Джон Ральстон Сол

 

Коллапс глобализма. И возрождение национализма[1]

 

Редко бывает, что значительные экономические теории существуют более нескольких десятилетий. Некоторые из них, если они особенно соответствуют духу технологических и политических событий, могут просуществовать около половины столетия. Дольше этого удержать их на плаву может только почти что военная сила.

Теория дикого рынка, умершая в 1929 году, просуществовала немногим более тридцати лет. Коммунизм - полное смешение религиозных, экономических и глобальных теорий - протянул семьдесят лет в России и сорок пять лет в Центральной Европе, и то, только благодаря интенсивному использованию вооружённых сил и полиции. Кейнесианизм (происходит от экономической теории Кейнеса (Keynes) и его последователей, согласно которой, полное задействование и стабильность экономики зависят от постоянной стимуляции правительством расходов и инвестиций путём корректировок ссудных процентов, величины налогов, финансирования дефицита и т.п. -Webster New World Dictionary, Third College Edition, 1988), если мы прибавим его гибкую, мускулистую форму времён Великой депрессии к его более жёсткой послевоенной версии, просуществовал сорок пять лет. Наша с вами Глобализация, с её технократическим и технологическим детерминизмом и преклонением перед рынком, просуществовала тридцать лет. И теперь с ней тоже покончено.

 

Конечно, масштабные идеологии редко исчезают в один день. Мода, на одежду ли, на пищу, или на экономику имеет тенденцию растворяться медленно. Тысячи людей преуспели, следуя вере в Глобализацию, и их профессиональное выживание зависит от постоянной совместной приверженности этой идее. Так же как и их личное чувство значимости. Они ещё несколько лет будут удерживать власть и, таким образом, эти несколько оставшихся лет, они будут настаивать на своём. Но признаки упадка налицо, а с 1995 года эти признаки умножились, нагромождаясь друг на друга, превращая сбитую с толку ситуацию в коллапс.

 

Мы, однако, едва заметили этот коллапс, потому что Глобализация была уверенно представлена её приверженцами как нечто неизбежное, как всемогущий Бог; святая Троица расширяющихся рынков, неустанной технологии и управленцев, не признающих границ. Отношение к оппозиции и критике было немногим более серьёзным чем к романтическому язычеству. Эти оппозиция и критика были бессильны перед лицом этого удивительно сердитого бога, который просто поразит молниями тех, кто засомневался и наградит золотыми венками своих героев и лидеров. Поскольку Глобализация казалась настолько притягательной для обществ, построенных на греческой и иудо-христианской мифологиях, может быть поэтому и произошло такое неимоверное смешение спасения, фатализма и наказания. Но, если перенестись в плоскость экономики, то перед этими системами верований, хоть и запутанными, нам невозможно устоять.

 

Британская и Французская империи похвалялись и предохраняли свою власть подобным же образом, начиная с девятнадцатого столетия, то есть с того момента, как только они начали разваливаться. И в то время, когда различные разновидности национализма времён девятнадцатого столетия подверглись упадку вплоть до безобразного состояния, их сторонники всё в большей степени перевели дело в расовую плоскость.

 

Неизбежность является традиционным конечным оправданием тех идеологий, которые испытывают упадок. Менее традиционной является мера, до которой Глобализация была придумана как старомодная религиозность (тоже признак изначальной слабости). Может быть экономисты и другие верующие, давшие жизнь Глобализации, инстинктивно беспокоились о том, что люди заметят, что их новые теории до странности похожи на старые торговые теории середины девятнадцатого столетия или модели нерегулируемых рынков, которые были дискредитированы в 1929 году. И, таким образом, считая прошедшие сорок лет случайным интервалом, они начали с того же, на чём их предшественники остановились: с религиозной предопределённости.

 

Не смотря на это начальное чувство предопределённости, теперь нарастающая неопределённость окружает изначальное обещание Глобализации; мы, кажется, потерялись на пути к тому, что было неоднократно объявлено как неизбежность тридцать лет тому назад и даже десять лет тому назад.

 

(Было объявлено) что власть национальных государств должна была быть в процессе исчезновения и заменена властью глобальных рынков. Что в будущем, экономика, а не политика или вооружения будут определять течение событий в человечестве. Что освобождённые рынки быстро установят естественное международное равновесие, неподверженное старым циклам перепроизводства. Что рост международной торговли, наступивший в результате снятия барьеров, сбросит узду с экономико-социального прилива, который подхватит все корабли и нашей западной бедноты и всего развивающегося мира. Что преуспевающие рынки превратят диктатуры в демократии. Что всё это отобьёт охоту от безответственного национализма, расизма и политически мотивированного насилия. Что глобальные экономики, путём создания всё больших корпораций, неподверженных банкротству, приведут к стабильности. Что эти транснациональные корпорации обеспечат новый тип международного лидерства, свободного от местных политических предубеждений. Что появление нового руководства глобальных рынков и упадок национальных политик, с их тенденциями к деформированию здоровых экономических процессов, вынудит возникновение свободных от долгов правительств. К тому времени, приверженность наших правительств к постоянному состоянию бездефицитного общественного бюджета, таким образом стабилизирует наши общества.

