, видети ему лице
твое в будущий век, иже потрудися за Новъгород и за всю Русьскую землю"[31].
Каким органичным, естественным выглядит это завершение сухого делового
сообщения сильными, исполненными героики и строгой торжественности воинского
ритуала словами!
Вместо: "соблюдать
клятву" здесь говорят: "блюсти новгородскую душу"[32]...
Что же касается отмеченных
московским летописцем непокорства и упрямства новгородцев, то следует подчеркнуть,
что корни их - в исключительно развитом чувстве собственного достоинства. Это
чувство сквозит уже в ранних летописных сюжетах, рисующих нам жителей Новгорода.
Так, они не просят, а фактически требуют в 969 г. у Святослава Игоревича дать
им собственного князя: "Аще не пойдете к нам, то налезем князя собе"[33].
Они не желают отречься по приказу из Киева от веры своих отцов - так что
насильственное крещение новгородцев в 989 г. становится возможным только после
сожжения города (археологи подтверждают это известие Иоакимовской летописи[34]).
Они не желают сносить насмешки врага накануне битвы со Святополком Окаянным под
Любечем в 1016 г. - и ставят своего князя перед фактом: "Заутра перевеземъся
на ня; аще кто не поидеть с нами, сами погнем его"[35].
Вообще, задевать этих суровых и гордых людей опасно - можно поплатиться жизнью,
как поплатились в 1015 г. скандинавские наемники, начавшие было преследовать
жен новгородцев.
В ХII в., в глазах суздальских
летописцев, гордость была уже главной отличительной чертой новгородцев.
Характерна оценка этими летописцами причин бедствий (пожаров, военных поражений,
осад, разграблении), постигших в 1160-х - 1180-х гг. жителей различных городов
Руси. Если киевляне, владимирцы, ростовцы терпят бедствия за свои
"грехи", то новгородцы - за свою "гордость"[36].
Любопытно также сравнить два
договора, регулировавших отношения между русскими и иностранцами - Новгорода с
немецкими городами и Готландом (1191 или 1192 г.) и Смоленска с
Ригой и Готландом (1229 г.). Эти акты разделяет всего около сорока лет; одной
из договаривающихся сторон в обоих случаях выступают северные немцы и шведы.
Тем показательнее различный подход этих договоров к проблеме ответственности за
оскорбление действием и нанесение телесных повреждений. Смоленский договор
ставит размер штрафа в зависимость от вида посягательства (удар деревянным
предметом, удар по лицу и т.д.) и от степени тяжести нанесенных увечий (выбит
ли зуб, повреждены ли другие части тела, обошлось ли вовсе без повреждений).
Новгородский же отвергает подобную конкретизацию и назначает единый штраф за любое оскорбление "мужа"
действием. Различно и отношение к такой мере как лишение свободы. Если смоленский
договор допускает возможность заключения ответчика в тюрьму, то новгородский
делать это однозначно запрещает[37].
Можно полагать, что и здесь отразилось повышенное, обостренное чувство
собственного достоинства, присущее словенам ильменским - новгородцам.
Дополнительный штрих в эту
характеристику привносит предание "Повести временных лет" о шелковых
парусах, пожалованных словенам Олегом Вещим после победы над греками в 907 г.
(И.Я .Фроянов убедительно показал, что речь здесь идет именно о словенах
ильменских[38]). Когда
налетевший ветер рвет эти паруса - менее прочные, чем пожалованные княжеской
дружине (руси) "паволочитые", - словене резюмируют: "Имемся
своим толстинам, не даны суть словеном пъре паволочиты"[39].
В отличие от И.Я. Фроянова, мы усматриваем во второй части этой фразы не
насмешку киевского летописца, а слова самих словен. На самоиронию (которая
явно звучит в них) способны только уверенные в себе, знающие себе цену люди.
Это обостренное чувство
собственного достоинства, эта высокая самооценка, несомненно, должны были
сыграть немалую роль в утверждении у словен республиканских порядков. Заметим,
что традиции вечевого самоуправления в раннем средневековье имелись у всех
восточнославянских этносов. "Новгородци бо изначала, - подчеркивал в конце
ХII в. суздальский летописец, - и Смолняне, и Кыяне, и Полочане, и вся
власти (т.е. волости; выделено мной.- А.С.), яко на думу, на веча сходятся"[40].
Однако лишь в Новгородской и Полоцкой землях эти традиции развились до
превращения веча в орган верховной власти, оттеснивший князя на второй план.
