Полемика о допустимости или недопустимости
смертной казни существует в нашей стране долгие годы, если не сказать —
столетия. Как меру наказания, ее то включают в уголовный закон, то исключают из
него. В начале текущего года бесконечный спор разгорелся с новой силой. Причина
— судебные приговоры, сохранившие жизнь главарям чеченских бандитов, виновным в
массовых убийствах, а также серия преступлений против выдающихся деятелей
отечественной науки и их близких.
Сущность проблемы в контексте современных представлений сформулировал в одном из своих выступлений новый заместитель Председателя Совета Федерации В. Горегляд.
«Состояние
преступности в обществе не просто пугающее — оно может оказаться
катастрофическим даже, и хочется действительно жестких мер для наведения
порядка. Но я думаю, что мы живем не в то время, когда можно пользоваться
приемами не совсем безусловными с точки зрения морали и этики. Ведь не дано
права человеку лишать другого человека жизни... А с другой стороны, состояние
судебной системы таково, что достаточно много судебных ошибок. И невозможно
вернуть назад ранее отнятую жизнь человека. Я считаю, что такая мера не улучшит
криминогенную ситуацию в обществе в целом. Если мы провозгласили определенные демократические
ценности и закрепили их в нашей Конституции, то мы должны следовать этим
ценностям в своем законотворчестве».
Вице-спикер прав. Когда общество испугано, оно стыдится смотреть правде в глаза. Преждевременная смерть косит ежегодно сотни тысяч наших соотечественников. Но журналисты и аналитики предпочитают этого не замечать. Другое дело — смертная казнь. Даже если она грозит лишь сотне преступников в год, эта тема становится чуть ли не главной, отодвигая гораздо более важные в дальний угол.
О
смертной казни без пристрастия
Писать о недопустимости исключения из видов наказания смертной казни за совершение в наше время особо опасных преступлений дело заведомо неблагодарное. Гуманисты сразу же занесут автора в черный список мракобесов, душителей просвещенной мысли и врагов рода человеческого, в крайнем случае - к обывателям. Да и кто в прошлом возвышал свой голос против этого «пережитка варварских обычаев мести»? Беккария, Робеспьер, Белинский, Лев Толстой, Камю, академик Сахаров, Ельцин, Генеральная ассамблея ООН. Что может быть убедительнее и авторитетнее? С кем спорить, кому возражать?
И все равно за этот вид наказания аргументов не меньше, чем против. Одни обращаются главным образом к эмоциям, другие - к разуму. На одной стороне доводы, на другой образы, сила одних в политической логике, сила других - в воображении. Поэтому спор между двумя этими "партиями" бесплоден. Ни одна из сторон все равно не услышит своего оппонента.
Тот же Камю утверждал, что
«общество само не верит в «острастку», о которой говорит». Но в России, по
данным РОМИР, до 70% жителей больших городов верит в благодетельность смертной
казни. «Никем не доказано, будто смертная казнь заставила отступить хотя бы
одного человека, решившего стать убийцей». А разве доказано, что ее отмена умиротворяет
нравы и сокращает количество преступлений? В России, наоборот, эта «гуманная
мера» умножило их число. «Во многих отношениях смертная казнь являет собой
отталкивающий пример, последствия которого непредсказуемы». Пусть так. Однако,
по сравнению с Францией, где приговоренным отрубали головы, в РФ, согласно ст.
186 УИК, «смертная казнь исполняется непублично путем
расстрела».
Скажем прямо, что за призывами отменить смертную казнь, с которыми обычно выступают деятели искусства, стоит безответственный идеализм. «Ни в человеческих сердцах, ни в обществе не воцарится постоянный мир, пока смертную казнь не объявят вне закона». Почему бы ни заявить: «в человеческих сердцах и в обществе воцарится постоянный мир, когда преступление объявят вне закона». Но ведь и это будет идеализм, столь же далекий от действительности. А в ней постоянный мир недостижим точно так же, как искоренение преступности или изживание бесчеловечных видов преступлений за счет упразднения смертной казни. Неистовый Белинский связывал ее отмену с социальной утопией: «я горячо верю, настанет время, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть». Ныне преступники, приговоренные к пожизненному заключению и отбывающие наказание в самых «демократических» исправительных учреждениях мира, просят избавить их от этой «милости и спасения». Сказка сделалась былью.