 

Таким образом, глобальные экономические силы, предоставленные сами себе, смогут защитить нас от ошибок местнического себялюбия, в то же время позволяя индивидуальным интересам вести носителей этих интересов к лучшей жизни. Вместе взятые, эти силы и личные интересы приведут к процветанию и общему благоденствию. В обществе, в котором христианская догма до недавнего времени так доминировала, как может не быть притягательной эта благая весть для людей доброй воли, этот обет прощения грехов А если ко всему этому добавить многообразие новых, технократических рыночных методов, то тогда циклы истории будут прерваны, и мы встанем на постоянный и неизбежный путь. Если говорить словами особенно наивных приверженцев, то это будет конец истории. История кончилась ещё до этого.

 

Глобализация материализовалась в 1970-е годы из своеобразного геополитического вакуума или дымки, которые появляются каждый раз, когда цивилизация находится на поворотном моменте, нащупывая переход от одной эпохи в другую. Геополитика не терпит вакуума. Это период перед окончательным выбором; это возможности, если вы, конечно, сможете распознать значимость (этого периода); это короткое междувластие, на протяжении которого индивиды могут максимизировать их влияние на направление развития их цивилизации.

 

Что причинило этот особый вид пустоты? Может быть, что за четверть столетия социальных реформ, либеральные элиты выбились из сил. Необходимость контроля за многочисленными громадными новыми социальными программами, внедрёнными демократическим путём, и к тому же наскоком, сделала трудным для политических лидеров концентрироваться на главном, а именно, концентрироваться на общественном благе в широком аспекте. Вместо этого, правительства запутались в бесконечных и бесцельных деталях управления. А может быть причиной вакуума было конечное полагание политических элит на технократов, плохо разбирающихся в дискуссиях, идущих в обществе, и на самом деле, испытывающих к ним недоверие, и, таким образом, загнавших лидеров в изоляцию.

 

В любом случае кажется, что большинство лидеров Запада не знают что делать дальше. Они дошли до конца главы социального прогресса. И они оказались совершенно неподготовленными к религиозной контратаке на их этические мотивировки, в особенности те, в которых классические иудо-христианские божественные идеи были превращены в экономические неизбежности. (выделено переводчиком).

 

Эти теоретически новые экономические идеи теперь были едва различимы, так же как и (в своё время) экономические аргументы до 1929 года. К религиозной горячности были примешаны сияющие волны новой технологии и масса микроэкономических данных, все представленные как (неопровержимые) факты. Предложенные вновь, с различной пропорцией этих трёх составляющих, старые идеи казались новыми.

 

Захваченные врасплох в состоянии инструментальной рациональности программ по управлению, либеральные элиты ответили на эту атаку подавляющим, бесчувственным и лишённым творческого начала отторжением. Вместо того, чтобы выступить в защиту общественного блага, они стали защищать административные структуры. Цель состояла в том, чтобы представить изношенные и дискредитировавшие себя рыночные аргументы в виде новых, полнокровных и современных.

 

Одним комическим признаком приближающейся эпохи было создание в 1971 году в горной швейцарское деревушке под названием Давос клуба европейских корпоративных лидеров. Там они могли рассматривать цивилизацию сквозь призму предпринимательства. Вскоре, предприниматели стали прибывать со всего мира. Потом, в поисках инвесторов, нахлынули главы правительств и учёные. Лидеры предпринимательства, политики и академики в одинаковой мере, казалось, приняли без вопросов основные доктрины Давоса: те, согласно которым к общественному благу следует относиться как к вторичному результату от торговли, конкуренции и личного интереса.

 

Давос был только флюгером, поверхностной и самодовольной версией королевского двора, но, когда в 1975 году была создана G6 (шестёрка высокоразвитых стран) - теперь восьмёрка, - то её цели повторяли цели Давоса: собрать вместе лидеров наибольших национальных экономик для того, чтобы рассмотреть мир через призму экономики. Никогда до этого большие нации так откровенно и односторонне не организовывали свои основополагающие связи вокруг голой, коммерческой выгоды без позитивных и негативных балансирующих сил общественных стандартов, прав человека, политических систем, династий, формальных религий и, на негативном конце спектра, предполагаемы расовых судеб. Валери Жискар Д'Эстен (Valery Giscard d'Estang), президент Франции, организовавший первую встречу G6 в своём официальном загородном доме, в Рамбуйе, сам был образцом европейского технократического экономиста. И эго подход доминировал.

 

Но по-настоящему открыл дверь Глобализации экономический коллапс 1973 года - небывалая депрессия. Превалирующая технократическая одержимость управлением и контролем означала, что всех нас следовало успокоить. Итак, нам сказали, что это только спад производства. Потом последовал другой спад, потом ещё один и так далее без конца, всегда приуменьшенные, всегда почти что разрешённые. Социальные реформаторы, которые доминировали почти во всех политических партиях и правительствах, отказывали себе в праве сделать шаг назад и разобраться во всей ситуации в целом. Для этого они утратили интеллектуальную широту и эмоциональную устойчивость. И, в результате, они постепенно утратили своё право на лидерство.

 

А в отношении новой силы или идеологии, выдвинувшейся на первый план для того, чтобы заполнить вакуум, она включала всеобъемлющую стратегию под названием Глобализация - подход, содержащий ответы на каждую из наших проблем. Она была радостно привлекательной. Она содержала простые, полномасштабные решения, и, как и в случае со всеми успешными религиями, возлагала конечную ответственность на невидимые, неприкосновенные руки. Таким образом, Глобализации не требовалось никого, чтобы взвалить ответственность за всё.

