К. Мяло

 

Победный венец

 

Святой князь Михаил Тверской принадлежит к числу тех исторических лиц, место которых в национальной истории и смысл совершенных ими деяний для последующих поколений становится смутным, зыблющимся, как отражение в бегущей воде. С течением времени черты совсем стираются, а сегодня вряд ли и во всей стране найдется несколько тысяч человек, хоть что-нибудь знающих о русском князе, у которого глубокой осенью 1318 года в Орде вырвали из груди еще живое, трепещущее сердце.

Мне могут возразить: ну чего же вы хотите! Сегодня и вообще вся наша национальная память разрушена, забываются даже совсем близкие к нам имена и подвиги героев Великой Отечественной войны, да и сам давно обретший — в отличие от Михаила Тверского — хрестоматийную завершенность образ Александра Невского перестает быть тем, чем он был так долго: источником живой воды, питавшим силы русского национального духа. Верно, отвечу я, но только вот странная тень, замалчивание, если не забвение, сопутствуют Михаилу Тверскому едва ли не со времен самой его канонизации, состоявшейся в 1549 году, при Иване Грозном.

Такое замалчивание тем более поразительно, что ведь именно Михаил Ярославич Тверской был первым, кого стали титуловать Великим князем всея Руси. Именно так величает его в своем послании Константинопольский патриарх Нифонт, а в послании инока Анкиндина он именуется «честным самодержцем русского истолкования». Довольно скоро, однако, ярлык на великое княжение перешел к Москве и за нею и остался, покуда на смену ему не пришел венец воистину великого и воистину самодержавного, то есть никому не кланяющегося, царства. Так это и отложилось в народном сознании: Москва — собирательница и объединительница русских земель, роль же Твери, не без активной официальной корректировки, стала рисоваться несколько сомнительной — как препятствия на пути к спасительному для Руси возвышению Москвы. В конечном счете исключительно Москве стала приписываться и заслуга полного освобождения от татаро-монгольского ига, а вот это уже является искажением исторической истины, грозящим, как и всякая, пусть даже бессознательная, ложь, опасными последствиями. Ибо перед судом истории, как и вообще перед судом, следует говорить не просто правду, но всю правду — во всяком случае, стремиться к ней.

Драма же, разыгрывающаяся там, в глубине веков, была гораздо более глубокой и значительной, нежели это представляется сегодня, а главное — насыщенной смыслом, постичь который, быть может, для нас особенно важно именно сейчас, в дни, когда Россия непостижимым образом в мгновение ока из второй сверхдержавы мира превратилась в «побежденную страну», чье место, роль и значение в мире, а также и масштаб самостоятельности стремительно умалились, как бы ни пыталась официальная пропаганда утверждать обратное. И только ли подрывная деятельность внешних сил, только ли предательство наших собственных властей тому причиной?

 

***

 

В действительности соперничество Юрия Московского и Михаила Тверского — это не только и не столько борьба за власть, но столкновение двух типов поведения, двух ипостасей национального характера, если угодно. И сегодня, когда Москва, казалось бы, давно уже ставшая олицетворением русской доблести («но не пошла Москва моя к нему с повинной головою», «и врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова» — казалось, что это навсегда, покуда не погаснет солнце), эту доблестность очевидным для всех образом утрачивает — а вместе с ней утрачивает ее и Россия, ибо тело получает сигналы от головы, — уместно вспомнить, что писал о том далеком времени В.О. Ключевский. Писал в свойственной ему суховатой, отстраненной манере, отчего суть конфликта предстает еще более трагичной, сопричастной чему-то вечному в человеческом бытии.

 

«Действуя во имя силы, а не права, московские князья долго не имели успеха. Князь Юрий Московский оспаривал великое княжение у своего двоюродного дяди Михаила Тверского и погубил в Орде своего соперника, но потом сам сложил там свою голову, убитый сыном Михаила. Однако окончательное торжество осталось за Москвою, потому что средства боровшихся сторон были неравны. На стороне тверских князей было право старшинства, личные доблести, средства юридические и нравственные; на стороне московских были деньги и умение пользоваться обстоятельствами, средства материальные и практические». (Ключевский В.О. Собр. соч. М., 1987. т.II. с.19).