Историки указывали на то, что в Новгороде этому способствовали отсутствие
собственной княжеской династии и частая смена князей - а также раннее усиление
новгородского боярства, быстро превратившегося в экономически мощную
корпорацию[41]. Однако к
середине ХII в. сходные условия создались и в Киевской земле,
которая также стала своего рода проходным двором для представителей различных
линий Рюрикова дома. В этой ситуации многое стало зависеть и от киевских бояр
(которые уже обзавелись многочисленными селами и ощущали себя именно
"киевскими", а не "княжьими"), и от киевского веча
(которое только в 1146-1154 гг. 7 раз приглашало князей, 2 раза изгоняло, 3
раза ограничивало княжескую волю, а однажды вообще постановило князя убить[42]).
Тем не менее, республиканские порядки, характерные для Новгорода, в Киеве так
и не сложились. Рискнем предположить, что здесь сказался этнический характер полян
- отличный от описанного выше словенско-ильменского.
Возразят, что и Полоцкая
земля (где в конце ХП в. утвердился республиканский строй[43]),
и Смоленская (где этого не произошло) не только имели каждая свою княжескую
династию, но и были населены одним и тем же этносом - кривичами. Однако наука
давно уже выявила неоднородность кривичей[44].
Более того, можно полагать, что полоцкие и смоленские кривичи - это разные
этносы. Так, Нестор прямо противопоставляет "полочан" и
"кривичей"; последние, по его словам, живут только "на верх
Волги, и на верх Двины и на верх Днепра", т.е. в Смоленской земле -
"туде бо седят кривичи"[45].
У разных же "племен", по Нестору, "обычаи",
"закон", "преданья" и "нрав" тоже разные… Не
случайны, видимо, и различия в типе смоленских и полоцких височных колец Х-ХIII вв.[46]
- украшения, считающегося характерным этническим признаком.
Антропология
Характерно и то, что
полочане и смоленские кривичи "хорошо дифференцируются антропологически".
Первые отличались от вторых более широким (скуловая ширина 135,6 против 132,2)
и менее плоским (величина зигомаксиллярного угла 124,5 против 126,9) лицом,
сильнее выступающим носом (угол наклона носовых костей к линии профиля 32 против
27,5), более круглым черепом (черепной указатель 73,1 против 71,7)[47].
То же обстоятельство, что для летописца ХII в. города Полоцкой земли -
это область кривичей, а полоцкие князья - это "Кривитьстеи"[48],
- следует объяснить общностью происхождения полочан и смоленских кривичей.
Точно так же (по убедительной гипотезе Р.Г. Скрынникова) еще в Х в. помнили про
общее происхождение полян, радимичей и вятичей, объединяя всех их под общим
именем "лендзяне"[49].
Обратим теперь внимание на
одно очень важное обстоятельство. "Этнографические" и антропологические
различия между полоцкой и смоленской "локальными группами" кривичей
В.В. Седов связывал с тем, что две группы кривичей, придя в VIII в.:
одна - в будущую Полоцкую, а другая - в будущую Смоленскую землю, смешались там с двумя
различными этническими общностями[50].
Но, как было показано выше, полоцкие и смоленские кривичи Х-XIII вв.
оказываются не "локальными группами" одного этноса, а двумя
самостоятельными этносами - полочанами и (смоленскими) кривичами. Смешение,
таким образом, привело к распаду единого кривичского этноса на два.
Обнаруживается, следовательно, прямая связь между изменением антропологического
типа и изменениями в характере, ментальности этноса - между внешним обликом и
психическим складом этноса.
Указанное обстоятельство
заставляет нас обратить внимание и на антропологический тип словен ильменских.
Этот последний реконструирован В.В. Седовым и Т.И. Алексеевой по черепам из
курганов XI-ХIV вв., сосредоточенных на
северо-западе Новгородской земли, в основном по средней Луге и на Ижорском
плато (а также у Наровы и близ устья Шелони).
Главное, что выделяет словен
среди одиннадцати других восточнославянских союзов племен в расовом отношении -
это их мезо- или суббрахикрания. Словене более круглоголовы, чем все другие
восточнославянские этносы раннего средневековья (средняя величина черепного
указателя 77,6 против 74,1-75,9 у вятичей, полян, древлян, уличей и тиверцев и
71,7-73,5 у остальных шести союзов племен). Еще один характерный их внешний
признак - это сильно выступающий нос (угол наклона носовых костей к линии
профиля 31,5 - больше, чем у всех других союзов племен, за исключением древлян,
волынян и полочан). Словен отличало также низкое (низко-среднее), сравнительно
узкое лицо (скуловая ширина 132,1 против 129,3-131,7 у вятичей, северян и
радимичей, 132-133 у полян, смоленских кривичей и дреговичей и 134,4-136,6 у
остальных пяти союзов племен) с сильной горизонтальной профилировкой (величина
зигомаксиллярного угла 125,8; меньше - лишь у полочан)[51].