 

Эта трансцендентная идея быстро заполнила вакуум. Впервые я услышал один из вариантов личной пассивности под воздействием этой системы верований в выступлении Жискара д'Эстена на французском национальном телевидении. Он был избран в качестве политического лидера нового стиля - блистательного экономиста. Почти что пост-модерного. Он должен был вести общество посредством экономики. Но он пришёл сразу же после коллапса 1973 года, который включал высокие уровни инфляции и безработицы. После того, как он поборолся с коллапсом около года, Жискар появился на телевидении и объявил людям, что большое, глобальное конечно же неизбежно, силы действуют в этом направлении. И, таким образом, мало что он может сделать. Национальные государства были бессильны.

 

Это стало началом мании публичных признаний в импотенции среди демократически избранных лидеров. Глобализация стала для них оправданием бездействию в отношении трудных вопросов, не использованию для этих целей своих рычагов власти и больших бюджетов. Они представили силы неизбежности вполне правдоподобными.

 

У глобалицации есть блистательные защитники. Госпожа Тетчер - первая среди них, но также это и экономист Мильтон Фридман (Milton Friedman) и растущий наплыв управленцев и консультантов нового стиля. Эти люди играли разнообразные роли. Они инструктировали лидеров в государственном и частном секторе, организовывали учреждения и внедряли политику, и управляли этими учреждениями на постоянной основе. Их основополагающая теория состояла (и состоит) в том, что современная методология универсальна. Что более важно, эти методы предпочтительны неуклюжей практике демократических споров и личной воли, независимо от того предмет ли это личного мнения или личного выбора. Другими словами, они были вовлечены в классический вариант борьбы за главенство метода над мнением, то есть формы над содержанием.

 

Итак, как всегда случается, когда форма превалирует, были предприняты разнообразные идеальные эксперименты. По всему миру общественно-полезные службы были ужаты, государственный и частный секторы дерегулированы, рынки освобождены, налоги сокращены, государственные бюджеты сбалансированы. Корпорации стали расти в размерах путём слияния и переслияния. Этот гигантизм считался необходимым для успеха в новом мировом рынке. Торговые операции захватывающе увеличились в двадцать раз. Европейская экономическая интеграция ускорилась. Новая Зеландия - первоначальный пример социально-демократического государства - в средине восьмидесятых сделала полный поворот и предприняла попытку стать безупречным глобализованным нацией-государством. Хозяйства Канады и Соединённых Штатов, после подписания Соглашения по свободной торговле в 1988 году, скорыми темпами интегрировались, а к ним, после подписания NAFTA-договора, было интегрировано хозяйство Мексики.

 

Социальные реформаторы, в свою очередь, видоизменяли свои собственные аргументы до тех пор, пока их базисные предположения стали такими же как и у их оппонентов. Социал-демократы и либералы почти везде стали глобалистами, но более добросердечного, мягкого толка. Правительство за правительством, как бы в припадке морализма, законодательно отменили своё право брать в долг или собирать новые налоги, хотя оба эти права были в пределах фундаментальной власти правительства, центральными по отношению к строительству и поддержанию демократий. Но, на самом деле, долги и налоги играли такую же фундаментальную роль и в до-демократический период. В то же время, частный сектор изобрёл мириады новых долгов и приватизированных налогов для себя. Ко всему, от бросовых долговых обязательств до кредитных карточек, было отношение как нерегулируемой, приватизированной валюте. А корпорации использовали старый механизм дефолта более часто, чем где-либо для того, чтобы избавиться от долгов при любой благоприятной возможности.

 

Греховность государственного долга затем распространилась на предприятия общественного предназначения. Вне зависимости от того, хорошо ли, плохо ли они работали, их нужно было приватизировать и дерегулировать для нужд глобального рынка для того, чтобы очистить их от низкой эффективности, присущей государственному сектору. Это, в свою очередь, привело к (созданию) больших частных предприятий государственного типа, таких как авиационные компании, освобождённых от регуляторных ограничителей с целью удовлетворения морального аспекта индивидуализма, который предполагал, например, право на путешествия, более дешёвые билеты, больший выбор, больше пунктов назначения.

 

С начала 1970-х годов до конца столетия, было выработано много обязывающих международных экономических договоров, тогда как никаких балансирующих договоров в отношении условий труда, налогов, окружающей среды или правовых обязательств выработано не было. На протяжении 250 лет, болезненный труд по постройке современного государства-нации зависел от постоянного выверения обязывающих правил в отношении общественного блага и личных интересов. Сейчас это равновесие сильно сместилось в одну сторону путём простого переноса большей части экономической власти в сторону глобального рынка.

 

С денационализацией экономической власти и с транснационалами ( выделено переводчиком), использующими новые нерегулируемые системы долга и валют с целью накопления финансовых состояний больших, чем большинство государств-наций, следующим логическим шагом было бы воспринимать этих транснационалов в качестве самостоятельных наций - виртуальных наций, освобождённых от ограничений географии и гражданства, освобождённых от местных обязательств, обретших силу от передвижения денег и товаров. Лучших с любой стороны.

