А.Н.Савельев

 

ПОСЛЕДНИЙ ВЕК БЕЛОГО МИРА

 

В своей знаменитой статье «Конец истории?» Фрэнсис Фукуяма утверждал очевидность триумфа Запада, западной идеи и отсутствие у либерализма жизнеспособных альтернатив. Спустя несколько лет оказалось, что история продолжилась. Прежде всего потому, что обнаружился очередной «закат» - невозможно не фиксировать умирание Запада, западной идеи, вырождение идеологии либерализма. Сам Фукуяма стал насмехаться над либералами. И, проанализировав ситуацию с фундаментальными ценностями, подвергшимися эрозии на Западе, увидел «Великий Разрыв»[1]. Фукуяме пришлось опровергнуть самого себя, поскольку «конец истории» для него произошел именно тогда, когда «разрыв» достиг (по его данным) наибольшей глубины. А теперь, как полагает этот остроумный американец японского происхождения, положение потихоньку выправляется.

Оптимисту остается уповать на длительную эволюцию политических институтов в направлении либеральной демократии, на природную склонность человека к воссозданию социального порядка  и приводить в пример последние два века, давшие образцы постоянного возвращения наиболее успешных наций к просвещенческому универсализму. Вместе с тем, просвещенческий универсализм обратился в нравственный релятивизм. Поэтому американский пессимист Патрик Бьюкенен пишет: «демократии недостаточно». Но для нас это слишком поверхностное понимание ситуации. Для русского пессимиста вывод еще более «печален»: демократия самоубийственна.

Если Фукуяма не увидел в картине разложения Запада ничего фатального, то Бьюкенен в книге «Смерть Запада» дает иную картину – картину почти неизбежного краха Запада и всего мира Белого человека: «смерть Запада – не предсказание, не описание того, что может произойти в некотором будущем; это диагноз, констатация происходящего в данный момент»[2]. Мы уже сегодня переворачиваем последнюю страницу европейской истории, истории европейских наций и европейской культуры. На наших глазах исчезает не только Европа, с которой Россия столько воевала, но и Родина. Россия уходит в небытие вместе с Западом.

Выдающийся русский философ А.С. Панарин показал, что мир стоит перед лицом нового глобального размежевания по классовому признаку[3] – Запад ясно выразил устремление отказаться от большого социального государства и создать по всему миру резервации для бедных. Эта позиция легитимирует расовую агрессию, давая ей нравственную аргументацию, и одновременно лишает Белый мир защиты от нашествия – государственных институтов, способных пресечь агрессию. Успешность агрессии в случае реализации концепции «золотого миллиарда» можно считать предопределенной – именно расовые агрессоры возьмут на вооружение парадигму Просвещения, от которой Запад отказался, утрачивая последние остатки собственной традиции.

Тупик, в который втащили нас идеологи Запада, грозит гибелью известного мира и пресечением его истории. Меньше века отделяет нас от условий, в которых не прослеживаются родовые связи большинства живущих ныне белых людей, нет больших европейских наций, нет  всесильных США, Россия в этом близком уже грядущем сожмется в малый пятачок земли, окруженный врагами, а вся карта мира будет поделена народами, для которых страдания, труд и творчество наших предков будут лишь пустой сказкой о чужой жизни.

 

Идеологическая агрессия. Демократия опасна.

 

Американский либерализм пытается оправдать себя в глазах собственной либеральной теории, стремясь доказать, что ни упования консерваторов на религию, ни надежды «левых» на сильное государство вовсе не являются решающими факторами для создания социального порядка и атмосферы доверия между индивидами. Централизованная бюрократическая иерархия создавала социальный порядок индустриальной эпохи. Теперь остается рассчитывать, что социальный порядок воспроизведется сам собой в новую информационную эпоху, неминуемо разрывающую прежние социальные нормы.

Упадок Запада, который либеральные идеологи пытаются выдать за перестройку перед обретением какого-то нового качества общества (неведомо какого), фиксируется в статистике преступлений, развале семьи, распаде отношений доверия, снижении качества образования. Кажется, что негативные социальные тенденции являются оборотной стороной перспектив сложной экономики, основанной на информации, а потому рано или поздно будут преодолены в рамках запросов новой экономической системы.

И все-таки невозможно отбросить вопрос о том, откуда взялся на Западе кризис идентичности. Фукуяма озадачен: почему культура, которая обычно имеет тенденцию развиваться чрезвычайно медленно (если вообще можно говорить о развитии культуры), неожиданно мутировала на Западе с необыкновенной быстротой во второй половине 60-х годов ХХ века. Он делает предположение, что в «Великом Разрыве» виноваты абстрактные идеи и их переложение для массовой культуры. Вспоминается о выдающихся результатах экспорта викторианской морали из Великобритании в США в 30-40 гг. XIX  века, когда невероятная грубость жизни и социальный беспорядок были преодолены модой на респектабельность, имевшей в своей основе религиозную нравственность протестантского типа. В считанные годы был прочно принят идеал патриархальной семи, подростковая сексуальность находилась под строгим запретом, трудолюбие и трезвость стали обычной нормой. Вместе с тем, западные аналитики никак не могут понять, что это была усеченная религиозность плебейского типа, принимавшая не духовные ценности, а буржуазность, не веру в Предание и Откровение, а лишь стремление приобщиться к успешной части общества и утешить себя общими ритуалами, дающими ощущение буржуазной респектабельности.

Упадок викториантской морали в ХХ веке (отступивший на несколько десятков лет по причине мировых войн) стал следствием интеллектуальных нововведений, которые ранее охватывали лишь очень узкий круг европейского образованного класса, но позднее укоренились в широких кругах общества. Викторианская мораль оказалась непрочным институтом перед соблазном утверждения об относительности и рациональной необоснованности любых моральных норм. Приоритетным оказался принцип Просвещения, толкующий о бесконечной изменчивости моральных норм, которые выдвигаются «создателями ценностей» от имени Бога или природы. Социальные науки бихейвиористской ориентации (в лице Джона Дьюи, Уильяма Джемса, Джона Уотсона) разоблачили викторианские и христианские представления, что человеческая природа греховна, и оспорили необходимость контроля за поведением индивида. Фрейд сделал тему сексуальности повседневной не только для психоаналитиков, но и для читающей публики, а потом и для индустрии развлечений. Психология в целом стала источником увлечения мыслями не о своем месте в иерархической системе, а о своих выгодах и удовольствиях.

Новая антропология Запада отвергла расовую теорию и этническую иерархию и утвердила принцип культурного релятивизма. Следствием стало разнообразие сексуальных практик и копирование молодежью западных обществ различных систем социального поведения, отличных от пуританских традиций и избавленных от естественных прежде чувств вины, ревности, соперничества. Культурный релятивизм привел к развенчанию признанных культурных ценностей – в частности, к увлечению негритянскими ритмами и самим стилем телодвижения природного африканца, ранее отторгаемым как нечто неприличное.

Фукуяма пишет:

 

«На рынке и в лаборатории культура радикального индивидуализма способствует прогрессу и инновациям, но ведь она распространилась и в сфере социальных норм, где, в сущности, привела к разрушению всех форм власти и ослаблению связей, скрепляющих семьи, соседей и нации»[4].

 

Американский исследователь надеется, что в этих процессах можно увидеть свет новой эпохи, перед которой общественные институты перестраиваются. Он оптимистически смотрит на социальную природу человека и рассчитывает на инстинктивное стремление творить моральные правила, связывающие людей и образующие общности.

Действительно, рассматривая более широкую историческую ретроспективу, можно видеть, что в сравнении с XIX веком социальный порядок все-таки улучшается. Социологи Запада прослеживают позитивную социальную динамику по части уровня преступности и алкоголизма, прочности семьи и общественных ассоциаций - начиная с середины XIX века. Это было вхождение в индустриальную эпоху и нахождение новых основ общественного единения. Что же касается «Великого Разрыва» между эпохами, то определенные улучшения, как кажется, свидетельствуют о новой социальной стабилизации – некотором снижении уровня преступности, определенном укреплении семьи и т.д.

Этот оптимистический самоанализ тесно связан с либеральным снобизмом: «…никаких очевидных альтернатив для либеральных политических и экономических институтов мы что-то не наблюдаем»[5]. Однако, поправляется Фукуяма, из этого не вытекает гарантий прогрессивной позиции по части моральной стабильности и социального развития. Он признает, что это уязвимое место либеральной демократии, возникшее в связи с тем, что Запад может стать жертвой чрезмерной индивидуализации.

Действительно, изначальное определение правительства либерального толка как морально нейтрального (прежде всего отделенного от церкви), составляет родовой порок либеральной демократии. Либеральное общество предоставляет каждому индивиду в отдельности решать проблему окончательных целей общества и природы Добра и Зла. То есть, произвольно решать, следовать ли традиционным моральным установкам или нарушать их, когда это кажется безопасным, выгодным или просто любопытным. Что же касается механизмов обеспечения общественной консолидации, то здесь остается только формально-правовой порядок и бесконечное законотворчество, регламентирующее прежде неформально действующие нормы в мельчайших деталях или просто отбрасывающее эти нормы. Беда, правда, в том, что любой закон сам становится источником новых социальных отношений, превратных толкований, логических ловушек и противоречий с реальностью. Демократии недостаточно, но демократия тщательно скрывает этот факт.

Либеральная экономическая система требует соблюдения лишь одного формального принципа, носящего прямо аморальный характер: принимать во внимание только свои собственные интересы. В частных интересах либералы видят гарантию долгосрочных запросов общества, а также гарантию оптимизации производства и распределения товаров. Фукуяма полагает, что этому принципу в современном мире просто нет альтернатив: «Собственные интересы индивида – это менее благородная, но более стабильная основа для общества, чем добродетели»[6].

В то же время либеральная демократия всегда возникала в условиях действия принципов добродетели, заложенных прежними эпохами. Она могла развиваться не только как мысленный эксперимент и политический принцип, но и как явление общественной и экономической жизни, только когда в обществе существовал консенсус по поводу соблюдения принципов добродетели – в той форме, в которой они диктовались Традицией. Напротив, формальное внедрение либеральной демократии вне Запада ни коим образом не гарантировало политической стабильности и экономического роста. Фукуяме это ясно на примере латиноамериканских режимов, нам же – на трагедии собственной страны, истерзанной либеральными «реформаторами». Демократии недостаточно. Демократия в современном мире опасна.

