С.П. Пыхтин

 

Три цвета времени

К юбилеям А.И Бородина, Э. Лимонова и С. Стругацкого

 

Так уж получилось, что юбилеи трех известных в России писателей – русских Бородина и Лимонова и русскоязычного Б. Стругацкого – совпали во времени. Леониду Ивановичу исполнилось 65, Эдуарду Вениаминовичу 60, Борису Натановичу 70.

День рождения русских писателей, как и следовало ожидать, в России практически не заметили, день рождения русскоязычного не пропустил ни один телеканал, ни одна либеральная газета. И не удивительно. Как заметила одна из московских газет, «для всех, кто вырос в «мирах братьев Стругацких», это праздник». Что касается Л.И. Бородина, то «Литературная газета», чуть ли не единственная, которая отвела место этому событию на своих страницах, тем не менее скромно назвала его «прозаиком». Э.В. Лимонову посвятили несколько статей лишь из-за его участия в качестве обвиняемого в уголовном процессе, с гнусненькой, впрочем, мыслишкой – «сколько дадут?». «Дали» немного и тема, разумеется, была тут же забыта.

Главная мысль Б.Н. Стругацкого, с которой он появился перед читателями, было «По-имперски мыслят только рабы»[1]. Интервью Л.И. Бородина вышло под названием: «Наше общество развращено неверием». Э.В. Лимонов, если отвлечься от его судебного процесса и нескольких книг публицистики, написанных во время следствия, известен главным образом своим Открытым письмом президенту РФ. Очевидно, что перед нами противоположные, несовместимые точки зрения, к тому же проявившие себя в разных жанрах: один поучает, другой советует, третий – предостерегает.

 

1.Политические фантазии писателя-либерала

 

Г-н Стругацкий встретил свой юбилей в состоянии очевидной эйфории. Его порадовали результаты Иракской войны. «Бывали в человеческой истории такие режимы, за свержение которых стоило проливать свою и чужую кровь». Поэтому он «не осуждает действия США И Англии». И вместе с тем - «ненавидит любую войну». «Но раз уж война началась — я сразу сказал: пусть она кончится побыстрее и обязательно свержением режима Хусейна. Только тогда это кровопролитие получит хоть какой-то смысл».

 

Тираноборец

 

Таким образом, г-на Стругацкого вовсе не смущает, если какое-то государство совершает акт вооруженной агрессии против другого государства, главное, чтобы для этого у его властей были веские поводы. Например: неподходящий политический режим.

Интервенция в Ирак оправдана, так как «режим Хусейна, насколько это известно из СМИ, — типично тиранический, диктаторский режим, отягченный (как и всякий диктаторский режим) кровавыми преступлениями — как против собственных граждан, так и против граждан соседних стран». А «диктаторов и тиранов» г-н Стругацкий ненавидит «так же, как и войну, а может быть, и больше». Однако какая замечательная оговорка – «насколько это известно из СМИ». Писатель не знает наверное, был ли Хусейн тираном и диктатором, но он точно знает, что его следовало свергнуть.

Писатель ставит знак равенства между «тиранией» и диктатурой». Для него это одно и то же. Но это ошибочное, вульгарное мнение. Тиран насильно и вопреки праву захватывает власть, диктатор – должностное лицо, облеченное неограниченной властью на законных основаниях. С точки зрения внутреннего обычая и права тиран узурпирует власть, его насилие основано на произволе, насилие диктатора – вынужденная мера, спасающая страну. В прошлом, да и теперь в различных государствах прибегают к режиму диктатуры, когда страна оказывается в кризисном состоянии, когда угроза приобретает характер катастрофы.[2]

Теоретическое понимание диктатуры изобрели античные греки и на практике применили римляне. Диктаторами в XX веке, первым в истории человечества веке мировых войн, были Сталин, Гитлер, Муссолини, Рузвельт, Черчилль, Чан Кайши и множество более мелких политиков. С политической точки зрения одновременно быть диктатором и тираном поэтому невозможно. Но то, что невозможно в действительности, что противоречит науке, что не соответствует исторической практике, оказывается возможным в писательском воображении[3].

Впрочем: принцип он и в Африке принцип. Следовательно, если идти за этой логикой, вторжение в Россию в 1941 году «цивилизованной Европы», хотя бы и во главе с Гитлером,  г-н Стругацкий должен оправдать точно так же, как теперь он оправдал «ввод войск» в Ирак. Ведь для его философии не должно быть никакой разницы между «режимом Хусейна» и «режимом Сталина», одинаково порочными режимами, «за свержение которых стоило проливать свою и чужую кровь», и противостоящими им режимами Баша и Гитлера, поскольку они представляют «цивилизованный мир».

Конечно, такой оборот вряд ли устроит юбиляра. Он размышляет над тем, а не надо ли было США и Англии, так сказать превентивно, «в конце 30-х годов раздавить силой режим Гитлера», что в этом случае «следовало бы считать благим делом даже в отсутствие санкции Лиги Наций». Или, возвращаясь в наше время, «может быть, тогда и остальные режимы подобного типа следует свергнуть? Чем Ким Чен Ир или Туркменбаши лучше Саддама?». И тоже – без санкции ООН.

Однако г-н Стругацкий не знает ответа на этот весьма практический вопрос. С одной стороны, для него Ким Чен Ир, которого он иронично именует «товарищем», — «самый отвратительный из ныне здравствующих диктаторов. Хуже Хусейна». А с другой – «вторгнуться силой, раздавить диктатуру, восстановить строй, пусть даже не совсем демократический, но хотя бы более или менее “вегетарианский”, не такой кровавый? Но это противоречит существующим твердым и вполне однозначным понятиям международного права — суверенности, независимости, самостоятельности любого государства, если правительство этого государства выбрано, пусть даже формально, путем общенародного волеизъявления».

Вот почему «мировое сообщество оказывается в полном правовом, да и нравственном, пожалуй, тупике, выхода из которого не видно», а значит, в данном случае все еще нет повода «проливать свою и чужую кровь».

Тот же Ким Чен Ир не тиран, он – диктатор. Тут по крайней мере г-н Стругацкий не ошибся. Однако что заставило установить в Северной Корее режим диктатуры? Для писателя, «ненавидящего любую войну», тут нет секрета. Причина, конечно же, в Ким Чен Ире. Но если бы он поинтересовался историей, то она ответила бы ему – причина, создавшая на севере Кореи режим диктатуры – в событиях прошлого. В Корейской войне, которую войска двух десятков государств под флагом ООН вели против КНДР на протяжении 1950-53 годов. В том, что эта война до сих пор не прекращена. Она лишь прервана соглашением о перемирии.

Если бы г-н Стругацкий был более любопытен, он бы знал, что Корейский перешеек разделен на Север и Юг не государственной границей, а линией фронта. По одну сторону находится миллионная армия «северян», по другую миллионная армия «южан» и союзный ей 100-тысячный экспедиционный корпус США. При этом южане на деньги США успели построить «великую корейскую стену», пересекающую Корейский полуостров и представляющий собой непрерывную линию железобетонах укреплений и минных полей. Корейцы севера и юга, одетые в военную форму, смотрят друг на друга не как граждане двух государств, а как противники, в любой момент готовые возобновить военные действия.

На протяжении примерно 45 лет после перемирия 1953 года юг Кореи был под управлением точно таких же диктаторских режимов, как и на ее севере. Но в отличие от корейского юга, в который США вложили за эти годы сотни миллиардов долларов инвестиций и кредитов, корейский север в сущности ни от кого не получил ничего. Ни долларов, ни рублей, ни юаней. Все, чем располагает в настоящее время Северная Корея – это результат напряженного труда ее населения. Внешнее благополучие Юга оплачено американской «помощью», обеспечено особо благоприятным экономическим климатом, скромный достаток Севера – одними лишь собственными усилиями и экономической блокадой, которую государства «запада» установили в отношении КНДР еще в середине прошлого века, после того, как им не удалось сломить ее в открытом бою силой оружия.

Что же «отвратительного» увидел г-н Стругацкий в деятельности Ким Чен Ира? Он восклицает: «Когда видишь, во что превратил он свою страну, начинаешь понимать, что фантасты действительно ничего более страшного, чем реальность, придумать не в состоянии». Складывается впечатление, что писатель-фантаст судит о КНДР примерно на том же основании, на котором он делал выводы о «режиме Хусейна». Его суждения опираются на информацию, которую предоставляет СМИ.

В отличие от беллетриста, который рассуждает на основании сообщений прессы, автор этих строк имел возможность посетить в 2001 году Северную Корею, проехав по ее дорогам примерно 3 тысячи километров и побывав в десятках городов. И он не увидел в этой стране, на улицах ее городов и на ее полях ничего «страшного», ничего такого, что хотя бы в малейшей степени могло послужить поводом к интервенции.

Однако г-ну Стругацкому, упомянувшему Ким Чен Ира походя, между прочим, не дает покоя существование «диктаторских режимов вообще». Ему «людей жалко», как раз тех, через трупы которых «освободителям» придется перешагивать, как это делали штатники и британцы в Ираке, что несколько лет назад они же поступали в Афганистане и Югославии. Но что прикажете думать человеколюбивому фантасту?

 

«Оставить их («диктаторские режимы») в покое, вариться в собственном соку — значит рискнуть безопасностью государств-соседей и, более того, обречь на страдания миллионы людей, полузадушенных тайной полицией, раздавленных страхом, слепых, лишенных даже минимальной дозы реальных социальных и политических свобод. Вторгнуться силой, раздавить диктатуру, восстановить строй, пусть даже не совсем демократический, но хотя бы более или менее «вегетарианский», не такой кровавый?».

 

Уместно спросить, а как быть с диктаторскими режимами, существовавшими и продолжающими существовать в Центральной и Южной Америки, в Африке и Азии, в той же Южной Корее, в Бирме или Пакистане? Если покопаться в том, что сообщает любознательным читателям и зрителям СМИ, их наберется несколько десятков. До сих пор наличие таких режимов не создавало ни малейшего повода к войне (casus belli). Пока мир жил в условиях враждовавших между собой военно-политических блоков, пока его относительно мирное существование обеспечивало наличие двух сверхдержав – Советской России и США, карательные акции, вроде интервенции, с одной стороны, Штатов в Панаму или Мексику или, с другой стороны, России в Чехословакию и Венгрию, могли осуществляться лишь в пределах того пространства, которое они считали своими зонами ответственности. И только тогда, разумеется, когда эти страны или их правительства выходили из-под контроля. Что же касается «диктаторских режимов», то Москва, Вашингтон и весь остальной мир знали, что если диктаторы и были для своих сверхдержавных сюзеренов «сукиными сынами», они оставались для них своими, до тех пор, конечно, пока были послушными.

