А.Н. Савельев

 

Европейская альтернатива либерализму:

романтизм и консерватизм

 

Романтическая и консервативная философия, переплетаясь в произведениях разных авторов, составили весомую альтернативу Просвещению и развившемуся из него либерализму. Для современной русской ситуации соответствующие идеи призваны разрушить монополию однообразных обществоведческих клише, распространившихся в науке, праве, журналистике и обыденном сознании. Кризис российской государственности, понятый как кризис сознания, и бесперспективность удерживания страны в рамках либеральной доктрины, позволяет взять из европейского философского наследия те элементы, которые позволяют связать общественную мысль с нашей собственной исторической традицией и проложить пути к отечественному интеллектуальному наследию.

 

Критика либерализма

 

В адрес либерального индивидуализма европейские романтики и консерваторы уже в конце XVIII - начале XIX вв. бросили несколько значительных обвинений. Прежде всего, в механическом подходе к государству, превращавшем его в машину, безразличную к особенностям людей, образующих государство. То есть, государство не было понято либералами как национальная форма. Второе обвинение обращено к либеральной методологии, которая создает чисто умозрительный проект государственного устройства, пренебрегая чувственной природой человека. Наконец, насмешкам подвергается абстрактное понятие об индивиде. Консерватор Де Местер пишет:

 

«Не суще­ствует чего-то такого, что можно назвать человеком. В своей жизни я встречал французов, итальянцев, русских и так далее, ...но что касается человека, то я заявляю, что я его до сих пор не встречал. Если он и есть, то я об этом не знаю».

 

Просвещение, преклоняясь перед «природой человека», в действительности представляло эту природу весьма расплывчато, зачастую всего лишь как примитивное проявление эгоистического инстинкта. Консервативная мысль в поисках истинной природы человека, начинает искать ее в истории. Английский критик Французской революции Эдмунд Берк писал: «Действуя как бы в присутствии канонизированных предков, дух свободы, ведущий сам по себе к беспорядку и крайностям, умеряется благоговейной серьезностью…». Национальное становится своего рода «цензором» для руссоистской «общей воли», взрывающей социальный порядок своим поиском свободы.

На этапе романтического увлечения народными обычаями у консерваторов-традиционалистов национальное могло пониматься как простонародный миф. Де Местер писал:

 

«Все известные нам народы были счастливы и могущественны постольку, поскольку они свято придерживались советов… национального разума, который представляет собой не что иное, как подавление индивидуальных догм и абсолютное и всеобщее царство догм национальных, иначе говоря, полезных предрассудков».

 

Национальное, таким образом, осознавалось в рамках консервативной доктрины постепенно – через уравновешивание «естественных» эгоистических устремлений индивидов. Романтическая философия, начиная с более глубокого внимания к национальной идентичности, осталась в этой глубине вне политических аспектов жизни нации, которые все более затрагивались в работах консерваторов. Здесь, собственно, и проходит размежевание двух тесно связанных мировоззренческих позиций.

Будучи разноречивыми в других своих аспектах, романтическая и консервативная философии оставались едины в главном – в идее государства как формы существования традиции, соединяющей прошлое, настоящее и будущее. Причем, согласно мысли немецкого историка и политика Юстуса Мёзера, эта форма есть единство во множественности органических взаимосвязей, где целое нуждается в своих частях и наоборот. Таким образом, в отличие от либералов, в романтико-консервативном мировоззрении индивид не растворяется в общей воле, но реализует свою личность в общем духе, в который он делает свой вклад и который отображается в нем самом.

Романтизм предполагал рождение государства из самой природы за счет разворачивания из семьи в племя, из племени в межплеменной союз (Адам Мюллер, «Элементы государственного искусства»). Государство – особый организм, который нельзя сводить к сумме индивидов.

Более прагматичный и приближенный к политике взгляд консерватора оставляет такого рода вопросы с стороне как само собой разумеющиеся. Например, Берк считал, что индивид рождается в некоей культурной общности, что означает неизбежное присутствие традиции в государственном строительстве и низложение индивидуалистической абстракции государства как суммы частных эгоизмов. Берка не интересует абстракция догосударственной предыстории семей и племен. Главное, что традиция актуальна и требует от индивида включения в нацию. Не воля и не эгоизм соединяют людей, а именно традиция.