Макс Вебер прекрасно показал, как культурная консолидация на базе протестантской этики предшествовала и предопределяла экономический рост в США[7]. Отсутствие аналогичных признаков в традиционно католических странах кажется Фукуяме большим недостатком, поскольку централизованность католической церкви порождает зависимость от мощных общенациональных институтов, ослабляя независимое гражданское общество. В то же время, Фукуяма видит, что изобретенный им «Великий Разрыв» касается католических стран куда меньше, чем наследников протестантской этики, и в еще меньшей мере – незападных стран, включая наиболее развитые из них. Получается, что независимое от церкви и государства (а также от этических норм) гражданское общество реализуется более полноценно – как система самодеятельных институтов, но менее жизнеспособно, поскольку раздирается индивидуализмом.

Где либеральному индивидуализму противостоит церковная и государственная традиция, экономический рост может быть и скромнее, но стабильнее, а главное – стабильнее общество, нация, гражданская и национальная идентичность. Если мерить ценность нации по параметрам экономического роста размахом в столетие-полтора, то рекордсменом и образцом, безусловно, оказываются США. Если же исходить из культурно-исторической ценности, созданной за все время жизни нации, но Америка оказывается малозначащей величиной, скорее заимствующей культуру, чем производящей ее в сколь-нибудь значимых масштабах.

Можно предположить, что новая экономическая (и технологическая) эпоха отрицает социальные нормы предшествующей ей эпохи. Но тогда возникает проблема «взаимопонимания» эпох и наследия. Если наследие объявляется непригодным для новой эпохи, то такого рода нигилизм уже сам собой подрывает социум. Такое общество может на некоторое время продлить свою жизнеспособность за счет расторговывания нажитого культурного капитала, но неизбежно впадает в кризис – вслед за «Великим Разрывом» приходит «Смерть Запада».

Бьюкенен, в отличие от Фукуямы, не ограничивается тревожной аналитикой, а прямо указывает на гибельные для Белого мира элементы современной жизни Запада, внедряемые повседневным прессингом пропаганды. Он видит идеологическую агрессию в распространении на Западе одной из ветвей марксизма. Предтечей нового скрыто-подрывного типа нигилизма стал итальянский коммунист Антонио Грамши, чьи идеи получили широкое распространение.

Грамши предлагал марксистам объединиться с интеллектуалами Запада и предпринять поход против христианства и традиционной культуры, чтобы захватить внимание молодежи. Идеи Грамши были реализованы Франкфуртской школой, возникшей в 1923 году и перекочевавшей накануне войны в США. Оттуда и начался поход против культуры и внедрение «культурного марксизма» в интеллектуальные круги посредством иных терминов. Так называемая «критическая теория», атаковала все ценности Запада – от патриархальной семьи и Церкви до буржуазных ценностей и сексуальных ограничений. Главным для франкфуртцев было поселить в душе Белого человека сомнение в нужности культурной добропорядочности и в необходимости культурного строительства. Скептицизм по отношению к любым формам традиции стал исходной точкой культурной и идейной революции.

Франкфуртская школа родила множество «священных текстов», среди которых выделяется книга Адорно «Авторитарная личность», изображающая все черты, присущие человеку традиции, как порок, как предрасположенность к фашизму и крайним формам садизма. Именно фашизм стал аргументом против традиционного образа жизни, семьи, патриотизма, религии. Кличка «фашист» была отнесена ко всем проявлениям консерватизма. В США это произошло в 60-е годы ХХ века, в России – в 90-е годы.

Особую роль в своеобразной «культурной революции» сыграл тезис о перманентно самозарождающемся в мире Белого человека антисемитизме. Антисемитизм стал аргументом для наступления на все ценности европейской цивилизации. Тому, кто выказывает приверженность этим ценностям, грозит немедленное обвинение в антисемитизме, нацизме, фашизме, гитлеризме. Повторенное многократно в СМИ, это определение должно закрепиться в сознании масс и внушить им, что на их спокойствие покушается злобный экстремизм, достойный полицейского вмешательства. В России борьба с «русским фашизмом» и превращение термина «экстремизм» в другое наименование русских патриотов всегда происходили в результате агрессивной борьбы с антисемитизмом – выдумкой, удобной адептам «культурной революции» для подавления своих противников с привлечением мощи государства и средств информации.

В американской жизни идеологом победного шествия извращенцев всех типов стал Герберт Маркузе, прямо указавший, что в идеологической борьбе ставку необходимо делать на феминисток, маргинальную молодежь, радикальные группировки, гомосексуалистов, черных и выходцев из стран третьего мира. Все они получают индульгенцию для агрессии против Белого человека как «жертвы Запада». Маркузе указал также, что устои ненавистного ему общества лучше всего будут подрывать секс и наркотики. Он дал молодежи Запада этот символ «праздника непослушания». И праздник разросся в погром – началось «великое отрицание», чтобы «заниматься любовью, а не войной».

Марксистская ненависть к семье у идеологов франкфуртской школы приобрела совершенно немыслимый размах.  Они доказывали, что семья есть прообраз тиранического государства, что в ней все становятся рабами и взращивают фашизм. Освобождение женщины в рамках этой идеологической диверсии предлагалось осуществить путем разрушения семьи и внедрения женщин в мужские стили и сферы жизни – в военную службу, религиозную иерархию, мужские виды спорта. Женщина в мире Белого человека тем самым утрачивала функцию воспроизводства нации и хранения домашнего очага, но получала роль фурии, бесстыдно демонстрирующей свою способность к повадкам противоположного пола.

Начавшаяся идеологическая война обозначила присутствие антинации – мощного движения паразитического типа, подрывающего дееспособность государств, наций и их культурных традиций. Своеобразный нацизм антинации прячется за потоком обвинений всех здоровых сил общества в фашизме. Такой «антифашизм» скрывает самую циничную агрессию против Белого человека. Интеллигенция стала основным носителем этой идеологии, обрушившейся на Белый мир в конце ХХ столетия.

Захватив культуру к середине ХХ века, к концу столетия антинация повела открытую расовую войну против Белого человека на всем освоенном европейцами геополитическом пространстве.

 

Разрушение семьи

 

В доиндустриальной экономике семья играла ключевую роль и была основной производительной единицей. Велика была и ее социальная роль – воспитание детей, призрение немощных и престарелых, реализация бытовых культурных функций и т.д. К ХIХ веку в развитых западных странах сложилась так называемая нуклеарная семья (родители и их дети), полностью лишенная экономической функции. Ее социальная роль в конце ХХ века свелась практически только к репродуктивной функции. При этом нуклеарная семья демонстрирует неспособность справиться и с этой функцией. Убийцей нации стал телевизор. Сегодня средний американец смотрит телевизор более 4 часов в день. Соответственно, на личное человеческое общение даже в кругу семьи времени просто не остается.

Принято считать, что вступление Запада в индустриальную эпоху в XIX века ознаменовалось переходом от общины (Gemeinschaft) к обществу (Gesellschaft), что соответствовало существенной рационализации социальных отношений. Существовавшие в общине неформальные ценности и нормы были замещены формальными правилами и законами. Новый «Великий Разрыв» состоялся в конце ХХ века при переходе к информационному обществу, в котором произошли фундаментальные изменения в полоролевом поведении. Причем слабое проявление «разрыва» в развитых странах Востока (Япония, Тайвань, Корея, Сингапур и Гонконг) говорит о том, что главной его причиной была не социально-экономическая модернизация, а тот культурный фон, на котором она происходила.

При модернизации восточных сообществ распад семей происходит в значительно меньшей степени – нуклеарная семья осталась стабильной, внебрачная рождаемость – незначительной. Не культура семейных отношений приспосабливалась к модернизации, а модернизация подстраивалась под традиционные ценности. Один из регуляторов состоит в создании условий для того, чтобы женщины могли оставлять работу в возрасте 20-30 лет, а потом возвращаться на рабочие места, вырастив детей. Аборт в Японии осуждается как буддистской, так и синтоистской религией и считается позором, несмотря на отсутствие формальных запретов.

Католические страны занимают промежуточное положение – они в состоянии поддержать традиционные нормы морали и не допускают всплеска внебрачной рождаемости, но не в силах остановить общее падение рождаемости.

В то же время уровень рождаемости упал ниже уровня воспроизводства не только в развитых странах, наследующих протестантской этике, но и в католических (Испания, Италия), и в странах Востока, захваченных западными образцами жизни (Япония). Лидеров экономической эффективности в ближайшее десятилетие ожидают многомиллионные демографические потери и проблемы, связанные с попытками восполнить эти потери за счет импорта трудовых ресурсов из слаборазвитых стран.

Попытки европейских стран проводить политику поощрения рождаемости (Франция, Швеция) за счет субсидий на каждого ребенка, длительным материнским отпуском по уходу за новорожденным и др. оказались малопродуктивными в силу того, что ими не была принципиально переломлена ситуация с разрушением семьи и ценностными ориентирами граждан репродуктивного возраста, которые по-прежнему предпочитают карьерный рост и материальное благополучие, отказываясь от детей и от полноценной семейной жизни.

В конце 50-х – начале 60-х годов ХХ века США и Западная Европа пережили краткий период реабилитации семьи и период «бэби-бума», когда в браке состояло до 95% взрослых американцев и казалось, что стабильность семейных отношений восстановлена, а рождаемость обеспечивает воспроизводство нации. В действительности в послевоенный период были реализована отложенные планы рождения детей и заключения браков. Затем ситуация сломалась буквально в считанные годы – на авансцену вышло поколение рожденных после войны. Семейные ценности рухнули под напором гедонистической морали. Она укрепилась в мировоззрении детей, которые проводили у телевизоров столько же времени, сколько занимались в школе и никогда не испытывали чувства голода. Сексуальная революция осмеяла семью и прославила «девушек свободного поведения». От ответственности за детей избавляли противозачаточные таблетки абортмахеры. Резкий рост доли молодежи в населении США 70-х годов привел к разбалансировке социальных пропорций (например, к этнической гетерогенности поселений) – общество не смогло ассимилировать безнадзорную и многочисленную молодежь, нашедшую выход своей энергии в преступной деятельности и нигилизме. Презрение к закону и традиции стало частью молодежной субкультуры. Зарождающаяся в недрах американской культуры многоликая антинация насмехалась над женщиной с детьми и семейными ценностями всеми средствами разнузданной пропаганды.