Что же изменилось после того, как баланс сил был нарушен и один из его гарантов – СССР - исчез в 1991 году с политической карты мира? Войны, проведенные после США и их союзниками – это «гуманитарные» операции? Они проводились, чтобы раздавить диктатуру, восстановить «вегетарианский» строй? Не смешите людей, г-н Стругацкий. Штаты напали на Ирак и находятся в союзе с Пакистаном вовсе не потому, что в Багдаде сидел диктатор Хусейн, а в Равалпинди – истовый демократ Мушараф. Штаты свергли Милошевича и учинили над ним фарс суда не из-за его нерешительных операций против албанских мятежников, они оставили в покое испанского диктатора Франко не потому, что он превратился из фалангиста и мятежника в «вегетарианца» и законника, восстановившего в Испании монархическую форму правления.

Писатель-фантаст не прочь приветствовать вооруженные нападения на страны, политические режимы в которых ему не симпатичны. И это несмотря на то, что почти все население там «слепо» и «прозамбировано» и ему «людей жалко». Однако, скорее всего, в состоянии зомбирования находится все-таки не тот или иной народ, а сам г-н Стругацкий. Он из чувства сострадания к человечеству готов железом и кровью, бомбами и ракетами, танками и самолетами навязать народу угодный писателю режим, чего бы это ни стоило самому народу.

 

Нераскаявшийся марксист

 

А что думает г-н Стругацкий о России? Вспомнив прошлое, он непоколебимо уверен, что «у нас ненавидели энкавэдэшников и смершевцев». Подобное утверждение - абсолютная неправда. Прежде всего потому, что НКВД и СМЕРШ защищали страну. Впрочем, НКВД, существовавший до 1946 года орган правительства, обеспечивающий общественный порядок, и СМЕРШ, действовавший во время Великой Отечественной войны как контрразведка воюющей армии, могли ненавидеть лишь враги России и уголовные преступники.

Конечно, есть еще одна категория людей, обычно их количество относительно невелико, но они необыкновенно энергичны, для которых любая власть страны, в которой они живут, неприемлема и ненавистна. Это внутренние иммигранты. Отрицание для них – естественно, будь то государственные институты, образ жизни или культура. Вот как сам г-н Стругацкий описывает свое мировоззрение в 80-е годы прошлого века:

 

«Мы были абсолютно уверены, что умрем в этом топком вонючем болоте. И что ничего другого никогда не увидим. Дети наши - может быть, хотя тоже вряд ли. Но мы сами уже совершенно точно не увидим ничего, кроме этих портретов, бесконечных Звезд Героев, кроме этих гнусных лозунгов и отвратительной, каждодневной лжи. То есть, рассуждая холодно и здраво, я понимал, что это общество не может существовать вечно. Ведь есть другие страны, от которых мы все более безнадежно отстаем, и это рано или поздно должно закончиться кровавым взрывом. Но эта перспектива нас не привлекала, потому что нам казалось, что пусть лучше будет зловонное болото, чем кровавое болото. И мы молили Бога о том, чтобы эта неизбежная развязка оттянулась насколько возможно далее. И тут, ко всеобщему изумлению, наступил 85-й год...».

 

Обычно такие люди живут ощущением необходимости переворота, готовностью ввергнуть народ, в котором им «приходится» жить, в состояние революции, и «изумляться» тому, что начиная с 1985 года Россия вползала сначала в системный кризис, затем в социально-экономическую катастрофу, и, наконец, в государственно-политическую смуту они могли лишь при условии полного отчуждения от жизни страны. Многочисленные интервью, которые дает г-н Стругацкий, переполненные противоречивыми суждениями, это подтверждают[4].

Теперь о наших днях. Продолжая переживать Иракскую войну, фантаст возмущен «всенародным антиамериканизмом», который «демонстрирует сейчас наше бедное общество», из-за которого Кремль мог бы подвигнуться на «отчетливо просаддамовские позиции, чего все-таки, слава богу, не произошло».

 

«В нашей стране антиамериканизм воспитывался и лелеялся на протяжении доброго полувека. Так просто избавиться от него — за десяток лет более разумной и взвешенной политики — не получится. Америку не любят (и будут еще долго не любить) за то, что она первая; за то, что превосходит всех и вся; за то, что ведет себя так, как хотелось бы — но не получается — вести себя нам самим. Заметьте, кто громче всех сейчас шумит об агрессии, о нарушении всех и всяческих норм и законов, о подрыве авторитета ООН и прочих страшных вещах? — Коммунисты, элдэпээровцы, имперцы-державники. Те самые деятели, которые сами никогда не гнушались (кто на словах, а кто и на деле) совершать агрессивные действия, нарушать нормы и законы и плевать на авторитет ООН, когда это им казалось выгодным и полезным для империи. Иногда создается впечатление, что эти люди готовы пойти на союз хоть с Гитлером, хоть с чертом-дьяволом, лишь бы насолить Америке! Думаю, это, к сожалению, надолго».

 

Рассуждения г-на Стругацкий выдают в нем не гражданина России, а верноподданного гражданина США. Антиамериканизм русских неразумен, в отличие от американизма, который, напротив, разумен на любых условиях. Оценивать акцию штатников в Ираке как агрессию вообще недопустимо. Это чуть ли не святотатство. Не любить США могут лишь «коммунисты, элдэпээровцы, имперцы-державники». Они могли бы критиковать имперскую политику Вашингтона, если бы прежде кто на словах, а кто и на деле не «совершал агрессивных действий», «нарушал нормы и законы», «плевал на авторитет ООН», и все это во имя выгоды и пользы другой империи – России. И самое печальное для писателя – это представление, что негативное отношение русских к «Америке» - надолго[5]. Какая жалость!

Еще больше нашего юбиляра огорчает факт «живучести» русского имперского и державного сознания, что является очевидным признаком «психологии раба и холопа», которое проявляет себя, ну разумеется, в «оголтелом антизападничестве». А ведь «рабства на Руси нет уже сто сорок лет». При этом г-на Стругацкого совершенно не смущает наличие в США глубокого антирусизма, который сочетается с имперским сознанием, и он не замечает в каждом американце, которого радуют победе войск его страны, признаков «раба и холопа». США как империя его успокаивает, Россия как империя его страшит. [6]

Конечно, рабства в России нет и, кстати говоря, никогда не было, в отличие от США, где работорговля существовала на вполне законных основаниях почти 250 лет. Зато существует Чечня, благодаря мятежу которой, как известно, было восстановлено на подконтрольной мятежниками территории средневековое, варварское, бесчеловечное рабство, превратив при попустительстве и даже содействии властей РФ не менее 40 тысяч этнических русских в живое имущество, в говорящих животных. Но не о них, а о Чечне г-н Стругацкий печалится как истый идейный ичкериец и дудаевец.

Проведенный в марте властями РФ референдум чеченцев, в результате которого, «как при социализме», за предложенный проект республиканской «конституции» проголосовало 95%[7], он считает «победой отчаяния, усталости и всеобщего разочарования» и лишь поэтому - «сильнейшим политическим поражением боевиков». Вооруженные шайки, воюющие под знаменами сепартизма, всего лишь надоели чеченцам, которые «намерены попробовать другой путь». Какой же «путь» имеет в виду писатель? Россия следует отказаться от принципа «нерушимости границ», конечно же своих собственных, то есть пойти на главное требование мятежников – откажется от суверенитета над частью своей территории и предоставит так называемой Ичкерии политическую независимость. Ведь за нерушимость границ «приходится так дорого платить». А надо бы, полагает внезапно ставший пацифистом Стругацкий, «договориться миром». Ибо самое главное и трудное - «забыть обиды и пролитую кровь».

А как быть с ненавистью писателя к диктаторам и тиранам? Или она имеет избирательный характер, касаясь лишь арабов, тех же русских или немцев, но только не вайнахов? Законные действия властей суверенной страны, стоит их называть «кровавыми преступлениями» или «репрессиями», требуют отмщения, кровавые преступления мятежных банд, состоящих из душегубов и насильников – заслуживают забвения. Если войну ведут власти США, то им ее следует завершить победой. «Только тогда это кровопролитие получит хоть какой-то смысл». Но если войну с мятежом в целях его подавления ведет власть «нашей страны», то ей надо не воевать, а договариваться. Законный режим Хусейна должен быть низвергнут, но уголовный режим Масхадова, заливший Кавказ кровью и страхом, должен быть узаконен. В отношении того, что Стругацкий считает преступлением, он старательно помнит все, даже то, чего никогда не было, но в отношении преступлений против России он агитирует «забыть обиды и пролитую кровь». Что это, как ни гибкость и эластичность морали, которую без обиняков следует именовать абсолютным аморализмом. И при таких взглядах г-н Стругацкий не останавливается перед обличением власти, где почти не встретишь «честных и мужественных, справедливых и совестливых людей».[8]

Имея в виду предстоящие в 2003 году парламентские выборы, он готов примириться с «Единой Россией», вся идеология которой сводится к лозунгу: «Президент, мы с тобой навсегда!», потому что, поясняет юбиляр, от «единороссов мы не слышим славословий в адрес «лучшего друга всех лингвистов», а также призывов ввести процентную норму для лиц некоренной национальности». Подобному вряд ли стоит удивляться. Фантаст голосует за СПС, так как «там максимальная концентрация политиков, которые мне симпатичны».

Политика, уточняет г-н Стругацкий, бывает только разумной или глупой. Правильной или ошибочной. В конечном итоге — эффективной или неэффективной. В частности, она может быть и нравственной тоже — если нравственность способствует достижению намеченной цели… Помилуйте, разум и глупость, верность и ошибочность, эффективность и неэффективность, нравственность, наконец – с точки зрения кого? Где критерий всему этому? С какой точки зрения? Православного, католика, иудея или атеиста? Русского или штатника, китайца или еврея, чьим отечеством, кстати говоря, является Еврейско-палестинское государство? Наконец, либерала, националиста или коммуниста?[9] Оценка политики с точки зрения обеспечения интересов России будет неприемлема, если иметь в виду интересы США, а то, что годится Китаю, будет неприемлемо для Индии, с чем безусловно будет согласна Британия, поставит под сомнение Франция. Все дело как раз в разнообразии идеалов, ценностей и целей, которые исповедуют государства, конфессии, партии; иногда они совпадают, но чаще – находятся в таком конфликте, который не допускает компромиссов.