 

Каково! Можно лишь дивиться тому, что пылающий этот сюжет, это столкновение не только личных страстей, но вечных начал человеческой жизни и истории — права и денег, нравственности и моральной неразборчивости, доблести и хитрого выжидания, наконец, материального и духовного — не привлекло внимания почти никого из крупных русских художников. Загадка образа так и осталась неразрешенной; и хотя мученичество князя получило свое воздаяние в акте канонизации, без ответа остался вопрос: в чем же состояло деяние? Да, по официальному церковному календарю память князя чтится — но как! Войдите в любой из московских храмов — уверяю вас, вы там далеко не всегда найдете икону Михаила Тверского, если в день его памяти (22 ноября по старому, 5 декабря по новому стилю) захотите зажечь перед ней свечу. А в «Настольной книге священнослужителя» о. Сергия Булгакова, в общем-то уникальной по полноте собранных в ней сведений, читаем вообще нечто удивительное. Не отрицая, что великокняжеский Владимирский престол после смерти Александра Невского по праву принадлежал Михаилу Тверскому, о. Сергий тем не менее пишет далее:

 

«В начале борьбы с Юрием князь Михаил одержал победу; но, упорно преследуя цель, Юрий не терял надежды на успех. Воспользовавшись воцарением хана Узбека, Юрий, жаждавший смерти дяди, настоял на вызове князя Михаила Ярославича в Орду, обвиняя его в отравлении своей жены Кончаки, бывшей сестрою Узбека и умершей в плену у Тверского князя. Желая обеспечить своему княжеству спокойствие и избежать грозившего опустошительного нашествия татар на тверские владения, св. князь Михаил решил принять мученический венец и, во искупление греха, порождаемого рознью между ним и племянником, предав себя воле Всевышнего, прибыл в 1318 году в Орду с сыном своим Константином».

Удивительно здесь не только то, что, хотя это Юрий не прав в споре с дядей и посылает его на верную смерть в Орду, грех распри почему-то возлагается на Михаила. Еще больше поражает то, что ни единым словом не упоминается Бортеневская битва декабря 1317 года, в которой Юрий Московский, шедший вместе с татарами на Тверь, потерпел сокрушительное поражение и которая была первой, когда русский «увидел спину» бегущего от него татарина. Именно за эту победу Твери грозил сокрушительный карательный поход Орды, для противостояния которому у нее не хватило бы сил; и вот для того-то, чтобы отвести этот удар, князь Михаил и отправился на верную смерть.

Не правда ли, перед нами все-таки нечто иное, нежели «искупление греха» семейной распри, в которой право — нравственная, заметим, ценность — к тому же попирается другой стороной. И отнюдь не гибель, довольно загадочная, ханской сестры Кончаки (в крещении Агафьи) была главной причиной вызова Михаила на суд в Орду, а то, что читалось в обвинительных грамотах: «Ты был горд и непокорлив хану нашему, ты позорил посла ханского Кавгадыя, бился с ним и татар его побил…» (Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1988. т. 3–4. с. 215. Курсив мой. — К.М.).

 

Вот оно — главное деяние князя Михаила, к стыду России, почти изгладившееся из памяти позднейших поколений. Церковью его подвиг оказался усечен до страстотерпства (хотя в празднуемую на следующий день память св. Александра Невского последний воспевается в том числе и как «воинов соблюдение, варваров побеждение»); не упоминает о Бортеневской битве и Ключевский, всю заслугу возрастания поколения, вышедшего в 1380 году на Куликово поле, приписывающий осторожной и вкрадчивой политике Москвы и лично Ивана Калиты, водившего татар на Тверь.

Так диво ли, что воспоминание о Бортеневской битве постепенно стало стираться в общенациональном сознании! Местная память еще хранилась, и вплоть до революции на краю деревни Бортенево, примерно в 40 км от Твери, существовала часовня, где священник ближайшего прихода раз в году служил благодарственный молебен в честь победы Тверского князя Михаила. Потом она была разрушена, а в декабре 1941-го, отступая от Твери (тогда Калинина) после разгрома под Москвой, немцы сожгли и саму деревню Бортенево.