Позднее Адам Мюллер, а за ним Гегель говорят о том, что нация должна рассматриваться как субстанциальное основание и любого отдельного индивида, и государства. Это значит, что не индивиды, складывая вместе свои особенности, формируют особенность нации, а напротив – нация придает индивидам своеобразные черты характера.

Иоганн Готфрид Гердер, получивший в дальнейшем звание «немецкого просветителя», сделал еще один шаг, провозгласив, что не может быть универсальных «наилучших форм государства», а каждый народ несет «в себе свои нормы права, свои представления о счастье», которые отличают данный народ от других, как и его язык, диктующий особенности мышления. Народы – это мысли Бога. А формы государства зависят от самобытности народа, его характера. Более того, естественное государство – это один народ с одним национальным характером, с одним языком, выражающим душу нации. Универсалистская либеральная утопия, таким образом, несостоятельна.

 

Романтика

 

Важно, что романтическая концепция государства не позволяет вмешиваться в жизнь «диких» народов и «цивилизовать их» под одну либеральную гребенку. Тем более – почитать «дикарей» как не вполне людей. Все народы - ветви от единого ствола человечества, у каждого из них – своя роль в мировой истории, часть божественной идеи человечества, представленного во множестве национальных форм.

Романтикам ближе были культурные, а не политические идеи, отчего национальную общность они видели расплывчато, ограничиваясь скорее благими декларациями, чем исследованиями. Так, Леопольд фон Ранке предлагал не «вывешивать знамя во­ображаемой немецкости. Это вызовет лишь другой фантом, искушающий нас другими ложными путями». Ранке считал, что национальный гений (сущность нации) действует скорее неосознанно и говорить о нем бессмысленно, а практическая задача состоит в том, чтобы «действовать в согласии с нашим Отечеством и нашими предками», обращаясь к науке «со всеми нашими способностями и со всем нашим знанием». Главным для романтиков было государство, достоинства которого не ставились под сомнение, а нация воспринималась скорее через фольклор и идеализированные эпизоды истории (миф былого величия).

Вероятно. наиболее веской политической идеей романтиков, заимствованной позднее консерваторами, была идея восстановления Священной римской империи германской нации, которая угадывается и в современной модели Единой Европы. Эта мессианская идея находится в тесной связи с возвращением теологии в обществознание, которое становилось естественным в процессе разоблачения либеральной идеи о свободе личности.

Фихте писал, что свободен и верит в свою и чужую свободу лишь тот, чья жизнь «своим непосредственным ста­новлением обязана Богу». Свобода, понятая как погружение в собственную чувственность, в действительности не освобождает от внешней детерминации. Это свобода видимости. А подлинной явление свободы возможно лишь там, где боже­ственное постигается в рамках языка, объединяюще­го чувственное и сверхчувственное – то есть, в рамках нации.

Новалис находит идеал государства в средневековой империи, соединявшей народы в христианстве как Abendland. Мир в Европе, по мысли Новалиса, может наступить с возвращением «в прежние алтари», с возвращением к христианскому мироносному началу. Мюллер также указывает на ту объединяющую силу религии.

Нацио­нальная и универсальная идея обуславливают одна другую и образуют друг с другом неразрывное единство. Какими бы разнообразными ни были в Средневековье представления о праве, они соотносились с христианским нравственным учением, которое также придавало священное значение всем соглашениям и сообщала праву идею всеобщей обязательности. Именно поэтому религия не может быть личным делом каждого.

Нация у романтиков также была ключевым понятием, получившим особое значение в результате противостояния идеям Французской революции. Фихте в этой области был первооткрывателем, объявив немецкий пранарод чуть ли не единственным носителем первоначальной человечности («Речи к немецкой нации»). Он дал понятие народа как органического явления:

 

«Это целостность людей, про­должительно живущих в обществе друг с другом и беспрестанно воспроизводящих самих себя естествен­ным и духовным путем, которая в совокупности уп­равляется некоторым особым законом развития Боже­ственного из данного целого. Общность этого особен­ного закона есть то, что в вечном мире, и именно благодаря этому также и в мире временном, связыва­ет множество в естественную и наполненную лишь самим собой целостность».

