А.Н. Савельев

 

Очерк политической антропологии

 

Антропологическая наука прекратила свое развитие как часть целостного подхода к проблемам человека вследствие ухода от практических задач, которые казались актуальными в первой половине ХХ века, а во второй половине попали в тень вследствие всеобщей денацификации, охватившей ведущие страны мира. Общество, ужаснувшееся войне с фашизмом, испугалось и тех научных разработок, которые велись при Гитлере или чем-то на них походили. В СССР испугались даже генетики. Антропология отошла на второй план и разделилась на экспериментальную науку с непонятными целями и задачами и беспочвенное философствование – умствования о «человеке вообще».

Конец ХХ века дал повод к тому, чтобы философия и экспериментальная антропология начали искать точек соприкосновения. Но за прошедшие десятилетия была создана генерация ученых, которые этому готовы противостоять, поскольку страшатся конечных выводов и применения знания к жизни. Они не хотят обобщать и делать выводы вне рамок своих узких тем. При этом обширные экспериментальные результаты оказываются обработанными негодными методами. Конечные заключения не превращаются в принципы, на основании которых можно было бы делать выводы о взаимодействии, конфликтах и союзах разных племен и народов. А ведь именно это – проблема для ведущих стран, для Европейского человечества, которое на наших глазах смывается миграционными потоками и фиктивными «культурами».

Ключевой момент, в котором соединяются философия и экспериментальная наука – понимание единства биологического и социального. Это единство выводит человека из природных закономерностей и делает целый ряд методик, разработанных для анализа законов биологии, сомнительными или, по крайней мере, требующими серьезной адаптации к нуждам антропологии.

 

1. Антропологическое помутнение и биологический детерминизм

Переоценка ценностей в западной социологии привела к доминированию диких, методологически абсолютно несостоятельных антропологических теорий.

Часто в ход идут некорректные домыслы о том, что человек биологически отличается от обезьяны на каких-то 5%. И это вопреки элементарным представлениям о ценности тех самых «процентов», которые дают нам легко угадываемое зрительно отличие. Вне этой очевидной разницы человека трудно отличить и от червя. И в некотором смысле это так, поскольку методы социобиологии и биополитики угадывают в животном мире аналоги человеческих политических процессов – живая природа оказывается натурным экспериментом, полезным для понимания человеческого общежития.

Некорректным оборотом, используемым учеными, является представление о бесспорной смешанности всех ныне живущих народов. На указание очевидного различия, которое само по себе свидетельствует о незначительности многовекового «смешения народов», отвечают, что такое смешение происходит – теперь еще быстрее в силу глобализации, и скоро о расах не будет повода вспоминать. Между тем, другие исследователи без труда фиксируют повсеместный рост локальной идентификации, которая теперь может возникать вдали от родовых ареалов. Оборотной стороной глобализации оказывается локализация – теперь это локализация, подкрепляемая повсеместной возможностью создания обособленных в расовом или культурном отношении общин.

Забвение расы приводит ученых к абсурдным суждениям и интерпретациям данных. Так, увлечение черепным указателем при анализе краниологических данных совершенно смешало расовый ландшафт. Это происходит потому, что не берется во внимание тот факт, что только физиогномические параметры становятся социально значимыми, а черепной указатель совершенно не влияет на социальные механизмы отбора – взаимоотношения «свой/чужой», брачные стратегии и т.д.

Несовпадение геногеографических и расовых ландшафтов вводит иных исследователей в ступор. Между тем достаточно понять, что не все генные параметры предопределяют расовые различия, а только малая часть, и тогда все вопросы снимаются. Увы, соответствующие корреляции до сих пор не просчитаны – в силу запретов, связанных со своеобразной политкорректностью.

Приведем несколько примеров этого антропологического помутнения, случившегося с современной наукой.

Франц Боас[i][1] исследовал уровень интеллекта детей эммигрантов, прибывающих в Америку из кризисных регионов, и пришел к выводу, что их способности при достаточном питании ничуть не ниже способностей благополучных детей североевропейцев. Мало того, что этот вывод сделан всего лишь из изменения размеров головы, он привел и вовсе к нелепому заключению: мол, равенство в интеллекте делает попытку сохранить чистоту белой расы посредством антииммиграционных или евгенических мер бессмысленной. Но ведь Боас не изучал метисов! Это обстоятельство делает все его «выводы» совершенно ненаучными и заданными определенной идеологической позицией: от принципа терпимости к расовым различиям эта позиция требует перехода к ксенофилии и тотальной метисации.

Нейрофизиолог Антонио Дамасио, изучавший поведение пациентов с нарушениями лобных долей головного мозга пришел к своеобразному выводу о том, что разум помечает соматическими маркерами нормы и правила, которые ранее устанавливались из рационального расчета. Таким образом, Дамасио определил «железный закон» убывания рациональности и создал миф об изначально тотальной рационализации поведения человека. На самом деле мысль о соматических маркерах является всего лишь простым доводом об эмоциональном закреплении успеха, привязанность к которому вовсе не требует рациональных рассуждений о выгоде. Социум создает подкрепление определенным видам поведения. Либералам же надо как-то объяснять существование общества, составленного из индивидов. Вот они и приписывают человеку тотальную рациональность, а эмоциональную общность выводят как побочный продукт эгоистических целей, скрытых за будто бы носящих вторичный характер нравственными  нормами.

В последнее время появляются совершенно нелепые «исследования». Бразильские и португальские ученые выступили с удивительным заявлением: по их мнению, по генам человека нельзя с точностью определить его расу[ii][2]. А точнее, по их мнению, рас с биологической точки зрения не существует вовсе. Сравнив генотипы потомков выходцев из Португалии и потомков выходцев из Африки, ученые пришли к выводу, что никаких различий нет. Притом, что различия в цвете кожи, форе губ и носа были очевидны. То есть, при всем внешнем разнообразии две группы бразильцев оказались генетически почти идентичными. В этом «почти» и скрывается «дьявол». Когда ученые мужи говорят, что у исследованных ими людей, относящих себя к белой расе, в среднем присутствуют 33% генов, характерных для людей, предки которых были североамериканскими индейцами, и 28% генов, характерных для африканцев, мы можем указать, что они не понимают ценности тех или иных генов. Минимальные отличия – скажем, даже в одном гене – могут давать колоссальные различия в фенотипе! Человеческие особи отличаются между собой одним нуклеотидом из тысячи. Причем большая часть этих различий приходится на некодирующие участки ДНК.

Заказ на фиктивные исследования был всего лишь средством разжечь вражду, стимулируя белых бразильцев требовать приема на работу по квотам, предусмотренным для афробразильцев – мотивируя это тем, что физиономические характеристики ни о чем не говорят, а генетика показывает, что у них есть африканские предки. С тем же успехом можно было предоставить право использовать эти квоты шимпанзе, крысам и даже червям.

Фрэнсис Фукуяма, стремящийся понять механизмы спонтанного порядка в обществе, прямо указывает на то, что биологический подход в антропологии был дискредитирован нацизмом, но в не меньшей мере вытесняется из науки и принципом культурного релятивизма, согласно которому нет никаких объективных факторов, чтобы оценивать ту или иную культурную практику. Нельзя не согласиться с этим выводом, но поправить его следует. Биологические факторы, безусловно, воздействуют на социальный порядок, но не в качестве спонтанных условий. Они как раз являются наиболее стабильными и предопределяют уровень стабильности социум. Кризис социумы свидетельствует и о кризисе его биологической основы.

Фукуяма пытается осторожно реабилитировать биологический подход:

 

«Культура сама по себе – то есть способность передавать через поколения нормы поведения негенетическим способом – запечатлена в физиологическом устройстве мозга и представляет собой главный источник преимуществ человеческого вида в процессе эволюции. Однако культурное содержание налагается на естественную подструктуру, которая ограничивает и направляет культурную креативность для многих популяций индивидов. Не биологический детерминизм предлагает внимательным исследователям новая биология, а скорее более сбалансированный взгляд на взаимодействие природы и воспитания в формировании человеческого поведения»[iii][3].