Свой вклад в дело забвения подвига св. Михаила Тверского внесли также «евразийцы», посеявшие в общественном сознании мысль о том, что и ига-то никакого, в сущности, не было, а был симбиоз, порою, правда, для Руси тяжеловатый, но в целом вовсе не такой страшный, каким он почему-то запомнился народному сознанию. А с конца 80-х годов ХХ века последовал такой обвал всей картины национальной истории, что невероятной стала казаться сама мысль, будто кто-то еще станет доискиваться смысла в той драме давно минувших дней, да еще и пытаться извлечь из нее какие-нибудь значимые для наших дней уроки.

 

***

 

И вот, однако же, именно в 1988 году на сцене Тверского академического театра драмы увидел свет моноспектакль «Михаил Тверской». Исполнитель главной (и единственной в нем) роли — заслуженный артист России Георгий Николаевич Пономарев является и автором текста, и режиссером, а кроме того — автором книги «Отечестволюбец — Михаил Тверской» (так назвал князя Н.Карамзин), ряда статей о Бортеневской битве и других, все вокруг того же образа. Видимо, это уже до конца дней, сказала я Георгию Николаевичу, приехав по его приглашению в Тверь. Он согласился, согласившись со мной также и в том, что сегодня для России этот образ, может быть, один из самых необходимых в ряду ее исторических героев. Может быть, потому, что вначале о герое нужно узнать, а как узнать, если, как мы видели, даже маститые историки и писатели сообщают минимум сведений или вообще молчат о нем? Да, спектакль устойчиво держится на сцене Тверского театра, но вот когда был привезен в Москву и в течение нескольких вечеров давался в Музее им. Андрея Рублева, пришли единицы. И это говорит вовсе не о качестве спектакля (ведь чтобы это качество оценить, спектакль нужно по крайней мере увидеть), но прежде всего о неинформированности зрителей — ни анонсов, ни откликов в прессе, а уж тем более на телевидении практически не было. Но возможно, это говорит и о чем-то более серьезном и тревожном: также и об отсутствии в обществе интереса к героическому, особенно когда это героическое не увенчано зримым успехом (а это едва ли не высшая ценность в глазах огромного количества россиян) и когда рассказ о нем ведется в интонации тихого и окрашенного лиризмом размышления.

Ведь по меньшей мере 15 лет прошло под знаком развенчания героики вообще, вся Россия сильно поражена вирусом циничного прагматизма, а Москва — едва ли не больше остальных ее городов и весей. И тут ей вдруг предлагают не броскую версию «альтернативной» истории, а вслушивание в голоса давно ушедших веков и всматривание в образ даже не просто героя, но героя, чей подвиг в общем-то с трудом поддается восприятию на видимом плане. Не схватывается не только коротким зрением, но, как мы видели, порою и зрением именитых историков, привыкших измерять взглядом огромные временные расстояния, на которые иногда следствия оказываются удаленными от причин. А между тем видимая всем, венчаемая лаврами победа, о которой народ помнит веками (по крайней мере покуда не впадет в историческую амнезию), чаще всего предуготовляется теми, для кого она существует даже не как надежда, но лишь как вера. «Верую, ибо безрассудно» — верую в то, что не схватывается еще рассудочным суждением, но постигается сердцем, движимым любовью. Вот поэтому — «отечестволюбец», и не о том же ли одно из самых пронзительных стихотворений ныне уже тоже забываемого А.Т. Твардовского: «Я убит и не знаю, // наш ли Ржев, наконец…». Своим бессмысленным, с точки зрения современного прагматика, упорством такой герой рождает в душе и противника, и самого народа образ непобедимости — раньше, чем забрезжит хотя бы первый, слабый свет осуществившейся победы. Это, к слову сказать, прекрасно понимали в Орде — понимали еще с тех дней, когда Батый, стоя над телом вступившего в заведомо гибельный для него бой Евпатия Коловрата, воздал свою, донесенную до нас легендой, хвалу доблести русского воина, подобного которому он хотел бы иметь в стане своем. Уж он-то понимал, о чем идет речь. Как понимал, чем веет от упорного сопротивления жителей Смоленска, Торжка, Козельска — дуновением той силы духа, которая позже облечется плотью мощного войска на Куликовом поле. И нет, думается, не совсем прав Ключевский, когда пишет, что на Куликово поле могло выйти лишь поколение, «к нервам которого не был привит страх перед татарином». Еще раньше на поле боя выходили те, кто дышал воздухом, наполненным не просто страхом, но ужасом, дыхание которого донеслось даже до запада Европы. Здесь то «событие мирового масштаба», каковым, по словам известного французского историка Жака ле Гоффа, «стало в XIII веке образование Монгольской империи», было воспринято в образах апокалипсических, как предвестие конца света. Так писал о нем Роджер Бэкон, а как раз в те дни, когда Батый двинулся в свой поход на Русь, состоялся знаменательный диалог короля Франции Людовика Святого с его матерью, Бланкой Кастильской. В ответ на ее сокрушенное вопрошание: «Что же нам делать, любезный сын мой, при столь страшных событиях, ужасный слух о которых прошел по земле нашей?» — король ответил: «Да укрепит нас, матушка, Божественное утешение. Ибо если нападут на нас те, кого называем мы тартарами, то или мы низринем их в места тартарийские, откуда они вышли, или они сами всех нас вознесут на небо». Поведавший об этой беседе монах-бенедиктинец комментирует: «И этим он как бы сказал: “Или мы отразим их натиск, или, случись нам потерпеть поражение, мы отойдем к Богу как истые христиане или мученики”».