 

Родной язык у Фихте есть духовный мир, изначальная природная сила, становящаяся и разворачивающая свои свойства в рамках национального опыта. Фихте считал, что немецкий язык, в отличие от романских языков, развившихся из латинского, имеет органичный характер как «первоначальный» язык. Поэтому именно немцы сохраняют божественный первоисточник национальной жизни. Именно поэтому национальный характер немцев создает государство-империю из свободных городов. Романские же народы теряются в отвлеченной чувственности и потому создают только механическое государство. Таким образом, Фихте пытается связать государственное устройство с историей нации и сложившимся в историческом процессе национальным характером. В то же время, неясно представляя себя политический аспект нации, Фихте предполагал первейшей гражданской обязанностью служение государству, но одновременно считал государство лишь средством для нации. Аналогичная «государственническая» позиция была свойственна и Гегелю – далеко не романтику. Между тем, в отличие от либералов, для консерваторов характерно возвышение нации над государством с его формальным правом. Государство создается рассудочной деятельностью, а нация наполняет государственное устройство жизнью.

Согласно Шеллингу государство, понятое как организм, связывает всеобщее государства и особенное гражданина, а также необхо­димость и свободу. Необходимость выражается в общем для граждан законе, свобода – в деятельности индивида, действующего на основании закона. «Совершенное явление гар­монии необходимости и свободы — это совершенное государство, идея которого находит свое воплоще­ние, как скоро особенное и всеобщее становится абсолютным единством; все, что необходимо, одно­временно является свободным, а все свободно свер­шающееся в то же время является необходимым». Свобода, не стесненная законом создает лишь извращенное государство, в котором связь всеобщего и осо­бенного, необходимости и свободы разорвана, а государственное единство присутствует в абстрактной форме.

Конкретизацию диалектических идей Шеллинга в области политической философии можно встретить у Адама Мюллера, который говорил о двойственной природе человека как одновременно отдельного, особенного индивида, и явления всеобщего. Как часть всеобщего человек не может существовать вне государства (данное положение возвращает к аристотелевской идее человека как общественного существа). Общий дух – вот что не разливают философы Просвещения, упирая на индивидуальное и особенное в образе индивида. Отсюда – неведение нации и интерпретация государства как союза эгоизмов, «меркантильной социальности».

Шеллинговская диалектика свободы и необходимости дополняется Мюллером диалектикой длительности и изменения, которая дает основание понимать и воспринимать нацию в виде идеи. Именно в идее изменчивое остается идентичным и сохраняет единство в многообразии текучих форм. Многообразие и изменчивость не позволяют сформировать строго рациональное отношение индивида к нации, которое в действительности всегда опирается на веру и сотрудничество в общей для нации динамике жизни.

Согласно Гегелю свобода не может уподобляться бессо­держательной или эгоцентрической произвольности, которую философ называл формальной свободой. Свободу следует искать лишь в раскрытии личной индивидуальности в рамках национального целого, где только и может присутствовать конкретная свобода.

Предшествуя Гегелю, Мюллер различает общую свободу (liberte generale) и свободу всех (liberte de tous). Общая свобода, напротив, это свобода не­забвенных предков, что придает значение вневре­менным интересам нации. Свобода всех относится только к решениям современного момента. Поэтому свобода отдельного человека имеет своей границей не только свободу всех других, живущих в данное время, но и свободу предков.

Здесь философская романтика ставит еще одно разграничение с рационализмом Просвещения и либерализмом. Мюллер пишет:

 

«Целые столетия должны вернуть свободные представители в народное собрание, которое образу­ем мы, нынешние люди, и законы, все следы прош­лых эпох должны признаваться и уважаться как жи­вые представители тех, которые не могут более явиться сами, ибо покоятся в могилах». «Во все времена главная задача искусства управления госу­дарством как раз и состояла в том, чтобы сохранять ушедшие поколения в живой современности, ни на миг не упускать из вида бессмертие и тотальность политической жизни, обеспечивать главную задачу государства: длительность и жизнь».