 

Фукуяма пытается провести разграничение между детерминизмом и предрасположенностью, что является пустой уловкой. Биологический детерминизм в том и состоит, что развитию и реализации в поведении подлежат только те способности, которые заложены в организм наследственностью. Если даже выживание индивидуальных организмов нельзя считать детерминированным, поскольку оно зависит от среды существования, говорить о какой-то жесткой биологической причинности вообще не приходится. Биологическое всегда связано с реакцией на среду, способностью адаптироваться к изменениям. Для человека частью такой среды является социальный порядок, который всегда дает преимущество в развитии одних индивидуальных качеств и подавляет другие. Мораль имеет биологическую подоплеку. У животных, в отличие от человека, нет развитой социальной среды, и их поведение определяется только реализованными в определенных природных условиях инстинктами. У человека имеется огромное преимущество перед животными в обучении, но это свидетельствует лишь о других условиях проявления биологического детерминизма, более развитой способностью к адаптации, более широком наборе качеств, которые могут проявляться применительно к окружающей среде.

Современная эволюционная биология подтверждает вывод, известный еще древним грекам: человек является общественным существом, а его индивидуальные качества реализуются в основном через интересы сообществ. Чарльз Дарвин также указывал, что естественный отбор оказывает воздействие на расы и виды, а не исключительно на индивидов. Встречающийся среди животных «альтруизм» следует не выводить из потребностей выживания индивида, а напротив, выживание индивида связывать с фактами «альтруизма» - преследования общих для популяции целей расширенного воспроизводства генотипа. Эгоизм, как показал в своем исследовании Ричард Докинс, свойственен скорее не организмам, а генам. Показательно, что родственники человека и животных проявляют заботу по отношению друг к другу в соответствии долей общих генов. Только деградация социума может создавать препятствия человеческой кооперации и формировать выродков рода человеческого, лишенных альтруизма. Сегодня человечество впервые сталкивается с такой проблемой во всемирном масштабе, когда может наступить либеральный «конец истории».

Конечно, у животных и человека имеются и случаи распространенного сотрудничества и между особями, не связанными родством. Летучие мыши кормят неродственников, бабуины защищают чужих детенышей, человеческие сообщества часто объединяют всех детей и всех родителей – все дети опекаются всеми родителями и отражают это в соответствующих именованиях (отец, мать, сын, дочь и т.д.). Но такие виды альтруизма все равно проистекают из расширенных форм семьи и также демонстрируются там, где имеются общие гены, переданные от родоначальника.

О расовом характере оценки «свой/чужой» говорит тот факт, что кора головного мозга, отвечающая за зрение, преимущественно используется для анализа и распознавания лиц. Узнавание «своего» предопределено биологическими факторами и не требует развернутых расовых теорий для общего употребления. «Своих» отбирают многие животные даже из собственного потомства – распознавая признаки, которые в будущем могут привлечь брачного партнера или выстоять в жестокой конкуренции с единоплеменниками.

 

2.Вид и раса: путь из глубины веков

Мечта найти своих предков в животном мире оказалась всего лишь игрой рационалистического разума, которому не под силу осмыслить возможность биологического творения – образования новых видов вне зависимости от предковых форм. Вместе с тем, современная наука вплотную подошла к признанию того факта, что у современного человека просто нет прародителей – в том смысле, который мы обычно придаем родству. У современного человека нет и не было прародителей в животном мире. Человекообразные австралопитеки оказываются обособленным стволом эволюционного древа. Из всего животного мира близкими к ним могут быть новые человекообразные формы, которые в свою очередь по ряду признаков близки к современному человеку и нет иных близких животных форм. Но считать ранние человекообразные формы прародителями поздних, нет достаточных оснований. Напротив, есть все основания считать, что каждая из «предковых» форм имеет независимую судьбу, а возникла в условиях мощных мутаций из малых групп[iv][4]. Мутации – это то, что можно считать актом творения, а эволюция – жизнь созданной твари.

Вероятнее всего образование нового вида, поэтапно приближающего появление современного человека, происходило путем образования сообществ мутантов, которых биологические законы отделяли от основной массы сородичей, распознававших в них заведомых «чужаков». Сообщества мутантов «проваривались» во внутренней жизни, либо вымирая, либо образуя новый жизнеспособный генотип, лишь слабо напоминающий генотип предковых форм. Внешнее сходство ровным счетом ни о чем не говорило – «предки» и «потомки» становились жестокими врагами и биологическими антиподами. Вплоть до того, что «предки» просто истреблялись – две расы одного вида не могли жить в одних и тех же экологических нишах. Если же расы делились по нишам, то процесс углубления различий продолжался – вплоть до видовой несовместимости.

Согласно классическому определению, вид представляет собой совокупность популяций особей, способных к скрещиванию с образованием плодовитого потомства, населяющих определенный ареал, обладающих общими морфофизиологическими признаками и типом отношений со средой, отделенных от таких групп практически полным отсутствием гибридных форм. При этом дать отдельное определение расы становится очень трудно. Принято считать, что видовые различия больше, чем расовые. Решающим же является признак плодовитости. Межвидовые метисы практически не дают потомства, а расы могут создавать пограничные зоны смешения. Расы, при наличии способности к продуктивному скрещиванию все-таки реализуют не полное безразличие к скрещиванию с иной расой, а избирают, пребывая в одном и том же ареале, свою расу. То есть, расы не смешиваются по иным причинам, чем виды.

Отнесение современного человека к обособленному виду в мире животных ровным счетом ничего не дает с практической точки зрения. Что человеческие племена и расы могли бы свободно смешиваться, ничего не прибавляет в понимании жизни людей. Ведь речь идет лишь о возможности дать плодовитое потомство. Но насколько плодовито это потомство в нескольких последующих поколениях, насколько оно конкурентоспособно в сравнении с чистыми расами? Уже само наличие рас говорит о том, что промежуточные формы менее жизнеспособны или менее плодовиты. Если даже представить, что смешение оказалось удачным и прошло в достаточном количестве, то это означает только скорую победу новой расы в борьбе с предками – вплоть до полного уничтожения прежних форм или их вытеснения с последующим углублением различий.

Потомство межрасового смешения оказывается плодовитым только потенциально. В реальности смешение затруднено или не происходит (социальный запрет или отдаленные биологические последствия), и плодовитость метисов ограничивается как законами борьбы за существование в человеческих сообществах, так и, вероятно, биологическими факторами – менее плодовитым и жизнеспособным потомством.

Человек как общественное существо не может быть освобожден от влияния социальных факторов на вероятность реализации той или иной телесной потенции. Есть биологические факторы, которые никакая социальность не в силах отменить, но есть и такие (а именно они могут оказаться при решении ряда вопросов чрезвычайно важными), которые именно социальными условиями угнетаются или стимулируются.

Как только наука выявила существование в человеческой истории цивилизаций, она тут же могла бы зафиксировать непригодность для социологии применения чисто биологического понятия вида. В живой природе вид не просто един биологически, но самим инстинктом вынуждается к единству. У человека все не так. Тот факт, что некое существо внешне похоже на человека еще ничего не значит. Напротив, образ человека, узнанный в ином существе, расценивается как опасный уже потому, что под ним может скрываться оборотень – нечто подлое и враждебное. Тонкая наблюдательность и внимание к деталям было оправдано: иная раса грозила уничтожением. Похожий на соплеменника чужак был вестником погибели – пострашнее любого зверя. Но он же мог оказаться родоначальником, возвращающим к жизни увядающее сообщество.

