А.Н. Савельев

 

НАЦИЯ И ВОЙНА

 

История постоянно преподносит государствам проблемы, связанные с их выживанием и отстаиванием достойного места в мировой политике. Новые угрозы сложившемуся статусу или самому существованию тех или иных государств ставит вопрос об ответе на новые вызовы, с которыми приходится сталкиваться национальным правительствам в современную эпоху. Апостол говорит:

 

«Ибо когда будут говорить: “мир и безопасность”, тогда внезапно постигнет их пагуба...» (1 Фес. 5, 3).

 

Мир и безопасность непрочны. Война и вражда, как заявляет Гераклит, отец и царь для всех. Потому и безопасность – постоянная забота государства и нации.

 

Пацифисты о войне

 

Осознание войны как главного творящего начала истории отодвинуто современной политической наукой в сторону. Если начало ХХ века с ощущением близости войны вызывало к жизни мужественное понимание войны как первополитики, как продолжения природного закона борьбы всего живого и даже явление в мир человека метафизического принципа единства жизни и борьбы как неразрывного единства, то современный мыслитель старается быть гуманистом, понимая гуманизм как бесспорное отрицание войны – то есть, отрицания жизни в войне и зависимости истории от результатов войны.

Избегание войны с внешним врагом означает перенос жизненного закона внутрь собственной нации.

 

«И всякая попытка исключить этот расовый момент приводит лишь к его переносу в другую сферу: из межгосударственной сферы он перемещается в межпартийную, межландшафтную, или же если воля к росту угасает также и здесь, - возникает в отношениях между свитами авантюристов, которым добровольно покоряется остальное население» (Освальд Шпенглер).

 

Консенсусное понимание политики и упорное нежелание видеть современность как типичную военную эпоху (не замечать при этом миллионные жертвы текущих войн) есть одновременно отвержение собственного народа, который как писал Шпенглер, действительна

 

«только в соотнесении с другими народами, и эта действительность состоит из естественных и неснимаемых противоположностей – из нападения и защиты, вражды и войны. Война – творец всего великого. Все значительное в потоке жизни возникло как следствие победы и поражения».

 

Не желая знать войны, не желают знать и победы. Сама нация этим бесплодным пацифизмом ставится под вопрос:

 

«Начинается все желанием всеобщего примирения, подрывающим государственные основы, а заканчивается тем, что никто пальцем не шевельнет, пока беда затронула лишь соседа».

 

Бердяев в свое время бросил обвинение большевикам:

 

«Когда нация с нацией ведет войну, вы делаетесь кроткими вегетарианцами, вы боитесь крови, вы призываете к братству. Но когда удается вам превратить борьбу наций в борьбу классов, вы становитесь кровожадными, вы отрицаете не только братство, но и элементарное уважение человека к человеку. В исторических войнах народов никогда не бывает такого отрицания человека, как в революционных войнах классов и партий».

 

Впоследствии открытый официозный пацифизм компартии подорвал веру нации в возможность справедливых войн, а тайная классовая война за мировое господство стала причиной жестокого противодействия и поводом к обвинениям, нашедшим сочувствие и среди большинства граждан советской страны.

Ограниченность марксистской теории состояла в

-зауженности мировоззренческих и методологических ориентиров,

-преувеличении роли социально-классовых антагонизмов на базе частной собственности,

-однолинейности формационного подхода к истории с позиций экономического и политического детерминизма,

-абсолютизации роли революционного насилия в истории,

-ошибочности большевистской концепции мировой революции и революционной войны,

-нетерпимости к западным и иным немарксистским теоретическим взглядам на проблемы войны.

Переориентация социально-философского учения о войне с классово-революционных, партийно-идеологических принципов на общечеловеческие, цивилизационно-культурные и геополитические ценности и реалии в значительной степени разбалансировали отечественную военную доктрину. Она потеряла целостность, прежде всего, в общественном сознании. Исследование сущности войны в современных условиях было подменено рассмотрением задач предотвращения войны, гуманистического содержания воинской деятельности, соотношения политических и военных средств и способов обеспечения мира, миротворческой роли вооруженных сил, положения и роли человека в современной войне.

Гуманистические ценности вводятся в теорию войны утверждением, что человечество подошло к тому, что война уже не может быть разумным средством достижения политических и иных целей; что война утратила свою прежнюю функцию становления государств как исторических тел, функцию показателя напряженности динамизма истории, патриотизма и мужества участвующих в ней людей; что военно-технические средства также исчерпали свою прежнюю функцию - разрушения, уничтожения, поражения противника и сегодня могут и должны выступать лишь в роли сдерживания, миротворчества, политического обуздания агрессоров. Речь идет даже о «культе ненасильственных форм жизнедеятельности».

Война, как мы видим, вообще выводится из сферы разумного выбора государственной политики и рассматривается как острая стадия спонтанного конфликта, ключевым признаком которого считается массовое применение средств вооруженного насилия. Но из такой схемы определения состояния войны выпадают информационные войны, т.н. «холодная война», составившее содержание целой эпохи, «война цивилизаций» как одна из доктрин межгосударственных конфликтов современного мира. Главное, как нам представляется, выпадают ключевые понятия – суверенитет и нация (национальная безопасность).