К 80-м годам стабильность семьи была полностью утрачена – упала численность заключаемых браков, их длительность и резко возросло количество детей, рождаемых вне брака. (Правда, значительную долю безотцовщины давало афроамериканское меньшинство). В современных США каждый третий ребенок рожден вне брака, в скандинавских странах та же участь постигла половину детей.

Высокая внебрачная рождаемость - признак стран, где секуляризация общества была наиболее глубокой. Внебрачная рождаемость в католических странах и в Японии значительно ниже. В то же время США представляют собой особый случай, в отличие от Европы, где распространено внебрачное сожительство. В США только четверть внебрачных детей появляется в супружеских парах белых (в 60-х годах ХХ века их было не более 2%), у негров 69% младенцев рождается вне брака и 2/3 детей живут с одним родителем. Стандарты, привитые в среде афроамериканцев, развращающе действуют на другие этнические группы и способствуют общему росту преступности и наркомании.

Европейцы, следуя за американцами, также с 60-х годов нарастили число внебрачных детей с 5-6% до 35-40%. Россия прошла тот же путь ускоренными темпами – вместе с началом либеральных реформ. Сегодня в России из 34 миллионов супружеских пар каждая десятая проживает без регистрации брака. С 1995 года количество детей, родившихся вне брака, возросло с 13% до 30% - около 400 тысяч ежегодно. Еще 400 тысяч детей ежегодно остаются в неполных семьях в результате развода родителей.

Европейская и американская безотцовщина представляют два варианта одного и того же процесса – распада нуклеарной семьи (почти предрешенный распад брака, переход от брака к сожительству и переход от деторождения в семье от деторождения вне семьи). Сожительствующие пары заведомо не готовы к пожизненному партнерству. Более половины американских детей либо рождены вне брака, либо до совершеннолетия оказываются свидетелями распада брака их родителей.

Либеральное государство вместо защиты полноценной семьи защищает индивида, желающего избавиться от ответственности, связанной с семейными отношениями, и иметь свободу отказаться от них в любой момент времени. Либерализм по сути дела привел к подмене социальной функции государства – теперь государственные институты берут на себя роль отца неполной семьи, предоставляющего средства на воспитание потомства. В то же время эта роль не может быть исполнена достойным образом, поскольку отцовство никогда не сводится к материальному обеспечению семьи. Кроме того, программы социальной помощи неполным семьям ставят в невыгодное положение детей из полных семей, которые имеют больше шансов стать полноценными гражданами.

Угнетению функций отцовства на Западе послужило широкое распространение противозачаточных таблеток. Риск и ответственность, связанные с зачатием, оказались отнесенными только на счет потенциальной матери. Следствием стало резкое увеличение внебрачного деторождения и количества абортов.

Либеральное общество не в состоянии сохранить и материнские функции – в нем имеются широчайшие возможности для отказа женщины от семейной жизни и предпочтения делать карьеру. Вовлечение женщины в состав рабочей силы отвращает ее от семьи и создает предпосылки к разрыву брачных уз и отказу от деторождения. Соблазны потребительского общества увлекают женщину до такой степени, что семья и дети все больше воспринимаются ею как обуза.

Семейные отношения в либеральном обществе оказываются в прямом противоречии с заложенными природой биологическими задатками человека.

Для ближайших генетических родственников человека из мира животных - шимпанзе - характерен промискуитет, но самцы обеспечивают защиту и пропитание членам их родовой группы. Дети шимпанзе воспитываются в строгой иерархической системе, где идет непрерывная борьба за власть, но собственно воспитание происходит в семье с одним родителем – матерью. Роль отца заменяет внутригрупповая иерархия. В каком-то смысле такая система повторяет семейные отношения в либеральном обществе с деградировавшей нуклеарной семьей. Данное обстоятельство прямо свидетельствует о биологической деградации человека в условиях реализации либеральных догм.

Человеческие дети являются на свет беспомощными. Они обречены Природой проходить длительный период «дозревания» до самостоятельной жизни, значительно больше зависят от родителей, чем детеныши животных. Этим и определяется необходимая и природой предопределенная функция отца.

Ключевой функцией отца в период, когда закладывались основы человеческой генетики, было то, что мужчина обеспечивал выживание семейства охотников-собирателей, добывая мясо животных и защищая свое племя. Эта функция прямо предопределяла наличие моногамной семьи (пусть и весьма непрочной), но вовсе не обезьяньего промискуитета.

Представление о том, что для периода дикости человеку был свойственен свальный грех, по сути дела ни на чем не основаны. Разве что на недостаточно внимательном изучении современных диких племен, где этнологам очень хотелось найти промискуитет и, в духе иллюстраций к фрейдистским дискурсам, соблазняющим праздную публику, найти личную популярность и популяризовать свои исследования. В действительности основа человеческих сообществ была супружеская семья, о чем свидетельствует крайне жесткая избирательность самок по отношению к самцам, наблюдаемая не только у человека, но и у большинства животных. Женщина ищет гарантий для выживания своих генов, а мужчина, имея потенциальное стремление спариться с возможно большим числом самок, находит гарантии для собственной «генной программы» только в супружеских отношениях. Именно этот тип отношений гарантировал выживание. Прочие стратегии, отрывающие отца от семьи, снижали шансы на воспроизводство. Повторять семейную практику шимпанзе человек не мог, поскольку период обретения самостоятельности и взрослости у его детей значительно более затянут, чем у обезьян.

Факты полигамии, зафиксированные в истории, всегда связаны с высоким статусом мужчины – чаще всего имевшего почти божественный статус родоначальника, как ацтекские, индийские, китайские, монгольские императоры. Эти факты не отменяет доминирования моногамной традиции и даже подтверждают ее, поскольку создают «дефицит» женщин и конкуренцию среди мужчин за создание собственной семьи.

При аналогичных диспропорциях, возникающих по разным причинам в животных сообществах, стремление к образованию пары со стороны мужских особей доходит до того, что они начинают ухаживать друг за другом, за женскими особями других видов, за чучелами самок и даже за вовсе посторонними предметами, в которых по каким-то причинам начинают видеть предмет удовлетворения своих сексуальных желаний. В какой-то мере мы имеем аналоги такого рода поведения и у человека – порнографической продукцией пользуются преимущественно мужчины.

Для закрепления моногамного брака как основы выживания в человеческих сообществах в течение всей известной нам истории создаются развернутые и строгие правила, подкрепляющие биологические механизмы социальными факторами. Иным исследователям социальные скрепы семьи кажутся свидетельством их биологической необеспеченности. Но вернее позиция, говорящая о том, что социальное является у человека продолжением биологического. Если и происходит компенсация биологических «пороков», то не вопреки биологическому. Социальные нормы, гарантирующие стабильность семьи, не есть средство противодействия иным природным устремлениям индивидов. В противном случае такого рода нормы просто не могли бы возникнуть.

Нуклеарная семья, очевидно, с самого начала человеческой истории была главной формой сожительства человеческих особей противоположного пола. Этнография фиксирует нуклеарные семьи повсюду, палеонтология подтверждает доминирование нуклеарной семьи в далеком прошлом. Особенность современной ситуации лишь в том, что прежде нуклеарная семья была погружена в родовую общину или – на более поздних исторических стадиях – в сложную многопоколенную семью с разнообразными правилами наследования брачных уз, создающих гарантии выживания ребенка при потере одного или обоих родителей. Последнее является важнейшим социальным регулятором, поскольку уровень рождаемости в первобытном состоянии человечества был крайне низок, едва обеспечивая воспроизводство, а продолжительность жизни редко превышала 20-30 лет. Лишь на очень поздних исторических стадиях, вплотную примыкающих к современности, гарантии воспроизводства легли на плечи государства, создающего правовые нормы, поддерживающие обычай даже при условии распада сложной семьи. И только либеральная демократия отменила гарантии выживания нации, поддерживающие обычай и биологические факторы воспроизводства. Это, как и прочие явления либерального произвола, ставшего доступным для индивида с гедонистическими установками, стали разрушать нуклеарную семью, а социум лишился способности к нормальному воспроизводству.

Фукуяма пытается успокоить себя тем, что распад нуклеарной двупоколенной семьи – не слишком большая утрата, поскольку такой тип семьи не является характерным ни для незападного мира, ни для Запада до начала ХХ века. Исследователь видит в этом распаде даже частичное восстановление вековой нормы семейных отношений – то есть, их невнятность, неочерченность строгими правилами и т.д. Но распад нуклеарной семьи вовсе не ведет к восстановлению родовых отношений многопоколенной семьи. Просто семья распадается как таковая, и это никак невозможно считать возрождением «вековой нормы».

Разрушение семьи и срыв демографического воспроизводства пытаются оправдать переходом к постиндустриальному обществу, где резко повысилась роль умственного труда и тем самым востребован интеллект женщин, чье участие в формировании рабочей силы в индустриальную эпоху было невозможно вследствие физического доминирования мужчин и их большей приспособленности к неквалифицированному труду. Если считать целью экономики производство материальных благ, то такое оправдание может пройти. Но сама эта цель в данном случае должна быть разоблачена как негодная. Она склоняет человека к потреблению возможно больших материальных благ возможно меньшим числом индивидов. Стратегической перспективой такой установки является исчезновение социума, его вырождение и физическое вымирание в условиях частного комфорта. Последний отпрыск рода проматывает достояние своих предков. Финальной стадией для такого общества будет крах, завершающий зыбкий мир тотально одиноких деградантов посреди нахлынувших инородцев.