При злобной враждебности к чужакам, прикидывающимся похожими на людей, древние племена существовали почти вечность. «Гуманизм» был не в моде - он не гарантировал выживания. Эндогамия способствовала сохранению однажды обретенного жизнеспособного генотипа. Слом этой системы означал быстрое развитие социальности, но одновременно и смертность социальных организмов, рискующих переваривать «вирусы» всевозможных ассимилированных генотипов и культурных образцов.

Цивилизация приспособилось к ассимиляции некоторого количества «не совсем людей». Но здесь же возникла и опасность погубления цивилизации – собственный образ человека оказывался поставленным под сомнение нарастающими миграционными потоками, в которых смешивались разные культурные образцы, размывая тот образ, который заложен цивилизацией. Вместе с упадком культуры происходит и упадок биологический – метисация и общее снижение жизнеспособности сообщества и отдельных его представителей. Метисация становится фактором, действующим в том же направлении, что и общее снижение детородности и спасение нежизнеспособных в прежних условиях младенцев. Каждое следующее поколение оказывается все слабее даже при отсутствии расового смешения, более слабо защищенным от «вирусной» атаки чужих генотипов, а в случае смешения с ними – еще менее плодовитым и трудоспособным.

 

3. Мутация и расообразование

Общий предок у современных обезьян и человека прослеживается, судя по «генетическим часам», примерно 5-7 млн. лет назад. Палеонтологические находки выстраивают закономерность, которая относит этот момент еще на 20 млн. лет назад. И это – косвенное свидетельство того, что разделение двух видов оказывается почти незаметным на фоне численности предковых особей, реализуясь в малой группе. При этом даже многочисленная группа, поначалу расплодившаяся, может сойти на нет в конкуренции с новыми мутантами. Так, тупиковая ветвь человекоподобных австралопитеков сосуществуют с habilis и erectus 1,5-2,5 миллиона лет назад, но вымирает, как и добившие ее более совершенные антропоиды.

Sapiens стал следствием очередной мутации и новой ветвью развития, сосуществовавшей в двух принципиально различных формах - sapiens neandertalensis и sapiens sapiens. Общий предок современного человека и неандертальца должен был существовать около 550-700 тыс. лет назад. Причем примерно 300 тыс. лет назад неандертальцам пришлось убраться из Африки на пространства Евразии, где люди все-таки догнали их и истребили полностью. И все же в период 50-30 тыс. лет назад обе формы сосуществовали в Европе.

Считается, что генетическое отличие человека от неандертальца достаточно значительно, чтобы относить их к разным видам. Действительно, значительный промежуток раздельного существования говорит о возможности очень сильного расхождения генотипов. В то же время и длительность существования бок о бок могла приводить к встрече мутантных групп, образовавшихся с той и с другой стороны. Именно в этих мутантных группах могла возникать новая вспышка расообразования и диффузия неандертальских генов среди людей.

Можно предполагать, что ранние неандертальцы имели только расовые отличия от сапиенсов, а поздние уже проявляют видовые отличия. Ранние неандертальцы (200-150 тыс. лет назад) сильно отличаются от поздних – ранние кажутся совершеннее своих потомков. У ранних неандертальцев вертикальный профиль лица и редуцированный надбровный рельеф. У поздних неандертальцев, напротив, сильно развитые надбровья, сжатый сверху вниз затылочный отдел, широкое носовое отверстие. Поздний неандерталец кажется специализированным под условия существования, но удалившимся при этом от современного человека.

Неандертальские погребения (с ориентацией по линии восток-запад) и коллекции костей животных, разложенные в особом порядке, говорят о том, что это уже было не дикое стадо, а организованное сообщество. Возможно, неандерталец заимствовал у своего врага-кроманьонца некоторые социальные технологии (а значит и определенную генетическую программу), продлившие его существование на тысячи лет. Возможно, это свидетельствует о наличии канала диффузии человеческих генов в генотипе неандертальцев. Соответственно, тогда придется допустить и встречный процесс – влияние неандертальца на генотип человека. Вполне вероятно, что следы этого влияния до сих пор не вымыты из генотипа современного человека.

Необходимо отметить, что признаки более поздней специализации существуют между кроманьонцем и современным человеком. Неоантропы имели свои вариативные расовые подгруппы, свидетельствующие о значительной роли мутации.

Среди поздних кроманьонцев, живших 25-30 тыс. лет назад, выделяются ряд типов:

·                                  Грот Гримальди (Италия) – останки кроманьонцев, сочетающих европеоидные и негроидные признаки (прогнатизм и широкий слабовыступающий нос).

·                                  Стоянка д. Костенки (Воронежская область) – сочетание у одного из черепов сильно выступающего носа с негроидной широтой носа и прогнатизмом.

·                                  Стоянка Сунгирь (Владимирская область) – несколько уплощенные («с налетом монголоидности») лицо, массивный скелет при росте 180 см.

Все эти различия сохранились у современных европеоидов и сегодня, но выдаются они, порой, за некую «примесь» инородных расовых влияний.

Расовые различия могут быть как предвестником более глубокой специализации так и отражением присутствия следов инородных генотипов, создающих перспективу дальнейшего расхождения эволюционных ветвей. Сами же различия возникают в связи с тем, что родовая связь на очередном витке эволюции разрывается, а новый вид образуется от крошечной группы особей и развивается до определенной численности по заложенной в ней генетической программе. Оторванность от родового древа того или иного вида определяется мощным влиянием мутаций и обособлением мутантов от исходной «предковой» формы.

Мало иметь мутации и изолированность мутантов. Продуктивность мутации испытывается природными и социальными катаклизмами, убивающими менее жизнеспособные группы и открывающие для выживших перспективу захвата освободившегося ландшафта. Человеческая популяция не раз проходила через такие испытания, но самым жестоким считается «бутылочное горлышко», через которое людям пришлось пройти 90-130 тыс. лет назад, когда численность людей сократилась от 40-100 тыс. особей до 10 тыс. Генетическое разнообразие было в значительной мере утрачено. Тогда, вероятно, погибли все промежуточные формы и образовались полностью отчужденные проторасы. Еще раз, но менее фатальным образом, генетическое разнообразие было сокращено 60-70 тыс. лет назад – как раз накануне прорыва малых и генетически однородных групп в Европу.

Природа создает новый вид из прежнего материала, но формирует его как совершенно новый «из праха земного». По отношению к «предковому» виду новый вид может вести себя только крайне враждебно, конкурируя с ним более жестоко, чем с другими видами и примиряясь разве что в мутантных маргинальных группах.

Та мутация, которая порождает новый вид, должна добивать его предковую форму. Или же новая форма просто не имеет шансов развиться. Расовые различия представляют собой будущие видовые различия, что и предопределяет биологически заложенную и постоянно возрастающую непримиримость чистых расовых групп.

Похожесть между представителями различных видов и рас может иметь вовсе не родовую связь. Нелегко определить, является ли промежуточный расовый тип продуктом смешения или остатком более древнего, нейтрального по ряду признаков, антропологического типа, из которого возникла последующая дифференциация. Современные расы демонстрируют это в затруднении определения прототипов для хантов и манси (между европейцами и монголоидами), эфиопов (между неграми и европейцами), дравидов (между северными индусами и веддами), ряда индонезийских племен (между веддоидами и южно-азиатами).

Остается только удивляться тому, что «монголоидные признаки» столь легко соотносятся некоторыми исследователями с находками времен неолита - с культурой ямочно-гребенчатой керамики в Восточной Прибалтике и на севере европейской части России, а также с неолитическими погребениями Северной и Центральной Германии. Соответствующие признаки могли сформироваться совершенно независимо от монголоидов, как и те «монголоидные» признаки, которые обнаруживают сегодня, например, в Восточной Эстонии и Восточной Латвии, а также на севере и востоке европейской России.