Бердяев пишет, что

 

«демократическое требование, чтобы цели войны и смысл войны были понятны всем участникам войны, чтобы война была проведена через всеобщее избирательное право, чтобы каждый солдат свободно и разумно решал, хочет ли он воевать и имеет ли смысл война, есть революционно-рационалистическая нелепость, чудовищное непонимание природы войны и природы войска». «Ваш пацифизм есть отрицание зла, нежелание знать зло, желание устроиться со злом так, как будто бы зла нет. И потому, никогда вы не достигнете ни всемирного братства, ни вечного мира. Пацифизм ваш окончательно истребляет рыцарские начала, рыцарски-воинствующую борьбу со злом». «Война говорит о самобытной исторической действительности, она дает мужественное чувство истории. Пацифизм есть отрицание самостоятельности исторической действительности и исторических задач. Пацифизм подчиняет историю отвлеченному морализму или отвлеченному социологизму. Он срывает историю до её духовно-реального конца».

 

Отрицание войны есть также и отрицание государственной символики, в которой прежние победоносные войны или катастрофические поражения осеняют текущую политику мистическим благословением. То есть, призыв к забвению войн является антигосударственным по своему смыслу.

 

Русская мысль о войне

 

Важным для государственности является нравственное оправдание справедливой (то есть, соответствующей духу нации) войны, которое не может не решать проблемы жизни и смерти. И об этом также пишет Бердяев:

 

«…физическое убийство во время войны не направлено на отрицание и истребление человеческого лица. Война не предполагает ненависти к человеческому лицу. На войне не происходит духовного акта убийства человека. Воины — не убийцы. И на лицах воинов не лежит печати убийц. На наших мирных лицах можно чаще увидеть эту печать. Война может сопровождаться убийствами как актами духовной ненависти, направленной на человеческое лицо, и фактически сопровождается такими убийствами, но это не присуще войне и её онтологической природе. Зло нужно искать не в войне, а до войны, в самых мирных по внешнему обличию временах. В эти мирные времена совершаются духовные убийства, накопляются злоба и ненависть. В войне же жертвенно искупается содеянное зло. В войне берет на себя человек последствия своего пути, несет ответственность, принимает всё, вплоть до смерти».

 

Именно в войне раскрывается предел ответственности личности, которая в обычной мирной ситуации может вообще стремиться к минимизации своих контактов с государством или к забвению нации в себе самой. Но в условиях войны раскрывается самые глубинные свойства личности, приготовившейся к смерти, а потому отыскивающей в глубине души государство и нацию, и самый потаенный выбор между добром и злом. Бердяев пишет:

 

«И в духовной природе войны есть своё добро. Не случайно великие добродетели человеческого характера выковывались в войнах. С войнами связана выработка мужества, храбрости, самопожертвования, героизма, рыцарства. Рыцарства и рыцарского закала характера не было бы в мире, если бы не было войн. С войнами связано героическое в истории».

 

Достоевский, с неприязнью относившийся к рыцарству, оценивал духовный аспект войны почти точно таким же образом, говоря, что «без крови и войны загниет человечество». Для Достоевского война есть противопоставление отвратительным явлениям «загнившего» общества:

 

«Теперешний мир всегда и везде хуже войны, до того хуже, что даже безнравственно становиться под конец его поддерживать, нечего ценить, совсем нечего сохранять, совестно и пошло сохранять». «Не всегда надо проповедовать один только мир, и не в мире одном, во что бы то ни стало, спасение, а иногда и в войне оно есть». «Поверьте, что в некоторых случаях, если не во всех почти (кроме разве войн междоусобных), - война есть процесс, которым именно, с наименьшей тратой сил, достигается международное спокойствие и вырабатываются, хоть приблизительно, сколько-нибудь нормальные отношения между нациями. Разумеется, это грустно, но что же делать, если это так. Уж лучше раз извлечь меч, чем страдать без срока. И чем лучше теперешний мир между цивилизованными нациями – войны? Напротив, скорее мир, долгий мир зверит и ожесточает человека, а не война. Долгий мир всегда родит жестокость, трусость и грубый, ожирелый эгоизм, а главное – умственный застой. …буржуазный долгий мир, все-таки, в конце концов, всегда почти зарождает сам потребность войны, выносит ее сам из себя как жалкое следствие, но уже не из-за великой и справедливой цели, достойной великой нации, а из-за каких-нибудь жалких биржевых интересов, из-за новых рынков, нужных эксплуататорам, из-за приобретения новых рабов, необходимых обладателям золотых мешков, - словом, из-за причин, не оправдываемых даже потребностью самосохранения, а, напротив, именно свидетельствующих о капризном, болезненном состоянии национального организма».