 

Этот рост Глобализации в последнюю четверть столетия достиг своего пика в 1995 году, когда старая система международных договоров в области торговли, известная под названием Общее соглашение по тарифам и торговле (General Agreement on Tariffs and Trade, or GATT), было переосмыслено и воплощено в новый мощный институт, Всемирную торговую организацию. Это был последний триумф. Не было ничего из ряда вон выходящего в отношении создания ВТО. Это был просто централизованный институт по решению вопросов коммерческой торговли, что не так уж плохо само по себе. Важным был контекст. Переосмысление цивилизации через призму экономики достигло критического рубежа. За его пределами, любой международный обмен, включающий коммерческий элемент будет рассматриваться как фундаментально коммерческий. Культура рассматривалась бы как простой вопрос индустриального регулирования, пища - как вторичный результат сельскохозяйственных индустрий.

 

Что особенно вызвало общественный интерес во всём мире, так это идея того, что к правилам в отношении национального здоровья и продуктов питания будут подходить не с точки зрения интересов вовлечённых людей, т. е. того, что они желают положить в свой коллективный желудок, но скорее просто с точки зрения протекционизма, если иной подход не подвержен наиболее достоверными из всевозможных научных доказательств. Для получения такого доказательства требовались десятилетия. Принцип осторожности и мнение граждан, таким образом, были отброшены в сторону в пользу абсолютистской теории коммерческого обмена.

 

Такой детерминистский подход к сельскому хозяйству как к индустрии, а не как к источнику пищи (с многообразными последствиями, начиная от удобрений, гербицидов и инсектицидов и заканчивая генетикой, гормонами, антибиотиками, этикетками и упаковками) стало переломным моментом для гораздо более широкой обеспокоенности среди людей. В этом контексте растущее количество людей судило о подходах к ключевым вопросам, так далеко отстоящим друг от друга, как губчатая энцефалопатия у коров, доступность фармацевтических продуктов в развивающемся мире и глобальное потепление. Они стали чувствовать, что то, что было представлено как спор между Глобализмом и протекционизмом, на самом деле было часто только дезориентированной оппозицией личного выбора к абстрактным корпоративным интересам. Таким образом, Глобализация, представленная в виде метафоры в отношении выбора, организовывала себя вокруг не потребителей, а корпоративных структур, структур, ищущих прибылей путём ограничения личного выбора.

 

Вскоре, люди стали замечать другие противоречия в ортодоксии Глобализма. Как могла одна и та же идеология пообещать планетарный рост демократии и, в тоже время, упадок власти госудрства-нации? Демократия существует только внутри стран. Ослабляя государство-нацию, мы ослабляем демократию.

 

Почему беспрецедентный рост потока денег превращается в недостаток денег для обслуживания населения? И почему этот рост количества новых денег обогащает тех, кто уже имеет деньги? Почему это привело к возрастанию дихотомии между богатыми и бедными и ужиманию среднего класса? Почему приватизации предприятий общественного пользования не сопровождаются ни лучшим обслуживанием, ни снижением затраты потребителей, а вместо этого гарантируют прибыли новым собственникам и, в то же время, ведут к коллапсу в вопросе вложений в инфраструктуру? Люди заметили, что финансовые завоевания, связанные с большим прорывом в трудоустройстве женщин, подверглись инфляции. Внезапно, семье среднего класса потребовалось два дохода. Они заметили, что за какие-нибудь двадцать пять лет, зарплаты генеральных директоров в Соединённых Штатах возросли от 39 зарплат среднего рабочего до более 1000 зарплат. В других странах, цифры были схожи. А сбережения, связанные с отказом от государственных служащих, были более чем израсходованы на стоимость новых лоббистов и консультантов.

 

Существовало три особенно очевидных признака того, что Глобализация не выполнит обещанного. Во-первых, руководство движения приверженного "настоящей конкуренции" состояло из полных профессоров, консультантов и технократов (т.е. бюрократов частного сектора), управляющих большими акционерными компаниями. Большая часть перемен, которых они добивались, была направлена на уменьшение конкуренции.

 

Во-вторых, идея о транснационалах как о виртуальных государствах-нациях упускала из вида очевидное. Природные ископаемые находятся в определённых местах, на территориях государств-наций. А потребители живут на настоящей земле и в реальных местах. Мы их называем странами. Менеджеры и профессора, преисполненные энтузиазмом в отношении новых виртуальных корпоративных наций, и сами были гражданами, проживающими и потребляющими в старомодных государствах-нациях. Со временем, избираемые лидеры заметили бы ,что их правительства были намного сильнее, чем большие корпорации.

 

И наконец, новый подход к долгу - государственный или частный, в первом мире или в третьем мире - высветил фатальную неразбериху. Те, кто проповедовал Глобализацию, не различали разницу между этикой и моралью. Этика - это мера общественного блага. Мораль - это оружие религиозной или общественной справедливости. Политические и экономические идеологии нередко под конец вырождаются в мораль религиозного стиля. Но Глобализация с самого начала отмела этику в сторону и настаивала на любопытном сорте моральной справедливости, включающей максимальную торговлю, необузданный личный интерес и только правительства, признающие свои долги. Эти понятия были любопытно спарены с чем-то, часто называемым семейными ценностями, а также ветхозаветными взглядами на добро и зло.

 

Как-то получалось, что если у стран наблюдались финансовые неурядицы, они считались моральными правонарушителями. Им нужно было себя дисциплинировать. Носить власяницы. Отречься и поститься.