Генетики говорят об относительно независимой передаче по наследству расовых признаков. В рамках некоей единой типологической модели, свойственной данной расе, они могут комбинироваться самым причудливым образом. Расовое наследование дает «меню», из которого случайным или закономерным образом отбирается определенный набор - разный для разных индивидов, принадлежащих к одной расе. Тем самым проявляются вероятностные закономерности сочетаний признаков вследствие их независимого комбинирования в процессе наследования. Некоторые комбинации внешних признаков могут имитировать признаки иной расы, не имея к ним никакого отношения.

Чисто физиономическое разделение на расы кажется не всегда верным, поскольку мутационный процесс в ряде случаев отражается на всех расах одинаково - разные человеческие расы подвержены сходным повторным мутациям: альбинизм, короткопалость, карликовость, рыжеволосие. Но есть и специфические расовые мутации – голубоглазие среди африканских пигмеев, спирально закругленные волосы среди жителей Нидерландов и др. Некоторые мутации могут считаться независимо возникшими – например, выпуклая спинка носа (папуасы, североамериканские индейцы, европейцы).

Факт независимого возникновения сходных признаков и одинаковых генов в разных расах можно считать доказанным. Тем не менее, схожесть фенотипических и даже генетических портретов пары отдельно взятых племен, представляющих разные расы, вовсе не означает, что для них предопределена одинаковая расовая история. Динамическая картина для племен разных рас наверняка будет совершенно различной, поскольку немыслимо представить себе полностью идентичные генотипы, а малые различия могут приводить к большим последствиям. Само же расовое различие может определяться особо «ценными» генами, оказывающими решающее влияние на формирование динамического портрета расы. Не случайно огромное серологическое разнообразие удивительным образом сочетается с фенотипическим единообразием – например, для таких крупных групп, как южные и северные европеоиды, а также для малых групп поселений, где очевидно близкое родство.

«Ценный» ген создает лицо рода, расы вопреки разнообразию серологических параметров, демонстрирующему возможность либо усложнения внутренней дифференциации, либо образования более широких родственных общностей.

 

4. Изоляция и приспособление

На первый взгляд очевидный довод о влиянии на расообразование приспособления к природным условиям не выдерживает критики. Плоское переносье тунгуса и негра, эпикантус эскимоса и южного китайца показывают, что здесь действуют иные закономерности. В действительности, миграции сильно замутняют исходные причины образования признака. В целом можно считать, что природные условия обособляют расы и племена, но при этом не предопределяют какие-либо признаки. Главным является не тип природных условий, а географическая и ландшафтная изоляция, оказывающая решающее влияние на концентрацию того или иного признака. Природа постоянно проводит генетические эксперименты, обособляя уникальный генотип рода, который впоследствии может оказаться типичным для целого народа или даже расы. Приспособление лишь обособляет негодные результаты природного эксперимента, тем самым, отбирая пригодные для выживания и развития генотипы. Таким образом, в современных генотипах заложена вся картина приспособления, характерная для различных периодов эволюции и социальной истории.

Развитие первобытного общества прошло через очень продолжительную стадию существования изолированных коллективов или совокупностей коллективов, связанных и ограниченных рамками эндогамии. Малые группы противостояли всем другим: они были морфологически различны и представляли собой способ конкуренции между различными моделями генетической конструкции организма. Морфология создавала образ «чужого», а генетика – реальные конкурирующие генотипические модели.

Законы генетики показывают, что различие между популяциями тем больше, чем длительнее их изоляция (отсутствие смешения). При изоляции уже через несколько поколений популяция переходит по определенному набору генов в гомозиготное состояние – ряд признаков вымывается и исчезает, другие закрепляются и подвергаются мутациям, становящимся причиной специфической судьбы группового генотипа.

Большое количество пещерных раннепалеолитических стойбищ, раскопанных по всей Евразии, говорят о том, что древние люди не были кочевниками - у них существовала эндогамная семья и меры по стабилизации рождаемости. Следствием такой самоорганизации являлась определенная программа стабилизации генотипа, четко обособлявшего данное племя от любого другого – даже от близкородственного.

Случайный или предрешенный генетикой переход группы к более высокому уровню развития производительных сил означает быстрый рост ее численности и поглощение малочисленных групп, распространение на большие пространства до тех пор, пока ландшафт не заполнялся и внешняя экспансия не исчерпывается. Переход к внутренней конкуренции исчерпывается ассимиляционный потенциал и начинается новая дифференциация – до последующей волны экспансии, которая родится в одном из изолятов или придет извне, если в данный ландшафт хлынет племя с новой технологией (оружием и способами хозяйствования) и более мощными средствами мультипликации своего генотипа. Так раса создается технологией, имея корни в биологии. Разные типы цивилизации (культуры и хозяйства) имеют разный демографический потенциал.

 

5. Семья – средство отбора

Семейные отношения – первейший регламент отбора, прямо вмешивающийся в биологические процессы. От обычного животного стада человека отделяют жесточайшие запреты браков определенного типа или, напротив, преобладание браков определенного типа. Причем, отбор на выживание осуществлялся, бесспорно, в жесткой конкуренции различных моделей семьи и рода.

Примером образования новой расы за счет направленного брачного смешения являются камчадалы, порожденные сожительством русских колонистов-мужчин с местными аборигенками-ительменами. В то же время, это пример скорее не до конца прошедшей ассимиляции. На русское население это смешение не оказало ровным счетом никакого действия. Дальнейшее давление русского генотипа сломило бы и привело к исчезновению генотипа ительменов. Обособление же населения в сочетании с определенного типа экзогамным браком создало расу.

Следует различать типы семьи, способствующие мутационному сдвигу генотипа и типы семьи, или же, напротив, закрепляющие и стабилизирующие генотип. Первые дают импульс к расообразованию из малой группы особей, вторые – к расосбережению, становлению расы как многочисленной общности с выведенными в социально-природной лаборатории новыми полезных качествами.

Гаремная семья соответствует самому жестокому столкновению самцов и выделению именно по мужской линии самых мощных физически и самых умных. Вероятно, именно этим обусловлены разбитые черепа, многочисленные прижизненные травмы, признаки каннибализма. В жестоких столкновениях осваивалось средства нападения - оружие, которое в сублимированном сознании древнего человека могло становиться также и орудием.

Важнейшая роль в сохранении гаремной семьи – гипертрофированная половая способность самцов и множество ухищрений для удержания самок около себя. Эти свойства во многом закрепились и сохраняются в поведении современных мужчин - в том числе и помимо образования брачных союзов. Правда, прежняя функция в таком поведении утрачена – мужчины древних племен были близкими родственниками. В отличие от современных мужчин, именно их генотип становился объектом «эксперимента» на выживание. Возможно, именно в этом «эксперименте» появился разум – как следствие фактического запрета на сексуальность, потребовавшего сублимации в иных видах деятельности.

Промискуитет (групповой брак) – общедоступность самок и терпимость старшего самца к отношениям других самцов с самками (обратно – и других самцов к отношениям вожака с их самками). Оргии современной «сексуальной революции» являются отзвуком деградирующих сообществ, в которых нет жесткой конкуренции за самок. В форме сохранившейся дикости до современности сохранились варианты «дополнительных мужей» (полиандрия), сорорат (сожительство или брак с сестрами) и левират (сожительство или брак с женой старшего или младшего брата), а в средневековой Европе – в «праве первой ночи». В любом случае разнообразие половых связей в древности вело к быстрой унификации генотипа и минимизации различий в экзогамном родовом сообщества. В то же время групповой брак не мог быть конкурентоспоообным способом регламентации жизни рода, поскольку не давал ему шансов противостоять внезапно изменившимся условиям, требующим контролировать численность, а также не исключал жестоких столкновений, которые могли вспыхивать между самцами.