 

В войне воссоздаются внутренние причины национального единства и оправдания государственной иерархии:

 

«Война есть повод массе уважать себя, призыв массы к величайшим общим делам и к участию в них… Правом умереть за выгоды отечества, всех, самые низшие возвышаются до самых высших и становятся им равными как человеки».

 

Л.А. Тихомиров продолжил мысли Достоевского («Парадоксолист»), выступавшего против «дотолстовской толстовщины», указывая на опасные тенденции общественного сознания в период русско-японской войны, аналогичные тем, которые были за четверть века до того в период русско-турецкой войны:

 

«Размягченное состояние умов, дряблость чувства, отвращение от всякого напряжения энергии вообще, какое-то "обабленное" настроение, создали почву для принципиального отрицания всякого действия "силой", и, в частности, отрицание войны, в резкой дисгармонии с запросом истории на мужскую доблесть. Хуже всего то, что эта рыхлая псевдогуманность, отрицание силы и активности, стали уже достоянием многочисленных слоев среднеобразованной толпы. Пока антисоциальная идея остается личным парадоксом взбалмошного, или даже гениального, ума, - беда не велика, и из парадокса может даже сверкнуть какая-нибудь искорка действительной истины. Но когда антисоциальная идея становится верованием толпы, - она делается опасной. Толпа не знает многогранности истины. Если среднее общество упрется лбом в какую-нибудь фальшь, то уж потом разве какие-либо страшные бедствия способны снова вразумить его. Это внутреннее опустошение ума и чувства опаснее всяких внешних вражеских нашествий». «Вера в то, будто бы война есть "зло" и "варварство", распространилась в среднем образованном обществе до того, что доросла до несокрушимой пошлости. Со всегдашней нетерпимостью опошленного верования, это отрицание войны стало уже воинствующим и готово забрасывать камнями всякий проблеск сознания всей важности "войны"...».

 

Сущность войны состоит не в убийстве и не в торжестве зла. Даже напротив, война вскрывает спрятанное зло и предоставляет человеку ясный выбор между добром и злом. Вялость и дряблость содействуют злу – это ясно показывает война:

 

«в войне - самой даже вредной и безнравственной - есть всегда один такой элемент, который сам по себе хорош и которого нет во вредном и безнравственном мире. Это именно элемент силы, активности, способности к борьбе. Между тем вся жизнь человека есть борьба. Способность к ней, это - самое необходимое условие жизни. Конечно, силу и активность можно направить не только на добро, но и на зло. Но если у какого-либо существа нет самой способности к борьбе, нет силы - то это существо ровно никуда не годится, ни на добро, ни на зло. Это нечто мертвенное. А для человека нет ничего противнее смерти, отсутствия жизни. Зло - безнравственно; но пока человек имеет силу, жизнь, то как бы вредно она ни была направлена, все-таки имеется возможность и надежда пересоздать злое направление и направить данную силу на добро. Если же у человека нет самой жизненной силы, то это уже почти не человеческое существо. Никаких надежд на него возлагать нельзя. Если же он, своей мертвенностью, заражает, сверх того, и окружающих, то не может быть на свете ничего более вредного и противного. В дурном мире - именно это и происходит, а в самой плохой войне никак не может быть. Когда идет война, мы видим пред собой все-таки живых людей, и, если это даже разбойники, то, по крайней мере, не трупы. Из двух зол - все же лучше первое».

 

В войне решается судьба исторической нации – будет ли ее «проект» представлен в мире или она сойдет с исторической сцены, не сумев себя защитить. Именно великие нации, имеющие свою идею для человечества, и являются причиной войн, говорит Тихомиров, – они не уступают силе, подкрепляющей иные идеи. Великая нация решается на войну во имя своей правды, своего цивилизационного типа. Если же чувство правды перестанет жить, то великая нация умерла для человечества.

 

«Война, таким образом, имеет смысл очень глубокий, который делает обязательным уважение не к убийству, не к истреблению, но к исторической роли силы». «Этой исторической роли силы не должен забывать ни один народ, который имеет историческую роль, миссию, как говорится. Мелкие, внеисторические, народы могут жить, забывая значение войны: все равно не они будут устраивать человечество, а их самих кто-нибудь будет устраивать. Но всякая нация, которой дано всемирное содержание, должна быть сильна, крепка и не должна ни на минуту забывать, что заключающаяся в ней идея правды постоянно требует существования защищающей ее силы».

 

Отец Валентин Свенцицкий – один из ярких церковных публицистов 10-20-х годов ХХ века, принявший сан священника в сентябре 1917, писал:

 

«Христианство принципиально войны не отрицает. Не всякая война является злом с христианской точки зрения. Может быть такая война, благословить которую не только есть “компромисс”, а прямой долг Христианской Церкви».

 

Вопреки бюргерской безопасности, «спасающей животишки» и подсказывающей: «не убий, да неубитым будешь», христианская нравственность ищет смысл в действии – даже в таком страшном, как убийство:

 

«Совершенно ясно, что под убийством, запрещенным Богом, разумеется такое убийство, которое было выражением злой воли человека, - его “нелюбви” к ближнему. Христос, расширив понятие “ближнего”, включив в него и “врагов”, естественно, расширил и понятие заповеди «не убий. Но, однако, расширил все же на основе принципа любви. Убийство и с христианской точки зрения осталось грехом исключительно как нарушение всеобъемлющей заповеди о любви к ближним.