 

Мюллер утверждает, что вне государства нет права - в том числе и естественного, которое вне конкретной истории остается фикцией, мертвой абстракцией. Эффективное право может существовать только как национальная идея права, проистекающая из вневременной национальной идеи государства. Динамику этой идее придает конкретность отдельного закона, применимого для сиюминутной ситуации. Но вечное (национальная идея) не может и не должно подменяться сиюминутностью отдельного правового акта. Именно поэтому право стоит над законом.

Новалис, возвращаясь в идее Руссо о соединении людей в государство силой любви, относит эту любовь к нации и олицетворяющему ее монарху:

 

«Конституция интересна для нас лишь так же, как инте­ресна буква... Что есть закон, если он не является выразителем любимой, вызывающей поклонение лич­ности? Разве мистический суверен, то есть макроантропос, как и всякая идея, не нуждается в неком символе, какой символ может быть достойнее и при­личнее, чем милый и прекрасный человек?».

 

Так абстрактная либеральная идея преобразуется в конкретную консервативную идею, в которой объект любви конкретен, а для государства возникает ясная символическая ценность, соединяющая людей.

Несмотря на антилиберальный пафос, романтическая философия своими идеализациями народной жизни притягивала многих либералов. Например, философа и дипломата Вильгельма фон Гумбольдта, в воззрениях которого причудливо соединялись представления о бесконечном развитии человеческой индивидуальности и идея нации как естественно-природного образования. В качестве таковой нация не может возникать постепенно, слагаясь из частей, но рождается сразу во всем богатстве своих потенциальных возможностей. Иными словами, нации суть «гештальты», а нация и индивид соединены законом природы как лист и дерево. Как и для Гердера, для Гумбольдта все нации ценны как божественные продукты природы. Соответственно, как пишет Гумбольдт, «каждая форма госу­дарства, рассмотренная как чисто теоретическое образование, должна изначаль­но черпать во времени, обстоятельствах, националь­ном характере то материальное содержание своей жизненной силы, которое в дальнейшем просто раз­вивается».

Уход от абстракций (и даже увлечение чисто биологическими трактовками общества) открыл романтикам дорогу к практическому анализу действующих национальных организмов. Гумбольдт применил свою теорию нации к Германии, которая, несмотря не раздробленность, «в восприятии ее жителей и в глазах чужеземца все еще остается единой нацией, единым народом, единым государ­ством». Единство Германии основывается также «на воспоминаниях о сообща используемых правах и сво­бодах, сообща завоеванной славе и пережитых опас­ностях, на памяти о более тесных связях, которые сплачивали отцов, и которая еще живет в ностальги­ческих переживаниях внуков». И здесь Гумбольдт уже переходит из стана романтиков в стан консерваторов.

С другой стороны, как считал Гумбольдт, раздробленность является отражением немецкого характера: «Немец осознает себя немцем, поскольку ощу­щает себя жителем определенной земли в общем Оте­честве, и его силы и стремления будут парализова­ны, если его провинциальная самостоятельность бу­дет принесена в жертву чуждому ему целому, с кото­рым его более ничего не связывает». Поэтому Германия должна составляться либо союзом госу­дарств, либо федерацией – и здесь в Гумбольдте говорит уже либерал.

 

Консерватизм

 

Последовательно консервативный подход, в отличие от пограничного подхода Гумбольдта, предполагает более жесткое определение Отечества и его отделенность от остального мира. Барон фон Штайн писал графу Мюнстеру:

 

«У меня есть только одна родина, это — Гер­мания. В этот период великого развития мне полнос­тью безразличны династии, они суть чистые орудия. Мое желание в том, чтобы Германия стала великой и сильной, чтобы она вновь достигла своей самостоя­тельности, независимости и национального единства (Nationalitaet)... Мой символ веры — это единство».

 

Романтики и консерваторы были близки друг к другу в представлении об идеальной модели государства, которая не может иметь иных источников, кроме традиции. Следовательно, европейское государство может быть только монархическим. Вместе с тем, сама монархия могла быть реализована самыми разными способами. А. Мюллер считал, что совершенное государство сочетает в себе монархию (олицетворение нации) и республику (свобода граждан). Монархия черпает свою живую суть из свободы граждан, республика черпает свою внутреннюю связующую силу из монар­ха как посредника между временностью и вечностью.

