А.Н. Кольев

 

ПУБЛИЧНАЯ КАЗНЬ И ЛОЖНЫЙ ГУМАНИЗМ

 

Запуганный и деморализованный обыватель боится воочию наблюдать наказание, поскольку его страшит мысль о том, что он сам может оказаться на месте подвергаемого экзекуции. Да и эстетики в публичной порке мало. С другой стороны, прятать от глаз публики наказание - значит лишать наказание социальной функции. Именно: пугать потенциального преступника публичным позором. Тайное преступление оказывается вынесенным на люди как позорное, явное и циничное – как позор вдвойне, поскольку кажущаяся безнаказанность преступника оказалась наказанной.

Иные народы хвалят за то, что у них нет воровства. Это миф о «добром дикаре», рожденный полтора века назад. В действительности преступления изживаются наказаниями и публичностью наказаний. Если бы на Руси ноздри рвали только за воровство, а не за все подряд, этот порок к нашему времени был бы изжит. Теперь же мы полагаем себя настолько цивилизованными, что даже публичной порки начинаем стыдиться как варварства. Тайное наказание преступника оказывается для обывателя способом отгородиться от теневой стороне жизни и сделать вид, что все это его не касается. В тоже время обыватель с удовольствием смакует криминальные хроники и море запредельных мерзостей, собираемых журналистами. Все это притупляет восприятие и также дает обывателю ощущение неуязвимости: все это происходит не с ним, все это другой мир. При этом в мозг обывателя вползает убеждение, что преступник практически всегда либо не найден, либо неподсуден, либо оправдан.

Благодаря усилиям работников СМИ преступление стало публичным. Особенно чутко почувствовали это террористы и киллеры – любой теракт будет тут же сделан достоянием общественности. При этом возможное наказание либо вообще можно не принимать во внимание, либо оно состоится сильно погодя, когда интерес к совершенному многие годы назад преступлению будет минимальным.

Конечно, современное общество не может отвечать преступнику «подобным за подобное». Это лишало бы наказание нравственной функции – в наказании может быть и милость к падшему. Но «неподобное» наказание может быть, во-первых, нравственно крайне тягостным (как является таковым лишение свободы), а во-вторых, показательно жестоким именно своим «неподобием». Мощнейший инструмент воздействия на криминальные наклонности в обществе является именно публичность – как альтернатива всегда сокрываемом от общества способу совершения преступления.

Есть простые средства позора для преступника, которые ныне считаются достоянием истории и темной стороной прежних правоохранительных практик. В то же время такой простой вариант позора для преступника как стояние у позорного столба никак не выглядит антигуманным. Неужели позорный столб так сложно вместить в наши порченые либеральной демократией головы?

В России мы допустили, чтобы частные предприниматели разбирались между собой частным образом - с применением криминальных методов вплоть до заказных убийств. Публичный позор для предпринимателя - например, долговая яма - куда гуманнее методов, применяемых ныне для разрешения финансовых споров.

Воспитательная функция наказания для всего общества в целом требует, чтобы гражданская казнь для изменника Родины была публичной – это куда как эффективнее, чем судебные процессы, которые судьи все больше начинают секретить, а журналисты перевирать.

Переходя к вопросу о публичной казни, следует обратить внимание, что в российском обществе подавляющее большинство выступает за возвращение смертной казни в практику наказания за особо тяжкие преступления. Вместе с тем, стремление остановить преступника возможным лишением жизни или отомстить ему за зверства, может в значительной степени рассеяться, если предложить казнь исключительно публичную. Публичность вызывает отторжение своей подчеркнутой «антиэстетичностью», варварством. Многие вспоминают картины казней в Грозном – когда бандиты-мятежники расстреливали бандитов-уголовников. Но если люди (большинство общества) признает необходимость смертной казни для особо опасных преступников, то не будет ли публичная казнь честнее, чем тайное убийство выродка в каком-нибудь подвале?

Смертную казнь представляют как варварство. Казнь наказывает преступника – пусть даже так жестоко и зверски, что мы не хотим этого видеть. Вместе с тем, либеральная публика, молящаяся на США, как-то позабывает, что там смертная казнь действует и приговоры приводятся в исполнение – иногда даже в прямом эфире для телезрителей, требующих все больших экранных жестокостей при полной безмятежности в реальном существовании.

В Саудовской Аравии тоже есть публичная казнь. Она страшит нас тем, что казнь назначена по таким составам преступления, которые в нашей традиции столь жестоко не карались. Нас почему-то меньше пугают американские бомбардировки густонаселенных районов. В своих войнах американцы «наказывают» случайных прохожих, подвернувшийся под руку роддом, автобус и т.д. Как в тире, где среди мишеней не разберешь - то ли танк, то ли телега. Они и не хотят разбирать. Потому что тогда под пули надо подставлять свои головы. А так кинул бомбу, пустил ракету - fire and forget. И казнь происходит не поголовно, а по площадям. И все это мы готовы терпеть. Казнь же для преступника с конкретным составом преступления нам трудно вынести.