В убийстве всегда полагается цель: “уничтожение человеческой личности”. На войне целью является победа, а уничтожение жизни далеко не всегда обязательное средство для достижения этой цели. …Если “убийство” грех, потому что нарушает заповедь о любви, то тем более только та война грех, которая нарушает этот высший принцип любви. Другими словами: не всякая война грех, а лишь та война, которая преследует злую цель, ибо моральное значение войны определяется тем, во имя чего стремятся к победе».

 

Наивному представлению о том, что войну можно изжить точно так же, как разного рода гуманисты рассчитывают изжить зло на земле и обеспечить людям гарантированную безопасность, Достоевский противопоставляет христианскую эсхатологию:

 

«До Христа и не перестанет война, это предсказано». Точно ту не неизбывность войны видит и Бердяев, для которого война связана с обострением эсхатологических чувств и потому именно в войне проясняется религиозное оправдание истории, ее трагизма: «Христианские апокалиптические пророчества не говорят нам о том, что под конец не будет войн, будет мир и благоденствие. Наоборот, пророчества эти говорят о том, что под конец будут страшные войны. Апокалиптическое чувство истории противоречит вечному миру».

 

Национально мыслящему ученому, национально ориентированному политику следует признать, что войны остаются неизбежным и серьезнейшим испытанием для любого государства. Кроме того, следует чутко уловить то обстоятельство жизни нации, что само отношение к войне, к прежним военным победам и поражениям вызывает серьезнейшие изменения в общественном сознании, образует самосознание нации.

Место военной стратегии в государственной политики и армии в государстве емко и четко устанавливает видный военный теоретик русского зарубежья А.А. Керсновский:

 

«Политика — это руководство Нацией, управление Государством. Стратегия — это руководство вооруженной частью Нации, управление той эманацией Государства, что называется Армией.

Политика — целое. Стратегия — часть. Стратегия творит в области, отчеркнутой ей политикой. Это — политика войны, тогда как самая война — элемент политики Государства. Откуда явствует, что Стратегия есть один из элементов Политики — и безусловно один из капитальных ее элементов.

Задача Политики — подготовить работу Стратегии, поставить Стратегию в наиболее выгодные условия в начале войны, облегчить работу Стратегии в продолжении войны, и как можно лучше пожать плоды Стратегии после войны».

 

Таким образом, политика в некотором отношении оказывается подчиненной войне – военной стратегии. Поскольку без этой стратегии вся политика обессмысливается, государство теряет суверенитет, нация – независимость. Баз учета неизбежности войн всякая политика обращается в политиканство. Нам надо точно знать для себя, что война будет – что бы там ни говорили дипломаты. «До Христа и не перестанет война, это и предсказано», - писал Достоевский.

А.А. Керсновский делит войны на три категории:

 

«Первая — войны, веденные в защиту высших духовных, ценно­стей — войны безусловно справедливые. Все наши войны с Турцией и с Польшей в защиту угнетаемых единоверцев и единоплеменни­ков, как и Гражданская война 1917-1922 гг. с белой стороны, отно­сятся к этой категории.

Вторая — и наиболее распространенная — войны, веденные во имя интересов Государства и Нации. Общего правила, общего мери­ла для этой категории не существует. К каждому случаю в отдельно­сти надо применять особую мерку — в каждом случае оценка может быть лишь чисто субъективной.

Третий вид войны — это война не отвечающая интересам и по­требностям Государства и Нации и не отвечающая в тоже время тре­бованиям высшей справедливости. Войны этой категории относятся по большей части к типу бескорыстных авантюр, а лучше сказать авантюр бессмысленных. Таково, например, участие России в коа­лиционных войнах в 1799 и 1805-1807 гг., поход в 1849 году на Венг­ров, экспедиция французов в Мексику при Наполеоне III».

 

Война в военной доктрине РФ

 

Удивительно, что в российской военной доктрине (от 21 апреля 2000 г.) принята совершенно формальная классификация войн, а понятие справедливости поставлено в зависимость от международных соглашений. Говорится о том, что современная война по военно-политическим целям может быть

 

«справедливой (не противоречащей Уставу ООН, основополагающим нормам и принципам международного права, ведущейся в порядке самообороны стороной, подвергшейся агрессии); несправедливой (противоречащей Уставу ООН, основополагающим нормам и принципам международного права, подпадающей под определение агрессии и ведущейся стороной, предпринявшей вооруженное нападение)».

