Д. Замятин

 

Россия: географические образы

 

Покой и воля

 

Где нет воли, покой лишь только неволит. Зачем он, вечный или кратковременный, сиюминутный или тягостный — если нельзя размахнуться, расшириться, распахнуться — душой ли, телом? Волюшку нашу не запахнешь в широкий халат киргиз-кайсацких степей.

Ширь и покой вечного ковыльного ветра, равнодушие затерявшейся в бурьяне речной излучины, бесперебойная машина цикад. Глаголы покоя не существуют. Успокоенность сущности расширенного, безмятежного и ровного дыхания степных прилагательных и полевых существительных. Не здесь ли воля обретает покой?

Идучи намедни среди городского шума и толчеи, я был волен обнаружить покой самого Бытия. Мне было мало надо — даже не краюшку хлеба и стакан молока, даже не это небо и эти облака — мне было надо найти деревянную надежную суть российских пространств. Не иноходью и не галопом, не легким шагом, не трусцой, но уверенной поступью доверенного лица отечественных нив и перелесков, я наращивал собственный рассказ о чумазом перегретом асфальте, навсегда остановившемся взгляде окаменевшего офисного охранника, колченогом венском стуле в двух шагах от судьбоносных мировых событий. Аура бензиновых паров и бронированная воля темного, как ночь, мерседеса рассеяли видимость расширенного кругозора. Посреди леса городских символов я открыл степную ургу ежедневных походов в метро.

Да-да, Вы не ошиблись и не ослышались и не очитались. Степная воля мерно гудящего эскалатора ведет к покою утреннего таблоида в руках метропоездного обывателя. Кричащие газетные заголовки, мчащиеся и вспыхивающие во тьме новостного тоннеля, обеспечивают нам лесную правду манящего усталые ноги гнилого пня. Балкон вываливающегося из домашнего уюта Бытия нависает над суровой дворовой волей не познавшего справедливость пространства времени.

Справедливость пространства означает покой, разместившей саму себя воли. Воля есть произведение лесостепного евразийского искусства — искусства путать следы, заманивать в безбрежные миражи и марева стройные европейские усилия, перекидывать одним взмахом измотанного пленника поперек седла. К такой воле не может быть никаких претензий, ибо она видит в пространстве законную добычу заслуженного разбойными рейдами покоя.

Ощущение воли дадут нам Камчатка, Байкал, страшно сказать — Колыма. Знал ли Пушкин, что нет счастья на Колыме? На стрежне волжской волны возможен покой. Таврида может даровать презумпцию воли, но оправдать её можно лишь столичным покоем самодержца.

Обсудить на досуге географию покоя и воли в отсутствии счастья — значит серьезно заняться зимними заботами умудренного холодом расейской жизни калики перехожего, бомжа привокзального. Постылость обледеневших крыш, локусы жестоких и продажных ментов, похабная ментальность сварливых баб-буфетчиц. Жисть, например, вокзальная, дает познать покой порванного резким окриком сна на обшарпанном креслице зала ожидания и волю минутного опоздания на попавший без тебя в катастрофу экспресс.

Деревня в этом смысле проще и жёстче. Здесь ты продаешь свой покой кусками за кэш местных новостей и сплетен. Огородные плетни символизируют волю огромной крапивы, пробирающейся в покой огуречных грядок. Банька на задах усадьбы и смачные берёзовые веники обеспечат задушевный разговор посреди комариной воли.

Пойдем дальше, на свежую волю широких рассуждений о покое настоящих империй. Составим для начала формулу: имперская воля требует покоя её граждан. И что? Можно подумать, имперское пространство озабочено чем-то, кроме фронтальных геополитических осей и воображаемых тут же империй-антиподов. Введем поправку: имперский покой складывается путём создания воли-гиперболы, воли-метафоры. Пространства империи может почти не быть, но воля к его воображению должна быть безгранична и беспредельна. «Иного не дано».

Запутавшись в манихейских оппозициях, придется изменить прицел. Не всегда нужно расстояние там, где его уже перестали осмыслять. Действительно, не всё ли равно: одна тысяча километров, другая, третья, двадцать третья. То же отнесем и к площадным показателям. Строгость наших преамбул может показаться излишней, однако истинный покой достигается нешуточной волей — волей кирнуть и волей надраться (набраться, допиться) до чертиков. Итого: выбор между квасом и самогоном есть всего лишь постимперский гонор рано успокоенного и удовлетворённого желания выйти из пространства северо-евразийских жизненных обстоятельств. Скажем даже так — превращение пространства в миф возможно только там и тогда, где и когда они уже не осознаются, а просто реализуются в виде неизменных кумачовых транспарантов, растяжек, лозунгов и слоганов. И верно, пространство у нас — волевой слоган в покое аполитичного по жизни Бытия.

Задвинутая на задворки Бытия страна рискует телесной разомкнутостью, нескладностью, рассогласованностью политического. Того политического, которое ведет к отождествлению покоя и воли, мыслит волю как победный и эквифинальный покой. Если же встать в хорошую позу, то можно, ничтоже сумняшеся, сделать официальное заявление: покой и воля для России есть страх и трепет для Европы — и никак иначе (говорить об Америке смысла нет, она — антипод). Китай же оформил свой покой как демографическую волю; слишком очевидная ошибка в виду плотоядной демократии Запада.

Россия — материк поистине островного покоя, но мыслить ею как волей Евразии — опрометчиво. Очутиться внезапно в культурном море разнообразного мира — жестокая участь слишком женственной воли, возмечтавшей о «европейском» покое. Покой и воля должны слиться золотым слитком трансконтинентального безразличия к чужому счастью.