Таким образом, если мы мыслим возможность войны, если недолго страдаем от картинок американских бомбардировок, то мы обязаны мыслить и возможность наказания смертью за смертное преступление – точно так же, как смертный грех ведет к смерти. Иногда смертный грех может вести и к смерти от правоохранительной системы, а из этого «иногда» может быть и еще одно «иногда» – публичная казнь в особо исключительных случаях.

Напомним о публичных казнях трусов и предателей, которые практиковались во всех (вероятно, без исключения) воюющих армиях. Их вешали на площадях и расстреливали перед строем. Это, конечно, было «недемократично». Но только так государство может спастись, а нация выжить в условиях тягчайших испытаний. А что мы имеем сейчас, как не последовательное сползание в пропасть безгосударственного положения и фактического уничтожения нации (наркотиками, депопуляцией, раздачей природных ресурсов, коррупцией и пр.)? Чрезвычайно ли положение де-факто, чтобы объявить его де юре? Если пора, то каковы меры подавления противника?

Неотвратимость наказания, сколько бы о ней не говорили, совершенно ничего не стоит без жестокости. Сегодня чеченские боевики, наказанные сверхмягко и амнистированные, вот-вот снова хлынут в басаевские отряды и Россия снова умоется кровью. «Гуманисты» хотят обратного, но выходит именно это – отказываясь от жестокости, они порождают еще большую жестокость.

Лев Тихомиров, касаясь проблемы насилия на войне, писал:

 

«Человек - существо телесное. Нравственное "воздействие" неотделимо от нравственного принуждения, а в известных случаях и от физического насилия. Говорят: "Действуйте нравственным воздействием, но не осмеливайтесь прибегать к насилию физическому", - это или бессмыслица или лицемерие. Всякое убеждение рано или поздно непременно проявляется в формах физического действия, по той простой причине, что человек не дух и живет в телесном виде. Все наши поступки представляют соединение актов духовных и физических. Уж если человек что-нибудь делает, то непременно в сопровождении и физических актов. Это относится к злу и к добру. Противодействовать злу можно иногда нравственными воздействиями, но иногда невозможно иначе, как физически, и тогда "сопротивление" и "насилие" - нравственно обязательны».

 

Мы полностью можем отнести эти слова и на счет насилия над преступником. Речь не об ужесточении наказания, а о том, чтобы покрыть преступника публичным позором, а не таить его униженное положение вдали от глаз пугливой публики. Более того, воспитательная сила публичного наказания может оказаться значительнее многих лет, проведенных за колючей проволокой. Можно предположить, что публичная порка плюс 5 лет несвободы значительно эффективнее 10-ти лет несвободы без всяких «плюсов». Ведь, как говорил Достоевский

 

 «лишение свободы есть самое страшное истязание, которое почти не может выносить человек».

 

Справедливости ради отметим, что Достоевский был категорически против убийства по приговору: «Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем само преступление». Потому что приговоренному не на что надеяться, а жертва преступника еще надеется и в тот момент, когда ей перерезают горло. И с надеждой умирать гораздо легче.

Это верный довод. В то же время есть преступления, для которых механическое воздаяние подобным явно не устрашит и не воспитает никого. Это сквозит в народной присказке: «убить тебя мало». И в этом случае мука приговоренного к казни оправдана – в том числе и для спасения его заскорузлой души. Возможно, позиция Достоевского предопределена его собственными муками приговоренного к смерти. Кроме того, великому писателю и не снились те изуверства, о которых мы теперь узнаем чуть ли не каждый день – он не мог ведать о массовой наркотизации общества и массовой детской проституции, не мог предположить, что измена раскромсает Россию на куски и отбросит могучую стану на столетия вспять. Поэтому, уважая точку зрения Достоевского, мы должны помнить, что есть преступления, для которых принцип «подобное подобным» непригоден. А принцип публичности – ключевой момент, моральная пытка, выпрямляющая искалеченную душу.

Исторически публичная казнь не есть месть. Это ритуал единства граждан (или подданных) в неприятии преступника. Именно потому публичная казнь (и просто казнь) не может быть поставлена на поток – как у безбожных репрессивных режимах, терроризирующих собственный народ. Тогда казнь будет сопровождаться разнузданием садистского сладострастия толпы, низменной радости: «умри сегодня, а я – завтра».

Казнь имеет религиозную подоплеку. Это коллективная жертва, а не кровавый театр для толпы – уничтожая преступника общество отрекается от преступления. В театр все превращается, когда этот процесс ставится на поток. В Европе так было, в России - нет. Хотя нельзя исключать пробуждения низменных чувств при виде казни – уроды есть везде. Они могут радоваться чужому позору, не чувствуя возможности своего. Ведь наказание преступников не прекращает преступности.

Публичная казнь зачастую не принимается в связи с причудливыми трактовками христианской заповеди «не убий». Ее понимают так: «не убивай никогда и ни при каких обстоятельствах; всюду выступай против любого убийства». Эта обывательская точка зрения находится в прямом противоречии с христианской традицией. Об этом говорит хотя бы факт существования публичной смертной казни в христианских государствах прошлого.