 

Роль духовных факторов в определении характера войны отражается в характере нации, которая ведет войну или готовится к ней, следуя определенной военной доктрине. Керсновский пишет:

 

«Военная доктрина представляет собою мировоззрение данной нации по военному вопросу и составляет одну из многочисленных граней доктрины национальной. Отсюда следует основное свойство военной доктрины - ее национальность. Она является производной исторических, бытовых и военных традиций данной нации - ее политических, географических, племенных условий, духа и психологии народа (или народов) ее составляющих. Короче - отражением духовного лица».

 

Чье лицо отражает наша военная доктрина, какую идею выражает Верховный Главнокомандующий, к какой войне он готовит нацию? Никто не знает его «маневра». Знает ли он сам? Армия не знает замысла власти о себе и, бессильно злобясь, уходит в небытие, втягивая в процесс омертвления и русскую нацию.

Патриот России генерал Петр Николаевич Краснов видел в армии лицо нации:

 

«Армия есть школа для народа. Не только потому, что через ее ряды при всеобщей воинской повинности проходит почти всё мужское население нации и учится в ней долгу, мужеству и патриотизму, но еще и потому, что Армия проникает во все слои общества и по её поведению на маневрах, ученьях, смотрах, по виду ее офицеров и солдат, по их поступкам, по их разговорам все судят о духовной силе своего государства, все учатся уважать и любить свое отечество».

 

И сколь отвратительные картины тут же всплывают в сознании, стоит только представить ельцинских генералов и спившуюся советскую «серую скотинку» – уже не солдата первой мировой, а офицера, превращенного в быдло.

Наша действительность отбирает в армию лучших, как и всегда. Но лучшие в ней не остаются. Либо становятся худшими – спиваются или продают честь, становясь просто ворами и рабовладельцами. Не то национальная армия:

 

«Как же высоко должно быть воспитание Армии, из каких рыцарственных элементов она должна состоять — для того, чтобы иметь право переступать через кровь; для того, чтобы быть готовой отдать все — покой и уют, семейное счастье, силы, здоровье и самую жизнь во имя Родины, во имя ее спасения и блага».

 

Мы привыкли слышать непонятно откуда взявшееся правило: мол, армию на своей территории применять нельзя. Возможно, ту армию, которая есть, применять очень опасно – она, не различая гражданина и проходимца, руководимая проходимцами, может начать прокатывать собственное население железным катком. Но национальная армия себе такого не позволит, а значит, может и должна выполнять защиту от внутренних врагов: «Внутренний враг» не всегда различаем, плохо осязаем, трудно уловим. Он искусно прячется в лукавых сердцах... Он соблазняет ложными посулами. Бороться с ним тогда, когда он уже развернул флаги мятежа и вышел на улицу, — поздно. Жертвы в столкновениях вызывают жалость и смутное сочувствие к бунтовщикам, и не ослабляют, но разжигают и расширяют мятежное движение. Поэтому Армия должна уметь предупреждать эти болезненные вспышки: она должна иметь такое влияние на народ, чтобы одна мысль о существовании Армии не допускала в душах и желания беспорядков». Будет ли у нас когда-нибудь такая армия? Запишем ли мы хотя бы намерение иметь такую армию в своей Военной доктрине? Или будем переписывать в важнейший документ государства нелепости либеральных гуманистов?

Духовное лицо нации можно видеть через военную доктрину – эта ключевая мысль Керсновского чрезвычайно важна для нас, поскольку позволяет делать выводы о сущности того или иного государства, исходя из официально принятой или незримо присутствующей в ее военной политике доктрине. Разумеется, нас более всего должна интересовать российская военная доктрина – как ее официальное содержание, так и то, которое предопределено «душой (духовным лицом) нации» и может совпадать или не совпадать с принятым документом. Керсновский пишет:

 

«Будучи народом православным мы смотрим на войну как на зло — как на моральную болезнь человечества — моральное наследие греха прародителей, подобно тому, как болезнь тела является физическим его наследием. Никакими напыщенными словесами, никакими бумажными договорами, никаким прятаньем головы в песок, мы этого зла предот­вратить не можем. (...) А раз это так, то нам надо к этому злу готовиться и закалять ор­ганизм страны, увеличивать его сопротивляемость. Это — дело зако­нодателя и политика».

 

Увы, наш организм ни военная доктрина, ни повседневный быт армии не закаляет. Напротив, опошляя и извращая суть армии, нынешний политический режим отрывает ее от нации, превращая нацию в обрубок, подрубленный под корень. Наши политические стратеги никак не возьмут в толк, что Зло пребудет до конца времен. Поэтому и борьба с ним неизбежна, а обязанность власти использовать мирный период для интенсивной подготовки к войне. Нас же готовят к катастрофическому поражению.

Керсновский выступает против ведения войны в бесчеловечных ее формах, отбросив «клаузевицко-ленинскую» теорию интегральной воины с ее терроризацией населения неприятельской страны:

 

«Присоединять неприятельские земли нам не надо (коль скоро они не являются похищенным нашим достоянием) — хватит и духовного присоединения иноземцев к нашей культуре. А это возможно лишь при отсутствии взаимного озлобления, незаживших ран.