Фукуяма описывает это так:

 

«Старый человек в прошлые времена скорее всего умер бы дома, окруженный двумя, тремя и даже более поколениями потомков и родственниками, с которыми он прожил большую часть жизни. Жизнь человека была полна больших и малых ритуалов – от ежедневной молитвы и традиций застолья до похоронной процессии в конце жизни. Напротив, старый человек в начале XXI века… дважды или трижды разведенный, проведет свои последние годы в одиночестве в собственном доме или квартире, время от времени навещаемый сыном или дочерью, которые сами достигли пенсионного возраста и решают собственные проблемы, связанные с ухудшающимся здоровьем»[8].

 

Если у этого человека и будет один-два внука и правнука, то они забудут о нем. У него, скорее всего, не будет братьев и сестер, племянников и племянниц. Даже дети (от разных браков - в сумме не больше двух) будут к нему равнодушны, потому что не связаны тесным общением в кругу семьи.

Диспропорции в деградирующем обществе парадоксальным образом усиливаются за счет богатства. Появляется достаточно многочисленный слой мужчин, стремящихся жить по стандарту высшей знати прежних эпох – вести гедонистический образ жизни и упиваться возможностями полигамии. При этом никто из них не становится родоначальником, ответственным за многочисленное потомство патриархом.

Деградирующее общество предпочитает контролировать те социальные параметры, которые отвечают индивидуальным факторам «качества жизни» – уровень пенсионного обеспечения, уровень оплаты труда госслужащих, обеспеченность населения товарами первой необходимости и длительного пользования, уровень образования, доступность медицинских услуг и др. Улучшение этих показателей есть лишь иллюзия успеха, за которой скрывается стратегическое поражение – спад численности населения и снижение его творческих и трудовых способностей. И то, и другое имеет своим истоком семью. Только принципиальные изменения правового статуса семьи и ответственность государственной власти за воспроизводство нации могут переломить скрытую от глаз обывателя трагедию национального вырождения.

 

Миграционный потоп

 

Достаток сыграл с Белым миром злую шутку. В послевоенные годы уровень жизни беднейших слоев дотянулся до уровня среднего класса, а средний класс получил возможность жить так, как жили до недавнего времени только очень богатые люди. Следствием стало расползание в обществе страсти к праздности и максимально высоким стандартам быта.

Творчество и труд на Западе заменилось сексуальной распущенностью. Человек Запада не любит работать ни мозгами, ни руками. Именно поэтому Запад впускает на свою территорию потоки безответных до поры до времени иммигрантов. Они готовы рабски обслуживать упивающееся гедонизмом общество деградирующего Белого человека. Но очень скоро земля Белого мира будет принадлежать этой пока еще относительно скромной армии варваров, готовящей масштабное восстание и уже оправдавшей его перед лицом явных фактов разложения Запада.

Последняя треть ХХ века характеризуется резким ростом некоренного населения в Белом мире. Так, в США этот численность иммигрантов возросла с 9 до 30 млн. человек. Американцы неевропейского происхождения достигли к концу ХХ века численности 80 млн. человек, а к середине следующего века будут большинством населения США. Техас уже стал мексиканским штатом. Мексиканцы прибывают сюда со скоростью миллион человек в год. Семьи англосаксов вынуждены либо бежать, либо спать с винтовкой у изголовья.

В США постоянно находятся более 10 млн. нелегальных мигрантов – в основном неевропейского происхождения. Цифра практически не меняется, несмотря на регулярные иммиграционные амнистии. Назревает балканизация Америки, преобразующая либеральный плюрализм в этнический и субкультурный сепаратизм. Те же самые процессы происходят и во всем Белом мире, который находится под беспрецедентным давлением инорасового населения.

В Лондоне уже сегодня 40% жителей – инородцы. К 2010 году Лондон превратится в город, где белые будут в меньшинстве. К середине века в столице Великобритании культура этой страны уже мало кого будет интересовать. Как и в других частях Белого мира, здесь образуется новый Вавилон.

Общая инородческая «нагрузка» на Россию составляет не менее 35 млн. человек – по официальным данным. Часть этой «нагрузки» естественна – по соседству с русскими всегда жило множество народов. Но есть и сверхнормативная нагрузка – прежде всего в традиционно русских территориях, заселяемых нерусскими мигрантами. Избыточная нагрузка грубо оценивается суммой численности нерусского населения в «нетитульных» для него территориях (11 млн.), численности иностранцев (9,5 млн.) плюс нелегальных нерусских мигрантов (10-15 млн. человек) – итого около 30-35 млн. человек или 30%. В целом это не тот вес, который русская нация не могла бы вынести и ассимилировать. Но эти 30% составлены в замкнутые группировки, склонные не к жизни в добровольных резервациях, а к накапливанию агрессивного потенциала и воспроизводство собственных обычаев за пределами этнических анклавов и вопреки общенациональным традициям России.

К 2050 году над Европой нависнет Африка, чье население превысит европейскую втрое. Азиатскую колонизацию Европы сменит африканская – еще более жестокая и непримиримая к Белому человеку. Надежды хоть как-то стабилизировать ситуацию, объявив Европу «плавильным тиглем» или «салатницей» наподобие США напрасны. «Тигли» в ХХ веке потухли повсюду.

Над Россией нависает другой монстр – Китай, откуда можно ожидать прямой агрессии на слабозаселенные и измотанные кризисами зауральские территории. Уже сегодня в Китае имеется свободная армия из 40 млн. мужчин, не имеющих шансов найти себе партнера другого пола. Этот избыток заряжает Китай агрессивностью, а ресурсы Сибири внушают ему алчное вожделение. Противостоять агрессии должно будет 8-миллионное русское население этих территорий и ядерное оружие. Первого явно не хватит, второе может быть утрачено в ближайшие десятилетия в силу деградации науки и производств.

Европейская часть России также не будет оставлена в покое. К 2025 году по численности населения с нею сравняются как Иран, так и Турция. В то же время от Украины не останется почти ничего. Хозяйственная разруха и депопуляция снизят численность «незалежной» до 30 млн. человек. Крым и Кавказ станут зоной локальных войн, в которые вмешается военная сила соседних государств.

Русские уже оказались объектом агрессии инородческого Юга, чего никак не могут понять на Западе, продолжая действовать в парадигме «холодной войны», помогая своим собственным врагам в борьбе против России.

Белый мир, составлявший в середине ХХ века более четверти общей численности человечества, к середине следующего века сожмется менее чем до 10 процентов. Традиционно «белые» территории будут полностью очищены от европейцев, поскольку политика ведущих политических элит европейского мира открывает этот мир потокам иммигрантов из третьего мира, сломающим расовую солидарность и культурную идентичность европейцев. К концу ХХI века при нынешнем уровне рождаемости европейцев в Европе окажется только треть от нынешней численности. В России к середине века русские утратят более 30 миллионов человек, численность детей до 15 лет сократится более чем вдвое – примерно до 16 млн. человек. К концу века от русских останется едва ли 80 млн. человек – в основном немощного физически и духовно старого населения, уже ни на что не способного.

Прекратив воспроизводство населения, европейцы стремительно стареют. Запад – это мир праздных стариков. Уже к 2050 году средний возраст европейца составит 50 лет, треть европейцев будет старше шестидесяти лет, каждый десятый преодолеет порог 80 лет. Именно это немощное население затопят волны миграционного потопа, добьет прямая агрессия африканских и азиатских государств. К тому времени вооруженные силы Европы, уже сегодня крайне малочисленные, будет просто не из кого формировать, а внутренняя измена потомков иммигрантов сделает остатки вооруженных формирований Запада совершенно недееспособными.

Даже без войн к 2100 году белое население Европы сократится втрое. Это будут пустые пространства, которые можно занимать без боя – просто заполняя рабочей силой, которая воспользуется либеральными свободами, чтобы своими голосами  изменить правила игры и бросить Европу в Афро-Азиатскую пасть.

Пенсионеры будут страстно желать обещанного в прежние десятилетия комфорта и обеспеченной старости, но встретят только презрение инородцев и ненависть своих немногочисленных внуков – за то, что Европа сдана чужакам без боя.

Те, кто надеется скоротать свой век, отдав власть услужливым мигрантам, жестоко просчитаются. Их вышвырнут на улицу умирать с голоду или просто уничтожат как лишенный ценности «человеческий материал». В миграционном потопе утонут не только будущие поколения Белого мира, но и те, что предали Белый мир и отдали его на поругание новым варварам.

 

Агрессия против Белого человека.

 

Выбор «постматериальной» свободы привел в Америке к чрезвычайному всплеску преступности, который пришелся вовсе не на депрессивные годы, а на период полной занятости и бурного экономического роста – в 70-е – 80-е годы. Сложились определенные стереотипы потребления, ориентированные на самые высокие нормы. От этого преступность в США по тяжким преступлениям многократно превышает европейский.

Депрессивными оказываются не общество и экономика в целом, а жизненные установки отдельных людей, не знающих ничего, кроме личных прихотей и индивидуалистических ценностей. Ими допущена чудовищная обстановка насилия, ставшая ключевым признаком либерального общества. Он заимствуется вместе с прочими либеральными установками, но в отличие от них носит реальный, а не имитационный характер. Небогатые члены либеральных обществ, лишенные представления о своей социальной миссии, отказываются служить этим обществам, не обращая внимания на тот факт, что по меркам остального мира они оказываются сверхобеспеченными.

При общем нарастании чуткой к расовому делению толерантности (толерантности к небелым) и признаков распада государственности вместо интегрированных в нацию социальных низов возникает распоясавшаяся преступная среда, к которой либеральное общество готово проявлять терпимость – причем, прежде всего к небелой преступности, направленной против Белого человека.

Ненависть к Белому человеку уже не находится под запретом в Белом мире. Эта ненависть обосновывается тем, что Белый человек распространил цивилизацию, вытаскивая целые народы из дикости и предоставляя им возможность развития. Теперь Белая раса считается чуть ли не «раком на теле человечества».