 

Филистер от фантастики

 

Что же касается не прошлого и настоящего России, а ее отдаленного будущего, того, что произойдет черед 100 лет, то для г-на Стругацкого оно словно на ладони. Здесь для него нет никаких тайн: «Россия преодолеет свои социально-экономические затруднения и перегонит Португалию» и «человек высадится на Марсе»[10]. Двумя годами ранее, отвечая примерно на такой же вопрос, писатель-футуролог говорил иначе, во всяком случае менее цинично:

 

«Главная угроза, поджидающая нас «за поворотом, в глубине», — это все-таки не экологический, а скорее энергетический кризис: истощение традиционных источников энергии при отсутствии сколько-нибудь адекватной замены типа пресловутого «термояда». В середине века нам грозит быть отброшенными на двести-триста лет назад со всеми вытекающими из такого поворота обстоятельствами: резкое ухудшение качества жизни, приостановка технического прогресса, вынужденный отказ от демократических ценностей и возврат к самому крутому тоталитаризму. Это будет похлеще любой революции!».[11]

 

В известной степени революционер в литературе, в сюжетах и в идеях, г-н Стругацкий страшится социальной революции. Он не хочет понять, что революции, которая происходит в отношениях людей, предшествует революция идей. В качестве литератора он освободил себя от обязанности соблюдать традиции, обычаи и даже законы, всем же остальным, в качестве граждан, он предлагает безоговорочно подчиняться. Но ведь мы имеем дело не с насквозь пропахшей жаждой чистогана Европой, не с захлебнувшимися в имперском самодовольстве Штатами, а с Россией, страной, в которой, как в Библии, вначале было Слово и где практически все в конечном счете определялось Им. Но г-н Стругацкий революционер только на словах, в жизни он – филистер[12].

Вот прочему его устраивает то, что произошло в России в течение последнего десятилетия, что имперское, русское сознание воспринимает как катастрофу и что обывательское, денационализированное сознание принимает как «десятилетие тихой революции». Для первого Россией заплачена непомерная цена, для второго – «сравнительно недорогая цена», для одного «революция обошлась минимумом жертв и разрушений», для другого – разрушения и жертвы приобрели характер катастрофы. Как еще следует воспринимать, оставаясь русским гражданином, политический распад величайшего государства, история существования которого насчитывает одиннадцать столетий? Или беспрецедентную депрессию ее национального хозяйства, утратившего за эти годы более половины своего потенциала, с исчезнувшими отраслями и опустевшими научными институтами? Или деградацию и вымирание ее народонаселения, скорость сокращения которого составляет не менее двух миллионов русских жизней в год? 

Но для г-на Стругацкого все это сущие мелочи по сравнению с тем, что удалось «достичь». О каких достижениях толкует наш герой? Пал «тоталитаризм», место которого заняла «квазидемократия». «Есть возможность высказать в СМИ почти любую точку зрения по практически любому вопросу реальной жизни». «Выборы сделались действительно альтернативными, и часто результаты их действительно невозможно предсказать». Словом, «все как у людей». И «минимум жертв», какие-то два десятка миллионов русских жизней. Сущая ерунда для сытого и вполне довольного «ненавистника любой войны», полагающего, «что свобода слова и свобода выбора важнее, чем гарантированная начальством пайка».

Что же при столь радужных внешних результатах заставляет опасаться нашего героя? Филистер знает, что «за все надо платить», причем платить придется ему. А г-н Стругацкий, понимающий процессы, происходящие в русском самосознании, лучше кого-либо видит: нет в русской среде веры в «сытый капитализм» с его маленьким личным благополучием, как нет ее и в «неизбежный светлый коммунизм». Тогда единственно возможным выходом из духовного кризиса остается русское державное величие, русское национальное единство, русская национальная диктатура, словом то, чего еще не было и не могло быть на русской земле – русский национализм.

Что не дает покоя литературному фантасту? Надвигающаяся грубая и очевидная реальность. Предчувствие появления во власти вместо прозападной олигархии – русской «железной руки»; торжество высоких идей «национального превосходства» вместо настойчиво внедряемой ныне идеи национальной неполноценности, этой сладкой грезы космополитизма; отмщение врагам отечества за то, что они втаптывали в грязь все, чем русский должен гордиться; замещение «массового человека», забывшего о собственных корнях и почве, национализированным до кончиков ногтей гражданином, для которого Россия превыше всего.

Отчетливо понимающий, что стоит за отрицанием русской нацией идей коммунизма и либерализма, г-н Стругацкий не находит ничего лучше, как пугать массовое сознание фантастическими, искаженными образами прошлого[13]. Он утверждает, что Россия является страной «задержавшегося феодализма», что этот строй, ведущий к диктатуре, соблазняет русских своей «дьявольской стабильностью», что нет ничего проще, чем создать для одной шестой части мира «несокрушимую пирамиду власти», за что каждый будет вынужден отдать «свою свободу и независимость начальнику, а в обмен получить верный кусок хлеба и блаженную возможность не принимать никаких сколько-нибудь важных решений, возможность ни за что не отвечать». И это говорится о стране, где половине населения приходится постоянно испытывать чувство голода, где не то что пирамиды, но никакой настоящей власти вообще нет.

 

«Массовому человеку, столетиями воспитывавшемуся в таком духе, «демократические свободы» приносят многочисленные неудобства и ставят перед вопросами практически неразрешимыми. Ты теперь должен САМ найти себе работу – САМ: никто не прикажет тебе «копать канаву от забора до обеда». Ты должен сам обеспечить себе и своей семье уровень благосостояния – никакой пайки, сколько наработал, столько и получил. Ты должен сам решать, что в окружающем мире хорошо, а что – плохо. Ты должен сам выбрать себе начальника – вот проблема всех проблем!.. Это совершенно новый и несообразно дикий образ жизни, совершенно новый невиданный менталитет.

И когда такая вот полная переоценка ценностей сопровождается вдобавок послереволюционным хаосом (а после перемены системы управления всегда возникает хаос), когда привычный (низкий, но – привычный) уровень жизни падает ниже низкого, вот тут вчерашнему холопу становится совсем невмоготу. И он хочет назад – в благословенный феодализм, к барину, к верной пайке, в мир стабильности, где не надо принимать никаких решений, а «завтра» ничем не отличается от «вчера». Так возникает в обществе вектор новой «равнодействующей миллионов воль»: желание авторитарной власти, которая «наведет порядок». И соответствующему политику остается только это желание реализовать».

 

Идеал воинствующего либерала – обособленный, огороженный заборами и межами индивид, для которого весь мир, даже его семья, состоит из конкурентов, с которыми ему никогда не объединиться. Либералу невдомек, что на основании такой жизненной философии невозможно создать ничего по настоящему значительного. Он не понимает, что русские, создавшие и сохранившие великое государство, одну из мировых цивилизаций, живут по иным законам, иным традициям, что если они изменят им, то будут обречены на такое же исчезновение, как это произошло с античным Римом или Византией средних веков. Но филистер, как мы убедились, в панике, и это не может ни радовать. Значит, русские, впавшие в смертный грех индивидуализма при разложении коммунистических отношений, все же нравственно выздоравливают. А если они выздоравливают, то надеяться гг. Стругацким, конечно же, не на что.

Что же касается либерального «массового человека», гомункула, созданного озлобленными фантазиями отчужденного от России и чуждого ей писательского воображения, то усилиями нашего героя доказано, что ему не только «трудно быть богом», но что он не может, не умеет быть даже человеком. Воистину «бессильные мира сего».[14]

 

2.Политические пророчества писателя-большевика

 

Писатель Лимонов встретил 60-летие в предварительном заключении, где под своим настоящей фамилией Савенко он находился два года по целому букету странных обвинений в организации ряда уголовных преступлений. 15 апреля 2003 года Саратовский облсуд приговорил его к 4 годам лишения свободы, уличив всего лишь в «незаконном приобретении и хранении огнестрельного оружия и боеприпасов», в деянии, по которому может проходить чуть ли не четверть населения страны, в преступлении, за совершение которого можно, без сомнения, отправить на такой же срок все население той же Чечни. Очевидно, что следствие было умышленно затянуто, что обвинение отличалось предвзятостью, а срок, назначенный решением суда – чрезмерным. И очень может быть, что вскоре писатель Лимонов окажется на свободе, подвергшись либо акту амнистии, либо даже помилования. Накануне выборов Думе и Президенту выгодно проявить милосердие в отношении скандально знаменитого и в общем-то безвредного диссидента[15].

Как человек Лимонов не только по-своему талантлив, но и совершенно искренен и откровенен. И в делах, и в политических убеждениях, и в литературной профессии. Но предметом его увлечения, его любви, его страсти является, скорее всего, он сам. А это, как говорил Уайльд, «любовь на всю жизнь». Чтобы представить себе яснее, о ком мы будем говорить, приведем самооценку Лимонова:

 

«Я знаю проблемы государства лучше, чем, например, господин Касьянов. Я смогу управлять государством не хуже, чем господин Путин с его образованием полковника КГБ. Я был знаком со многими известными зарубежными политическими деятелями, принимал активное участие в общественно-политической жизни у нас и в других странах. Поэтому я больше разбираюсь в политике, чем вышеназванные господа».

 

Еще в начале 2000 года Лимонов, к тому времени уже создавший Национал-большевистскую партию и в течение пяти лет издавая газету «Лимонка», в одном из интервью снял с себя звание писателя, признавшись, что в дальнейшем станет заниматься лишь исключительно политикой радикальной партии. Быть одновременно тем и другим – в России невозможно[16].

 

Чем большевик отличается от либерала

 

Самое беглое сравнение того, что говорит Лимонов, делает его практически во всем антиподом Стругацкого. Стругацкий, после смерти брата-соавтора публикующий свои произведения под псевдонимом, остается писателем, Лимонов, изменив литературе, заявляет, что превратился в политика, не меняя при этом своего литературный псевдоним на гражданскую фамилию. И если первый смотрит на жизнь, как ему кажется, с точки зрения писателя, то второй смотрит на жизнь, как кажется ему, с точки зрения политика. Надо ли разъяснять, как далеки эти самооценки от действительности.

В отличие от либерала Стругацкого, считающего, что в РФ установилось подобие демократического правления, у большевика Лимонова на этот счет иное мнение. «У нас в стране нет демократии, никакой политической свободы, это просто состоялись выборы при полицейском режиме и потому результат столь плачевен». Таким было его вывод после парламентских выборов 1999 года[17].

Политический распад российской державы не произвел на Стругацкого никакого впечатления. Во имя «свободы» и возможности печатать все, что ему заблагорассудится, он готов пожертвовать всем чем угодно. Страной, обществом, экономикой, народонаселением, государственным суверенитетом. Для Лимонова-политика восстановление территориального единства России носит принципиальное значение.

 

«Да, мы сегодня выражаем крайние «красные» чаяния, твердо выступаем за возврат России ее исконных земель — хотя бы тех территорий на первых порах, которые заселены безусловно русскими и имеют давние русские традиции, — надо бороться за Северный Казахстан, за Крым, или хотя бы начать с того, что Севастополь всегда имел статус специального города, даже в составе Крыма».

 

Писателя Стругацкого радует, что пал тоталитаризм или диктатура, для него это одно и то же, и что их сменило нечто, что он назвал квази-демократией. Существующий политический строй, «тотальное полицейское государство», политика Лимонова нисколько не удовлетворяет.