Экзогамный брак – запрет браков с сородичами, возможно – непременное требование брака между двумя родами (дуальная экзогамия). Экзогамная форма брака отчасти разрешает противоречие гаремной семьи – сородичи вожака ищут себе невест «на стороне», образуя свою собственную брачную ячейку. Вслед за такой формой брака быстро должна возникать кровнородственная семья или – в порядке тупикового пути развития при исходно достаточно благоприятных условиях - групповой брак. Снятие жестокостей конкуренции требует введения новых и новых запретов, сужающих выбор пары, а после выбора практически закрывающих возможность полигамного брака. Все это давало множество способов регулирования численности семьи, но в то же время создавать стабильное и многочисленное родовое сообщество с четким осознанием «своего» в отличие от «чужого».

Кровнородственная семья естественно складывается из разрешения противоречия между крайностью промискуитета и крайностью мужской конкуренции в гаремной семье. При этом вводится жесточайшая регламентация отношений между полами – прежде всего, запрет на браки между разными поколениями. Сама же возможность вступать в брак обуславливалась тяжелейшими испытаниями, в которых юноша должен был доказать, что стал мужчиной. Тем самым отбор наиболее сильных и терпеливых мужчин продолжался уже не в смертельной конкуренции, а в регламентированной социальной практике. Кроме того, это давало роду возможность разрастаться численно и образовывать сообщество более высокого порядка и большего генетического разнообразия – племя.

Характерно, что для кровнородственной семьи дети обобществляются вне зависимости от реального родства. Возникают поколение родителей и поколение детей; все родители считаются родителями всех детей. (В российской действительности обращение старушки к мальчику – «сынок», юного мужчины к старушке – «мать», «матушка», к старику – «отец» и т.д.) Тем самым идентификация «свой»/«чуждой» изначально демонстрируется как исключительно биологическая. Предположение о том, что древние и дикие племена не в курсе причины появления детей в этом плане выглядит более чем натянутым.

Таким образом, семейная мораль, статус семьи, брака – важнейшее условие стабилизации генотипа. Пренебрежение регулированием в этой области со стороны современного государства (автору приходилось писать, что стабильной семьи в современном российском праве не существует) чревато вырождением. Вместо регламентированной обычаем и законом конкуренции ухаживаний мы получаем распущенность нравов и хаотическое смешение, которое теперь вовсе не стабилизирует генотип.

Роль различных типов семьи остается толком не исследованной. Но бесспорна эволюционная история мужских и женских генов (исследования «судьбы» мтДНК и Y-хромосомы) отличаются и соответствуют различным брачным традициям. Одни «брачные стратегии» укрепляют расу, другие разрушают ее или способствуют расообразованию, если проведенный таким образом генетический эксперимент оказывается достаточно продуктивным социально и биологически.

Человек в каком-то смысле «разводит сам себя», образуя направленный отбор путем введения разного рода запретов на браки – на эндогамию, кросскузенские браки и пр. В каком-то смысле эти ограничения приводят к тому же, что и у самоопыляющихся растений, образующих нескрещивающиеся линии – генетически и фенотипически разнородные. Панмиксия (свободное и случайное скрещивание) ограничивается дополнительными закономерностями – возникает генетическая структура родовой общины, своеобразная иерархия, которая может распространяться и на племя и даже быть племенной особенностью – при отсутствии значимых межродовых смешений. Различные социальные специализации оказываются связанными с определенными фенотипами как причина и следствие.

 

6. Первичное расообразование

Генетические исследования последних лет позволили вскрыть миграционную историю человечества – пусть только в самых общих чертах.

Прежде всего, генетика однозначно разрешает спор между полигенистами и моногенистами. У всех людей есть общие мать и отец, жившие 100-200 тыс. лет назад в Восточной Африке. От них в современном человеке присутствуют соответственные детали мтДНК и Y-хромосомы, а от их немногочисленных соплеменников – иной генетический материал.

Ясно, что это была не единственная мутантная группа, которая «отпочковалась» от исходной антропоидной ветви и была ей противопоставлена в качестве природного генетического эксперимента. Они, как и исходная немутированная группа, могли поставлять в генотип последующих поколений выживавшей в муках генетических трансформаций популяции. Вполне возможно, что мутированные группы оказывались вполне совместимыми с дочеловеческими особями, которые также мутировали от исходной формы. В последующих генотипах мог сохраняться также и «звериный ген», причем различный для различных территорий, где эволюция шла своим путем. Таким образом, магистральная линия развития к современному человеку могла постоянно смешиваться с различными генотипами, несущими пространственное разнообразие от более ранних антропоморфных существ, сохраняющих признаки родства с доминирующей человеческой расой. При этом генетическое родство, даже в случае смешения, оставалось призрачным – отдельные наследуемые признаки вовсе не означали, что в дальнейшем вражда ослабеет и сменится на мирное сосуществование.

Следует признать, что у человеческих рас все-таки был общий предок. Он не был похож на одну из человеческих рас. Материнская раса имела австралоидные и африканоидные черты – именно таковы древнейших ископаемые черепа верхнепалеолитических людей, найденные в Африке и в южных районах Европы. Определенное генетическое родство (весьма отдаленное) прослеживается у австралоидов с неандертальцами - находки в пещере Схул (Палестина) демонстрируют сочетание у неандертальцев европеоидных и австралоидных признаков. Все это, впрочем, вовсе не означает родства рас, которые отражают дальнейшее расхождение от стержневой расовой ветви, которая будет выбрана в будущем за счет маргинализации, а потом и истребления других ветвей и образованием новых расовых форм.

История образования человеческих рас выглядит примерно следующим образом. Около 150-200 тыс. лет назад африканское племя перволюдей, в котором жили наши прародители, расселилось на такой территории, когда один род не имел тесных контактов с другим. Каждый из родов все больше отличался от соседних, пока не образовалось несколько различных ветвей. Считается, что возникло три африканских родословных (произошло это 130-170 тыс. лет назад), доживших до наших дней. Один из родов образовал миграционный поток и дальнейшую расовую трансформацию переселенцев. Может быть, имелось большее количество расовых образований, но в современных генотипах фиксируются только три. Остальные, вероятно, вымерли, образовав тупиковые ветви расового разнообразия.

Миграционный поток из Африки мог исходить только через узкое северо-восточное «горлышко». Сквозь это «горлышко» вдоль теплого морского побережья Евразии двинулись рыбаки – именно этот «технический» прорыв, связанный с возможностью кормиться от морских ресурсов, дал ту численность племен, которая образовала переселенческий поток. Путь миграции был предопределен, поскольку Европа была покрыта ледником и заселена неандертальцами, более адаптированными к холодному климату.

Вдоль южного побережья Азии рыбаки двигались достаточно бодро, заняв примерно 60-70 тыс. лет назад всю приморскую кромку – вплоть до Австралии (тогда Австралия составляла единое целое с Тасманией и Новой Гвинеей, едины были также Суматра, Ява, Борнео и Бали). И только малочисленные отщепенцы пытались сменить профессию и отправиться вглубь материка на север – северо-восток.

На пути континентальных переселенцев образовалось две «запруды».

1) Накопив миграционный потенциал в Месопотамии, протораса выделила переселенцев, двинувшихся на север. Ландшафт Передней Азии оказался многообразным и давал оседлым общинам собственное бытие, отдельное от прежних родственников. Они все больше различались между собой и самостоятельно формировали новые отряды переселенцев, двигающихся дальше малыми группами (со своими уникальными генотипами) по холодным ущельям и нагорьям – пока все это племенное разнообразие не уперлось в Кавказские горы. Здесь возникла своя «Африка» - многоплеменное населения, трудно фильтрующееся через Кавказский хребет, а также «в обход» Каспия – вдоль его восточного побережья. Но за Кавказских хребтом переселенцев, оторвавшихся от проторасы, ждало изобильное существование и возможность быстрого размножения и пространного расселения.