По данным 1987 года белые совершали тяжкие преступления против афроамериканцев лишь в 3% случаев, а черные избирали жертвами белых более чем в половине случаев. Однако именно преступления белых против черных считается юстицией и журналистикой США особо возмутительными. Об истинных источниках и направленности агрессии говорит тот факт, что из 80.000 случаев изнасилований не зафиксировано ни одного факта покушения белых преступников на черных женщин. Изнасилования белых женщин составляют среди данного типа преступлений негров 28%. Белые грабят черных лишь в 2% случаев, обратное встречается в 73% случаев.

В 90-е годы ХХ века ситуация только усугублялась. В 1994 году  в США зафиксировано, что 90% межрасовых преступлений совершено черными. Вероятность совершения преступления черного против белого в 50 раз (!) выше, чем белого против черного, а вероятность группового преступления (включая изнасилование) – в 100-259 раз выше. Афроамериканцы, составлявшие в 1999 году 13% населения США, были ответственны за 42% тяжких преступлений и более чем за половину убийств[9].

Фактически перед нами факт черной агрессии против Белого человека, совершаемый в США. В Европе это агрессия выходца из Азии[10], в России – выходца с Кавказа. Всюду белый человек подвергается чудовищной криминальной агрессии и всюду в Белом мире антинация убеждает его всеми средствами, что это именно он является агрессором, расистом и шовинистом.

Белый мир раскололся на две нации – консервативно-традиционалистскую, помнящую о праотцах и их заветах, и мультикультурную нацию нигилистов, требующих устранить любой контроль их распущенности и готовых сломать государственную систему ради мифов глобализма.

Внутри европейских наций, в США и России средствами культурной трансформации, пропаганды через СМИ образуется новая нация – альянс всякого рода меньшинств, стремящихся сбросить с себя ответственность перед традиционной культурой и государством. Трансформация эта стремительна - она прошла почти полностью всего за 1-2 поколения.

Новая этнополитическая общность придумала в мире Белого человека такое понятие, как «преступления ненависти». Оно применяется в том случае, если преступление совершается против небелого жителя Белого мира. Если же жертвой преступления оказывается белый, то в этом видят только уголовщину, но никогда не расизм.  Убийство негра или гомосексуалиста в любом случае считается самым тяжким и ужасным преступлением, страшнее которого не существует. Нам пытаются доказать, что именно эти категории жителей Белого мира наиболее ценны для него и требуют особой охраны: любого, кто посмел поднять руку на небелого или полового извращенца, ожидает не только кара по закону, но и яростное общественное порицание, которым заполнены страницы массовых изданий и эфир Запада. Это уже норма политкорректности.

Расизм приписывается Белому человеку как родовой грех, за который тот обязан расплачиваться самым униженным положением – фактически отказом от защиты собственного государства, собственной культуры и цивилизации. Государство, плоды культуры и цивилизации должны поступить в распоряжение новых варваров – новой народившейся интернациональной сущности, антинации.

Обвиняя Белого человека в расизме, инорасовые народы сами проповедуют самые жестокие формы расизма. В толерантной Америке открыто ведется пропаганда «Черного расизма» и расизма мексиканцев, среди которых популярен лозунг: «Все для нашей расы, ничего для чужих». На юге США мексиканцы говорят о своем превосходстве над арийцами, в России чеченцы называют себя воинами, а всех русских – трусами и рабами, не достойными жизни.

Небелый расизм приобретает во всем пространстве Белого мира откровенно политические черты с целью захвата власти и установления геноцида белого населения. На выборах 1996 года 70% латинос обеспечили поддержку Клинтону, а среди голосовавших впервые – 90%. Чеченцы всегда отдают голоса «партии Кремля», облагодетельствовавшей их неоднократно - за счет русского большинства.

Россия стала первой страной Белого мира, где на практике были реализованы чистки против Белого человека. В Чечне были убиты около 50. тыс. русских, а 350 тыс. изгнано с этой территории. Правительство не создало условий для возвращения русских на родную землю, выделив на компенсации русским беженцам всего по 10 долларов в год. При этом либеральное правительство субсидировало бандитов и их пособников масштабными инвестициями и программами восстановления жилья.

 

Парад извращенцев

 

Конкуренция с мужчиной – вот что внедрила пропаганда в сознание женщин Белого мира. Женщины решили не связывать себя семьей и добиваться тех же служебных почестей, что и мужчины. Они бросили своего единственного ребенка и отправились на поиски рабочих мест с высокими доходами и престижем. Работодатели получили огромное преимущество: рынок переполнился дешевым предложением рабочих рук, притом что женский персонал амбициозен и готов на все ради карьеры.

В Америке в судебном порядке признано, что объявления о приеме на работу мужчин является дискриминацией по половому признаку.

Следствием похода феминисток за независимостью от мужчин стало уничтожение семьи как экономической ячейки. Женщины перестали работать дома, семейные предприятия исчезли. Работодатель торжествовал: ему теперь не было необходимости платить «семейную ренту», позволявшую работнику содержать семью – неработающую жену и детей. Рабочая сила сильно подешевела, а жизненные стандарты оказались на невиданной высоте. И все это достигнуто за счет ликвидации семьи и сокращения числа детей.

Молодым мужчинам детородного возраста стали платить слишком мало, чтобы содержать семью на уровне установившихся стандартов жизни. Молодое поколение ограблено феминистками, заявившими свои права как новый тип индивида – фактически бесполый и бесстыдный. Бредни этой быстро растущей популяции стали на Западе идеологическим стандартом, преподаваемым детям с малолетства. Для новых поколений детей риторика в поддержку абортов является естественной, а протесты против абортов считаются неприличными и даже преступными.

Феминистки считают мужчину – «ошибкой природы», брак – формой проституции, и выступают за разрушение семьи и отказ от деторождения. Абсурд этой очевидно самоубийственной идеологии нигде на Западе не встречает серьезного отпора.

Проповедь лояльности к «нетрадиционным» отношениям полов стала одним из высших достижений пропаганды новой нации деградантов. Послевоенный Запад, всегда относившийся к гомосексуализму с отвращением, вдруг согласился считать его вполне приемлемым явлением, более того, достойным правовой защиты. Гомосексуалистам открылись двери государственных учреждений и военных училищ, им стали доступны депутатские мандаты и даже права на воспитание детей. Верховный Суд Нью-Джерси обязал скаутов принимать в свои ряды «голубых». Даже президент США вместе с супругой должны оказывать знаки внимание нью-йоркским геям, чья численность достигла уровня, существенного для результатов избирательной кампании.

Еще в 1973 году Американская психиатрическая ассоциация была обвинена в дискриминации сексуальных меньшинств за то, что сочла гомосексуализм болезнью. С тех пор страшным обвинением в Америке является кличка «гомофоб». Вслед за этим событием антинация потребовала ввести в руководство Ассоциации своих сторонников. В результате содомия была выведена из состава преступлений законодательными собраниями всех штатов. Между тем, учеными доказано, что гомосексуализм – это болезнь, имеющая социальные корни и опасная для окружающих именно своими социальными проявлениями, например, демонстрацией на людях крайних форм бесстыдства. При лечении гомосексуалистов оказалось, что как минимум треть может вернуться к нормальному образу жизни. Но теперь даже лечение от гомосексуализма запрещено, а иные американские и европейские политики даже бравируют своей «голубизной».

В России гомосексуализм еще не принят обществом. Но «продвинутые» либералы из СПС (в частности, один из идеологов этой партии г-н Гозман) уже публично укоряют Запад за то, что тот не предъявляет нам претензий за гомофобию. В защиту гомосексуалистов выступают и некоторые парламентские депутаты от ЛДПР, также демонстрирующие свою «продвинутость» в этом вопросе. Популярный телеведущий В.Познер объявляет, что гомосексуализм – частное дело, в которое нельзя вмешиваться.

Фукуяма с его идеей «конца истории» является кумиром либералов. Однако сам он относится к либералам насмешливо, предлагая им идеальное существо – карликовых шимпанзе бонбо. «Эти животные – просто мечта либерала: самцы бонбо гораздо менее склонны к насилию, чем самцы шимпанзе; как самцы, так и самки бонбо меньше конкурируют за статус в иерархии; особы женского пола играют гораздо более важную политическую роль в стае; и все постоянно занимаются сексом, как гетеро-, так и гомосексуальным»[11].

 

Убийство поколения.

 

Если Россия ставит рекорды по количеству абортов (каждая русская женщина делает от двух до четырех, а рожает почти всегда лишь однажды), то в США главным убийцей поколения стала Таблетка. Появившиеся в 1960 году противозачаточные пилюли тут же стали употребляться шестью процентами американок, а через десятилетие этим генетическим ядом пользовались уже 43% женщин детородного возраста.

Это происходило на фоне нарастания числа абортов. Еще в 50-х годах в США аборт был преступлением и постыдным деянием. Но Верховный Суд США признал аборт конституционным правом. В 1966 году состоялось 6 тыс. официально зарегистрированных абортов, в 1970 году - 200 тыс. абортов, через 3 года – 600 тыс.

Белый человек в массе своей теперь относится к нерожденным детям как к болезни. Аборты стали не преступлением, а частью медицины, финансируемой в полном объеме из государственного бюджета.

Запад ополчился против будущих поколений своими социальными программами, которые натужно дублирует Россия, добиваясь скорее их имитации, но также и главного результата – сворачивания рождаемости. Ребенок оказывается совершенно неприкаянным в либеральном обществе, предпочитающим расплачиваться со стариками за голоса на выборах всех типов. Неголосующий ребенок либералам неинтересен.

Склонив Белого человека не рожать детей, отказав в политических правах главам семейств, Запад вынужден уступать давлению инициаторов социальных программ и допускать в Белый мир нарастающие потоки мигрантов. Те же производят детей в порядке конкуренции с Белым человеком и наплевав на извращенные стандарты либерального общества. Иммигрантам нужны не социальные пособия, а земля и сокровища Белого мира, накопленного талантом и трудами многих поколений. Иммигранты могут взять все это только массой – рождаемостью. Они не становятся частью мира Белого человека ни антропологически, ни культурно. Инородцы не ассимилируются и воссоздают на Западе и в России образы своих родовых становищ, где нет места европейской культуре и национальной традиции. Варварство защищено либеральной толерантностью.