 

«Мы просто-напросто не видим возможности легального существования партии в этом конституционном контексте. Это практически невозможно. …нас и привлекают к суду, к уголовной ответственности по малейшему поводу: за несанкционированный митинг, за материалы в газетах, за листовки, меня таскали за мои высказывания, просто за слово «революция», которое мы скандировали на митинге. Короче, уже всем все ясно с их свободой... В подобной обстановке, увы, можно ориентироваться только на неконституционную борьбу с режимом — иначе все радикальные партии сгниют и исчезнут немедленно».

 

Либерала, которого все устраивает в положении вещей, та действительность, которую породили дегенеративные события 1985-1991 годов, будущие революции страшат, большевика, напротив, она вдохновляют. Но Стругацкий, бывший марксист, видит в революции стихийный, практически не управляемый процесс с непрогнозируемыми, но как правило отрицательными, неблагоприятными последствиями; большевик Лимонов рассматривает революцию не как закономерное движение масс, а как заговор, переворот, который происходит лишь в том случае, если его планирует и осуществляет партийная организация.

 

«В России сегодня, как я полагаю, нет никого, кто был бы способен на революцию. К сожалению. Мы, национал-большевики, готовы, но этого мало. Россия — страна большая, но подобных нам революционных организаций в ней нет. Увы, революции не создаются народом, революция — это такая же операция на местности, как, скажем, взятие Грозного. Это сложная, многообразная операция с применением очень многих сил и требует она огромных организационных мер. Поэтому говорить о том, ну когда же, мол, наш настрадавшийся народ пойдет на революцию, вряд ли верно. Никогда он не пойдет, никогда такого не было. Народ идет на бунты — да, но у нас ныне даже на бунты люди боятся идти. Вот был последний раз бунт 3 октября 1993 года… А революцию организует, по предпочтению, большая, крупная организация — одна или же в союзе с какими-то другими. Это военная, военно-политическая, идеологическая операция со множеством слагаемых. Поэтому у нас пока что ни от кого не приходится ждать революции — разве что появятся вдруг неизвестные еще нам молодежные, направленные на упорную борьбу силы, но лично я таковых сегодня не вижу. А потребность такая, конечно, есть. Ибо нынешняя власть настолько упоена собой и безответственностью наших толп — именно бессильной безответственностью народа — что она, порой кажется, потеряла разум, не понимает, что творит. Но она, к ее несчастью, не понимает и того, что за время этих отвратных «реформ» все же выросли люди, которые отучились повиноваться, что есть какое-то новое поколение, которое уже труднее загнать в клетку, хотя это и пытаются сделать».

 

Общество «новых русских», в котором живет Стругацкий, его совершенно удовлетворяет. Оно обеспечивает ему комфортные условия. Он пишет, его издают, он преподает. Его мнения и суждения ловятся на лету и тут же тиражируются во многих изданиях, разумеется, либеральных. Любой его юбилей – объект внимания, каждое его слово – в строку. Полная противоположность – настроение Лимонова.

 

«Каждое поколение проживает опять и опять все тот же цикл. Достойнее, по-моему, живут те поколения, которые решаются на восстания, чем те травоядные, тупые, которые на него не решаются. Я хочу, чтобы нынешнее поколение русских ребят, родившихся в 80-е годы, нашло в себе мужество в массе своей действительно восстать против всего нынешнего маразма. России нужен современный политический строй, очень современный, может быть, даже небывалый, какого еще никогда не было. Людям действительно нужна свобода. Не должно быть столько лжи, фальши, запретов, не должно быть столько жестокостей, избиений, мерзостей и постоянного контроля государства за всем. Мы, национал-большевики, такого государства не хотим, кто бы ни стоял во главе его. Огромное давление на страну, на народ, давление, которое мы ощущаем особенно сильно в последнее время, месяцев пять-шесть, оно вовсе не есть необходимость для поимки преступников, для поимки тех, кто взрывал дома… Нам не нравится продолжающаяся полуправда, ложь, не нравится Путин, который стремительно делает на этом всем свой пиар. Война, несмотря на то, что она справедливая, абсолютной победы не принесет. Здесь что-то продолжает делаться грязными людьми против еще более преступных людей. Путин, конечно, все говорит правильно, но не забудем, что он — ставленник «семьи» Ельцина...».

 

Будущее России Стругацкий связывает с осуществленным, торжествующим либерализмом, с политиками, кучкующимися вокруг СПС. Для Лимонова курс, навязанный России партией «либеральных реформ», - национальная катастрофа.

 

«…мы не хотим того либерального общества, которое стремятся построить Кириенко, его друзья и тот же Гельман. К ним идут всякие рейверы, я говорю образно, не имея в виду каждого рейвера, но такого, в яркого цвета широких штанах на три размера больше, в незашнурованных иностранных ботинках, которые стоят четырех пенсий старушки. К нам же идут совершенно другие люди — такие, которые ищут подвига, ищут определенного геройства, и практически не забредают те, которые ходят к Кириенко».

 

Для Стругацкого Россия до 1985 года – топкое вонючее болото, а до 1953 – «тюрьма народов». Любую диктатуру, даже если на ее счету такая мелочь, как спасение отечества, он готов низвергнуть руками кого угодно, хотя бы и американской интервенции [18]. И нет такой жертвы, которую бы не могла и не должна заплатить Россия за что, чтобы такие, как Стругацкий, не видели «гнусные лозунги» и не слышали «отвратительную, каждодневную ложь». Как будто бы ныне в России нет таких лозунгов, их демонстрирует каждый рекламный стенд, и не слышно лжи – ее мутный поток льется из каждого телеканала, из каждой радиостанции, ею заполнены полосы всех либеральных печатных изданий. Лимонов символом, олицетворяющим могущество России, считает Сталина.

 

«Ему посчастливилось… стать цезарем в период наивысшего могущества России, так как именно при Сталине в 1945 году мы взяли Берлин. Все остальное — как бы там ни было на самом деле — я не собираюсь препарировать, я как раз люблю мифы! Миф о Сталине меня устраивает. Это миф о мощном человеке, о мощном властителе. Я знал, долго живя на Западе, что если кого там действительно и уважали, так это только Сталина. Сталин же вызывал и вызывает абсолютное уважение… Этот человек олицетворял мощнейшую силу, когда мы властвовали над всей Восточной Европой, наша идеология распространилась в Азию, в Африку, в Китай, повсюду».

 

Таковы вкратце суждения Лимонова, которые можно обнаружить в текущей прессе. В развернутой форме свое политическое мировоззрение Лимонов изложил в Открытом письме, адресованном президенту Путину. Разумеется, у Лимонова, сидевшего в предварительном заключении и ожидавшего суда, не должно было быть никакого сомнения, что до главы государства его послание не дойдет. И поэтому содержание письма предназначалось, конечно же, с одной стороны, для членов НБП, а с другой – для публики. Что же утверждает г-н Лимонов? Отметим лишь наиболее важные его пассажи.

 

«Независимость Чечне!»

 

Обратившись к внутренним проблемам, он, прежде всего заявляет, что «Чечня не побеждена» и «побеждена не будет». «Российские жертвы в этой войне были напрасны», когда как «боевой дух чеченского народа оказался сильнее армии РФ». «Война в Чечне не достигла желаемых результатов». «Территория Чечни остается оккупационной зоной». «Жестоким обращением внутренние войска РФ восстановили против себя население». «Русская кровь, пролитая чеченцами, не позволяет нам примириться с ними, чеченская кровь, пролитая нами, вопиет к отмщению, то есть к продолжению военных действий». «Идет кровопролитная партизанская война». А потому:

 

«Войну в Чечне нужно закончить и дать Чечне независимость. Потому что войну в Чечне возможно выиграть, только уничтожив всех чеченцев. А это называется геноцид. У двух народов - чеченского и русского - долго еще не появится общего дела, чтобы для этого дела жить вместе. А может, и никогда не появится. Слишком много крови между нами. Потому пора начинать строить серьезную государственную границу… Да, независимая Чечня будет интриговать против нас, но с этим надо будет жить. Четыреста лет они воюют против нас. Они достойны свободы».

 

В чем большевик 2003 года подобен большевикам октября 1917? В том, что те и другие не видят в России единого и неделимого государства, существующего в этом качестве почти одиннадцать столетий, и состоявшегося как государство, собственно говоря, лишь благодаря своим единству и неделимости. Для них Россия - это подобие разноцветного этнического конгломерата, где каждый народ, кроме русского, имеет вполне определенную территорию проживания, свой обособленный этнический удел. И стоит какой-нибудь этнической единице потребовать для себя «самоопределения вплоть до отделения», на какой бы стадии развития она ни находилась и на какую бы территорию ни претендовала, как ей тут же, без каких-либо условий, они должны быть предоставлены.

В прошлом такие эскапады были проделаны в отношении Великого княжества финляндского и Привислинского края (т.е. Русской Польши). Двенадцать лет назад либерал-большевики, воспользовавшись состоянием Смуты, с необыкновенной легкостью сделали то же самое применительно к Русской Средней Азии, Русскому Закавказью, Русской Прибалтике и Русскому Юго-Западному краю, вытолкнув их, под предлогом удовлетворения требований «союзных республик» о предоставлении независимости, из состава Российского государства.

Но и это еще не все. Большевизм перерезал цельное прежде Российское государство внутренними границами, разделив его на десятки «этнических» административных образований, где преимущества достались т.н. «титульной нации» и где русских третировали. В 1991 году ниспровергатели «тоталитаризма», под прикрытием либерально-демократической демагогии, формально придали каждой такой единице в пределах РСФСР, уже после распада СССР, статут «внутреннего» государства со своими конституциями, законами, институтами и органами власти и набором средневековых привилегий, к тому же мошеннически преобразовав Российскую Республику и Российскую Федерацию.

На вооруженный мятеж чеченцев, возглавляемых Дудаевым, толкало не воспоминание о мифических «400 годах войны с Россией», не экономическая эксплуатация или этническое унижение, которые учинялись над ними русской властью, а откровенные и многочисленные подстрекания, к которым они были более всего склонны. Как народ чечены все еще находятся в состоянии дикости, на родоплеменной стадии развития, их легко спровоцировать на бандитизм и грабеж, привычный для них образ жизни, к тому ж они легковерны[19].

Но даже при таких неблагоприятных обстоятельствах мятежа не случилось бы, если бы ему не помогли разгореться, если бы территорию т.н. Чечни не покинули вооруженные силы, оставив потенциальным бунтовщикам все находившиеся там вооружения, боеприпасы, продовольствие и иное военное имущество, если бы ее воздушное пространство, часть воздушного пространства России, не было открыто для переброски мятежникам средств ведения войны, если бы все эти годы государственная власть не имитировала подавление мятежа, а подавляла бы его по-настоящему, всеми возможными и необходимыми силами и средствами. Восстание чеченцев, таким образом, в начале 90-х было предопределено.