В целом (наряду с полочанами, дреговичами, радимичами, смоленскими кривичами и, возможно, волынянами) это -
северные европеоиды[52].
Эти выводы относительно
внешнего облика средневековых словен подтверждаются и уточняются результатами
проведенного в 1939 г. антропологического обследования поозеров - жителей
северо-западного берега озера Ильмень. Дело в том, что "население
Поозерья в массе представляет собой непосредственных потомков древних
новгородцев. ...Если в Новгороде спросить любого человека, сколько-нибудь
интересующегося прошлым своего края, где надо искать самых "чистых"
новгородцев, он непременно укажет на Поозерье. Сами поозеры глубоко убеждены в
своем аборигенном происхождении и на вопрос о позднейших переселениях отвечают
отрицательно"[53]. Результаты антропологического обследования
поозеров тем более показательны, что Поозерье было центром первоначальной,
"коренной" племенной территории словен в Приильменье[54].
Как и средневековые словене,
поозеры - это мезокефалы (головной указатель 79,5; следовательно, величина
черепного составит примерно 77,5) со средне-высоким, узким лицом, отличающимся
сильной, резкой горизонтальной профилировкой; сильно выступающим носом с прямой
или слегка выпуклой спинкой. Можно полагать, что, подобно поозерам XX века,
средневековые новгородцы были выше среднего (для своей эпохи) роста,
светлоглазы и относительно темноволосы (у 60 % обследованных в 1939 г. поозеров глаза были светлого - серого
или голубого - цвета, у 39,2 % -
смешанного и только у 0,8 % -
темного, карего; 20,8% имели черные волосы, 51,9 % - темно-русые, 19,8 % -
русые и 7,5 % - светло-русые)[55].
Бросается в глаза ярко
выраженная самобытность антропологического типа словен. В.В. Седов, опираясь
на измерения М.С. Великановой, Г.Ф. Дебеца, Т.И. Алексеевой и свои, выделил
четыре антропологических типа восточных славян Х-ХIV вв. К трем из них
принадлежало по несколько союзов племен, ареал же четвертого практически полностью
совпадает с областью расселения словен ильменских.
"Сложение
суббрахикефального узколицего антропологического типа на севере Восточной
Европы, - подчеркивает В.В. Седов, - необъяснимо местными материалами.
Средневековые черепа прибалтийско-финского населения, на территории которого
расселились новгородские славяне ...характеризуются широколицестью (скуловой
диаметр водских черепов - 136, восточных эстов - 134, ижоры - 138,8,
приладожской веси - 135), почему следует решительно отказаться от мысли о
формировании новгородского антропологического типа под воздействием (финского
- А.С.) субстрата"[56].
Прибалтийская "чудь" отличалась еще и уплощенным лицом, и слабо выступающим
носом, т.е. примесью монголоидных черт. Черепа же словен "выражение
европеоидные"[57].
"Не может быть исходным для славян Поильменья и ни один из
антропологических типов Верхнего и Среднего Поднепровья", т.е., в
частности, балтских (также широколицых). Ближайшие аналогии черепам словен
ильменских обнаруживаются лишь у раннесредневековых балтийских славян - в
частности, у живших в нынешнем Мекленбурге ободритов[58].
Напрашивается вывод о том,
что словене ильменские (в отличие, например, от кривичей, вятичей, северян) не
смешивались с другими этносами в такой степени, чтобы это повлияло на их,
словен, антропологический тип. Высокую степень однородности словен в
расовом отношении отмечает и В.В. Седов[59].
Это обстоятельство тем более достойно внимания, что словене жили на самой
окраине славянского мира, будучи с трех сторон окружены финскими и балтскими племенами.
Это сохранение словенами в
неприкосновенности своего генетического кода и обусловило, по-видимому,
устойчивость их этнического характера, их ментальности. На подобную связь указывал
еще Л. Вольтман: "Германцы до Карла Великого держались внутриплеменного
брака. Только этим объясняется то обстоятельство, что отдельные племена, также
без смешений, обнаруживают бросающиеся в глаза различия, преимущественно в
своем темпераменте. Они не все в одинаковой степени были воинственными и склонными
к странствиям, и в духовном отношении по-видимому особенно высоко были одарены
готы"[60].
Следовательно, можно
полагать, что устойчивость генетического кода словен обусловила и отмечавшуюся
многими исследователями устойчивость основных черт новгородской культуры,
устойчивость художественных вкусов новгородцев, их (по оценке Э.С. Смирновой)
"прочную и доходящую едва ли не до несокрушимости привязанность"
"ко всему своему", традиционному[61].