Статистика убийств нерожденных детей в России ужасает. Еще в 1989 году в России сделано 4 млн. 242 тыс. абортов, а родилось за тот же год лишь 1,6 млн. детей. К 2000 году число абортов в России по явно заниженным официальным данным уменьшилось почти вдвое – до 2,1 млн. Но это не привело к росту численности населения. Русский демограф В.А. Башлачев[12] фиксирует, что с 60-х годов и до конца ХХ века русские совершали в 2-3 раза больше абортов, чем рождений (для сравнения, в США  этот показатель находится на уровне 0.3). По его подсчетам аборты нанесли в ХХ веке в 2,5 раза больший ущерб русской нации, чем все войны вместе взятые.

В России «партия власти» прямо демонстрирует свою готовность и дальше убивать будущие поколения. Эта партия голосует в парламенте против запрета пропаганды абортов, которой наполнены массовые издания. Эта партия противится восстановлению репрессивных мер против гомосексуализма. Эта партия отказывается видеть различие между рекламой товаров и порнографией, не желая ограничивать порнографов в их «творческих порывах» на рекламном рынке.

Под покровительством бюрократии в России процветает работорговля – продажа детей иностранцам, детская порнография, сатанинские секты, втягивающие в свою деятельность детей. Многие из тех 8 тыс. ежегодных самоубийств среди детей совершаются именно по этим причинам. Сиротство при живых родителях дополняется нищенским положением детей в детских домах, откуда 40% выпускников попадают в криминальные структуры. Число беспризорников ныне больше, чем в послевоенные годы (по разным оценкам от 2 до 5 миллионов). Геноцид приводит к деградации детей – рождается 40% нездоровых детей, а 16% новорожденных страдают хроническими заболеваниями. Выпускники школ практически поголовно хронически больны.

Убогое поколение Белой расы, отравленное пропагандой антинации,  уступает свои позиции, согласившись на программу по уничтожению будущих поколений Белых людей.

 

Атака на христианство и традиционную культуру.

 

Мир Белого человека вступил в постхристианскую эпоху. Само христианство оказалось в положении фольклорной забавы для конца недели. Прежняя мощь духовного подвижничества осталась в прошлом. Именно поэтому Церкви отводится роль проповеди толерантности и ненасилия. Даже провожая бойца на войну, христианский священник предпочитает воззвать «Не убий!» вместо «Спаси и сохрани!».

Прежнее христианство покорило мир не столько гением Белого человека, сколько силой Истины. Оно не робело перед иными духовными практиками и всегда побеждало их. В нынешних же условиях миллиард мусульман - это куда больший духовный потенциал в сравнении с миллиардом католиков. К тому же католическая религия теперь не защищает и не организует Белого человека, склоняясь к экуменизму и прозелитизму.

Страшным извращением христианства стало не только его расслабление в общегуманитарную пресную норму, но и извращение его телесного содержания. Когда в священники в США допущены гомосексуалисты, а в Великобритании в священники рукополагаются женщины (причем в количествах, превышающих рукоположение мужчин), можно ожидать лишь дальнейшей деградации христианства.

В США президенту Верховным Судом запрещено говорить о воле Божией. Из школ и публичных библиотек решением суда изъята Библия и все, что может напоминать о Христе, запрещены молитвы и даже осенение себя крестом во время школьных и студенческих спортивных соревнований. В России традиционными признаны ислам, буддизм и иудаизм, поставленные бюрократией на одну доску с государствообразующим Православием. Правящая бюрократия годами упорно сопротивляется возвращению Церкви ее имущества, земли, храмов. И все-таки в США пока еще клянутся на Библии. В России же президент вступление в должность кладет руку во время произнесения клятвы на либеральную конституцию, мэр любого городка – на муниципальный устав.

Всеобщими правилами Белого мира стали конфессиональная всеядность и отделение Церкви от государства. Христианство почти повсеместно запрещено для преподавания, а традиционная христианская мораль считается нетолерантной и подлежащей коррекции в сторону морального релятивизма. Если в США это связано с прямыми судебными решениями, устраняющими из школ все, что напоминает о Христе, то в России – с твердым намерением чиновников не допустить в школу курс «Основы православной культуры».

Под видом терпимости и толерантности Белому ребенку диктуют запрет на христианство, соблазняют различными формами оргиастической распущенности, возведенной в статус «нетрадиционной религии».

Мы должны знать, что гибель цивилизаций всегда была сопряжена с биологическими факторами – прежде всего, сокращением населения. Обезлюживание имело место в периоды упадка Древней Греции и Древнего Рима не как следствие, а как преддверие этого упадка. Исходной причиной падения численности населения были сексуальные извращения, избавление от детей (вплоть до детоубийства), мода на безбрачие. Римская Империя по своим биологическим стандартам не могла не уступить христианам, для которых аборт приравнивался к убийству. Христиане зачастую спасали детей язычников от смерти и воспитывали в своей вере.

Сегодняшнее отступление Белого человека от христианства приводит к закономерному следствию – освобождению пространства для более чадолюбивых народов.

На Западе христианство подвергается уже не забвению, а гонению. Здесь Библия считается в достаточно широких и агрессивных кругах расистским и шовинистическим текстом, а достоинство христианства развенчанным по причине того, что оно благословляло, якобы, рабство, империализм и мужской шовинизм.

В России антихристианский нигилизм приобретает иные черты – он порой маскируется под маской поликонфессиональности, а в реальности воспрещает свободное вероисповедание и даже делает ставку на ислам – лишь бы не дать восстановиться России как православной стране с глубокими духовными традициями.

В то же время именно русское христианство – православие – в состоянии удержать ту высокую духовную напряженность, которая была свойственна первохристианам, а в дальнейшем завоевала мир. Православие в состоянии мобилизовать Россию в борьбе за выживание под напором иных религий и иных народов. Западное же христианство для Белого человека перестало быть надеждой и опорой, средством спасения уже давно – о затухании западного христианства весь ХХ век свидетельствовали лучшие умы Европы.

Крупнейший русский философ ХХ века А.Ф.Лосев писал:

 

«Если с точки зрения либеральной мифологии всякий религиозный предмет есть только идея, то с точки зрения религии, т.е. ее культурной кульминации в Средние века, всякий либерализм есть сатанизм, сатанинская гордость или путь к ней. (…) Как бы либерал ни считал себя свободным от преклонения перед сатаной, он должен признать, что с точки зрения средневеково­го авторитаризма он есть слуга сатаны, не больше и не меньше»[13].

 

Сатанизм атакует классическую культуру, антинация ведет против любой традиции культурную войну. Удалось вырастить целое поколение, для которого традиционная культура непонятна, а обычна и привычна порнография, пошлость, хамство и кощунство Национальное культурное наследие изводится всеми средствами информационной войны, которой власть, призванная защищать национальные интересы, не противопоставляет ровным счетом ничего. Эта война против мнимого фашизма (то бишь традиции) стала содержанием «культуры» антинации, ведущим мифом и средством идентификации.

Белый мир отходит от своего классического литературного наследия и «золотого века» европейского искусства. Постмодернизм как попрание всех стилей распространяется всюду, вытесняя лучшие образцы, воспитывающие многие поколения белых людей.

Соединенные Штаты, и без того не богатые культурными образцами собственного производства, заполняют свои музеи теперь уже вовсе бессмыслицей абстрактного искусства, а университетские программы по литературе – новыми авторитетами, вся заслуга которых состоит в издевательстве над великими именами прошлого. Эстетика творчества заменяется антиэстетикой паразитического свойства, прославляющей инстинкты вместо  разума,  удовольствие вместо подвижничества, психическую расхлябанность вместо мужества.

В России культурная политика отдана на откуп шоуменам, превратившим любое обсуждение проблем культуры в надругательство над ней. Портрет кисти Леонардо непременно нужно загадить демонстрацией ползающих по нему тараканов.

 Антикультура торжествует в бытовой сфере, где обычными становятся самые развязные и вызывающие манеры, самая отвратительная одежда, самая циничная ругань, вульгарность и скабрезность превращены в норму публичного выступления на любую тему. При этом пресловутая либеральная толерантность встает на защиту этого постыдного для Белого человека стиля поведения, одновременно нападая на традиционные нормы морали. Защита духовности с религиозных позиций считается, по меньшей мере, неубедительной, поскольку в этом случае, будто бы, выражается лишь одна из возможных точек зрения. Зато кощунство и вульгарность признаются универсальными основами «прав человека», которые не нуждаются ни в каких оправданиях.

 

Недоверие к власти.

 

В современных либеральных обществах, добившихся разрушения традиционных норм морали и подменивших социальный порядок бесплодным юридизмом и сутяжничеством, разрушена сложившаяся сословная иерархия и система неписаных властных отношений. Общество стало материально богаче, но фрагментировалось. Размылись границы сословных группы, функции которых заложены самой природой. Социальная структура потеряла всякий смысл.

Попытки смягчить неоднородность либеральных обществ посредством развития социального обеспечения оказались успешными лишь на короткий период времени. Корреляция между качеством жизни и уровнем соцобеспечения практически не наблюдается, что дает основание западным консерваторам предполагать, что эта система сама стимулирует социальные дисфункции. Например, система пенсионного обеспечения разрушает большую семью, а социальная помощь неполным семьям стимулирует разрушение полноценных семей, пособие по безработице отвращает от труда. Уверившись, что теперь государство обязано быть социальным, защитники либерального образа жизни пришли к абсурдному выводу, что государство с этим справиться не может, а потому вовсе не заслуживает доверия и, рано или поздно, должно прекратить свое существование. Поэтому сегодня Запад стоит перед близким отказом от большого социального государства, а Россия – обгоняя Европу и Америку – уже обрушила все социальные системы, добивая очаговое сопротивление отдельных групп населения, все еще не желающих переходить на «подножный корм». Отказ власти от естественных функций государства - сохранения и умножения населения - повсеместно разрушает доверие к власти.