Но если там, в Европе, это было лишь неоправдавшееся предчувствие, то Русь реально приняла на себя этот страшный удар. А ведь восприятие ею религиозного смысла событий вряд ли могло быть существенно иным: она тоже была страной христианского Средневековья, а состоявшийся всего столетие назад церковный раскол вряд ли мог затронуть столь глубокие мировоззренческие основания. Да и летописи доносят до нас свидетельства не только человеческих страданий и отчаяния при виде гибели Руси, но и того же апокалипсического ужаса. Предание рассказывает, что в страшный год Батыева нашествия, когда по всей Руси стало затмеваться солнце, в Киеве «огонь великий столпом сошел на ручей Лыбедь». Огненное облако прошло без вреда через весь город и пропало на Днепре, летописец же записал: «То же, братие, быша не на добро, но на зло, грех ради наших; Бог нам знамения кажет…»

Так представим же себе, какого мужества требовал тогда выход на поле боя. Но — выходили, потому что такой выход осознавался не только как воинский и национальный, но и как религиозный долг. Легко не бояться врага, силу которого себе даже не представляешь; но истинное мужество состоит в том, чтобы, зная эту силу, свой страх перед ней преодолеть. И потому убеждена: победу Руси готовили также и те, кто, видя ужас лицом к лицу, все же говорил: «Иду на вы». Михаил Тверской — среди них. Да, ко времени роковой поездки князя в Орду Русь уже три четверти века жила под игом. Она научилась сосуществовать, соседствовать, заключать политические союзы, а порою и родниться с татарами — словом, видеть в них людей, а не «тартарийских чудовищ». Как, впрочем, научились видеть людей в сарацинах и крестоносцы, и даже восхищаться иными их качествами и чертами. Все это, однако, не отменяло жесткости противостояния, и, как сильный политик, Михаил Ярославич понимал это. Но как воин и христианин, он понимал также, что грань между смирением и смиренностью тонка, едва уловима, что перейти ее легко, но вернуться назад почти невозможно. Потому что смиренный (у-смиренный — русский язык гибко передает это существенное различие!) — раб. Готового все время отступать заставят отступить до конца. Внешне подражая смирению Александра Невского, легко навеки подвести Русь под ярмо. А потому не смирившиеся с поражением нужны ей не меньше, чем расчетливая мудрость Александра, под сенью которой так легко укрываться заурядному трусливому конформизму. И свои решения Михаил принимает не подобно юнцу-авантюристу, как это порой рисуется сегодня, но как зрелый муж (в год Бортеневской битвы ему 46, в год гибели 47 лет), в трезвом уме и ясной памяти.