В том то и дело, что настоящей войны на уничтожение мятежников Кремль не вел и не ведет, что мятежная территория так и не стала «оккупационной зоной» со специальным режимом, где каждый мятежник находится вне закона, а каждый проживающий в России чеченец подозревается в пособничестве мятежу. Акции «партизанской войны» в зоне мятежа, а проще говоря – убийства, грабежи, насилие над людьми, диверсии, бандитизм, налеты на населенные пункты и многие другие преступления становятся возможными не потому, что русская армия утратила боевой дух, а потому, что все эти годы власть делает вид, что она имеет дело не с мятежниками, вовлекшими в преступную деятельность сотни тысяч чеченцев, а немногочисленные «международные» террористы, к которым чеченское население Кавказа не имеет отношения.

Несколько лет либеральные политики и пресса, которая их обслуживает, сознательно шельмовали Россию тем, что она ведет якобы войну «на своей территории», что против «боевиков», поскольку они мол российские граждане, нельзя применять вооруженные силы. На самом деле, если называть вещи своими именами, и не выдавать мятеж за терроризм, то все эти аргументы – лживая вражеская пропаганда. И г-н Лимонов это знает. Во всяком случае он это понимал, когда участвовал в войне сербов против хорватских и боснийских мятежников, покушавшихся на территориальную целостность Югославии. Но, как мы видим, для современного большевика, как и большевика столетней давности, территориальная целостность России – пустой звук. И они, как их предшественники, готовы пожертвовать ею во имя «революции».

Война в Чечне, утверждает г-н Лимонов, создала внутри самой России тоталитарный, «полицейский» климат, «практически соответствующий режиму жестокого чрезвычайного положения». Он относит к нему «задержания, проверки, обыски, избиения, обилие вооруженных людей на улицах, произвольное насилие сотрудников МВД над всеми и каждым». «Фактически МВД терроризирует нас» и «в стране стало трудно жить и дышать».

В России, действительно, трудно жить и дышать, но вовсе не потому, что на улицах стало больше вооруженных людей. Проблема как раз с другом – что их недопустимо мало для текущего момента. И если бы все мужское население страны, способное носить оружие, было вооружено и организовано как народное ополчение, то не было бы ни «Чечни», ни уличной разнузданности уголовников. Но г-н Лимонов не большевик-государственник, он анархо-большевик, то есть политик, который любит себя во власти, но терпеть не может власть над собой. Г-на Лимонова не устраивает война с чеченскими мятежниками не потому, что ему, положим, жаль чеченов, нападающих на русских солдат, или русских солдат, которые должны с ними воевать. Она не устраивает его лишь потому, что военные действия диктуют свои правила поведения для всей страны. Ведь если Россия ведет внутреннюю войну, то противоестественно, цинично, недопустимо, когда одна часть страны находится в состоянии войны, а другая – пользуется ничем не ограниченной свободы, одна часть проливает кровь в боях, а другая – прожигать жизнь в ресторанах и казино. На одной стороне чума, а на другой – пир во время чумы.[20]

 

Ему нужна одна «свобода»

 

Россия находится в глубоком, системном кризисе, ее государственность разрушена, ее территориальная целостность находится под вопросом. Русские вымирают. А г-ну Лимонову позарез потребовалась, «прежде всего», а значит и «вместо всего» – «свобода во всех областях».

На первом месте для него «политическая свобода», которая «во вверенной» Путину стране «в настоящее время полностью отсутствует». Что служит подтверждением такого диагноза? Принятие «позорного «Закона о политических партиях», легализирующего беспрецедентный контроль государства над политикой», а значит – выносящий «смертный приговор политической жизни в России» и «подписывающий смертный приговор русской политике». Как полагает Лимонов, благодаря закону о партиях, - этого тиранического жеста, - от политической жизни, от выборов будут устранены только что родившиеся политические силы.

С другой стороны, «государство не ограничилось уничтожением политических организаций». Им из «многомиллионного чиновничества» «созданы подложные, фальшивые политические организации», настоящие кланы под названием «Единство», «Отечество», «Вся Россия», присвоившие себе название партий. «Такое политическое фальшивомонетничество в государственном масштабе должно бы караться законом», так как «совершен политический подлог».

Кому-кому, а г-ну Лимонову не может быть не известно, насколько фальшивы все досужие россказни о так называемой свободе, о свободе «во всех областях». С философской точки зрения, опирающейся на православие, можно говорить о свободе как состоянии, несовместимом с грехом. По настоящему свободен лишь тот, кто не грешит. Согласно традиции, которая затем вошла в межгосударственное право, свобода есть отрицание рабства; «раб не может быть свободным». Наконец, в уголовном праве любой страны, свобода – статус, который свойствен всякому, кто не находится под арестом или в заключении. Остальные суждения о свободе «во всех областях», принадлежащие сонму мыслителей, философов и публицистов – безответственные фразы, гиперболы, демагогия.

Разумеется, закон о партиях, принятый в 2001 году, содержит множество глупостей. С точки зрения юридической техники он несостоятелен, его концепция выдает убогий дилетантизм. Но точно такие же недостатки свойственны практически любому закону, принятому в России на протяжении последних 15 лет. Все они не менее «позорны», чем критикуемый Лимоновым закон о партиях.

Однако, неужели политическая жизнь страны, политика как таковая зависят от каких-то законов? Нет. Скорее юридические законы являются следствием, результатом политической жизни, содержание которых предопределяется соотношением сил. Разумеется, право, как и любое установление, воздействует на жизнь общества, корректируя поведение как отдельного человека, так и человеческих сообществ. Но в конечном счете они вторичны.

Негодуя по поводу закона о партиях, г-н Лимонов путает партийную жизнь с политической жизнью, политику с политической грызней, выборы институтов власти с карикатурой на них. Но чтобы подобных подмен вообще не было, чтобы они были невозможны, нужны не идеальные законы, а известная степень общественной зрелости. Что толку провозглашать в Конституции о многопартийности, если за 15 лет в обществе могли сложиться лишь его слабые контуры, но нет ни одной настоящей партии. Если бы ситуация была иной, то никакие СПС, «Яблоки» или «Единые России» вообще не могли бы даже появиться. Они бы тут же стали посмешищем. И что это за силы, если их устраняет от выборов одно лишь издание юридического акта?

Дело в том, что г-ну Лимонову, безразличному к русским как нации, интересен лишь он сам, его предопределяющая роль в истории, поскольку самого себя он считает выдающейся личностью. И поэтому для него такая проза, как объективное состояние общества, вообще не интересна. Он полагает, что обществом можно манипулировать с помощью законов примерно так же, как движением поездов - сигналами семафора. Но факты истории показывают, что он ошибается. Даже «освобождение крестьян» в 1861 году от крепостной зависимости, совершенное по указу Государя, имело своей предпосылкой «стечение обстоятельств», а не волю монарха. И тем не менее Лимонов, словно верноподданный, заклинает:

 

«Освободите Россию, господин Президент! Дайте ей волю от чиновников, законников, комитетчиков и надзирателей! Дайте России свободу!».

 

Лимонный марксизм

 

Г-н Лимонов, с одной стороны, полагает, что «государство лезет везде и хочет быть везде», а с другой - что «у нас в России» «существует» «гражданское общество». И проблема взаимоотношений между ними сводится всего лишь к отсутствию «механизма связи между мнениями представителей гражданского общества и решениями государства по тем или иным проблемам». Для русского политика - удивительные признания, для политика, чуждого России, - тривиальное.

Как истый большевик, Лимонов считает «государством» некую машину подавления, угнетения и контроля, машину, находящуюся вне и над «гражданским обществом». Потому оно и «лезет» куда ему «лезть» не полагается, где оно сталкивается с этой священной коровой как либералов, так и «большевиков». Но прежде чем выносить подобные суждения, было бы полезно уяснить, что значит понятие «государство» применительно к России.

А дело в том, что для русской цивилизации, в отличие от цивилизаций Запада, «государство» - это не орудие насилия, не институт господства, а единственно возможная форма существования русских как нации и наиболее эффективное средство не только их самостоятельности, но и развития. Помимо государства или вне государства русских вообще не может быть. Стоит государству превратиться в «надстройку», чем пропитаны все либерально-коммунистические прописи, как Россия исчезнет, превратившись из политической реальности в географическое понятие. Вот почему всеобщность государства, так возмущающая Лимонова, для России единственно возможное состояние. Другое дело – подлинная роль институтов и органов власти государства, деятельность чиновников. Соответствует ли то и другое стратегическим задачам и тактическим интересам страны?

Если перевести политически неграмотную «большевистскую» фразу на нормальный язык, то окажется, что претензия Лимонова относится не к «государству», а к нынешним институтам и органам государственной власти. Они якобы «лезут везде и хотят быть везде». А на самом деле – не лезут, а если и лезут – то из рук вон плохо. Г-на Лимонова угнетает мысль о государственном тоталитаризме как раз тогда, когда государственная бюрократия лезет из кожи, чтобы избавить институты государства от последних функций, которыми они все еще обладают. Лимонов протестует против участия институтов государства в общенациональных делах как раз тогда, когда они «уходят» из энергетики, из системы путей сообщения, из банковской сферы, из управления экономикой вообще. Но Лимонов ничего этого не замечает. Он бьет в тревожный набат, потому что «в России Путина – засилье государства». В его представлении государство – это некое «мясистое, здоровенное, злобного нрава» животное, «терроризирующее свой же народ».

Возьмем другой член политической формулы – «гражданское общество». В западной цивилизации условием его существования является как раз специфическая функция государства. Там оно – надстройка, состоящая лишь из государственных институтов. Но что делает его «надстройкой»? Противостоящие ему или с ним сотрудничающие, в зависимости от обстоятельств, достаточно развитые институты гражданского общества. В России государство, как форма существования нации, приобретает особенное значение потому, что здесь нет объективных условий для их развития, здесь нет, никогда не было и не может быть «гражданского общества». Для этого у России прежде всего нет необходимых человеческих ресурсов. Но ситуация гораздо серьезнее. Дело в том, что после революции 1991 года, уничтожившей «советское общество», население вообще не образует в России общества. Вот почему им так легко манипулировать, вот почему власть в России принадлежит чиновничеству и плутократии, пока что единственной силе, хорошо организованной политически.

 

Государственные «предложения»

 

Но что Лимонову до настоящих проблем, с которыми столкнулась Россия? Его обуревают фантастические видения. Он льстит Путину, слабому, нерешительному политику, склонному к неприемлемым для России компромиссам, причислившего себя - главу государства, к «обсуживающему персоналу». Лимонов называет его «самодержцем», правление которого «лишает участия в судьбе страны 150 миллионов душ, обрекает их только на фаталистическое, покорное ожидание своей участи», уготовленной им президентом. Нет здесь правды ни по отношению к Путину, ни по отношению к русским. Метафоры одни.