 

Экономическая теория распятия состояла в том, что вы должны были быть экономически и социально убитыми, для того, чтобы возродиться чистыми и здоровыми. На протяжении четверти века, под жёсткой дланью Международного валютного фонда, это морализаторство и эмоционально заряженный подход применялся в отношении развивающегося мира, абсолютно безрезультатно. Что странно, этот подход был представлен в форме холодного, отрешённого утилитаризма. Те, кто применяли теорию, кажется провалили начальный философский экзамен функционального здравомыслия и этики: способности вообразить нечто Другое. В то время, как долги развивающегося мира продолжали увеличиваться на крутых горках нестабильности, они просто настаивали на том, что те люди должны научиться действовать в более предсказуемой манере.

 

Это мне напоминает то, как престарелые священники настаивают на том, чтобы молодые парни принимали холодный душ и больше занимались физическими упражнениями. 

 

В конце столетия стало ясно, что национализм и государства-нации были сильнее, чем тогда, когда Глобализация началась. В действительности, это было очевидно даже в 1991 году, когда югославская армия попыталась остановить Словению и Хорватию от отделения от федерации. Последовавшая за этим резня, стала экзаменом для почти что каждой международной организации. Все они потерпели поражение. Как если бы в чёрной комедии, международные элиты болтали о том, что глобальные экономические силы сделали государства-нации неуместными, в то время, как тысячи реальных людей были уничтожены и выдворены с целью создания ещё большего количества государств-наций. Последовавший ужас потряс европейцев и привёл их к пониманию того, что их экономический и административный Союз был беспомощным в военно-политическом бедствии.

 

В конце-концов, Вашингтон способствовал мирному договору в Дэйтоне (Dayton Peace Accords). Но Дэйтон принял модель местных военных преступников-националистов. Евреи в Боснии не существуют как граждане, если только они не прикидываются в принадлежности к одной из трёх официальных рас. То же самое касается людей смешанной крови. Дэйтон полностью зиждется на нациях, основанных на расе - наиболее возмутительном аспекте национализма, но национализма, тем не менее. Итак, триумф Глобализации с созданием в 1995 году ВТО, шёл рука об руку с унижением, связанным с подписанием в том же году договора в Дэйтоне.

 

В вызывающей депрессию чехарде, договор по Югославии конкурировал с геноцидом в Руанде, где от половины миллиона до миллиона людей было убито. Это примечательная статистика. В глобальном мире социальных и экономических показателей, мы ежедневно подвергаемся бомбардировке предположительно точными статистическими данными, отражающими рост, эффективность, производительность, репродуктивность, продажи, изменения курсов валют, сравнительные уровни ожирения и оргазмов, разводов, зарплат и доходов. И при этом, мы не знаем, или нам всё равно, полмиллиона ли или миллион жителей Руанды было уничтожено. И геноциду способствовали Париж и Вашингтон, которые использовали старомодную власть государств-наций в Совете безопасности ООН и заблокировали серьезное международное вмешательство. Катастрофа в Руанде преобразилась затем в катастрофу в Конго, где между 1998 и 2003 годом погибло 4.7 миллионов людей. Или может быть 3 миллиона? Или 5.5 миллионов?

 

Имеется ввиду то, что неизбежность глобального экономического лидерства не имела никакого влияния на течение всех этих кризисов.  В то время как истинные верующие рассуждают о Глобализации, мы на самом деле находимся посреди ускоренного политического разложения, отмеченного поразительным уровнем националистического насилия.

 

Наблюдательные политические лидеры не могли не заметить, что теории Глобализации их подводят. Наиболее освещённым из этих поражений было разрушение международного кредитно-долговых механизмов. Какое-то короткое время казалось, что наказания со стороны МВФ могут быть эффективными. Дюжину лет, большинство латиноамериканских правительств пытались следовать инструкциям, изложенным МВФ, западными правительствами и частными банками. Их экономически распинали, и во многих случаях, это кажется вылилось в значимый рост, даже при том, что параллельным результатом было более глубокое разделение между богатыми и бедными. Но в каждом случае, восстановлению через несколько лет следовал ещё более глубокий коллапс. Оказалось, что такой длительный суровый подход ослабил, а не усилил социально-экономическую ткань общества. Таким образом, после всех либерализаций, приватизаций и программ по стабилизации инфляции, рост в Латинской Америке в конце девяностых был немногим более половины дореформенного.

 

Искренне верящие (в глобализацию) скажут, что можно было бы добиться успеха, если бы было поменьше непотизма, были бы более слабыми профсоюзы или было бы меньше коррупции.  Но для реальной экономической политики в реальном мире не требуются безупречные условия. Безупречных условий в реальном мире не существует. Двухсотлетний экономический рост Запада произошёл не смотря на наши собственные изменяющиеся недостатки.  Перу и Боливия находятся на краю обрыва. Аргентина в очередной раз поднимается, хотя в то же время образованная молодёжь эмигрирует массами. Теперь, как и Бразилия, Аргентина попробует делать нечто более подходящее её собственным обстоятельствам. Только Чили выглядит прочной потому, что со времён ухода Пиночета, она внимательно продумывала свои решения.

 

Другими словами, Латинская Америка больше не верит в Глобализацию. Не верит в неё и Африка. Так же как и большая часть Азии. Глобализация больше не глобальная. В самом деле, большинство западных министров финансов уже некоторое время втихомолку работали над ре-регуляцией рынков. Почему втихомолку? До потому, чтобы избежать ярости искренне в неё верящих.