Если в конце 50-х годов ХХ века большинство граждан США и западноевропейских государств выражало доверие своему правительству, то теперь это ничтожное меньшинство. То же применимо и к России, где в сравнении с временами СССР доверие к правительству оказывается ничтожным, а общественный порядок держится только на доверии к президенту и силовым структурам, обеспечивающим закрепление этого разрыва между нацией и высшими слоями. Ни в одной стране Белого мира  больше нет консолидации общества и власти.

Политический класс не представил никакого привлекательного проекта Белому человеку, а потому не пользуется его доверием. Депутат парламента – это, в идеале, представитель той или иной группы доверия. Но когда депутаты объединяются в парламент, оказывается, что самому этому политическому институту доверия нет. К тому, чтобы заслужить доверие общества, он просто не приспособлен.

Отцы-основатели США твердо стояли на национальных позициях, требуя, чтобы американцы «сбросили свои европейские шкуры» и стали единым народом. Они требовали забвения всякой этничности, преодоления всякого расслоения общества по прежним национальным идентичностям и считали, что это является гарантией демократии, согласующей различные мнения. Теперь этот принцип отвергнут в пользу мультикультурализма.

В России государственная традиция всегда исходила из приоритета русского населения – его культуры и веры. Россия от основания была русской страной, где все остальные народы проживали как подданные, которым необходимо покровительство и надзор ведущей нации. Теперь русские являются угнетаемым большинством, над которым возвышаются этнокорпорации.

Чего можно ожидать от политиков, которые никак не реагируют на самые опасные угрозы государственности и зов нации. Американская нация однозначно против неконтролируемой миграции и размывания своей культурной идентичности. При всем разложении национального самосознания люди инстинктивно говорят: иммиграция должна быть ограничена (более 70%), английский язык должен быть единственным государственным языком (почти 90%). С государством, которое не желает знать мнения нации очень трудно ассоциироваться, такую власть невозможно уважать. Однако власти США уже допустили доминирование мексиканского (испанского) языка в южных штатах. Попустительством властей на русских рынках России звучит многоязыкий говор инородцев, в русских городах – вопли муэдзинов с новодельных минаретов.

В России нация в полном составе требует восстановления смертной казни за наиболее тяжкие преступления, терроризм и наркоторговлю, а власть молчит. Русские в своем большинстве требуют жестких мер против мигрантов и прекращения заполнения русских городов кавказской торговой мафией и этническими криминальными группировками, но власть снова молчит, отделываясь пустыми фразами о том, что «у преступников нет национальности».

Если государство не хочет нас защищать, если оно уже взято под контроль антинацией и изменило нашей традиции, у нас остается только расовая солидарность – средство смещения такой власти и учреждения иного государства и иной власти. Наша задача состоит в том, чтобы власть остановила уничтожение Белого человека. Уничтожение русских должно быть упреждено уничтожением наших врагов, полным изгнанием антинации с нашей территории и превентивными ударами самого современного оружия по гнездам террористов, по тем территориям, откуда грозит нашествие иноверцев и инородцев.

 

Утрата ценностей. Распад общества

 

Нравственная деградация и перестройка культурной среды обитания оказались настолько существенными, что американцам и европейцам уже не за что любить свои государства. Им

 

«довелось увидеть, как развенчивают их Бога, ниспровергают их героев, оскверняют культуры, извращают моральные ценности…» «Все, что вчера считалось постыдным – прелюбодеяние, аборты, эвтаназия, самоубийство, - сегодня представляется как достижение прогрессивного человечества»[14].

 

Эти слова Патрика Бьюкенена можно в полной мере отнести и к современной России, где консолидированная антинация либералов третирует русское самосознание и рушит государственные институты, превращая их в слабые, недееспособные, пожирающие себя структуры. Мы имеем дело с образованием открыто сатанинской силы, поставившей себе целью превратить мир Белого человека, мир европейца в постхристианское пространство. Традиционалисты России и других христианских стран остро чувствуют, что против них ведется религиозная и расовая война нового типа, в которой вооруженное насилие отодвинуто к финалу – к пиршеству победителя, добивающего побежденного насмерть. Об этом говорит тот факт,  что в России ежегодно 60 тысяч человек кончают жизнь самоубийством. По показателю на 100 тыс. человек число самоубийств превышает критический порог вдвое.

Моральные нормы и общественные правила лежат в основе всякой социальности. Они являются необходимым условием совместной деятельности людей. Признание этого обстоятельства в западной социологии выражается введением понятия «социальный капитал», который рассматривают как одну из форм капитала, наряду с физическим капиталом. Считается, что социальный капитал также производит богатство и является ценностью национальной экономики. В то же время ориентация на «социальный капитал» оказывается только лишь относительно дальновидной индивидуалистической стратегией, учитывающей необходимость сотрудничества с другими индивидами. В рамках данной концепции возникают отдельные от морали «социальные ценности», признание которых сулит выгоду – прежде всего, честное исполнение обязательств. Как пишет Фукуяма, эти ценности «имеют осязаемую стоимость в долларах»[15]. В то же время, они обозначают мир, очень похожий на гоббсовскую антиутопию, где только страх взаимного уничтожения соединяет людей в государство. Как только выгода от социальных ценностей покажется недостаточной, эти ценности будут отброшены; взаимность и координация действий в данном круге индивидов будет разрушена ради производства «социального капитала» в отношениях с иным индивидами, в ином круге взаимности.

Вытеснение моральных оценок из общественной жизни сопровождается их замещением принципами толерантности – постмодернистской вседозволенностью при условии неограниченности частного выбора. Свобода выбора кончается там, где начинается свобода выбора другого индивида. Зона взаимодействия и координации, таким образом, возникает  лишь в том случае, если выбор случайно совпал и индивиды в равной мере рассчитывают на выгоду.

Любопытно, что в США слово «культура» стало ассоциироваться не с идентичностью, а с возможностью выбора различных стилей потребления, формально воспроизводящих традиционные культуры в каких-либо бытовых отношениях (питании, одежде, религии, сексуальном поведении). Индивид становится мигрантом, постоянно перемещающимся от одного стиля жизни к другому и меняющим партнеров по сотрудничеству применительно к текущей ситуации, которая назавтра уже должна измениться.

Произвол в приложении ценностей не к себе, а к отношениям с другими индивидами и из предвкушения выгоды, делает общество не только нестабильным во внутренней жизни (хотя макроконсенсус может все-таки быть достаточно монолитным). Жизнь в таком обществе оказывается ужасающе мрачной:

 

«По мере того, как люди освобождаются от традиционных связей со своими супругами, семьями, соседями, рабочими местами и церковью, они начинают думать, что смогут сохранить социальное общение, но теперь уже посредством тех связей, которые они сами для себя выбирают. Однако оказалось, что такое общение по выбору, которое они по собственному желанию могли бы начинать и прекращать, рождает в них чувство одиночества и дезориентации, тоски по более глубоким и постоянным отношениям с другими людьми»[16].

 

Оказывается, что свободный выбор культурных ориентаций приводит к пресыщению этим бессистемным стилем жизни, в котором нет никаких надежных отношений и нет этических норм, гарантированных обществом или общинным мнением – норм, которые нельзя было бы переступить совершенно безболезненно. Моральная беспринципность и даже запрет на морализаторство оказываются более тяжким бременем, чем дисциплина иерархических систем, где родителей, учителей, общину, нацию не выбирают.

Фукуяма пишет:

 

«Индивидуализм, фундаментальная ценность современного общества, незаметно начинает переходить от гордой самостоятельности свободных людей в род замкнутого эгоизма, для которого целью становится максимизация персональной свободы без оглядки на ответственность перед другими людьми»[17].

 

Фукуяма фиксирует – «уменьшение радиуса доверия» - сокращение и измельчание групп, в которых наблюдаются отношения доверия. Этот эффект, наблюдаемый на фоне бурного роста числа неправительственных организаций, он называет моральной миниатюризацией.

По всем социологическим опросам последняя четверть ХХ века характеризуется неуклонным падением доверия к людям, веры в их честность. Общественная активность становится все более формальной, без расчета на поддержку организацией инициатив ее членов и взаимопомощи между ними. Можно говорить скорее о коллективном заявлении индивидуальных интересов, чем о существовании общественного интереса, выраженного той или иной организацией. Больше всего теряют доверие государственные институты, в которых граждане, подверженные либеральной пропаганде в течение многих лет, видят все меньше смысла.

Деградация смысловой нагрузки на общественные организации выражена в повсеместно фиксируемом падении этического поведения – человек Запада не хочет стеснять себя этическими нормами, если они мешают ему получать выгоду или осуществлять произвольный выбор любого стиля жизни в любой момент времени.

Фукуяма, оптимистически смотрящий на последствия «Великого Разрыва», стремится (вслед за Рональдом Инглхартом) объяснить эти явления переориентацией на постматериальные ценности (свобода вместо безопасности, самовыражение вместо стабильности, качество жизни вместо мощи государственных институтов и т.д.). Он считает это упадком лишь некоторых типов социального капитала, которые так или иначе можно будет восполнить в ближайшее время.

Как пишет Фукуяма, в центре американской моральной вселенной оказывается разделяемый всеми прагматизм. Под прагматизмом же понимается только и исключительно индивидуализм. Таким образом оказывается, что моральный релятивизм разрешает внешнее противоречие между качественным падением доверия в обществе и количественным ростом сектора неправительственных организаций.

Ни одна социальная практика не имеет достаточно верных адептов, чтобы пытаться навязываться вне рамок малой субкультурной группы. Общенациональная система ценностей подменена фрагментами неинтегрированных в систему и даже системно нестыкуемых ценностных позиций групп малого радиуса доверия.

Либеральная терпимость резко отличается от христианской, поскольку не имеет собственной позиции. Это тот тип терпимости, который проще считать равнодушием и кооперацией индивидов в разнообразии проявлений зла, за которое никто и никому уже не хочет предъявлять претензий.

 

«Современные американцы – и современные европейцы также – стремятся к противоречащим друг другу ценностям. Они все больше испытывают недоверие к любого рода авторитетам, политическим или моральным, которые ограничивали бы их свободу выбора, но они также хотят чувства сплоченности и тех хороших вещей, которые вытекают из сплоченности, - таких, как взаимное признание, участие, принадлежность к группе и общность интересов»[18].