Аналогичным образом Де Местр соединяет сущности нации и королевской власти, которые не сдерживают, а дополняют друг друга, исключая возможность обособленного существования: нет суверена без нации, нет нации без суверена. Будучи плотью от плоти нации, монархия для Де Местра имеет смысл (легитимность) только в случае ее наследственного характера. И только если династия пресекается, нация может выбрать короля.

Ге­гель, продолжая эту линию романтиков, формулирует тезис: «Личность государства действи­тельна лишь как некое лицо — монарх». Легитимность монарха есть нечто «естественное», данное ему от рождения и не требующее раци­ональной выборной процедуры. Достоинство монарха состоит в его происхождении.

В противовес либеральному эгалитаризму, консервативные мыслители всегда обращали внимание на личностные качества индивида. Ницше, не будучи ни консерватором, ни романтиком, но развивая оба направления мысли в своем бурном нигилистическом творчестве, говорит о том, что индивидуальность может быть связана только с избранностью. А уравнительные принципы порождают демократию посредственности, прокладывая затем путь социализму – власти опустившихся. Либерализм пытается обеспечить мещанскую жизнь, озабоченную, прежде всего, безопасностью. Это означает неизбежное ослабление жизненной силы общества и утрату инициативы в нем. Демократия ведет к упадку и смерти государства. Поэтому подлинный индивид не может существовать в государстве «чересчур многих».

Всеобщее уподобление крайне опасно для судеб мира, считает Ницше: «Нужно призвать на помощь невероятные противодействующие силы, чтобы остановить этот естественный, слишком ес­тественный progressus in simile (прогресс в подоб­ном), уподобление людей друг другу, приближение к обычному, среднему уровню, к обыденному».

Из монархического принципа и понимания неизбежного неравенства между людьми вытекает сословный характер государства. Сословия обеспечивают республиканские свободы и ограничивают власть суверена. Но, с другой стороны, они укрепляют нацию балансом своих естественных оппозиций, стабилизированных ролью монарха, выступающего в роли верховного арбитра.

Мюллер пишет, что самосознание нации наиболее от­четливо выявляется в аристократии. Аристократия, из которой выходит монарх, вы­ражает ее вневременную роль: она представляет «осо­бенно долго процветающие фамилии, доказавшие свое значение для сопряжения эпох» и защищает общую свободу. Аристокра­тия, также как и монарх, утверждает Мюллер, репрезентирует единство живущих и ушедших, соединение прошлого, настоя­щего и будущего. По отношению «к отдельным людям с их сиюминутной властью она представляет власть и свободу незримых и отсутствующих звеньев граждан­ского общества». Выполнение этой функции тесно связано с землевладением – в земле представляется вечная длительность. Утрата этой функции означает, что означает также утрату особого почитания благородного сословия и общий его упадок.

Если аристократия представляет длительность или устойчивость нации, то духовенство выражает длительность наднациональной общности народов. Аристократия связывает в нации поколения, духовенство – связывает поколения человечества. Буржуазия же и купечество, по мысли Мюллера, противостоят аристократии, репрезентируя временное настоящее и интернациональные компоненты рынка. Экономическая основа существования аристократии – семейная собственность, которой нельзя свободно распоряжаться. Напротив, частная собственность, находящаяся в руках буржуазии, предназначена для свободного распоряжения и использования в безразличных к свойствам личности и нации рыночных законов.

Таким образом, романтическое и консервативное мировоззрение вовсе не представляли собой реакционного мировоззрения, стоящего на пути индустриальной революции и экономической модернизации. Для частной предпринимательской инициативы лишь отводилось определенное место – с тем чтобы она не ломала государственной традиции и не подрывала культурной идентичности нации. В политэкономической сфере это требует отказа от узко-рациональных подходов и полагает, что материальные блага не существуют изолированно от духовных. Вещи несут на себе двойственную духовно-материальную природу человека, а духовные блага, как и материальные, обладают меновой стоимостью. А это значит, что дух имеет для экономики весьма важное значение.