Знак равенства между смертной казнью и убийством - прием пропаганды, дающий повод для парадоксальной презумпции, согласно которой «общество не имеет право на убийство убийцы». «Смертная казнь - не просто смерть. Она есть убийство, арифметическая расплата за другое убийство». Допустим. Но что тогда остается делать обществу? Перевоспитывать, исправлять убийц? То и другое возможно, если преступник остался человеком. А если он превратился в бестию? В том-то и дело, что целый ряд проступков, свершаемых человеком, несовместим с его природой. Например, человекоубийство при отягчающих обстоятельствах, вооруженный мятеж, государственную измену или мародерство на поле боя. И когда общество санкционирует смертные приговоры, то имеет в виду не человека, а существо, изменившее природе человека и убившее его в себе.
Критикам смертной казни свойственно обожествлять земную жизнь. «Жизнь каждого человека священна», - писал Толстой. Самое дорогое у человека - жизнь, говорил прикованный к постели неизлечимым недугом советский писатель Н. Островский. Академик Сахаров полагал, что люди должны перед нею преклоняться. Но ведь жизнь отдельного человека, в отличие от существования человеческих сообществ, конечна, а потому преувеличения, за которыми скрывается культ человека, ничего не доказывают, как и любые литературные гиперболы.
Одно из сильнейших доказательствам, рассчитанных на недостаточную осведомленность, - утверждение, что смертная казнь противоречит христианству. Ведь сказано же в Библии: «не убий». Но к кому обращена эта заповедь? Не к обществу, а к индивиду, не к власти, а к частному лицу. Для власти и общества там россыпь иных предписаний: «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию» (Быт. 9:6). «Все, взявшие меч, мечом погибнут» (Матф. 26:52). «Убийцу должно предать смерти» (Числа 35:16-21).
Вместе с тем жизнь существует не благодаря доктринам или писаному праву, а скорее — вопреки им. Под иным светом она раскрывается другими сторонами. Например, в диалектическом материализме она «способ существования белковых тел» и «форма движения материи», а в христианском богословии жизнь — таинство и бремя. В известном стихотворении митрополита Филарета, поэтически полемизировавшего с молодым Пушкиным, читаем: «Не напрасно, не случайно/ Жизнь от Бога мне дана,/ Не без воли Бога тайной /И на казнь осуждена».
Религия, похоже, гораздо тверже стоит на почве реальности, чем ей приписывает распространенное предубеждение, когда как атеизм, в конце концов приходящий к отрицанию смертной казни, наоборот, витает в облаках.
На вопрос: «Всякое ли отнятие жизни есть законопреступное убийство», Филарет отвечал так: «Не есть беззаконное убийство, когда отнимают жизнь по должности, как-то: 1) Когда преступника наказывают смертию по правосудию; 2) Когда убивают неприятеля на войне за Государя и Отечество». Скажут, государя давно нет. Но разве исчезло у нас Отечество?
Сильнейший аргумент против применения смертной казни — плачевное состояние судебной системы. Признаемся, что ее реформы, предпринятые в последнее десятилетие, ни к чему положительному не привели. Ни несменяемость судей, ни их баснословное высокое жалование по сравнению с другими категориями госслужащих, ни разнообразные преференции, которые были дарованы этой корпорации. Суд есть, но правосудия нет.
Причин такого катастрофического положения несколько. Одна
из них состоит в том, что суд перестал быть гласным. Посмотрим залы судебных
заседаний. Они не предназначены для публики. К тому же большая часть дел
рассматривается теперь одним коронным судьей. Разумеется, по делам, где
предполагается вынесение смертного приговора, такой порядок исключен. Но
главный недостаток заключается в другом — в природе судейского корпуса, который
совершенно неудовлетворителен по своим морально-нравственным и профессиональным
качествам. Эти пороки окладами и льготами не вылечить. И все-таки состояние
судебной системы вряд ли может предопределять виды наказаний. Плохая медицина
не отменяет проведения хирургических операций, а низкая квалификация работников
транспорта не может отменить движения на дорогах.
Если нет доверия к судебной власти, то дела, в которых в виде наказания может применяться смертная казнь, должны рассматриваться с особым тщанием, а вынесенные приговоры проверяться и перепроверяться. Но практика идет иным путем. Оказываясь бессильной пресечь преступное лишение людей жизни, законодатель почему-то не находит ничего лучшего, как запрещать законное лишение жизни преступников. Вместо того чтобы использовать силу закона против посягательства на правопорядок, он лишает закон какой-либо возможности его защитить.
Даже в среде либералов относительно высшей меры нет
единства. Как полагает либеральный правозащитник Л. Пономарев: «Смертная казнь
ничего не даст. Хотя бы потому, что отморозка, наркомана, алкоголика с ножом
она не пугает — он не способен думать, и страха смерти у него нет — он хочет
украсть, выпить, уколоться». У либерального литератора Л. Анненского иное
мнение: «Смертную казнь нужно ввести — хотя бы страх должен останавливать
осатаневших». Либеральны публицист Л. Радзиховский, уверенный, что
«никогда в жизни наша власть смертную казнь не восстановит», убежден: «Почему надо убивать убийц? Даже не потому, что
это уменьшит число убийств (хотя, по-моему, это очевидно). А просто потому, что
этого требует справедливость, потому что этого отмщения как последнего утешения
жаждут родные невинно убитых — и вот их надо удовлетворить из чувства гуманизма.