Что же, по мнению Лимонова, может в корне изменить ситуацию? Оставим в стороне такие мелочи, как отмена закона о партиях, а заодно и отмену их регистрации, или наведение элементарного порядка в местах заключения, где власть создала невыносимые условия для осужденных, или необходимость сказать правду о гибели подлодки «Курск». Здесь с Лимоновым можно и согласиться. Но там, где лидер «большевиков» берется судить о более серьезных вопросах, о государственном строительстве, его выдает дилетантизм, сочетающий разумные предложения с безответственной болтовней.

Он предлагает, к примеру, упразднить верхнюю палату – Совет Федерации «как бесполезный орган», и создать некий «совещательный народный орган: Палату Представителей». Но что делает Совет Федерации бесполезным органом? Об этом Лимонову нечего сказать, хотя, будет справедливы, тот «сенат», который был создан при президентстве Путина, не заслуживает такого звания. Современная верхняя часть Федерального Собрания, члены которой формально назначаются властями регионов, а в действительности делегируются туда Кремлем, конечно же не законодательная власть, а синекура, где под защитой иммунитета блаженствуют, обделывая свои делишки, полномочные представители бюрократии и плутократии. «Сенатор» Бурбулис или «сенатор» Нарусова чего стоят. А ведь таких с позволения сказать «сенаторов» там большинство.

Но разве карикатурная верхняя палата, придуманная Путиным, отменяет необходимость  настоящего сената? Нисколько. Кризис власти, утрата ею даже намека на авторитет разве не требуют учреждения как раз такого института в государстве, который бы состоял из наиболее уважаемых, наиболее известных людей страны, чьи решения все будут исполнять безоговорочно? Сейчас такого органа нет, и по настоящему авторитетные национальные лидеры либо прозябают в бездействии, либо, попав в политику, они вынуждены оставаться в креслах думских «заднескамеечников».

Но Лимонову нужны не политики во власти, а ораторы и демагоги, не сенат, а новое издание «съезда народных депутатов». Палату Представителей, которую он предлагает создать в качестве «совещательного органа» из 890 членов, по десять членов от каждого региона, должны наполнить не государственные деятели, не профессионалы, способные создавать законы, а «срез общества» - «многодетные матери, ветераны, представители тяжелых профессий (шахтеры, сталевары), представители интеллигенции, ученые, бюджетники, врачи, учителя, крестьяне, священнослужители».

 

«Она будет рупором гражданского общества России. Она будет инициатором необходимых обществу, народу законов. Президент будет работать, вдохновляться и советоваться с Палатой Представителей. Принимать законы будет Государственная Дума».

 

Что же касается Государственной думы, то Лимонов предложил Путину распустить, так как ее «нынешний состав избран в 1999 году с непозволительным вмешательством и помощью государства» и «назначить внеочередные выборы». Но эти выборы должны идти по иным правилам. Избирать нижнюю палату следует по партийным спискам при отсутствии какого-либо избирательного барьера. При этом к выборам должны быть допущены все «реально существующие партии». Предлагая отменить денежный залог «как особо циничную форму дискриминации бедных партий на выборах», Лимонов не упоминает о подписных листах, сбор подписей в которые является не только техническим абсурдом, но и другой формой «дискриминации бедных партий». И, наконец,

 

«правительство России должно быть сформировано той политической партией, которая получит большинство голосов на выборах в Государственную Думу. В случае, если абсолютного большинства не будет иметь ни одна партия, партия, получившая простое большинство голосов, создает коалиционное правительство в союзе с другими партиями».

 

Особенностью «открытого письма», с которым Лимонов выступил в статусе узника режима, состоит в том, что в нем вообще нет никакой критики социальной, экономической и финансовой политики власти. «Большевика» эти прозаические темы нисколько не заботят. На бедность, ставшую сущностью жизни более чем 80 процентов населения, он обращает внимание лишь постольку, поскольку его заботит судьба «бедных партий», к которым принадлежит, надо полагать, и возглавляемая им НБП.

Промолчал Лимонов и о системной, всесторонней, издевательской и последовательной дискриминации, которую неустанно в отношении русского большинства проводят российские власти. Русская тема вообще отсутствует в письме Лимонова, возникая у него лишь в связи с ситуацией в СНГ, помещенная в разделе «внешних проблем». Но что заставляет негодовать Лимонова? Всего лишь антирусская политика Казахстана и Латвии, некоторые примеры и фамилии жертв которой он приводит. Что требует Лимонов от Путина? Не подавать руку таким людям, как Назарбаев и Вике-Фрайберга, «врагам русского народа». Не правда ли, страшная кара?

Конечно, Лимонов констатирует, что «раздел СССР был преступен» и что «российское государство предпочло почему-то не защищать 27 миллионов своих русских братьев, но выбрало участь дружить с главами СНГ». Но русские для него не разделенная нация, имеющая право на воссоединение, и не те из них, которые ныне находятся за пределами РФ, не отрезанная часть нации, а диаспора, то есть выходцы из России, проживающие за ее пределами. Вот почему отпавшие от России территории для него «зарубежье», а отношение властей РФ к находящимся там русским - «внешняя политика».

 

«В ближнем Зарубежье… Россия должна будет защищать русских, исходя из принципа "око за око, зуб за зуб", и беря в этом пример с таких стран, как Израиль. Необходимые любые меры, например, экономический нажим, политический бойкот, разрыв дипломатических отношений, санкции по отношению гражданам государства СНГ, допустившего попрание прав русских; военные маневры на границах таких стран, засылка и высадка одновременных десантов с целью спасения наших людей - все должно идти в ход для защиты своих. Тогда русские будут пользоваться уважением в мире. Следует позволить политическим организациям РФ и русским организациям в Латвии, в Казахстане, на Украине и в других странах, где есть русская диаспора, выражать свой протест против нарушений прав русских любыми доступными им способами. Не наказывать и не преследовать их за это на территории РФ, но напротив, оказывать всяческое содействие государства».

 

Лимонов делает вид, что не понимает истоков странной политики Москвы по отношению к русским в «зарубежной России». А ведь она всего лишь продолжение ее внутренней «национальной политики». Как можно говорить о защите «одних» русских, не замечая, что «другие» русские точно так же унижены? Более того, чтобы обездолить и разорить основное население России, экспроприировав его вещный капитал, ту часть национального богатства, которым оно обладало на праве общенациональной (общенародной) собственности, требовалось лишить его политического капитала, возможности реально определять политику власти. Политическая дискриминация русских, выразилась во-первых, в упразднении территориального единства государства, во-вторых, в противопоставлении русским других народов России, и в-третьих, в предоставлении привилегий финансовому капиталу, у руля которого, зная традиционный русский образ жизни, заведомо не может быть русских.

 

Цель внешней политики: война с Китаем

 

Письмо к Путину завершается внешнеполитическим пассажем, который состоит из общеизвестных банальностей. В целом Лимонову не по душе демонстративная проамериканская политика российских властей. Он полагает, что «Россия зря вышла первой, добровольно, и стала на сторону Соединенных Штатов после трагедии 11 сентября». Он называет отношения РФ к США «вассальными». («Вы, кажется, решили стать вассалом США. Это уж совсем непростительно».

 

«Фактически Россия, не получив ничего взамен (даже долги нам не спишут, даже парохода, как в фильме «Волга-Волга», не подарили) отдали свои среднеазиатские инфраструктуры в пользование США, впустила солдат в стратегически важный, дотоле контролируемый нами регион».

 

Дело, таким образом, сводится всего лишь к невыгодности сложившихся отношений. Щедро предоставляя Штатам слишком многое, Россия получает от них недопустимо мало.

 

«Фактически Россия, не получив ничего взамен (даже долги нам не спишут, даже парохода, как в фильме "Волга - Волга", не подарили) отдали свои среднеазиатские инфраструктуры в пользование США, впустила солдат в стратегически важный, дотоле контролируемый нами регион. Где для того и стоит десяток лет 201-я дивизия, чтобы не допускать туда чужих. Теперь американские солдаты бродят по территории Узбекистана и Таджикистана. К тому же Россия взялась содержать чужую войну, снабжать нашим вооружением антиталибский "Северный альянс"».

 

Лимонов не льстит США. Да и в связи с чем?

 

«В применении к США этот термин (цивилизованная страна) лишь отчасти верен. Если говорить о "ландроматах", о "макдональдсах", о возможности открыть счет в банке за 10 минут, то да, Америка проявляет варварскую жестокость. За преступлением 11 сентября следует видеть и справедливое отмщение, то есть объективные причины этого преступления. А они таковы: Соединенные Штаты в течение всей своей 225-летней истории, но особенно - в течение последних десяти лет, нагло, открыто, самоуверенно, с циничным смешком развязного каннибала на устах попирали свободу и права малых стран на существование, на свое мировоззрение. США устроили настоящую охоту за инакомыслящими странами. "Страны-изгои" не сами себе придумали это унизительное определение, это Соединенные Штаты так называют несогласных с их волей, с их диктатом в мире. Masters of the Universe, - так они называют себя».

 

Осатанев от удовольствия в связи с тем, что «СССР покончил жизнь самоубийством», Штаты «обнаружили себя единственными хозяевами мира». После это они «разбомбил Ирак в 1990 году», затем «разбомбил Боснию, затем Косово, а впоследствии совершил еще большую эскалацию международного насилия и беспредела - разбомбил суверенную европейскую страну Сербию».

 

«Ваше правление грозит вылиться в приход вооруженных сил США к нашим южным границам. Армия США уже хозяйничает в Узбекистане. Вы их сами зазвали. Вы слишком горячи, Господин Президент! Владимир Владимирович, страну нужно срочно спасать. Вы завернули гайки не там и повернули руль не туда. Нужны радикальные отступления от того, что Вы до сих пор делали. В истории бывали случаи революций сверху. Наберитесь духу».

 

В чем же состоит русская государственная политика, требующая от ее верховной власти сверхъестественных духовных усилий? Набор «подвигов», как мы увидим, невелик и довольно банален, даже беспомощен.

Россия – не Запад и не Восток, а «отдельная цивилизация», которой надо «излечиться от неумеренной любви к Европе, Америке и цивилизованным странам». Ей не следует «примыкать к глобальным коалициям, делящим мир на долины Добра и Зла». «Наш враг в перспективе - не маломощные талибы, всего лишь пуштунская мусульманская секта, и не США». Потому что Штаты «устарели как государство», «потеряли контакт с реальностью, злобны, глупы и аморальны и долго не протянут. Настоящий, подлинный, основной и единственный враг России – Китай. «Он имеет и человеческие ресурсы, и необходимость, и большое желание захватить, именно в старом смысле этого слова, физически захватить наши земли за Амуром и южную Сибирь». А ведь в Китае, подчеркивает «политик» Лимонов, несколько сот мусульман, которые «реально будут воевать рядом с нами против Китая» и «надо сделать так, чтобы воевали».