 

Жара и холод

 

Тело не знает усталости чувств, ему всегда жарко или холодно, тепло или прохладно. Лоб может быть горячим, а ноги — ледяными. Вот у России всегда так: где-нибудь холодно, а где-нибудь — жарко; Чечня горячая, так Таймыр — холодный.

Континентально-монументальное тело России объято жарой и холодом одновременно. Брутальная телесность евразийского материка обретает свой яркий и неизбывный свет сибирским бураном и заволжским зноем. Есть места на земле похолоднее и пожарче: Африка и Антарктида, Амазония и Патагония, Атакама и Тибет покруче будут. Да только страна наша готовит всегда такой обжигающий климатический коктейль, что любители экстремального туризма и экстремальной политики не знают здесь отдыха. Наводнение и пожар, отключения электричества, отопления и горячей воды (а холодной воды может просто не быть) заставляют быть начеку, не зевать, сохранять жизненный тонус — и премьер-министра, и бабушку на скамеечке.

Что может быть хуже, когда утренняя дрожь пробирает тебя всего, туман медленно поднимается, а ночная влага не спешит высыхать. Можно свернуться клубочком, калачиком, подобрать ноги как можно ближе к животу, но это не поможет. Не поможет по определению: в России утренний холод мгновенно сменяется зноем дневной суеты. Автостопщики и дальнобойщики лучше всех знают жуть бензинового жара и угара на плавящемся асфальте большой дороги. Вечер не знает пощады — прохладный ветерок мимолетен, а сырость придорожной канавы или заиленного пруда всепроникающа.

Холодно-теплые воздушные массы и суровые атмосферные фронты рубцуют и ранят податливое и мягкое тело матушки-Расеи. Она и не сопротивляется — зачем, если климатическо-политический мазохизм способствует её евразийскому имиджу — на фоне безвольной Восточной Европы, прямолинейно-горячей Центральной Азии и невнятных Тихоокеанских окраин материка? Китай не в счет: его срединная интровертность и климатическо-политическое постоянство образуют просто разрыв на образной карте Евразии.

Политическая метеорология России темна и непонятна. Видимость сменяемости политических режимов и их псевдонародных подпорок и поддержек не вселяет климатический оптимизм. Летняя жара не всегда связана с политическим отдыхом и туризмом, а зимние наледи и заносы не обещают зачастую логичных перестановок в очередном прогрессивном правительстве. Ну и ладно, можно ведь периодически отправлять и ссылать декабристов и прочих Сперанских в «жаркую шубу сибирских степей». Тут у нас всё в порядке — несмотря на то, что отчизна есть климатический «черный ящик», однако у него есть вход и выход. Вход — жарко-неожиданная столица с непредсказуемыми летними ураганами, а выход — холодная влага тайфунов Приморья. Стратегические запасы различных политических климатов есть национальное достояние России.

Проницаемость территории нашей страны с точки зрения климатических катаклизмов не уникальна. Уникально другое: жара и холод у нас воспринимаются и воображаются до сих пор как двигатели, божественные машины, осуществляющие поступательный ход и развертывание политико-экономических и даже социокультурных возможностей и баталий. Пресловутые «битвы за урожай» или «северный завоз» — это не следствие технико-экономической отсталости или политической архаики. Бери глубже, кидай дальше: жизнь в России является политико-климатической сплоткой, связкой, вязкой политико-климатической «жвачкой», которую можно выплюнуть, но нельзя отменить или секвестировать. Короче, жара и холод — нулевой цикл любых политических построений на северной окраине Евразии.

Проснешься ли на глухой таежной заимке посреди зимы, выйдешь ли во двор по нужде глубокой осенью — холод пронижет капитально, до самого онтологического нутра. И не пожалуешься, некому, ибо российская метафизика климата начисто съедена метагеографией животной жажды спокойного и приветливого жара политического патернализма, обещания охранять до последнего ледяные просторы страны. Приходится подкидывать побольше дров в печку, или воровать газ и не платить за электричество. А то впадать в политическую спячку до скудного лета — лета без обильных урожаев нечаемой политической стабильности.

Прекрасно лето в средней полосе России. Заречные дали, мягкие перелески, уютные дощатые дачки и грубовато-громоздкие новорусские коттеджи, насыпные пляжики и заброшенные лодочные станции. Летние дожди напоминают о жизни полевых трав и разносортных жуков. Метафизический холодок интеллектуальной неурядицы и концептуального разброда не уживется тут — по крайней мере, до осени. Только осень и весна имеют право у нас на влажно-вульгарные манифесты и публичные обращения. Апрельские ли тезисы, октябрьские ли синтезы — то ж не разберешь по сумятице политических фронтов.

Линия ветра и дождя, графика суматошных капель на оконном стекле, контуры политического сезона в поблескивающем таинственно кожаном портфеле. Графики роста экономики соседствуют с картами атлантических воздушных масс, захватывающих Прибалтику и нависающих над толстушкой Украиной. Засесть поглубже в кабинет, да найти квинтэссенцию российского антициклона — русский ядреный холод не в первый раз идет на подмогу к нестройным рядам спасителей отечества. Да и то сказать, Кутузовы в России естественны; Суворовых, правда, нехватка.

Мне чисто по-человечески близка занудная и затяжная морось. Тут и ни жарко, и ни холодно. Промокнешь, так и то не сразу. Мысли остаются ясными до последнего, а родные просторы затянуты мелкой водяной сеткой и более не пугают. Российская унылая морось — светлое время для плодотворных прогулок по политическим ландшафтам тысячелетней государственности.

 

www.apn.ru

8.10.2004, 22.10.2004