 

В 1998 году, управляющий Резервным банком Австралии (Reserve Bank of Australia), И. Дж. Макфарлейн (I. J. Macfarlane) начал призывать к ре-регуляции. "Всё больше людей спрашивают нестабильна ли в своей основе международная финансовая система в том виде, в котором она работала большую часть девяностых годов? В настоящий момент, я думаю, что большинство наблюдателей пришли к выводу, что она нестабильна, и необходимо сделать некоторые изменения".

 

В том же году, комбинация из уличных демонстраций и недоверия министров финансов, наблюдавшаяся во всём мире, стала убийственной для Многостороннего соглашения по переговорам в сфере инвестиций (Multilateral Agreement on Investment Negotiations), направленного на дальнейшую Глобализацию финансов и инвестиций. Они отказались от идеи ещё большего числа обязывающих договоров в сфере предпринимательства, не сопровождающихся обязывающими противовесами в политике и общественной жизни.

 

Почти что в то же самое время, Малайзия, в ответ на экономический коллапс в Азии, отказалась следовать глобальным правилам. Правительство отозвало из рынка свою валюту, сделало её неконвертируемой, оценило её достаточно низко для того, чтобы благоприятствовать экспорту, заблокировало экспорт иностранного капитала и подняло тарифные ставки.

 

Эти меры сопровождались взрывом Западного горячечного морализирования. Малайзия не смеет так поступать. Её экономика этого не переживёт. Она была выдворена ведущим международным индексом по нарождающимся рынкам. Вслед за этим, каждый отвёл глаза в сторону (в ожидании) неминуемого коллапса.

 

В 1999 году, меньше чем год спустя, тот же индекс застенчиво принял Малайзию обратно. Более умные коммерческие банкиры стали нахваливать возможные долгосрочные преимущества в сфере инвестиций в случаях удержания определенных валют при определённых обстоятельствах.

 

К тому времени, Всемирный Банк, под новым руководством, начал смягчать свой монолитный глобальный подход, даже учитывая то, что МВФ очень медлительно принимал к сведению реальные обстоятельства и не следовал его примеру. Позже в том году, ВТО подверглась унижению в Сиэттле беспрецедентными демонстрациями.

 

К концу столетия, не только лидеры наций стали различать нюансы в капиталистических достоинствах глобализации. Возрастающее число людей, включая более ярких представителей руководителей бизнеса, стали сосредотачивать своё внимание на областях в которых дерегуляция срабатывала и в которых она не срабатывала.

 

Например, индустрия авиалиний росла со Второй Мировой войны. Призывы к дерегуляции раздавались в средине семидесятых со стороны успешного, прибыльного, растущего сектора, который продолжал быть таковым до 11 сентября 2001 года. Даже и после этого, спад ровнялся только 5.7 процентов, которые, принимая во внимание шестьдесят лет хорошего роста, не должны были стать катастрофой. И всё же, они стали катастрофой. В любом случае, те корпорации, которые призывали к дерегуляции четверть столетия до этого, за истёкшие годы по большей части одна за другой обанкротились. Теперь вся индустрия зависит от экономных авиалиний. Таким образом, сектор, обеспечивающий одну из основных видов услуг, существует за счёт сомнительной доли дохода и имеет структурную неустойчивость.

 

Почему? Из-за привязанности к упрощённой, монолитной модели глобальных рыночных сил. Но большой самолёт - это не телефон или кроссовки. Модель производства при которой за самолёты, стоимостью в 100 миллионов долларов, нужно оплачивать стодолларовыми билетами, является опасной моделью. Секретом успеха индустрии до 1973 года была её стабильность, выработанная путём вдумчивого сохранения долгосрочных общественных нормативов.

 

А в отношении флирта с гигантизмом - размера корпорации как мерила успеха индустрии - он стал выглядеть довольно глупо. Бесконечные слияния вели к высокому уровню неоплачиваемых долгов и банкротству. Положение было такое, что размер как бы замещал мозги. Как если бы это было чисто мужским свойством.

 

Всё это начинало напоминать спекулятивные рынки семнадцатого и восемнадцатого столетия - Пузырь Южных морей, Джон Ло и французское регентство, лихорадку с датскими луковицами тюльпанов (South Sea Bubble, John Law and the French regency, The Dutch tulip-bulb frenzy). Чем большим был размер корпораций, тем медленнее и более неуправляемыми они становились - громадные структуры управления, боящиеся серьезных инвестиций и риска. Они напоминали бесконтрольные бюрократии. И это при том, что весь аргумент в пользу Глобализации состоял в том, что существовала очевидно крайняя необходимость отобрать власть из рук бюрократии и отдать её прочно в руки настоящих владельцев, способных на настоящий риск.

 

Наверное в большей мере, чем геноцид, уличные беспорядки или кризисы с задолженностями, простые повторяющиеся картинки корпоративной неспосбности в комбинации с отсутствием самокритики впервые ясно показали упадок Глобализации. Как же кто-нибудь из нас мог серьезно верить в то, что наше спасение лежало в реконцептуализации цивилизации таким образом, чтобы мы стали рассматривать её через призму предпринимательства и экономики? Чем больше становились корпорации, чем больше дерегуляции их освобождали в угоду самим себе, тем быстрее они сползали в сторону от гармонии со своей цивилизацией и даже со своими потребителями и держателями акций.