2) Вторая «запруда» образована Гималаями. Но пространство Индостана дало возможность континентальным переселенцам образовать многочисленную расу, не разделенную преградами и живущую в достаточно благоприятных условиях. Обе эти причины объясняют частую физиономическую близость современных индийских южан к африканским типам. Древнейший комплекс австралоидных признаков до сих пор прослеживается у изолированных реликтовых групп населения Индии.

3) Континентальные переселенцы Индокитая образовали свою расу в поймах великих китайских рек, попутно истребив ранее пришедших туда обезьяноподобных «прародителей» - вроде тех «хоббитов», чьи останки недавно найдены на индонезийском острове Флорес (Homo floresiensis). Афроавстралоидный признак – широкий нос и выступающие губы, обнаруженный в костных останках неолитических могильников в междуречье Хуанхэ и Янцзы, говорит о генетической связи этого очага расообразования с материнской расой, вышедшей из Африки.

Возможно, своеобразие монголоидов связано со смешением с потомками синантропов, которые мигрировали вместе с сапиенсами. Так или иначе, строения зубов современных монголоидов и синантропа указывает на комплекс общих признаков, которые считают проявлением генетической преемственности. Возможно, синантропы, были одной из ранних ветвей протолюдей, просочившихся на территорию современного Китая уже в достаточно развитом состоянии и не слишком отличными генетически от мигрирующих афро-австралоидов. О развитости мозга синантропа говорят зоны в задней части височной доли и височно-теменно-затылочной области, которые отвечают за управление речью. Синантропы владели огнем, занимались загонной охотой.

Особенность монголоидов, как заметил В.П.Алексеев, проявляется в том, что резкая выраженность расовых признаков для них наступает уже в детском возрасте, чего не наблюдается для негритянских и европейских детей. Эта специфика может свидетельствовать как о более позднем отделении монголоидов от материнской расы, так и об особенностях расогенеза монголоидов (например, смешение с одной из родственных расовых ветвей – потомков синантропов).

Монголоидная ветвь по времени отделения от основного миграционного потока ближе всего к исходной африканской расе, но это вовсе не означает генотипического родства – интенсивность расогенеза, как и для кавказской расы, здесь была чрезвычайно высока.

То же можно сказать и об Американском населении, образовавшемся от переселенцев, проникших сюда несколькими волнами через пересыхающий в периоды оледенения Берингов пролив 40-15 тыс. лет назад. Судя по антропологическим данным первые люди жили в Америке 40-30 тысяч лет назад. Исследования показали, что коренные жители Америки происходят всего от четырех носительниц особых мтДНК, которые не встречаются у европейцев, но часто встречаются у тувинцев и сойтов, в значительно меньшей степени – у тибетцев, северных китайцев и монголов. Некоторые исследователи находят нечто общее между коренным населением Америки и негритосами, карпентарианцами (родственники американских индейцев, отправившиеся не с ними, а к югу – в Меланезию и Австралию) и амурцами (группа, осевшая по пути в Америку на Дальнем Востоке). Причем в ранних волнах доминировали амурцы (представители ветки кавказоидов), а в поздних – монголоиды. Как и прочие расы, америнды были не следствием эволюции, а акта творения из малых групп азиатской проторасы.

Протораса рыбаков-африканоидов исчезла вместе с поднятием уровня океана, лишившись возможности прежнего существования и единого для всего побережья ландшафта, а значит – единой расовой общности.

 

7. Вторичные миграции

Судя по исследованиям мтДНК европейского населения, здесь имеются две различные гаплогруппы, свидетельствующие о различном характере заселения Европы. Первая образовалась за счет переселения сложившейся на Кавказе расы, возникшей 25-30 тыс. лет назад. В Европу она проникла примерно 15-20 тыс. лет назад, когда неандертальцы уже были уничтожены предшествующими переселенцами, которые теперь сами стали жертвой более мощного миграционного потока.

Соответствующая гаплогруппа мтДНК является самой распространенной в Европе, а ее изменчивость усиливается у европеоидных популяций по направлению к Ближнему Востоку. Пока неясно, является ли это следствием метисации или миграционным «следом», оставленным при движении в Европу. Понятно только, что одна из ветвей многообразной кавказской расы (возможно, предки нынешних осетин) стала родоначальником древних европейцев, образовавшихся из переселенцев, которые быстро расплодились и перемешались на плодородной и богатой дичью равнине примерно 15-20 тыс. лет назад. Этой расе принадлежала все равнинное пространство от Европы до южноуральских степей. Этой же расе пришлось сосуществовать с новым мутированным населением, образовавшимся на Пиренейском полуострове и на юго-западе Франции, вероятно, 30 тыс. лет назад (по анализу маркеров E-хромосомы) и расплодившаяся 10-15 тыс. лет назад (по анализу мтДНК). Сегодня следы этой расы остались у басков и саамов – вероятно, ее вытеснение началось в жесткой конкуренции с потомками более древних кавказских переселенцев еще до арийского нашествия. Рассечение на две генетически родственные популяции объясняется также ледниковым периодом, заставившим людей на многие столетия разделиться между Иберией, Балканами и Северным Причерноморьем.

Миграции населения, расселявшегося от первых земледельческих цивилизаций 6-8 тыс. лет назад, не оказало существенного влияния на передвижение барьеров между расами, поскольку приводило скорее к временной унификации в широтном направлении. Миграционное давление на север сдерживалось ответным давлением с севера. Совершенно иной результат произвели скотоводческие цивилизации.

Арьи, пришедшие на Южный Урал, скорее всего, обогнув Каспий с востока, образовали курганную культуру и в III-м тысячелетии до н. э. заселили обширные территории степной зоны. Именно степь дала арийцам историческое преимущество в освоении домашнего скотоводства – приручение лошади и, вероятно, коровы.

Переход от собирательства к земледелию и скотоводству решительно изменил расовый баланс в Евразии. Прежде всего вследствие распространения новых болезней, проводящих интенсивный отбор среди быстро плодящегося населения евроазиатских степей. Продолжительность жизни в связи с новой диетой и почерпнутыми у домашнего скота болезнями уменьшилась с 30-40 лет до 20-30. В то же время в 2-3 раза увеличилась рождаемость, а с ней – и детская смертность. Жизнь была краткой, но яркой. Арьи умирали молодыми, но жили чрезвычайно интенсивной жизнью, оставляя многочисленное потомство, все более устойчивое к факторам среды и закрепляющее в генотипе полезные мутации.

Этот отбор продолжался вплоть до Средневековья, но свои результаты дал в исторически краткий период, когда арьи, севшие на коней заняли почти весь континент, оставив неизменными прежние расовые формы только в анклавах на севере Испании (баски), в Скандинавии (саамы), на юге Индостана и в Индокитае. В то же время в Индии женские генотипы сохранились в древнейшем виде – более 60% индийских женщин имеют мтДНК африканских первопереселенцев. И только в высших кастах мтДНК имеет сходство с европейскими. Мужские генотипы имеют прямую корреляцию с кастами – чем выше каста, тем большее сходство дают Y-хромосомные исследования с восточноевропейскими.

Арьи имели невероятную миграционную мощь, которую не остановили горные хребты Памира. Ясно, что переселение по привычным степным просторам на запад и на восток было еще более существенным для расовой истории Евразии.

Западными соседями арьев были трипольцы, которые в III-м тысячелетии Трансильванию, Прикарпатье, Молдавию и Правобережную Украину. Их образ жизни был оседлым и, соответственно, сильно дифференцировал один племенной союз от другого. Арьи, привыкшие к скотоводческим миграциям, были более однородны и организованы, а также лучше подготовлены к войне и числом, и умением. Трипольцы не могли им долго сопротивляться и покорились, образовав плацдарм для арийской экспансии дальше на запад. Судя по генетическим данным, арийцы приобрели заметные преимущества по части продолжения рода, образовав высшие сословия (как и в Индии), но не истребили коренное население, которое составляло численное большинство и подпитывалось неинтенсивной, но постоянной ближневосточной миграцией.