 

Так образуется американская «салатница», имитирующая гражданское общество, на поверку только эфемерное, и общую мораль, которая на самом деле оказывается всеобщей деморализацией.

Картина фрагментации американского социума многое говорит и о причинах распада России. В России принцип «союза народов» оказывается куда менее пригодным для сохранения политического единства, чем аморальная американская «салатница». Распределение этнических субкультур по малым группам, встречаемым всюду, но не сложившимся в сеть, опасно. Но значительно опаснее, когда такая сеть охватывает часть государства и отщепляет от него территорию – как это имело место в момент распада СССР и имеет место в современной России.

Разрушение общества состоится, когда окончательно будет утрачена связь между гражданами и государством, фиксируемая напряженностью деятельного патриотизма. Поэтому антинация стремится к тому, чтобы патриотизм стал в Белом мире гонимым явлением. И здесь успехи антинации налицо: то чувство, которое ныне называется патриотизмом слишком вяло и анемично, чтобы защитить нацию и государство от нашествия инородцев.

Белый мир вслед за христианством изгнал из системы образования и воспитания все, что связано с патриотизмом. Из школы изгнана военная подготовка, из истории – слава Отечества. Любая война объявлена злом, в кой бы роли ни принимала участие в ней собственная страна. Новые веяния в мире Белого человека требуют считать патриотизм делом постыдным. Расценивая патриотические убеждения как экстремизм, нигилисты требуют от государства принятия полицейских мер.

В России еще остаются какие-то признаки, например, уважение к героям Великой Отечественной Войны. Но это уважение с годами становится все более абстрактным. Культура и искусство скорее готовы дискредитировать подвиг солдата и полководца, чем прославить их. Пресловутая «окопная правда» оказывается выше, чем правда Победы.

В России антипатриотизм обосновывается Конституцией, которая всегда трактуется в ущерб русским национальным интересам, а любые попытки восстановления могущества страны объявляет покушением на конституционный строй.

Глобализация побуждает Белый мир убрать патриотизм из воспитания и образования. Транснациональность преподносится как универсальное средство быть человеком, а патриотизм – как недостойная архаика ушедших в прошлое и непонятных в своем упрямстве поколений. Национальная принадлежность рассматривается как рудимент, свидетельство невежества. Патриота вытесняет «гражданин мира» – кочевник без гражданства, встречаемый приветствиями мировой банковской системы.

 

Последний шанс

 

У Белого мира нет времени. Мы реально живем в условиях катастрофы, которую не желают замечать правители государств и основная масса интеллектуалов. Более того, государства Белого мира продолжают конкурировать меж собой. И главным объектом агрессии внутри самого Белого мира является его последняя надежда - Россия, а вовсе не страны, грозящие затопить Запад инокультурными стандартами жизни. Мощнейший государственный механизм США антинация использует не для противодействия смертельным угрозам, а для подавления наиболее вероятного союзника Америки в Белом мире.

Грядущие десятилетия будут отмечены оборонительными войнами Белого мира против сил, несущих смерть двухтысячелетней цивилизации, органично связанной со всей предшествующей историей человечества. Это будет война Homo Sapiens – человека современного типа и европейского склада - против нового антропологического типа, созревшего в генотипах Востока и Юга. Новый тип несет иную историю, в которой не будет место не только современного Белого человека, но и памяти о наших первоистоках – Древней Греции и Древнем Риме, Средневековье, аграрной и промышленной революции.

Стратегией борьбы Белого человека против нашествия инородцев США выбирают наращивание военных технологий бесконтактной войны и превращения солдата в микро-крепость, снабженную самыми совершенными средствами ведения боя – вплоть до космической связи и электронных средств управления. Увы, все эти технологии годятся только на случай противодействия вооруженным массам варваров, но бессильны против «пятой колонны» антинации. Любая техника бесполезна, если ею будет управлять распропагандированный пацифист, чье сознание поражено еще и постмодернистским блудом. А это значит, что технологии бессмысленны, если не учитывают новые методы и средства ведения войны – прежде всего, войны против традиционных форм мировоззрения.

Россия, лишенная возможности создавать совершенную технику против нашествия инородцев, вынуждена обратиться свои усилия именно против «пятой колонны» - доморощенных либералов, которые лишили нашу страну сначала перспектив материального достатка и продолжения научно-технического развития в группе мировых лидеров, а теперь ратуют за сдачу России инородцам. Русские как никто другой на себе прочувствовали опасность альянса инородного и иноверного врага с безродным бесстыдником-либералом.

Более всего ослаблена Европа, которая не имеет признаков иммунитета ни в военной, ни в мировоззренческой сфере. Военная сила Европы ничтожна. Национальная идентичность в Европе размывается миграционной экспансией жителей бывших колоний. Евросоюз готов открыть двери для Азии – включить в свой состав Турцию. Даже тот факт, что этот шаг пока поддерживается только четвертью населения такой ведущей страны Евросоюза, как Франция, еще ничего не значит. Сам Евросоюз своим существованием обязан массированной пропаганде, сломившей нестойкое сопротивления европейцев, которым достаточно было лишь всучить через СМИ определенный массив симулякров. Виртуальное мировоззрение европейцев, податливое на уговоры антинации, вряд ли в будущем окажет сопротивление нависшей над Европой Северной Африке, готовой испустить новую миграционную волну, куда более агрессивную, чем азиатская.

В сложившихся условиях, когда ведущие нации Белого мира поражены вирусом либерализма и не в состоянии оградить свой дом от вторжения, Россия остается один на один с врагом, наступающим с Юга и дробящим страну изнутри. Оборонное сознание в России более чутко, чем на Западе – здесь война в Чечне отозвалась совершенно иначе, чем отзывались колониальные войны на Западе. Если Вьетнам дал антинации решающий аргумент против традиций Запада, то Чечня, напротив, отняла у антинации многие аргументы. Русский человек воспринял эту войну именно как войну с агрессором. И события в Беслане отозвались по всей стране консолидировано – вразрез с позицией многих российских и почти всех западных СМИ.

Спонтанная эмоциональная и глубокая рациональная оценка терактов в Беслане и многих российских городах разделяет Россию на два непримиримых лагеря – 1) лагерь расслабленных идиотов, следующих за антинацией и уступающий инициативу этносепаратистам, 2) лагерь патриотов, соединяющих усилия перед лицом «поздних времен» России и Белого мира. Каждый лагерь готовится к гражданской войне, которая в «холодных» формах уже идет с высокой интенсивностью и, похоже, переходит к горячей фазе, когда «пятая колонна» начинает применять против России не только устрашающий массовый террор, но и политический террор против активистов и специалистов патриотических сил.

Назревающая «горячая» фаза гражданской войны требует понимания: либо мы их, либо они нас. Они не остановятся, если мы сдадимся или не уничтожим их, – таковы условия мирового политического процесса. И уровень понимания среди населения России уже достаточно сформировался. Более 70% граждан считают необходимым ограничить наплыв южных мигрантов, около 50% поддерживают в той или иной мере лозунг «Россия для русских». Увы, мнение граждан никак не учитывается властью, кажется уже окончательно решившей извести русский народ, утопить его в волнах миграции.

Главным идеологическим центром русского сопротивления является Русская Православная Церковь. Она дала всем изменникам и поругателям русского исторического наследия самый решительный ответ  канонизацией Царя-мученика Николая II. Недавние решения Архиерейского Собора (3-8 октября 2004), изживающие конфликт с Русской Зарубежной Церковью, делают РПЦ  единственной живой Церковью изначального христианства.

Тот же собор назвал непримиримым своим врагом культ роскоши, потребления, удовольствий, связанных с нравственной распущенностью, мир наркотических иллюзий, виртуальной реальности, деструктивных культов среди молодежи, алкоголизма.

В Обращении Архиерейского Собора  по вопросам демографии говорится:

 

«Либеральный подход, который сегодня усиленно насаждается в нашем обществе, вступает в противоречие со взглядами Церкви на добрачные и внебрачные половые связи, аборты, контрацепцию. Мы считаем, что "планирование семьи", которое заключается в отказе от рождения детей и поощрении абортов - это пагубная практика, ведущая не только к уменьшению численности населения страны, но и к его нравственной деградации». На Соборе подчеркивалось: «Народ, решивший, что многодетность ведет к нищете, а отказ от рождения детей - к материальной обеспеченности, рано или поздно не сможет более сохранять свою самобытность и культуру, эффективно хозяйствовать на своей территории и защищать ее, обеспечивать нужды детей и стариков. Особенно это важно для такой большой страны, как Россия, само существование которой в качестве сильного, уважаемого в мире государства немыслимо без многочисленного народа».

 

Позиция церковных иерархов РПЦ говорит о том, что именно здесь мы имеем настоящих лидеров русской нации, имеющих силу духа, чтобы прямо предъявить обществу свою программу – программу клерикальной партии, к которой каждый русский должен принадлежать, чтобы не остаться в идиотизированном состоянии под пятой антинации.

Мы должны ясно понять, что русское религиозное возрождение вовсе не означает консолидацию общества, подобную внедрению викторианской морали в США. В России религиозное возрождение, напротив, будет разделять население, уже втянутое в гражданскую войну, и воссоздавать нацию в отделенных друг от друга общинах – клерикально-национальной и антинационально-безбожной. В первой будет лидерствовать Христос и патриоты России, во второй – Антихрист и антинация либералов.

Лишь политическая победа сил русской Традиции создаст условия для слияния разрозненных островов патриотизма, качественного изменения бытовой, производственной и культурной жизни и создания потенциала сопротивления внешнему нашествию. Либо Русская цивилизация погибнет в ближайшие десятилетия, либо она спасется сама и спасет Белый мир, Европу, Америку, христианское человечество.

Если нам суждена не гибель в последних рядах русского сопротивления, то очень суровый, аскетичный мир, полный опасностей, козней врагов и мужества настоящих русских людей, на которых только и осталось надеяться России.

 

 

Выражаю благодарность Александру Ивановичу Савельеву за ряд ценных замечаний и правок.