Действительно, собственность нельзя жестко отделять от индивида – человек привязан к вещи, и наоборот. Именно поэтому собственностью нельзя распоряжаться как вздумается – она представляет собой наследство, переданное индивиду его предками, которое он должен сохранить для потомков: необходимо, чтобы «национальный капитал, как и нацио­нальный закон, то есть целостное наследие предше­ственников, рассматривались в качестве правоспособного лица по отношению к любому другому отдельно­му лицу» (А. Мюллер). Эта вневременная связь поколений заключена в семье, и именно в семейной собственности заключается национальной достояние. Гегель полагал, что в отличие от абстрактно-безразлич­ной связи между чистыми торговыми партнерами, отношения внутри нации конкретны и подобны семейным, когда каждая индивидуальность служит предметом пристального интереса членов семьи. То есть, именно семья, а не индивид, для романтиков и консерваторов представляет собой экономическую и правовую единицу – что стоит внимательнейшим образом учесть в современной ситуации, не видящей иных субъектов человеческих отношений, кроме индивидуальных.

Мюллер особо выделяет капитал нации, сконцентрированный в родном языке. Подобно деньгам, приводящим в движение товары, язык приводит в движение капитал опыта, идей и жизненной мудрос­ти нации. К тому же только посредством языка любой предмет приобретает свою ценность и меновую стоимость. Отсюда – решающее значение культуры для хозяйства.

 

Расовые проблемы

 

Если романтики говорили о государстве как об организме, имея в виду, прежде всего, духовное наполнение и полагая биологический организм лишь аналогией дееспособного государства, то консерваторы использовали биологические подходы более основательно, понимая роль природных факторов в образовании и жизни народа. В целом верный путь конкретизации знания и учета объективных факторов, не замечаемых романтиками, был, в то же время опасен возвышением биологического над духовным и снижением роли человеческой воли, преодолевающей природные детерминации.

Впрочем, чисто биологические подходы к социальным явлениям (в частности, подходы некоторых последователей Гобино) для консервативной мысли оказываются неприемлемыми. Так, Хьюстон Стюарт Чемберлен рассматри­вает нации как нечто исторически ставшее – как не столько биологические, сколько исторические общности. Поэтому для него именно смешанные расы являются наиболее благородными. Смешение ведет к обогащению жизни и к выработке национальной индивидуальности. Но в то же время, это не всякое смешение, а точно взвешенное и имеющее определенную цель. Иначе, с человечеством произошло бы то же, что происходит с животными - «продолжительное бесконтрольное скрещивание двух выдающихся животных пород всегда ведет к потере обеими их превосходных качеств».

По этому поводу Гобино писал:

 

«Когда слово выродившийся применяется к народу, оно означает (как и должно), что внутренние достоинства народа не те, что были когда-то, потому что в его жилах течет не та кровь, потому что качество этой крови постепенно пострадало от непрерывного разбавления. Другими словами, хотя народ по-прежнему несет то имя, что дали ему его основатели, это имя не означают более ту же расу; на самом деле, человек эпохи упадка, законно называемый человеком выродившимся, с расовой точки зрения не то же самое существо, что герои великих времен».

 

Вопреки природно-биологическому закону, согласно Чемберлену, расу определяет ее дух: «...то, что мы характеризуем как расу, есть некий пластич­ный феномен внутри известных границ, и как физи­ческое влияет на интеллектуальное, так и интеллек­туальное обладает обратным воздействием на физи­ческое». При этом физическое никак не может быть отброшено и должно быть учтено – слишком уж явно биологические параметры сопутствуют социальным.

Для консерватора важно не переступить грань, за которой остается только грубый биологизм, расизм, доведенный до болезненной ксенофобии. Курт Хюбнер говорит о пустоте социал-дарвинизма: если принять, что биологически более одаренные побеждают, то выясняется это лишь после того, как они побеждают.

Логичным развитием консервативной мысли, конкретизирующей понимание национального, должен был стать интерес к психофизическим кондициям собственной нации и методам ее сближения с неким культурным образцом. Способствовали этому интересу обширные исследования XIX века в области этнографии и наследственности (включая переоткрытие в 1900 году законов Менделя).