Устойчивость генетического кода помогла новгородцам устоять против экспансии
византийской культуры и создать (по точному определению В.Ф. Андреева)
"самобытную, подлинно национальную культуру"[62].
Христианизация и контакты с соседними этносами не могли, естественно, не
привести к культурным заимствованиям - но общий облик, стержень
словенско-новгородской культуры оставались неизменными с языческих времен.
Суровая простота, грубоватая выразительность, яркая, "варварская"
декоративность, "красота силы" - все это уходит корнями в словенскую
языческую старину.
Характерно, что ни одну из
психических черт новгородцев мы не встречаем у средневековых славян
Ярославского и Костромского Поволжья - хотя славянскими первонасельниками этих
мест также были словене ильменские. Переселенцы из Приильменья в сильной
степени смешались здесь с местными финскими племенами, так что их внешний
облик значительно изменился; изменился, по-видимому, и этнический характер.
Итак, своеобразие
этнического характера, ментальности словен-новгородцев оказывается тесно
переплетенным со своеобразием их расового типа. Можно, думается, говорить о
новом звучании, которое приобретают слова В.В. Мавродина о том, что
"история народов есть вопрос не только развития их быта, культуры и языка,
но и эволюции физического типа"[63].
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Флоря Б.Н. Формирование славянских народностей. Их этническое самосознание в эпоху раннего Средневековья и перспективы его дальнейшего развития // Очерки истории культуры славян. М., 1996. С.387.
[2] Повесть временных лет. Ч.1. М.-Л., 1950, C.14. (Далее: ПВЛ). Ср.: Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего Средневековья. М.,1982. С.99.
[3] Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.-Л.,1950. С.163. (Далее: ЖД).
[4] Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.-Д., 1949. С.56. О датировке договора см.: Рыбина Е.А. О двух древнейших торговых договорах Новгорода // Новгородский исторический сборник. 3(13). Л.,1989. С.48.
[5] Вопросы Кирика, Саввы и Илии, с ответами Нифонта, епископа новгородского, и других иерархических лиц // Русская историческая библиотека. Изд.2-е. Т.6. СПб, 1908. Стб.33.
[6] Бегунов Ю.К. Памятник русской литературы ХШ века "Слово о погибели Русской земли". М.-Л.,1965. C. 190.
[7] Приселков М.Д. Троицкая летопись. М.-Л., 1950. С.439.
[8] Полное собрание русских летописей. Т.IV. СПб., 1848. С.22. (Далее: ПСРД).
[9] Цит. по: Шаскольский И.П. Борьба Руси за сохранение выхода к Балтийскому морю в ХIV веке. Л.,1987. С.20.
[10] НПД. С.56.
[11] Мильчик М.И. По берегам Пинеги и Мезени. Л., 1971. C. 15, 20, 56, 155, 156.
[12] Грабарь И. Андрей Рублев. Очерк творчества художника по данным реставрационных работ 1918 - 1925 гг. // Вопросы реставрации. I. Сборник Центральных государственных реставрационных мастерских. М.,1926. С.57.
[13] Там же.
[14] Гордиенко Э.А. Десять эмалевых ковчегов на окладе иконы "Богоматерь Знамение" и их место в художественной культуре Новгорода // Великий Новгород в истории средневековой Европы. К 70-летию Валентина Лаврентьевича Янина. М., 1999. С.370.
[15] Лазарев В.Н. Живопись и скульптура Новгорода // История русского искусства. Т.П. М.,1954. С. 281; Он же. Новгород Великий // История русского искусства. Т.П. C. 15.
[16] Лазарев В.Н. Живопись и скульптура Новгорода. С. 82-83.
[17] Смирнова Э.С. Живопись Великого Новгорода. Середина ХIII - начало IV века. М.,1976. С.55.
[18] Там же. С.54-55.
[19] См., напр.: Лихачев Д.С. Новгород Великий. Очерк истории культуры Новгорода XI - ХVII вв. М., 1959. С.45-46.
[20] НПЛ. С.89.
[21] ПСРЛ. T.I. М.,1962. Стб.382.
[22] Там же. Стб. 440.
[23] НПД. С.60.
[24] Бочаров Г.Н. Прикладное искусство Новгорода Великого. М., 1969. С.44.
[25] Смирнова Э.С. Указ. соч. С.40, 60, 56, 38.
[26] НПД. С.175.
[27] ПВЛ. Ч.1. С.96.
[28] Янин В.Л. Древнее славянство и археология Новгорода // Вопросы истории. 1992. № 10. С.59.