 

Конечно, большинство людей в бизнесе выполняли свои обязанности как можно лучше, более или менее как они это всегда делали, вне зависимости от превалирующей идеологии.  Больно споткнулись те, кто казался упорными звёздами методологии нового мира. Так, при всеобщем обозрении, стоимость знаменитого объединения AOL и TimeWarner быстро упала с 284 миллиардов долларов до 61 миллиарда. А Джек Велч (Jack Welch) из Дженерал Электрик, примерный лидер нового типа, как маленький жадный мальчик, стал нагибаться, чтобы подобрать каждый последний пенни на полу. Артур Андерсен (Arthur Andersen) продемонстрировал, что бухгалтеры могут поступать так же плохо, как и остальные люди. Холлингер (Hollinger), чьи газеты раструбили на четырёх континентах о Глобализации, пал под множественными финансовыми и правовыми расследованиями, так же как и Пармалат (Parmalat) - большая легенда успеха в Италии. И так далее.

 

Идеология, так же как и театр, зависит от готовности держать под контролем чувство недоверия. В сердцевине каждой идеологии лежит преклонение перед светлым новым будущим и всеми неудачами, заключёнными в недавнем прошлом. Но, как только эта готовность держать под контролем недоверие исчезает, она превращается в подозрение - подозрение, какое бывает у обманутых. Наши блистательные лидеры превращаются в наивных и даже смешных.

 

Таким образом, наше недоверие вернулось к нам в конце девяностых. Времена между 1945 и 1973 годами уже не казались более такими уж неудачными. Наоборот, это была одна из наиболее успешных эр в истории в отношении и социальных реформ и экономического роста. Это был период, на котором нужно было капитализировать, реформировать, а не чем-то, что нужно отвергнуть.

 

Первый явный намёк о конце превалирующей идеологии пришёл вместе с успешным отказом Малайзии от модели Глобализации. Мы, в нашем (религиозном) усердии, усматривали их кризис как экономический, а значит объект неизбежных законов. В Малайзии видели кризис как национальный политический кризис, имеющий экономические последствия. И, таким образом, они действовали политически и национально, и доказали свою правоту. Вдруг оказалось возможным, что государства-нации не погибали. А та экономическая предопределённость оказалась наивной.

 

Потом, в конце 1999 года, состоялись общие выборы в Новой Зеландии. За пятнадцать лет до этого, эта маленькая страна стала моделью Глобализации. Теперь, в один день, её избиратели проголосовали за изменение направления, отдавая мандат сильному интервенционистскому правительству, приверженному к совокупности национальной социальной политики, подлежащих активному внедрению экономических регуляций и стабильному частному сектору. Почему? Национальные индустрии страны были проданы, её экономика была в упадке, а уровень жизни стагнировал на протяжении всех пятнадцати лет эксперимента с Глобализацией. Молодёжь страны эмигрировала с вызывающей тревогу скоростью. Теперь граждане высказались за то, что всё это не было неотвратимым. Если маленькая страна могла напрячь свои мускулы, тогда значит государство-нация было действительно живо.

 

Потом произошли взрывы в 2001 году в Нью-Йорке, Вашингтоне и Пенсильвании. В последовавшие за этим дни, мировая экономика начала пикировать в депрессию. Лидеры корпораций (снова) занялись бизнесом, забыли о мировом лидерстве и, с классическим желанием уменьшить риски, обкорнали свои программы инвестирования, таким образом ускоряя общественный экономический спад.

 

А политические лидеры, министры финансов, председатели резервных и национальных банков - те, кто составлял элиту государств-наций - приступили к действию. Они ездили и выступали, печатали деньги и тратили громадные их количества. И они смогли стабилизировать ситуацию. Другими словами, имела место грубая, очень публичная и экзистенциальная обратная смена ролей. Правительства государств-наций взяли обратно на себя всю власть в отношении действия и в отношении лидерства. Генеральные директоры отступили назад на свои исторически реакционные позиции.

 

Как только вера исчезла, церкви опустели. Можно проследить это ускоренное недоверие на примере суда по банкротству, состоявшегося в декабре 2001 года, когда, как бы в последней сцене старомодного постельного фарса, "неизбежность" глобального корпоративного лидерства столкнулась лицом к лицу с Энроном, представляющим документы для государственной защиты от частных долгов.

 

Это можно было снова наблюдать на открытии легкомысленного двора в Давосе. Это было место, где за тридцать три года до этого впервые состоялось представление теологии Глобализации, основанной на предположении, что подход к цивилизации должен рассматриваться через единственную, монолитную экономическую призму. А теперь, в день открытия в январе 2003 года, они превозносили премьер-министра Малайзии Махатхира Мохамада (Mahathir Mohamad) за экономический успех его страны. Все понимали, что этот успех произрастал от политического лидерства на уровне государства-нации и был основан на отбросе экономики Глобализации. Через несколько дней, Луиз Инацио Лула да Сильва (Luiz Inacio Lula da Silva) - новый президент Бразилии, прибыл в швейцарскую деревушку для того, чтобы выложить на стол независимую, прямолинейную версию ответственного популизма государства-нации.