К сожалению, соответствующие изыскания философов были интерпретированы предельно неверным образом – с целью развенчания политических противников во внутренних и международных конфликтах, на основе грубой биологизации расовой теории Гобино и превращения научных изысканий антропологов в разнузданную публицистику.

Ганс Гюнтер, которого часто почитают чуть ли не за штатного расолога гитлеровского Рейха, вступаясь за Гобино, писал, что «нет общезначимого масштаба ценности народов и рас, т.е. раса не имеет высшей ценности сама по себе и не может называть другие расы неполноценными, расы можно оценивать только с точки зрения определенной цивилизации». «Ценность расы это всегда ценность определенной расы для определенной цивилизации». Поэтому примесь нордической крови для восточно-азиатской или африканской цивилизации будет разлагающим фактором, «неполноценной» примесью. Нет единого мерила ценности всех рас и народов, каждый народ создает свои ценности. Расовая идея лишь говорит о том, что чужое должно быть осознано менее ценным, чем свое, присущее для данной цивилизации как возвышающие ее ценности.

Гюнтер считал крайне опасным смешение терминов «народ» и «раса» – «германская раса» вовсе не является совокупностью людей, говорящих на немецком языке. Такое смешение вело, с одной стороны, к пангерманистским заблуждениям, а с другой – к обвинениям расовой идеи в разжигании вражды между народами. Опасным является также превращение термина «арийский» в штамп, в котором перестает различаться расовая и языковая принадлежность. В то же время очевидно, что «народы одной расы или, правильней, одной расовой смеси, могут говорить на разных языках, а народы, говорящие на одном языке, отличаться друг от друга в расовом отношении. Но самое главное: народы - это всегда расовые смеси и никогда не раса». А потому физически не существует арийской, германской, семитской и других рас. О германцах, романцах, славянах и др. нельзя говорить как о расах.

Применительно к Германии, Гюнтер утверждает, что «расовый разлом проходит не по границе немецкого языка или германских языков, а через каждого немца, через каждого германоязычного». «И каждый немец должен сделать для себя выбор: признать нордического человека за образец для отбора или нет». Нордическая примесь объединяет всех ее носителей, а потому нордическая идея направлена не на подчеркивание расовых различий, а на укрепление принадлежности к нордической расе через увеличение ценных (в рамках определенной цивилизации) ценностных наследственных задатков. Гюнтер подчеркивает вытекающую отсюда главную культурную задачу – опережение ненордических рас в рождаемости.

Нордическая идея, предупреждает Гюнтер, не должна увлекаться фантазиями о прошлом (в стиле Гвидо фон Листа и других) или восторгами в адрес белокурых людей. «Люди, сведущие в расологии, знают, что многие темноволосые и темноглазые личности являются более нордическими, чем многие голубоглазые блондины». Поскольку главные качества нордической расы – благородная сдержанности, холодная деловитость, умеренности и самообладание, спокойная устремленность и решительное спокойствие.

Главное, что можно выделить в нордической идее и распространить на иные национальные формы расовой идеи, состоит в том, что эта идея чужда примитивному биологизаторскому материализму, «она осознает себя как дух, который хочет создать собственное тело, но материал для этого тела он вынужден искать в окружающем его мире. Нордическая идея – это дух, который хочет предстать в самом благородном теле». Тяга к этому образцу предопределяет единство и жизнеспособность народа и цивилизации (в данном случае – германской). Духовно-телесный образец – это наследственно одаренный, благородный и прекрасный человек.

В размышлениях Гюнтера сходится романтизм веры в человека, законы теории наследственности и идея неравенства с ее божественным происхождением. Наследственность становится главной причиной неравенства, а позитив преимущества знати остается в прошлом. Только «семьи всех сословий с высококачественной наследственностью мы можем считать латентной аристократией нашего народа». Здесь мы снова встречаемся с особой ролью семьи (включая ее правовое положение), без которой не мыслима никакая консервативная, национально ориентированная политика.