 

2.Бородинская правда

 

Если для г-на Стругацкого, как мы видели, главной проблемой современной России оказывается ее антиамериканизм, что делает его штатным патриотом, а для г-на Лимонова – поиск «цезаря», который бы «дал» России «свободу», одновременно подготовив ее к войне с Китаем, что разоблачает под маской фанатика-большевика раскаявшегося эсера, то для г-на Бородина главная проблема, которая должна быть решена Россией – это обретение правды.

Правда, право, справедливость – такие категории русского сознания, однокоренные не только с точки зрения грамматики, которые трудно, если вообще возможно, сопоставить с отвлеченными, абстрактными формулами, рожденными в условиях западной, прежде всего европейской системы ценностей. Вот почему так легко сопоставляются противоречивые мысли писателя-либерала и писателя-большевика, но встроить в их конструкцию чисто русские элементы не удается.

Главное отличие в мировоззрении Бородина, ставящее его напротив и Стругацкого, и Лимонова, состоит в том, что он «отнюдь не либерал, а государственник». И то, что больше всего цениться «правым» Бородиным, ничего не стоит для одинаково «левых» писателей, хотя бы и формально враждующих между собой. Здесь прежде всего следует отметить глубокое, строго научное, исторически оправданное понимание Бородиным государственности, в котором, при всем желании, трудно найти хотя бы сучок или задоринку.

 

«Форма самоорганизации народа. Многим, кто рассуждает о демократическом общественном устройстве, следовало бы почитать уставные грамоты Московского государства, в которых четко прописано, на каких условиях мир, то есть общество, заключает договор с царем и каковы их взаимные обязанности и права. Вот вам ярчайший пример отечественной демократии. Ныне под демократией подразумевают практически только права человека, но если не обозначены его обязанности, эта идея становится абсурдной, вот почему я называю ее суррогатом веры. Можно верить в коммунизм, можно – в права человека. Разницы нет никакой, и то, и другое – суррогат. Все существующие в мире формы объединения людей делятся на две категории: созданные ими самими, как-то: профсоюзы, партии, общественные организации – и данные им в качестве среды обитания – семья, государство, человечество. Рыба плавает в воде, но не она же ее порождает. Так и здесь. Гегелю принадлежит мысль, что как ни дурно государство, а без него еще хуже. Государство – способ упорядочения человеческих страстей, оно абсорбирует тот процент зла, который в его отсутствие может разрастись в геометрической прогрессии. Другой, более совершенной, формы сосуществования человечество пока не изобрело и вряд ли изобретет. Государство может быть организовано на основе одного этноса, а может быть, как наше, полиэтническим, но тогда один из этносов берет на себя функцию средообразующего. То же самое мы видим и в природе, например, в Сибири кедр формирует вокруг себя все живое – и растительность, и птиц, и зверей, и насекомых. Появится вместо него сосна – и флора, и фауна коренным образом изменятся. Мне непонятно, почему современные интеллектуалы никак не хотят признать средообразующую роль русского народа, почему такой мощный взрыв протеста вызвало предложение ввести уроки православия в школе? Восстановление религии в некогда православном народе воспринято с отрицательным знаком и чуть ли не как проявление фундаментализма»[21].

 

Бородину, в отличие от Лимонова, не надо отрекаться от своего писательского ремесла. И хотя за его плечами три десятка лет творческой деятельности, в которые уместились примерно двадцать лет лагерей и тюрем, его самооценка довольно скромна и даже аскетична. Он никогда не чувствовал, что литературой нужно заниматься профессионально. Поэтому всегда «писал мало и медленно» и лишь тогда брался за перо, когда «чувствовал в этом необходимость». Ныне Бородин сосредоточен на издании журнала «Москва», где он главный редактор, не участвуя «ни в каких других формах общественной деятельности».

Однако в это трудно поверить. И не только потому, что слово для художника – уже дело, как утверждал Пушкин, и не потому, что человек – животное политическое, как выяснил раз и навсегда Аристотель. Конечно, издание журнала в России, как бы теперь ни преуменьшали  значение такого рода деятельности, одна из высших форм общественного служения, политика в чистом виде. И как бы ни был мал тираж печатной версии этого журнала, его существование в море либеральной пошлости, фальши, предвзятости к России и просто эстетической мерзости трудно переоценить. Свой долг главный редактор «Москвы» видит в том, чтобы «поддерживать и публиковать авторов, стремящихся к тому уровню, на котором как бы остановилась русская словесность, – я имею в виду Залыгина, Астафьева, Распутина, Белова, Можаева».[22]

 

«Политику журнала мы определили в соответствии с политической ситуацией. В смутное время нужно делать ставку не на партию и не на личность, а только на идею, идеей же должна стать государственность, по мере возможности православная. Мы понимали всю сложность задачи. Под угрозой стояла сама российская государственность, большинство граждан России были атеистами. Но другой созидательной идеи быть не могло».

 

Православие, государственность и консерватизм – три ключевых понятия для русского писателя, которые, конечно же, не могут присутствовать в системе ценностей и тем более в лексиконе как либерала, так и «большевика», братьев-близнецов, враждующих между собой лишь потому, что не могут они договориться о том, как поделить доставшееся им наследство.

Либеральная и большевистская мораль, имеющая общее происхождение в идеях гуманистического европейского Возрождения, принципиально атеистична, противопоставив Богу мирского, эгоистичного человека. Во всяком случае они агрессивны по отношению к религии, с отрицания которого началась ее деятельность. «Раздавим гадину!», - призывал, имея в виду католическую Церковь, Вольтер, любимый либералами за лицемерную фразу о толерантности[23]. «Религия – опиум народа!», - провозглашал Маркс, почитаемый «большевиками» за одно лишь утверждение, что у пролетариев нет отечества, совершенно верное, вообще-то говоря.

Государственность и для либеральной, и для большевистской (марксистской) доктрин – второстепенный, временный, сомнительный в моральном отношении институт. Первые подменяют его личностью, вторые – обществом, во имя интересов и прав которых они готовы им пожертвовать без какого-либо сожаления. Первые низводят государство до уровня «ночного сторожа», находящегося на содержании «гражданского общества», вторые – отмирающего механизма «общества будущего». Все это общеизвестно.

И консерватизм у либералов и «большевиков» не в чести. Они почитают не традиции, на основании которых строит свою идеологию консервативная мысль, а прогресс, который воинственно отрицает какие-либо традиции, отождествляя их с реакционностью, отсталостью, мракобесием. Но для Бородина консерватизм отнюдь не бранное понятие и поэтому даже в законодательстве он его сторонник.

 

«Наш русский консерватизм – православие, и ничто другое. Допустим, если мы сейчас пойдем по пути активного запретительного законотворчества, то убедимся, что оно бесполезно, что количество законов не ведет к качеству бытия, так как любому запретительству, не удостоверенному тем, что свыше, немедленно противопоставится более мощная и мобильная структура. К сожалению, семьдесят процентов нашего народа не хотят пока этого признавать, тогда как во всем мире консервативное законодательство отталкивается от религии – и в Англии, и в Германии, и даже во Франции, не говоря уж об Америке, где баптизм практически организует всю ткань общества».

 

Истоки сложившегося мировоззрения Бородина, как и любого мыслящего, думающего, чувствующего время и свою страну во всей его полноте, конечно же, не ограничивается образованием. Начало всегда проистекает из детства, из воспитания.

 

«С детских лет меня воспитали на убеждении, что до советской России была великая Россия с тысячелетней историей, с православием, с признанной во всем мире культурой. Поэтому для меня понятие государственности было несколько иным. В то же время я для себя уяснил, что советская система в целом - это бомба замедленного действия, которая рано или поздно рванет и похоронит под обломками нас всех. Но, по правде сказать, тогда, в 1970-х годах, я даже не мог подумать, что СССР развалится так быстро. Я никогда не считал себя диссидентом, я был и остаюсь государственником».

 

В отличие от Лимонова, ставшего политическим борцом лишь в условиях распада государства, когда практически любое антисоциальное, противогосударственное действие стало безнаказанным, а деятельность органов власти превратилась в откровенную симуляцию, и в отличие от Стругацкого, чья оппозиция господствующим отношениям никогда не переходила за грань чисто художественных вымыслов, Бородин, родившейся в 1938 году, противопоставил себя существовавшей системе политических отношений в момент ее торжества, когда казалось, что ей «нет преград ни в море, ни на суше». Предоставим самому Бородину возможность рассказать о том, как он, шаг за шагом, превратился в советского диссидента.

 

«Я рос советским патриотом. Именно советским, а не русским. Верил всему, чему нас учили в школе: что царская Россия была тюрьмой народов, что революция принесла им освобождение. После школы по призыву партии поступил в школу милиции. XX съезд КПСС не поколебал мою веру в коммунизм, но я понял, что советская система далека от его идеалов. Ушел из школы милиции, поступил на филологический факультет Иркутского университета. Там организовался кружок, в котором обсуждались многие социальные и политические проблемы. Я написал басню про Хрущева и был исключен из университета. Уехал строить Братскую ГЭС, потом в Норильск». «Везде, где я бывал, создавались различные кружки. В Норильске мы пытались критически осмыслить марксизм. … Потом я вступил во Всероссийский социал-христианский союз освобождения народов (ВСХСОН), которым руководил Игорь Огурцов». В 1967 году «арестовали нас в общем-то за дело. ВСХСОН был военизированной организацией, ориентированной на вооруженный захват власти. Игорь Огурцов просчитал, что социализм не может улучшаться, не подрывая страну. Рано или поздно он должен рухнуть и развалить государство. «В программе Союза было записано, что коммунизм как идеология более опасен, чем фашизм, а КПСС должна быть распущена и запрещена». По программе, составленной и написанной Огурцовым, надо было подготовить армию, которая в момент кризиса вооруженным путем захватит власть и не только предотвратит развал государства, но также покончит с коммунизмом и создаст переходный тип государства с православной ориентацией. В программе это описывалось очень подробно. Много там было наивного, но до трех основных лозунгов - христианизации политики, христианизации экономики и христианизации культуры - до сих пор не доросла ни одна из существующих в России партий. Речь шла не о создании теократического государства, а о духовной ориентации»[24].

 

И до сих пор Бородин остается верен этим положениям и, уточняя свою политическую позицию, подчеркивает:

 

«я за построение православного, а не теократического государства – ошибочно ставить между ними знак равенства. Программа нашей организации, за создание которой я сидел, включала три пункта: православизация политики, экономики и культуры. Это означало, что для каждой из этих сфер должны быть определены нравственные ограничители и выходы за их рамки должны расцениваться как действия аморальные».