Не будучи бесчеловечными к чужим странам, можем ли мы быть зверями в отношении нашей родной матери? Мы должны вести войну, стремясь как можно меньше отягчать, истощать организм страны. Это достигается лишь сохранением на своих местах возможно большего ко­личества специалистов своего дела — все равно хлебопашцев или же­лезнодорожников, ремесленников или торговцев».

 

Нет, мы не расставляем кругом профессионалов. Мы терпим кругом негодяев. Таких же, что сгубили тысячи наших солдат при штурме Грозного в 1994-1995. Это трупами наших детей они завалили улицы мятежной провинции. Они и следующие поколения заставят нести жертвы их безрассудству, их тунеядству, их подлости.

Российская военная доктрина сегодня не соответствует высказанным ключевым задачам военного строительства, а программа вооружений преступно переносит модернизацию военной техники на отдаленные времена, когда воспроизводство военно-промышленных школ будет уже невозможно. Тогда станет невозможной и войне. И действительно, в военной доктрине России нет речи о ведении войны! И нет речи о победе! Там нет ровным счетом ничего из суворовской «Науки побеждать»!

 

Моральное разоружение

 

Приверженность идеям разоружения в современном мире кажется насущно необходимой для выживания человечества. Иная позиция, выраженная открыто и без оговорок, скорее была бы принята как вопиющее нарушение политкорректности. Вместе с тем, ведущие военные державы, прежде всего США, самым активным образом разрабатывают программы перевооружения, создают новые военные технологии и продолжают гонку вооружений. В рамках имеющихся возможностей тем же занимается и Россия, сохраняя в то же время в военной Доктрине все элементы политкорректности и, таким образом, демонстрируя «двойной стандарт» в данной области, который тяжело сказывается на отношениях армии и общества, на военном духе нации и способствует распространению антиармейских и пацифистских настроений. Это двойной стандарт не в отношениях с потенциальным противником (что еще можно было бы расценить как дипломатических хитрость), а двойной стандарт в отношениях с собственной нацией.

Пацифизм страшен своим странным «гуманизмом», спасающим отдельных индивидов от близкой опасности, но разрушающим национальный организм и государственное управления, чтобы через время обрушить на спасенного индивида стократ большую опасность, чем та, от которой он спасся. Как пишет А.Л. Матюшин,

 

«война явление страшное, но еще более страшное явление - это поражение, и пока человеком не найдено решения для предотвращения войны, надо напрячь все усилия, чтобы это поражение не случилось».

 

Нас никто не собирается гарантировать от поражения…Керсновский сравнивает попытки разоружения с избиениями чернью лекарей и докторов:

 

«"Интеллектуальная чернь" двадцатого века — так называемые пацифисты,— а также руководящая (и в то же время руководимая этой чернью ярмарочная дипломатия видят в роспуске армий средство избавиться от войн. По их мнению наличность вооруженной силы является причиной зла: кровожадные генералы, чающие отличий, - "пушечные короли", ждущие барышей, вовлекают страну в военную авантюру попустительством "вырождающихся династий" и "секрет­ной" (притом еще титулованной) дипломатии».

 

Идее сокращения военных функций государства можно преследовать и другим образом – распространяя доступность к вооружениям на весь народ. Замена постоянной армии вооружением народа – одна из любимых идей всех революционеров. Керсновский напоминает о мифе «миролюбивой милиции», идущей еще от идеологов французской революции, и те кровавые жертвы, то ожесточение, которых трудно увидеть даже в самой жестокой войне. В современных условиях как раз локальные войны сопровождаются доступностью оружия для «широких слоев населения» (в Косово, в Чечне), что и ведет к крайним формам зверства и ожесточения. В то же время для добропорядочного гражданина оружие остается недоступным. Нация не вооружена. Зато гражданину всегда может ткнуть в нос стволом набранный из всякого отребья мент – вот она, наша «миролюбивая милиция».

Нет, нам не нужен вооруженный народ вместо армии, вся нация не может быть армией. Но нам нужны вооруженные граждане – часть системы национальной обороны, источник сил армии. Пока мы разоружены, наша победа в грядущих войнах проблематична – нами сможет помыкать любой бандит.

Стойкий современный мотив разрушения нации на почве антивоенных настроений – демилитаризация и превращение военного дела в задачу исключительно военных профессионалов. А.Л. Матюшин. («Помни войну! Вопросы современной и будущей войны») говорит о том, что

 

«в вопросах войны и мира главнейшее - это постоянная готовность, которая измеряется не только готовностью армии, но и готовностью народа, готовностью всей страны». «Здоровые народы никогда не станут на путь мягкотелой проповеди мира, ибо они чувствуют свою силу и знают цену себе, ибо они пони­мают и учитывают, что еще на долгие века удержатся племенные и ре­лигиозные особенности народов, что климатические и земные богатства разбросаны на нашей планете не равномерно, что "только меч может удержать меч в ножнах" и что, наконец, единственная гарантия не быть раздавленным и стертым — это быть самому сильным, чтобы устоять против внешнего давления и внутреннего взрыва».