А его непокорство, за которое-то и будут судить его в Орде, питалось из тех же истоков, что и решение поставить первый после разгрома каменный собор на Руси — храм Спаса в Твери, в котором позже были положены его мощи, но который не дожил до наших дней. Смысл и того, и другого был один: ведайте, что Русь еще жива, духом жива, а носителей таких посланий всегда карали беспощадно.

И вот именно это послание, этот смысл, а вовсе не старая, давно разрешенная историей распря Твери с Москвой важна для нас сегодня.

 

***

 

По прошествии уже девяти лет после событий в Буденновске как-то уже подзабылось (хотя тогда с некоторой сенсационностью подавалось в СМИ), что город этот, ранее именовавшийся Святой Крест, — то самое место, где, по преданию, «многие из разных народов, живущих там, всю ночь видели огненный столп, сияющий от земли до неба, другие же — дугу небесную, вознесенную над хлевиной, где лежало тело святого». Собственно, в память этого небесного прославления селение, ранее именовавшееся Маджарами, получило новое имя. Разумеется, в таком свете для сознания религиозного события в Буденновске не могли не получить особого смысла. Но как истолковать его? Признаюсь, здесь мой взгляд существенно расходится с той интерпретацией, которую в своем моноспектакле, дополнив его, предлагает Г.Н. Пономарев. Он, опираясь на свидетельства некоторых заложников о том, что во время их заключения в небе являлась им Богоматерь, толкует это как свидетельство небесного вмешательства, в том числе и заступничества самого Михаила Тверского, вследствие которого Басаев принял решение отпустить заложников (напомню, предварительно убив 129 и ранив 412 человек).

Увы, все было гораздо проще, циничнее и жестче: Басаев тогда добился выполнения — и даже с лихвой — всех своих условий. Россия, которую на переговорах с террористами представлял Черномырдин, позорно капитулировала — так, насколько мне известно, до сих пор оценивают события в Буденновске. Однако Михаил Тверской и впрямь заявил о себе — но заявил как долженствование, которому Россия как целое оказалась не способна соответствовать. Это было напоминание о том, какая высота исторически бывала доступна русскому национальному духу.

После басаевского триумфа тысячи людей заплатили жизнями за эту капитуляцию, тысячи детей. Что там, в Чечне, происходило, какие расправы шли — эту страницу мы так и страшимся прочесть. И все-таки урок, как кажется, не прошел совсем бесследно. Когда осенью 2002 года произошел захват заложников в Москве, общественное мнение в целом оказалось менее расслабленным и более готовым к решительным действиям, нежели в дни Буденновска. И разве не после событий в Буденновске зазвучало наконец имя Евгения Родионова — да, зазвучало вяло, конъюнктурно, как это и вообще присуще нашей эпохе. И все-таки одно, хочется думать, стало невозможным: то оголтелое, бесстыдное поношение русского солдата, которым была отмечена первая чеченская кампания. Оборачиваясь назад, трудно понять, как смогли 19–20-летние юнцы с безжалостным противником впереди и бесовским хохотом СМИ за спиной выдержать все это. Но — смогли, по сути, одержали победу, которая потом была предана в Буденновске, совершили подлинные подвиги, вынесли подлинные муки. И вот в них-то, а не в расслабленном ожидании небесного вмешательства, по-моему, более всего и явил себя дух Михаила Тверского, пусть большая часть тех ребят и слыхом не слыхивала о нем. Огонь отваги и отечестволюбия перебегает со свечи на свечу путями сложными и таинственными.

Вот только долго ли вся нация может спасаться горением одиночек, тут же и забывая о тех, чьим мученичеством она еще не погрузилась в черную ночь полного исторического небытия? И главное — заслуживает ли она в этом случае спасения?

«Михаил Тверской» — это и есть приглашение к размышлению над мучительными вопросами, отворачиваться от которых мы более не вправе.

 

Ксения Григорьевна Мяло — известный историк, философ и публицист. Член Союза писателей России. Автор книг: «Под знаменем бунта» (1985), «Время выбора» (1990), «Крест над Россией» (журнал «Москва», август—декабрь , 1995), «Звезда волхвов» (2000), «Россия и последние войны ХХ века» (2002), «Между Западом и Востоком» (2003), а также большого числа статей по проблемам политики и культуры. Лауреат премии журнала «Москва»

 

Москва

октябрь 2004