И еще потому, что религиозные люди должны помнить Божью заповедь: «Мне отмщение
и Аз воздам».
В
открытом письме президенту Путину профессора В. Добренькова, чью дочь и ее
жениха недавно убили прямо на улице, есть такие слова: «Закон,
который позволяет убийцам избежать возмездия, не может быть справедливым. В
таком законе нет Правды, а значит, необходимо его изменить. Мораторий на смертную
казнь должен быть отменен».
«Если мы хотим, чтобы у России было будущее, на смену нынешней либеральной демагогии должны прийти реальные шаги по разрешению острейших социальных противоречий и обузданию криминального беспредела. Мы призываем российские власти не приносить судьбы живых людей в жертву мертвым догмам либеральной идеологии, а взяться за наведение порядка в собственной стране».
Это цитата из открытого письма И. Мельникова, председателя Комитета Госдумы по образованию и науке; академика В. Страхова, председателя движения “За возрождение российской науки” и В. Соболева, председателя Совета профсоюза работников РАН, общественных деятелей «левого» направления.
В чем не
ошибаются противники смертной казни, так это в том, что «главный аргумент» ее защитников
«общеизвестен: она служит острасткой для других. Общество не мстит, а лишь
предупреждает и предотвращает». И как знать, скольких остановила одна эта
угроза?
Как в тот или иной период решается вопрос, зависит, конечно же, и от того, какая доктрина оказывается предпочтительнее. В 1997 году исполнительная власть РФ подписала Протокол № 6 (относительно отмены смертной казни) от 28.04.83 к Европейской Конвенции о защите прав человека и основных свобод от 4.11.50, а затем ввела мораторий на исполнение смертных приговоров. Вот только протокол не ратифицирован, и следовательно, юридических оснований для моратория нет.
Запрет на исполнение смертный приговоров, введенный по указу Б. Ельцина, обычно объясняют в прессе также членством России в Совете Европы. Это очевидное недоразумение. Как совершенно правильно писалось в прессе, «Европейская Конвенция (ст. 2) установила, что никто не может быть намеренно лишен жизни иначе, как во исполнение смертного приговора, вынесенного судом за совершение преступления, в отношении которого законом предусмотрено такое наказание. Отказ от смертной казни не является условием вступления в Совет Европы или присоединения к Европейской Конвенции». А если это так, то совершенно резонно спросить: «зачем Россия ввела мораторий на смертную казнь вопреки мнению большинства населения страны, которое считает, что в исключительных случаях смертная казнь просто необходима»?
Ст. 20 Конституции РФ, решив эту коллизию, отнесла ее установление к прерогативе федерального закона, оговорив, что она является «исключительной мерой наказания за особо тяжкие преступления против жизни при предоставлении обвиняемому право на рассмотрение его дела судом с участием присяжных заседателей».
В недавнем интервью газете «Уолл-стрит джорнэл» президент Путин сказал: «Мне бы хотелось, чтобы в стране устойчиво сложилась социально-политическая стабильность, основанная на развитых институтах демократии». А что такое демократия, как не мнение большинства, воплощенное в закон, как не добросовестное осуществление закона даже тогда, когда власть с ним не согласна. Отчуждению общества от власти, а граждан от государства, признанному президентом, придет конец, когда власть и население не будут существовать сами по себе и когда большинство, мнением которых ныне пренебрегают, увидит, что оно реально воздействует на политику.
Как бы там ни было, спор вокруг смертной казни значительно шире своего предмета и, конечно же, не сводится к нему. Кажется, Бисмарк говорил, что война является слишком серьезным делом, чтобы поручать ее одним военным. Подобный вывод универсален. Его можно применять и к правоотношениям, в которых смертная казнь, статистика которой показывает ничтожные цифры, все-таки носит принципиальный характер. Вопрос о том, быть или не быть смертной казни, решается религией, философией и мировоззрением. В каждый конкретно-исторический период, в зависимости от обстоятельств, ее статус решается не столько в публичной полемике или парламентских дебатах, сколько в «мнении народном». И подобно тому, как композиторы, по словам Глинки, лишь аранжируют музыку, которую создает народ, задача национального законодательства здесь сводится к тому, чтобы придать мнению, сложившемуся в народе, соответствующую правовую форму.