В дальнейшем арьи заключили союз с ближайшей к ним балканской расой против пиренейской, от которой в результате мало что осталось. Но позднее вместе со своими союзниками, ставшими родственниками, они были оттеснены к северу Европы (о чем говорит распространенноть одного из гаплотипов Y-хромосомы, чаще встречающаяся на территории Польши, Венгрии и на севере Украины, и новый вариант Y-хромосомы с возрастом менее 4 тыс. лет.). Собственно, тем самым был предопределен арийский генотип славянского населения.

Волна арийской миграции унифицировала расовую общность Европы, но в дальнейшем, по мере исчерпания миграционных потоков, она стала снова дифференцироваться в соответствии с ландшафтными ячейками, куда попадали отдельные арийские племена и порабощенные ими местные общности. Наиболее заметной из них оказалась равнинная общность лужицкой культуры, существовавшей в Центральной Европе в ХIII-II вв. до н. э. От нее расходились и обособлялись балканские, италийские, пиренейские группы. Северные лужичане, жившие между Вислой и Одрой и в большей мере сохранившие арийский архетип, дали начало славянам. Южные славяне связаны с численным преимуществом доарийского населения и поэтому имеют иную антропологию и расовую историю, серьезно отличаясь от северных славян, столь легко впоследствии принявших близкородственных им варягов как высшее арийское сословие. На юге в Причерноморье трипольцев заместили иранцы, происходившие от арийской экспансии на юг, начатой еще в середине III тысячелетия до н.э. Но сами уступили эти пространства тюркам, чем была создана крайне запутанная антропологическая история этих пространств. Поэтому южнорусский тип во многом несет на себе пороки недавней (по меркам эволюции) метисации и остается капризным ребенком общеславянской и общерусской этнической общности.

Вопреки мощи миграционного напора арьев на Европу, они радикально не изменили генетического портрета, устоявшегося со времен верхнего палеолита. Послеледниковые и неолитические родословные (судя по изучению с помощью Y-хромосомного полиморфизма) составляют лишь мужского 20% генофонда Европы. Соответственно, миграционный вклад в расовое разнообразие оказался достаточно слабым. Европейцы так и остались древнейшей ветвью сапиенсов. Возможно, это объясняется также близостью генотипа ариев-завоевателей, которые были продолжателями той же расовой ветви и несли в себе древние генотипы, близкие европейцам.

Двойная идентичность европейских народов, происходящих от ариев и более древнего субстрата кавказской расы, объясняет ту расовую солидарность с народами Кавказа, которая то и дело возникает в Европе в противовес арийской солидарности со славянами, где древний ближневосточный субстрат был представлен значительно слабее. Логична также солидарность балтов и кавказцев как представителей древнего доарийского субстрата, а также неустойчивость этнической идентичности украинцев, смешавших множество кровей и мечущихся в своем самоопределении между разными культурными и политическими центрами.

Очень далекими от «спора славян между собою» оказались те мигранты африканской проторасы, которые тысячелетиями мигрировали по ландшафтам Юго-Восточной Азии. Их дальнейшая миграция на север со временем отбросила арийских колонистов («рыжеволосых ди»[v][5]) на северо-запад. В условном пограничье тех времен остались упорно не поддающиеся ассимиляции остатки соответствующих генотипов, которые наблюдаются в некоторых сибирских народах, а также в загадочных айнах.

Миграционный «ответ» монголоидов состоял сначала в вытеснении европеоидов-ариев из Юго-Восточной Азии, а потом - в мощном набеге Чингисхана и его потомков, чей генотип распространился из Монголии на огромные пространства от Тихого океана до Каспийского моря. Соответствующая «молодая» генетическая линия Y-хромосомы (возникшая около 1000 лет назад) встречается на этом пространстве у 8% мужчин, а в отдельных районах Монголии, центральной и Средней Азии – у 15-30%. Столь быстрое распространение нового генотипа, безусловно, связано нес биологическим, а с социальным отбором – прямыми преимуществами по части деторождения у представителей чингизидов.

Указанные миграции сложили картину современного расселения рас. Если многообразные негроиды почти безраздельно занимают Африку, то европеоиды и монголоиды делят Евразию, обмениваясь миграционными набегами. Так, татаро-монгольское нашествие сдвинуло было границу расового разделения к западу. Но эпоха Нового времени привела к планетарному господству европейцев и массовой миграции европейцев в Америку, Австралию, в Сибирь и на Дальний Восток. Новейшее время вновь разрушило расовый баланс за счет войн внутри Белого мира, унесших жизни десятков миллионов, а также распространения гедонистической морали и допущения расовой дискриминации Белого человека во всем европейском цивилизационном пространстве. Кризис европейской цивлизации выразился в распаде не только расовой солидарности, но и биологически обусловленного стремления к воспроизводству крупнейших исторических наций. Европеоиды стремительно сдают свои позиции в Европе и в Америке, русские откатились с Дальнего Востока, из Сибири, практически полностью ушли из Средней Азии и Закавказья, покидают Северный Кавказ.

Современная политика должна учитывать возможность эпохального сдвига расовой границы и слома равновесия между расовыми группами Евразии, следствием чего может быть жесточайшая расовая война на уничтожение. Ее прологом мы уже сегодня можем считать новое «великое переселение народов» через открытые южные границы России, массовая миграция арабов, африканцев, турок в Европу, заселение азиатами и латиносами Северной Америки.

 

8.Племя и род

Наряду с множеством генов, по которым в популяции идет постоянное расщепление, в ней имеется генетический базис - немутировавшие гены. Поэтому популяцию нельзя характеризовать полиморфизмом, сколь бы причудливым и разнообразным он ни является. Популяция характеризуется мономорфизмом – общим и неизменным генотипом.

Племя появляется как социальная эволюция рода, достигшего такой численности, что возникают обособленные поселения, разрывающими привычную родовую панмиксию. Любые изоляционные механизмы (пространственные, экологические, генотипические) приводят к разделению исходной популяции на небольшие по численности субпопуляции, в которых интенсивность процессов дрейфа генов значительно возрастает, способствуя созданию генетической структуры родов в малочисленных общинах.

В пределе родовая популяция «клонируется» с одного генетического клише – от одной пары прародителей, несущих в себе мономорфизм своего племени и случайную выборку в соответствии с естественным племенным полиморфизмом. Род становится «разработанной темой» одной из племенных генетических вариаций.

Род, состоящий из семей и лиц, состоящих в близком или лишь относительно отдаленном родстве не исчерпывает всего генетического разнообразия, заложенного в популяции. Именно поэтому изолированные поселения демонстрируют физиономическое сходство соседей, но по кровным параметрам – связь с тем многообразием, которое заложено в более широкой племенной общности. Напротив, племя характеризуется общностью крови, но значительным физиономическим (и в целом антропологическим) разнообразием.

Род, «проварив» в течение многих поколений свой генофонд, менее уязвим к разного рода катаклизмам: ему уже нечего терять из своего генетического разнообразия, его генофонд типичен и воспроизводим в каждом следующем поколении, независимо от численности этого поколения.

В меньших по численности поколениях дрейф генов происходит за более короткие промежутки времени и случайные мутации быстро становятся общим достоянием или же, напротив, просто теряются. То есть, падение численности, стабилизирует род. Для племени, напротив, ограничение рождаемости может действовать фатально. Разнообразие может быть утеряно, точнее, смещен его баланс – при снижении рождаемости начинается дрейф генотипа в соответствии со случайным наследованием части того разнообразия, которое при достаточной рождаемости проявлялось в полной мере.