 

Что всё это означало стало совершенно ясно, когда Государственный секретарь Колин Пауэл прибыл для того, чтобы выступить от лица страны, достигшей большей национальной мощи, чем все остальные в истории. В той мере, в которой это относится к возможной войне в Ираке, он заявил, "мы будем действовать, даже если другие не готовы присоединиться к нам". Итак, Соединённые Штаты будут действовать односторонне, то есть национально.

 

Таким образом, в течение одной недели, в стенах эмоционального и мифологичного дома Глобализации, три очень разных стержневых правительства отвернулись от Глобализации и стали действовать так, как будто государства-нации были центральной международной реальностью.

 

Последующая война в Ираке совершенно целенаправленно положила полный конец полувековому союзничеству Запада, вызванному Второй Мировой войной. Вашингтон предпочёл в январе 2003 года не тратить время для объединения традиционной западной боевой коалиции. Это привело к тому, что группа наций оказалась свободной для того, чтобы переосмыслить свои отношения. Это относилось как и к давним игрокам по НАТО, так и к меньшим, с недавнего времени свободным (от союзов) центральноевропейским государствам, которые получили возможность поиграть мышцами своих государств-наций путём присоединения (к коалиции). Некоторые из них никогда такой возможности не имели. Для других, это было в первый раз с 1930-х годов.

 

По всему миру, нации стали действовать как полусвободные агенты. Организации, такие как НАТО всё ещё крепки. Нет желания вырваться (из её рядов). Но каждый присматривается, существуют ли другие пути, на которых они бы желали действовать. И с кем.

 

Что это может значить остаётся до боли неясным. Мы находимся в ситуации, когда мы быстро поворачиваем вокруг одного из тех острых углов, не имея представления о том, куда мы движемся. Может быть к худшему варианту старомодного негативного национализма. А может быть вперёд к более сложной и интересной форме позитивного национализма, основанном на общественном благе.

 

Что видно наверняка, так это то, что национализм лучшего и худшего сорта испытал изумительное и неожиданное возвращение. Мы ещё не знаем станет ли он новой доминирующей идеологией. Что мы знаем, так это то, что осуществился возврат по всей Европе негативного национализма девятнадцатого столетия. Хотя, обычно являющийся результатом страха, он появился в странах, которым нечего бояться: Йорг Гайдер (Jцrg Haider) в Автсрии выступает против иммигрантов, в то же время повторяя расовые и монолитические национальные мифы. Италией управляют три националиста, а один из них является лидером бывшей партии Муссолини. Похожие феномены наблюдаются в Бельгии, Дании, Франции, Голландии, Норвегии, Швейцарии. Неожиданное возрождение сектантского национализма происходит в Северной Ирландии. Поражение компромиссного подхода происходит на Корсике. Везде эти националисты находятся теперь или в коалиционных правительствах, или возглавляют оппозицию.

 

Многие основные партии подобрали свои паруса для того, чтобы поймать долю голосов среди националистов. Не-европейские иммигранты, которые редко насчитывают более чем 5 процентов населения страны, стали важными в политическом и социальном отношении, что в свою очередь стало результатом четверти столетия континентальных и глобальных неизбежностей. Растущий сегодняшний страх перед мусульманами идёт параллельно с возвратом антисемитизма. Победители последних выборов в Австралии провоцировали страх перед иммигрантами. Думается, что новый президент Чешской республики является старомодным националистом, также как и губернатор Токио. Из-за того, что Соединённые Штаты обладают такой мощью, люди говорят, что её действия совершенно имперские. Но империи являются просто распространением национализма. Они не являются феноменом ни Глобализации, ни интернационализма.

 

В то же время, выплыли на поверхность позитивные формы национализма. Такие страны как Южная Африка и Бразилия схлестнулись с транснациональными фармацевтическими корпорациями по вопросу доступности лекарств для того, чтобы бороться с эпидемиями, такими как СПИД. И эти страны побеждают. Стало приобретать очертания довольное количество не-экономических международных обязывающих договоров, основанных на приоритете этики и общественного блага: Оттавский договор по полевым минам, Международный криминальный суд, Киотский аккорд против глобального потепления. Они представляют собой начало попыток достижения международного равновесия, при котором призмой цивилизации является не наивная рыночная экономика и национальный эгоизм.

 

Возврат идеи национальной державы также обозначает возврат идеи выбора - выбора для граждан и выбора для стран. Но выбору сопутствует неопределённость, порождающая страх. В тот самый момент, когда вы вошли в постглобализационный вакуум, мы могли чувствовать нарастание чувства страха. И что любопытно, чем большая мощь державы, тем сильнее становится страх. Может быть мощь рождает впечатление определённости. Может быть меньшие страны находят некоторую свободу в неопределённости - свободу выбора без принуждения. Питт Младший сказал, что необходимость является оправданием любой тирании. Для большинства меньших стран, Глобализация ощущалась как неизбежность и поэтому - как тирания.

 

История в конце концов придаст форму всем этим противоречивым сигналам. Но история - ни за, ни против. Она просто есть. И в геополитике не существует такой штуки как продолжительный вакуум. Он всегда заполняется.

 

Именно это происходит каждые несколько десятилетий. Мир поворачивается, перемещается, становится на новый курс или пытается идти старым. Цивилизация мчится вокруг одного из таких углов, связанных с неопределённостью. Потом вдруг, возможности предоставляются тем, кто движется искусно и самоотверженно.

 

Перевод Александра Вдовенко

 

Информагентство

«Десница»