В связи с законами наследственности расовая теория вынуждена была решить вопрос о смешении разных народов, одновременно смешивающем и расы. Как пишет Гюнтер, можно с равным основанием доказывать, что возвышение цивилизации наступает как в условиях расового смешения (Х.С. Чемберлен и др.), так и в условиях расовой изоляции (Гобино). Но в случае изоляции северных народов, отчетливо видна относительно более высокая одаренность, компенсирующая тяжелые условия жизни. Завоевание северянами южных цивилизаций дает новое качество не в расовом смешении, а в расовом расслоении, которое становится стимулом развития. Следующее за расслоением смешение, напротив, ведет к упадку цивилизации. И только существование в народе обособленного ядра творческой расы сохраняет для цивилизации возможности развития. Для поддержания цивилизации, согласно расовой идее, требуется воспроизводство высококачественных наследственных задатков. То есть, необходимо найти такую форму культуры, которая способствовала умножению семей – носителей этой культуры.

Вопрос о соотношении влияния среды и наследственности расовая теория решает в противовес либеральной теории равенства. Гюнтер считает, что идеи равенства ведут к исчезновению тяги к народному идеалу, иерархии ценностей – иными словами, к отсутствию аристократического мышления. Он решительно отвергает ламаркизм (учение о решающем значении среды) и полагает, что можно облагородить только благородное от рождения. Отсюда – евгенические идеи: «Улучшение среды, как бы много оно ни давало отдельной личности, без одновременной стерилизации наследственно неполноценных лиц будет способствовать размножение родов, которые в конченом счете станут таким грузом для государства, что но падет под их тяжестью». Что, собственно, происходит и должно происходить в государствах, где социальная помощь становится главной заботой правительств.

Понимание расы как типа человека и стремление внедрить в политическую жизнь иерархию типов, каждому из которых следует свое место – сообразно с имеющимися качествами, отличает конкретность и устремленность к насущному консервативной идеи в отличие в развернутой в основном к истории романтической идеи. Консерватор ищет источник культурного стандарта, романтик – только констатирует идеал, не имея намерения требовать его воспроизводства. Консерватизм оказывается более динамичным, более строгим и, конечно же, политически более рискованным подходом к политическим проблемам.

Расовые идеи (идеи типа, увязанные с идеей национального разнообразия) вошли в политику как один из побегов романтической и консервативной интеллектуальной традиции, и не всегда на этом побеге вызревали удобоваримые плоды. Трагедией Европы является тот факт, что именно эта негодная, вторичная во всех отношениях и побочная продукция интеллектуальных усилий ведущих мыслителей стала идеологией фашистской партии и на некоторое время - частью самосознания немецкой нации.

Трагедией Европы следует считать также изъятие политической романтики и консерватизма из европейской политической культуры в результате зловредного домысла об идеологическом базисе гитлеризма. Уродование европейской политической культуры, продолжающееся по сей день, выключает из рассмотрения целые пласты политической науки и продуктивные идеи национально-государственного строительства.

В этом смысле у России сохраняется шанс воспользоваться этим невостребованным наследием, привив его на собственной почве и разрешив у себя те проблемы, которые неуклонно пожирают Европу. Вполне в духе романтических идей можно ожидать, что именно это вернет России ведущее место в мировой цивилизации и спасет Европу от безнадежного западничества.

 

Литература

 

Берк Э. Размышления о революции во Франции. М., 1993.

Гегель. Философия права, М., 1990.

Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1977.

Гобино Ж.А.де. Опыт о неравенстве человеческих рас. М.: Одиссей, Олма-Пресс, 2001.

Гумбольдт фон В. Язык и философия культуры. М., 1985.

Гюнтер Ганс Ф.К. Избранные работы по расологии. М.: Белые альвы, 2002.

Местр Ж. де. Рассуждения о Франции. М., 1997.

Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. //  По ту сторону добра и зла. Избранные произведения. Книга 2. М. Сирин, 1990.

Хюбнер К. Нация. М.: Канон, 2001.

Chamberlain H.St. Die Grundlagen des 19 Jahrhunderts. Munchen, 1941.

Fichte J. Reden an die deutschen Nation, Stuttgart,1944.

Muller A. Elemente der Staatkunst. Wien, `1922.

Novalis: Philosophical Writings. New York 1997.