 

Таким образом, поскольку не вещный мир предопределяет практическое поведение человека, и не пресловутое «свободное развитие» каждого оказывается «условием свободного развития всех», а нравственные императивы, религиозные заповеди, моральные истины, то источник главных опасностей, подстерегающих Россию, исходит из одного источника – из сферы культуры. Если отношения, существующие в области интеллекта, творчества, мысли, становятся безнравственными, злобным, завистливым, пошлым, то рушатся все самые главные их достижения, такие как экономика, политика и само государство.

 

«Власть телевидения, захваченного людьми, которых донельзя устраивает наше нынешнее положение. Это настоящие полевые командиры смуты, они в ней чувствуют себя комфортно и очень боятся, если начнется стабилизация каких-либо структур. И дабы не потерять свой статус и нажитое, они до потери сознания будут бороться за продление смутных времен, призвав на помощь любые силы и финансы, – пускай государство рушится, а им бы торчать у всех на виду и болтать! Любая робкая попытка сказать: да поимейте же совесть, тут же вызывает шум о насилии и притеснении свободы слова, хотя это не свобода слова, а, с одной стороны, свобода сквернословия, хохмачества, торжествующей пошлости, с другой – хамства по отношению ко всем окружающим».

 

Категория свободы, ставшая знаменем, под которым либералы, взращенные на агитационно-пропагандистском вареве штатовской радиостанции «Свобода», осуществляют разрушение России, и, как мы видим на примере Лимонова, уже подготовленная стать знаменем в руках оппозиционного ему эсеровского, савинковско-азефовского «национал-большевизма», эта ценная категория, отражающая объективное явления, существующее в социуме, нуждается в защите от очередного извращения.

 

«История развивалась путем обретения людьми свобод – личной, гражданской, социальной, государственной. Вместе с тем, как показал Бердяев, свобода, запущенная сама по себе, ведет к энтропии и полному распаду. По этой причине человечество было вынуждено ограждать и защищать себя системой различных табу, зафиксированных в мировых религиях. По прошествии веков в связи со сменой обстоятельств какие-то из табу могут отмирать, как бы ни упиралось церковное чиновничество, но принципиально важно, что развитие идет благодаря либерализму, а сохранение достигнутого – благодаря консерватизму, удерживающему человечество от того, чтобы оно не разодрало друг друга в клочья и не превратилось в пыль».

 

Кажется Достоевскому приписывают фразу о том, что либералы погубят Россию. Оказалось, что и здесь, как и во многом другом, Достоевскому принадлежит горькая чаша пророчества и горькая судьба пророка. Сигнал тревоги, поданный более чем сто лет назад, не был услышан. Он не был даже понят. А между тем опасность, присущая либерализму, обусловлена не его мнимой демонической силой. Дело не в нем. Речь идет о разрушительной силе либерализма применительно к особенностям, которые присущи русским как народу, русским как нации. На индивидуальном уровне, в качестве самостоятельных личностей, мы ни в чем не знаем меры, увлекаясь до самозабвения и доверяясь до безрассудства. Художественное мышление, образное освоение действительности зачастую подавляет рациональные, логические аргументы. Веками находясь в состоянии риска – природы, земледелия, хозяйствования, истории, мы перестали ощущать, чувствовать, предвидеть опасность.

 

«Говорят, что, пока народ умеет смеяться над собой, он небезнадежен. Возможно, но когда он столь дико гогочет, это уже страшно». … Опасность «настолько значительна, что глупо и безответственно от нее отмахиваться. Если сегодня идет какая-то культурная борьба, то до сих пор она не в нашу с вами пользу, а телевидение, где правят бал те, чей уровень ниже пояса, или те, кто по каким-то соображениям продался на этот уровень, играет в ней роль главного действующего лица».

 

С чего начинается разложение, разрушение, распад главных, духовных, ценностей, на которых и строится здание консервативной государственности, его экономики и политики? Прежде всего Бородин называет «откровенную демонстрацию незнания и непонимания отечественной истории», глумление над тем лучшим, что народ «откладывает в своей исторической памяти», «на что он мог бы опереться, чтобы его прошлое как-то связывалось с идеалом будущего». Затем неверие, развращающее общество.

 

«Потому и стали возможны такие события, как развал Союза. Не столько Ельцин с компанией его развалил, сколько сам народ своим наплевательским отношением и безучастностью».

 

Далее утрата «государственного исторического миропонимания», способности «опираться на прошлое», даже если в нем «для нас», «пожалуй», нет «ни одного мгновения, которое можно было бы взять за модель сегодняшнего социального устройства». Появление интеллигенции, в сознании которой отсутствует «национальное», органично сочетаемое с «христианским». «Понижение языка», что неизбежно приводит к «опошлению общества». И даже «обрушивающаяся на нас музыкальная агрессия», под «влиянием» которой изменяется «на генном уровне» «наш национальный биоритм», из-за чего «лет через сорок наш народ уже нельзя будет назвать русским». Наконец, превращение «современной общественно-политической ситуации в стране» в «политкомедию».

Политика, в которой главную роль играют не мудрые государственные деятели, не честные народные трибуны, не великие духовные авторитеты, а посредственные комедианты, «воры-новаторы», среди которых «политик» Савенко выглядит «героем», «бессребреником» и «мучеником», конечно же, может вызвать одну лишь горечь и разочарование. Вот почему

 

«в смутное время нельзя делать ставку на людей, нужно делать ставку на идеи. А бесспорными идеями остаются только две: государственность и православие. Более того, государственность как идея остается бесспорной, независимо от того, насколько перспективно в сегодняшнем мире православие. Не нужно ведь забывать, что реально 70-80 процентов россиян атеисты. Все остальное - мода и конъюнктура».

 

Для Бородина очевидна параллель смутного времени начала XVII века с «нашим временем», в котором он еще в 1987 году «сразу узнал смуту».

 

«Конечно, параллелей с той эпохой немало, но мне кажется, что сегодня одолеть смуту будет куда сложнее. Революция совершила тяжкое преступление, уничтожив сословия, определявшие жизнь России, – крестьянство и духовенство, а вместе с ними рухнула вера, бывшая позвоночником, стержнем духовного бытия народа. Если вдуматься, то это уникальный случай в истории, когда народ на семьдесят с лишним лет, то есть срок жизни целого поколения, был лишен того, чем жил целое тысячелетие. Взамен предложили идею построения царства справедливости здесь на земле, но и она испарилась. А если верить не во что, то надо просто жить, и желательно жить хорошо. Стало быть, дозволено что угодно».

 

С чего должно начаться возрождение России? Для Бородина нет сомнения в том, что «возрождение возможно в разных вариантах», но «без Православия это будет уже не Россия». Следовательно, прежде всего, «нужно» «восстанавливать религиозное сознание народа». А этим должны заниматься художники, поскольку главная цель искусства заключена в «разгадке тайны сотворения и тайны человеческого бытия»[25].

 

«Я надеюсь только на восстановление русского государственного сознания. Если оно произойдет, то скажется положительно на всем: литературе, музыке, культуре речи, экономике, борьбе с коррупцией, преступностью, проституцией, наркоманией...». Пока же «большинство художников» вместо «здорового отношения к окружающему» «одержимы гордыней, завистью, чувством конкуренции».

 

О том, что центром восстановления, возрождения России не может быть ни Москва, ни Санкт-Петербург, понятно само собой. Раз кризис страны был начат ее столицами, то вряд ли их население в состоянии его закончить. Но возможно ли возрождения России из провинции?

 

«Соглашусь, так как встречаемые мной повсюду очаги русской культуры, пусть и со своими провинциальными оттенками и особенностями, вселяют надежду, а столичные тусовки и сходняки на их фоне выглядят вымученными и маргинальными. Однако путь к возрождению будет весьма нелегким, ведь предстоит столько всего упорядочить в политике, экономике, культуре. А это, по-моему, произойдет лишь тогда, когда со сцены уйдут монстры, иначе не скажешь, сохраняющие ключевые позиции».

 

Имея в виду ту цену, которую уже заплатила Россия за современную «смуту», цену, в несколько раз превышающую материальные, человеческие и геополитические потери, которые были понесены ею во время Великой отечественной войны, термин «смута» оказывается не столько архаичным, сколько неуместным. Уместнее и точнее говорить о трагедии России, о катастрофе. Но стоит ли удивляться, если в дирижерах оказываются монстры?

 

«Славянофилы считали, что трагедия России началась с петровских реформ. Кто-то отсчитывает трагедию от раскола. Есть и третья точка отсчета - спор между иосифлянами и нестяжателями. Но наверняка кто-то копнет еще глубже. Где-то же надо остановиться! Можно найти аргументы и против старообрядцев, и против Никона. И так ясно, что революция - итог кризиса веры. Смута началась в конце девятнадцатого века и сегодня она еще не закончилась. … Я не против того, чтобы специалисты исследовали причины трагедии. Но важнее зафиксировать: кризис веры привел к тому, что русский человек предпринял попытку построения Царства Божиего на земле».

 

*****

Настоящая работа, конечно же, не претендует на то, чтобы считаться специальным исследованием, досконально разбирающим диаметрально противоположные политические убеждения трех современных русских литераторов, принадлежащих к одному поколению. Хотя в обществе, где мнения художников и даже актеров гораздо более авторитетны и важны, чем суждения политиков, общественных деятелей, ученых, философов и даже отцов церкви, что свидетельствует о его глубоком нездоровье, подобные исследования были бы полезны.

Утверждают, что Россия, в отличие от Запада, все еще остается страной Слова. Возможно, что это и так. Впрочем, если судить по числу издаваемых книг, а не по их тиражам, по тому, какие произведения приобретает читающая публика, а не по тому, что стоит на полках и лежит на лотках книгопродавцев, эпоха высокого Слова в русской истории если и не закончилась, то заканчивается. Представление Некрасова, когда-то надеявшегося на то, что влияние Гоголя и Белинского, чьи произведения станут покупаться чаще творений глупых милордов, плодотворно скажется на образованности русского мужика все-таки не сбылись. Вместе с тем труды «милордов» канули, а Гоголя и даже Белинского живы по сию пору.

Литература, как и любой иной вид творчества, всегда была, есть и будет фактором политической жизни. Политика – это не разновидность мошенничества, тем более не «грязное дело», а то, что отличает человеческий мир от животного мира, что превращает белокурую, русую, каштановую, … и какую угодно иную «бестию» в личность, в человека.

…Три писателя, три судьбы, три намеченные ими дороги России, ведущие… вот только к чему? В либеральных дворцах – благополучный, но мертвящий покой, в «большевистских» хижинах – свобода без руля, без ветрил и без границ, в православных храмах – правда, для очень многих – горькая. Кому-то может показаться, что у русских, стоящих ныне на распутье, есть богатый, широкий выбор. Но если разобраться всерьез, то станет понятным, что выбора у них нет. Потому что не зря говорят: ложных дорог великое множество, а правильный путь – всегда один.

 

7 мая 2003