 

«Сам по себе уже объект войны будет, все-таки человек. Он будет руководить действиями машины, будет определять мо­мент, когда надо пустить в ход то или иное средство, он будет заме­нять машину, когда она откажет,— он, а не машина, будет решать участь столкновений.

Этого ни на один момент не должно забывать ни одно государство. Вот почему культура человека, культура его воли, духа и ума должны составлять важнейшую заботу, превыше всех культур.

Будущий человек должен быть существом крепких нервов, сильной воли и самоотверженного патриотизма. Вне этого не может быть армии.

Инстинкт самосохранения свойствен всему живущему. Страх смерти и боязнь болезненных ранений могут быть ослаблены лишь соответст­венной и упорной культурой человеческого духа...».

 

Керсновский напоминает, что «идеологии» обошлись человечеству дороже завоевателей – «последователями утопий Руссо пролито больше крови, чем ордами Тамерлана». Если глобальная война сегодня не может быть идеологизирована в силу ее бесспорной абсурдности, то локальные войны, террор, «гуманитарные интервенции», создание «гуманного оружия» (вроде того, что было применено НАТО против Сербии) – все это содержит явные элементы идеологии, отражающиеся и в военных доктринах. А это значит, что во множестве случаев мы можем судить о сущности государства по способу применения им оружия и характеру ведения военных действий. Наше государство демонстрирует крайнюю неэффективность применения оружия, а более всего – стремление всеми мерами изничтожать оружие в разоруженческих инициативах и разрушении военного сектора экономики.

В прежние времена, когда армия была продолжением национальной элиты, она была опорой всех сторон жизни общества. Как отмечал К.Н. Леонтьев,

 

«военный может легко и скоро стать всем: дипломатом, администратором, министром, хозяином сельским, хорошим мировым судьей, художником, ученым. Он может быть всем этим, не переставая быть военным! Генерала можно прямо сделать начальником губернии или поручить ему дипломатический пост. Но можно ли дать прямо полк камергеру и послать его в огонь?».

 

Политика сил, пришедших к власти в России после 1917 года, планомерно подрывала элитное положения военнослужащего, черпая кадры для офицерства в низших слоях общества, допуская на высшие этажи военного руководства людей необразованных и не знающих своей страны. Когда высшие офицерские посты занимает плебс, а государственное управление в разладе – все рассыпается. Офицер, приходя на гражданскую службу, способен только имитировать продуктивность, не понимая сущности гражданских отношений не только с подчиненным, но и с равным – с партнером. Потому что он – не элита нации. Последние годы советской армии дали отвратительные образцы бюрократизации и коррупции, а годы либерального развала – всеобщего упадка армейских нравов. Военные не становились ни достойными общественными деятелями, ни успешными предпринимателями. Это показывает лишь одно – в обществе, лишенном аристократической иерархии, не может существовать национальной армии.

 

Военная доктрина имперской нации

 

В порядке политкорректности нормативные акты современных государств старательно избавляются от установок на сверхусилия, которые всегда требуются на войне, а до объявления войны бывают неудобны для деятельности бюрократического аппарата. На войне душа нации востребуется бюрократией ради собственного спасения – так поступил Сталин, воззвав к «братьям и сестрам», вернув Церкви возможность окормлять идущих на смерть граждан. Но окончание войны связано с иными запросами бюрократии – с унижением личности воина, раскрывшейся при защите Отечества. Проблема послевоенного развития связана с тем, сумеет ли нации сохранить эту личность от давящего воздействия бюрократии. Бердяев писал:

 

«Не случайно великие добродетели человеческого характера выковывались в войнах. С войнами связана выработка мужества, храбрости, самопожертвования, героизма, рыцарства. Рыцарства и рыцарского закала характера не было бы в мире, если бы не было войн. С войнами связано героическое в истории. Я видел лица молодых людей, добровольцами шедших на войну. Они шли в ударные батальоны, почти на верную смерть. Я никогда не забуду их лиц. И я знаю, что война обращена не к низшим только, а и к высшим инстинктам человеческой природы, к инстинктам самопожертвования, любви к родине, она требует бесстрашного отношения к смерти».

 

Опасность отталкивается бюргерским и бюрократическим самосознанием, опасное положение объявляется безнравственным и старательно избегается, а реальное столкновение со злом наблюдается даже не со стороны, а как бы из-за угла. Героизм, напротив, принимает на себя отрицания, о которых предупреждает страх – вплоть до отрицания собственной жизни. Дегероизированное общество возникает именно в связи с тем, что оно не может ужиться со страхом, преодолеть его.

Эрнст Юнгер, видевший перед собой виновника унижения Германии веймарским капитулянским режимом, писал:

 

«...опасное предстает в лучах [бюргерского] разума как бессмысленное и тем самым утрачивает свое притязание на действительность. В этом мире важно воспринимать опасное как бессмысленное, и оно будет преодолено в тот самый момент, когда отразится в зеркале разума как некая ошибка».