Один из видных церковно-общественных деятелей священник Валентин Свенцицкий писал в 1919 году:

 

«Совершенно ясно, что под убийством, запрещенным Богом, разумеется такое убийство, которое было выражением злой воли человека, - его “нелюбви” к ближнему. Христос, расширив понятие “ближнего”, включив в него и “врагов”, естественно, расширил и понятие заповеди “не убий”. Но, однако, расширил все же на основе принципа любви. Убийство и с христианской точки зрения осталось грехом исключительно как нарушение всеобъемлющей заповеди о любви к ближним».

 

Убийство может быть и во спасение жертвы от преступника. В этом случае убийство не есть проявление злой воли. И даже более того, не защитивший ближнего и допустивший гибель жертвы под предлогом нежелания убивать, имевший при этом силы остановить преступника, сам становится соучастником преступления.

Часто оправдывают отмену смертной казни, ссылаясь на авторитет Церкви, которая, мол, ни под каким видом не может одобрять убиения преступника. При этом делается логическая подмена: если не осуждает, значит одобряет. В действительности Церковь занимает позицию совершенно иного рода. Это следует из Основ социальной концепции РПЦ, утвержденных Архиерейским Собором в августе 2000 года:

 

«Особая мера наказания - смертная казнь признавалась в Ветхом Завете. Указаний на необходимость ее отмены нет ни в Священном Писании Нового Завета, ни в Предании и истори­ческом наследии Православной Церкви. Вместе с тем, Церковь часто принимала на себя долг печаловання перед светской властью об осужденных на казнь, прося для них милости и смяте­ния наказания. Более того, христианское нравственное влия­ние воспитаю в сознании людей отрицательное отношение к смертной казни. Так, в России с середины XVIII века до революции 1905 года она применялась крайне редко. Для православного сознания жизнь человека не кончается с телесной смертью - именно по этому Церковь не оставляет душепопечения о приговоренных к выс­шей мере наказания.

Отмена смертной казни дает больше возможностей для пастырской работы с оступившимся и для его собственного покаяния. К тому же очевидно, что наказание смертью не может иметь должно­го воспитательного значения, делает непоправимой судебную ошибку, вызывает неоднозначные чувства в народе. Сегодня многие государства отменили смертную казнь по закону или не осуществляют ее на практике. Помня, что милосердие к падшему человеку всегда предпочтительнее мести, Церковь приветствует такие шаги государственных властей. Вместе с тем она признает, что вопрос об отмене или неприменении смертной казни должен решаться обществом свободно, с учетом состояния в нем преступности, право охранительной и судебной систем а наипаче соображении охраны жизни благонамеренных членов общества».

 

Из этих слов видно, что вопрос остается проблематичным. И понятно, он не может быть решен канонически. Начало и конец цитаты свидетельствуют в пользу того, что смертная казнь не может осуждаться Церковью. Все остальное – в пользу того, что она не может одобряться Церковью. Зато конкретный случай может быть конкретно оценен и вопрос о любви и смерти разрешен с нравственных позиций без тлетворного для общества либерального «гуманизма».

Церковь не должна и не может приветствовать казнь. Точно также она не может и не должна приветствовать власть. Но Церковь обязана признавать власть (всякая власть от Бога), поскольку без власти даже самой плохенькой и подленькой наступает и хаос (например, разграбление иракцами своих собственных музеев). Также Церковь вынуждена признавать и казнь – без нее власть не может реализоваться, без нее жертва становится беззащитной.

Пространная цитата из «Основ…» несколько перегружена общегуманистической риторикой в связи с явившейся у священства модой на социальное миротворчество и стремлением никого не обидеть, обличая порок. Между тем, российская традиция связана с благословением воинов, идущих с оружием в руках спасать, но в том числе спасать убивая. Вся мировоззренческая глубина в этом вопросе отражена в известной формуле Святителя Филарета Московского: «Любите врагов своих, сокрушайте врагов Отечества, гнушайтесь врагами Божиими». В сокрушении врагов Отечестве убийство не становится целью, но остается возможностью, а в некоторых ситуациях - необходимостью. Нынешняя волна преступности, грозящая проглотить Россию, может быть остановлена не столько увещеваниями, сколько силой. В том числе и такой силой, которая способна во спасение страны остановить преступника смертью. Смерть для наркоторговцев, растлителей, изменников – необходимость сегодняшнего дня. Враги Отечества должны быть сокрушены в той войне, которую они ведут против России.

Управлять государством крайне трудно. Особенно управлять совестливо. Ведь грехи правителей тяжки - их дело вразумлять разбойников силой, меру которой крайне трудно соблюсти. Правитель, как известно, не напрасно носит меч и обязан временами вынимать его из ножен и казнить преступников. Правитель будет стократ более грешен, если недоступит до черты и допустит крушение России, чем если переступит черту и невольно казнит невинного. Слеза невинно казненного ничто перед морем слез народа, безвинно брошенного властью на прозябание, поругание и гибель.

 

статья написана по мотивам обсуждений

на электронном форуме журнала «Эксперт»