[29] Там же.
[30] См.: Бочаров Г.Н. Указ. соч. С.58, 92,94; Гордиенко Э.А. Указ. соч. С.370-373.
[31] НПЛ. С.84.
[32] Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т.4 // Сочинения. В 18 кн. Кн.II. М.,1993. С.575.
[33] ПВЛ. Ч.1. С.49.
[34] Янин В Л. Летописные рассказы о крещении новгородцев (о возможном источнике Иоакимовской летописи) // Русский город. Вып.7. М.,1984. С.56.
[35] ПВЛ. Ч.1. С.96.
[36] ПСРЛ. T.I. Стб.354, 362. 382, 392-394.
[37] Памятники русского права. Вып.2. М.,1953. С.59-60; Грамоты Великого Новгорода и Пскова. С.55-56.
[38] Фроянов И.Я. Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX - начала ХIII столетия. СПб.,1992. C. 118-119.
[39] ПВЛ. Ч.1. С.25.
[40] ПСРЛ. T.I.
Стб.377.
[41] См., напр.: Соловьев С.М. Об отношении Новгорода к великим князьям. М.,1846. C.16; Янин В.Л. Древнее славянство я археология Новгорода. С.47.
[42] Лимонов Ю.А. Владимиро-Суздальская Русь. Очерки социально-политической истории. Л.,1987. С.40.
[43] Рукавишников А.В. Об организации власти в Полоцке в конце ХII - середине ХIII века // Вопросы истории. 1999. № 3, С.122.
[44] Седов В.В. Кривичи // Советская археология. I960. № I. С. 60-62; Мачинский Д.А. Миграция славян в I тысячелетии н.э. (по письменным источникам с привлечением данных археологии) // Формирование раннесредневековых славянских народностей. М.,1981. С.44; Булкин В.А. О формировании границ в области Днепро-Двинского междуречья // Археологическое изучение Новгородской земли. Л., 1984. С.62-63.
[45] ПВЛ. Ч.1. C.13.
[46] Седов В.В. Кривичи. С.62.
[47] Алексеева Т.И. Этногенез восточных славян по данным антропологии. М.,1973. С.51, 287-288; Алексеев В.П. Происхождение народов Восточной Европы (краниологическое исследование). М.,1969. C.I76.
[48] ПСРЛ. T.I. Стб.297; Т.П. М.,1962. Стб.304.
[49] Скрынников Р.Г. История Российская. IX-ХVII вв. М.,1997. С.32-33.
[50] Седов В.В. Кривичи. С.62.
[51] Алексеева Т.И. Указ. соч. С.54 и 56, 62, 65, 158, 285, 288, 300, 302, 303, 307-308, 312; Алексеев В.П. Указ. соч. C. 176; Седов В.В. К палеоантропологии восточных славян // Проблемы археологии Евразии и Северной Америки. М.,1977. С.151.
[52] Алексеева Т.И. Указ. соч. С.243.
[53] Чебоксаров Н.Н. Ильменские поозеры // Труды Института этнографии имени Н.Н. Миклухо-Маклая. Новая серия. T.I. Памяти Д.Н. Анучина (1843 - 1923). М.-Л.,1947. С.239.
[54] Носов Е.Н. Новгород и Новгородская округа IX - Х вв. в свете новейших археологических данных (к вопросу о возникновении Новгорода) // Новгородский исторический сборник. 2(12). Л.,1984. С. 19, 31.
[55] Чебоксаров Н.Н. Указ. соч. C.239-24I, 245-247.
[56] Седов В.В. К палеоантропологии восточных славян. С.151. Правда, в другой своей работе (практически синхронной цитируемой!) В.В. Седов делает прямо противоположный вывод: новгородские словене "сформировались в результате метисации племен, принесших славянский язык, с финноязычными аборигенами". Ведь эти последние никуда не уши (Седов В.В. Этнический состав населения Новгородской земли // Финно-угры и славяне. Л.,1979. С.75). Однако на фоне приведенных выше наблюдений того же автора подобная аргументация выглядит откровенно легковесной.
[57] Алексеева Т.И. Указ. соч. С.64.
[58] Седов В.В. К палеоантропологии восточных славян. С.151, 154.
[59] Там же. С.151.
[60] Вольтман Л.
Политическая антропология. Исследование о влиянии эволюционной теории на
учение о политическом развитии народов. СПб., 1905. С.267-268.
[61] Смирнова Э.С. Указ. соч. С.62.
[62] Андреев В.Ф. Северный страж Руси. Очерки истории средневекового Новгорода. Л.,1983. С.142.
[63] Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства и формирование древнерусской народности. М.,1971. С.170.