 

Бюргерское государство

 

«заявляет о себе во всеохватной структуре системы страхования, благодаря которой не только риск во внешней и внутренней политике, но и риск в частной жизни должен быть равномерно распределен и тем самым поставлен под начало разума, — в тех устремлениях, что стараются растворить судьбу в исчислении вероятностей. Оно заявляет о себе, далее, в многочисленных и весьма запутанных усилиях понять жизнь души как причинно-следственный процесс и тем самым перевести ее из непредсказуемого состояния в предсказуемое, то есть вовлечь в тот круг, где господствует сознание».

 

Трусливому индивиду-бюргеру Юнгер противопоставляет тип – личность, идентифицирующую себя не индивидуальными отличиями, а признаками, лежащими за пределами единичного существования, то есть, в сфере духа. Этот тип выражает нацию и защищает ее.

А.Ф. Лосев в своем изложении античной философии отмечает внеличностный характер рабовладельческой формации и одновременно диалектическую целостность общественно-государственного строя. Надличностным принципом выступает здесь судьба, а логикой, объясняющей события – фатализм. С другой стороны, надличностный принцип определяет, что

 

«боги, демоны и герои не суть личности в полном смысле этого слова, потому что они являются в античности только обобщением природных свойств или явлений. Но, отражая на себя  все  целое и потому творя его волю, они являются героями, так что чувственно-материальный космос есть оплот всеобщего “героизма”».

 

При переходе к новым историческим формациям, личность вступает в свои права, но надличностный принцип остается в сфере героизма. Как отмечает современный исследователь Светлана Лурье,

 

«обычно ситуации выбора связаны с «малыми пограничными ситуациями» — кризисными ситуациями в жизни человека, требующими самостоятельного поступка. Именно в малой пограничной ситуации и происходит соединение между личным поведением человека и «национальным характером» — только в подобной ситуации человек может «поступить как русский».

 

То есть, вступление во владения надличностного принципа осуществляется только личностью, делающей сознательный или интуитивный (но все равно личностный) выбор в пользу такого поступка, и именно этим поступком личность отождествляется с нацией и становится героической.

Русским как последней имперской нации историей положен шанс исторической победы над истирающими себя в пыль фаустовскими людьми Европы – именно имперское наследство дает русским шанс оказаться «в форме», когда другие нации теряют перспективу и превращаются в общечеловеческое перекати-поле. Вся русская история – это история русского воинства, история русской Армии Победы. Сегодня от нее остались лишь островки героического сопротивления, которые по-прежнему страшат потенциального агрессора. Задача государственной политики – слить их в армию солдат Империи, чем привести нацию в чувство. Ведь, как писал Шпенглер,

 

«Народ “в хорошей форме” (“in Verfassung”) – это изначально воинство, глубоко прочувствованная внутренним образом общность способных носить оружие. Государство – мужское дело, это значит печься о сохранении целого и о том душевном самосохранении, которое обыкновенно обозначают как честь и самоуважение, предотвращать нападение, предвидеть опасности, но прежде всего - нападать самому, что является чем-то естественным и само собой разумеющимся для всякой находящейся на подъеме жизни». «Традиции старинной монархии, старинной знати, старинного благородного общества, поскольку они еще достаточно здоровы, чтобы удержаться поодаль от политика как гешефта или он политики, проводимой ради абстракции, поскольку в них наличествует честь, самоотверженность, дисциплина, подлинное ощущение великой миссии, т.е. расовые качества, вымуштрованность, чутье на долг и жертву, - эти традиции способны сплотить вокруг себя поток существования целого народа, они позволят перетерпеть это время и достичь берегов будущего. “Быть в форме” (“in Verfassung”) – от этого зависит теперь все. Приходит тяжелейшее время из всех, какие только знает история высокой культуры. Последняя раса, остающаяся “в форме”, последняя живая традиция, последний вождь, опирающийся на то и другое, - они-то и рвут ленточку на финише как победители».

 

Таким образом, военная доктрина – это доктрина нации. Правильно выбранные приоритеты, столь точно указанные Шпенглером, дают все шансы на стратегическую Победу – на победный финиш в гонке национальных проектов мировых держав и исторических народов. Вопрос не в том, кто будет последней нацией последней Империи, а будут ли русские нацией и будет ли Россия Империей?

Для будущего России и всего русского мира важно понимание того, что война не просто будет – война уже идет. Точнее, война не прекращалась никогда. Просто мы иногда не знали о ней, иногда старались ее не замечать. И в этом нашем неведении – причина резкого ослабления жизнеспособности российского общества. Оно и теперь слабо представляет себе возможность не только масштабной войны, но и малых войн, ведущихся в мире беспрерывно.

В ХХI веке нас ждут как локальные, так и масштабные войны. Победить в них можно только обеспечив определенное состояние общества. А это значит, что требуется кардинальный пересмотр всей системы ценностей, положенных в основу современного российского законодательства. И здесь имеется ряд проблем, решение которых составляет жизненно важный интерес всех, кто считает Россию бесценным сокровищем и стремится сохранить его для своих потомков.