Малозаметное явление, которое происходит в роде, когда в нем теряется необходимая численность очередного поколения – утрата тех генотипов, которые соединяют его с племенем. Племя разрывается на отдельные роды, в каждом из которых усекаются «хвосты» случайных воспроизведений родового генотипа, а генный дрейф случайных мутаций (служащий основой общей генетической истории) между родами пресекается.

Если бы племя состояло только из родов, оно было бы только механической суммой таких родов и не имело бы общей генетической основы. Таковая основа возникает в связи с теми миграциями генов, которые имеются между родами. В то же время избыточная интенсивность таких миграций (рост числа мигрантов и межродовых смешений), подрывают родовую структуру. Племя перестает различать близких родственников от чужаков, что чревато изменением культурной парадигмы, распадом бытовой культуры.

В племени существуют естественные границы между родами – и культурные, и ландшафтные. Это сдерживает дрейф генов. Но полное его прекращение уничтожило бы племенное единство – каждый род получил бы свою генетическую историю. Соответственно, племя характеризуется ядром и периферией – пограничные в племенном ландшафте роды так или иначе обделены результатами генного дрейфа от собственного племенного ядра и зависимы от мигрантов от соседних родовых сообществ соседних племен. Если образ «чужака» расплывчат, то родовая община может постепенно уйти в иное племенное пространство.

 

9.Этнос, нация, государство – защитники чистоты расы

Раса разнообразна, но едина в своих биологических параметрах, выработанных тысячелетиями приспособления к определенным природным условиям и сохраненных в родовом наследстве. В то же время, расовое разнообразие не позволяет надежно устанавливать идентификацию на уровне отношений «свой-чужой». Особенно с учетом подозрительности родовых сообществ к «замаскированным» чужакам, похожим на них.

Средством идентификации, необходимым для поддержки биологических механизмов защиты чистоты расы, является этнос. В этносе культурная идентификация закрепляет расовые задатки. При этом этнос может в какой-то доле индивидов «ошибаться» - неверно связывать их со своим родовым древом. Но этнос очень чуток к культурным отклонениям, подавляя инородчество в формах социального поведения, а значит – угнетая чуждые генотипы социальными методами. Пока внедрение чужаков не слишком интенсивно, этнос своими социальными механизмами постоянно самоочищается. В значительной мере этому способствуют эндогамные браки в рамках родовых сообществ, куда ограничен вход не только чужакам, но и племенным родственникам из других поселений.

Род выполняет функцию направленного действия по сохранению семейного обычая и сбережению фенотипа – «лица необщего выражения». Дрейф генов совершается через обмен невестами между поселениями – родное, но с «изюминкой» притягивает как проявление красоты. Избыток «изюма» в образе заморских красавиц в народной массе всегда вызывает опасение и отторжение, да и родниться «не известно с кем» семьи устойчивых родовых сообществ не могут иметь никакой склонности.

Племя связывается цепочками брачных связей между поселениями и создает культурную и фенотипическую узнаваемость, в рамках которой только и одобряется экзогамный брак.

Определенное стирание племенных особенностей (территориального своеобразия) в равнинных ландшафтах способствует складыванию этноса (народа), который характеризуется массированным включением социального фактора в процесс борьбы за существование и выживание. Культурный компонент становится важным, например, при создании союза с целью отражения агрессии. На равнинных пространствах народ способен на такого рода союз. А вот горские «народы» (в реальности – племена) чаще всего живут изолированными княжествами, обороняясь от врагов скорее природными барьерами.

Современным способом подкрепления расовой чистоты становится государство и нация, ограничивающая иммиграцию чужаков уже не только культурными, но и политическими методами. Для решения проблемы внутренних миграций создается либо режим национального государства (ускоренной ассимиляции), либо империя (внутренние границы, замыкающие провинции особыми правовыми режимами).

Современный мультикультурализм и номадическая активность населения развитых стран грозят разрушением расовой чистоты и сложившегося расового разнообразия. Место мутационных экспериментов, которые осторожно ставит природа, человек нашего времени, кажется, готов сам на себе поставить масштабный и крайне рискованный эксперимент, обеспечив искусственное и массовое выведение самых причудливых генотипов. Уничтожение культурных и политических барьеров, возведенных природой и обществом ради недопущения смешения, может в какой-то момент заполонить человечество ужасными болезнями, перед которыми дезадаптированные генотипы окажутся бессильными. Для современного населения новые расовые типы могут в полной мере оказаться не людьми, а для этих нелюдей мы сами – совершенно чуждыми существами, подлежащими уничтожению.

 

10. Опасность метисации

Современные человеческие расы напоминают о древних различиях, отдельных приспособительных к условиям среды механизмах. Они же предупреждают об опасности биологического смешения и о возможности образования потомства, биологически не приспособленного к среде обитания и социально неприспособленного к сложившемуся на данной территории и в данном населении родовому обычаю.

Свободное скрещивание выступает в качестве постоянной силы, возвращающей родовой генотип в равновесное состояние. В то же время это может быть равновесие процесса, а не состояния. Может происходить последовательное изменение генотипа. Даже в простейшей ситуации, когда в популяции представлены лишь два аллеля одного аутосомного гена, необходимым предварительным условием равновесного состояния является равенство частот аллелей в женской и мужской частях популяции.

И все-таки в закрытой системе от равновесия-процесса популяция переходит к равновесному состоянию (если мутации несущественны) и устанавливается определенная частота генов. Это равновесие может нарушаться при радикальном изменении условий существования, что влечет за собой нарушение соотношения факторов эволюции или степени их эволюционного давления. Вероятно, речь может идти скорее о динамическом равновесии, когда постоянные колебания средовых факторов компенсируются соответствующей реакцией генотипа.

Изменение генотипа вследствие мутаций происходит незримо. Новые мутации имеют преимущественно рецессивный характер, пребывают в гетерозиготном состоянии и поэтому не могут быть подвергнуты действию отбора. Родовая панмиксия распространяет мутации при отсутствии зримых внешних проявлений. Это может быть скрытой «болезнью» рода, незаметно для себя подготовившего генетическую революцию, которая может быть запущена и реализована буквально одноактным смешением с чужаком.

Внешне популяция остается однородной, а в гетерозиготном состоянии несет в себе все возможные популяционные сдвиги, которые тут же проявятся, как только начнется смешение с соседней популяцией.

Современные расы говорят нам о грядущих следствиях некогда состоявшегося мутационного эксперимента, поставленного природой. Сегодня эти результаты могут в некоторых аспектах недооцениваться, но проявят себя, если к ним будет проявлено пренебрежение. В частности, северные европейцы могут утратить такую важную черту своего генотипа, как мутация невосприимчивости к вирусу иммунодефицита. Под угрозу может быть поставлено такое генетическое достояние ранних скотоводов, от которых произошли европейцы, как способность вырабатывать фермент лактаза, расщепляющий молоко. Южные народы, не имеющие соответствующего гена, способны употреблять в пищу только кисломолочные продукты. В России частота гиполактазии для русских составляет 30%, для народов Севера и Дальнего Востока – 60-80%. Третий образец пока неузнанного европейцами достояния – способность употреблять алкоголь, не нанося существенного вреда организму. В ситуации, когда европеец будет только временно весел («веселие Руси есть пити»), монголоид рискует стать алкоголиком. Данное обстоятельство обусловлено генетически заданным соотношением скоростей расщепления этанол в организме и вывода продуктов расщепления. Замедленная у монголоидов вторая стадия процесса отравляет организм. Наконец, сохранение европейских традиций питания в сочетании со смешением с другими народами ведет к диабету (для приученных к жирной пище азиатов), гипертонии (африканцы).

Вряд ли мы знаем все о своем генотипе, чтобы уверенно считать приведенные примеры малосущественными и игнорировать еще неисследованные опасности генетического смешения различных рас и этносов.

Даже мало что зная об опасностях метисации, мы можем быть уверены, что неоцененные на социальном уровне генотипические различия предваряют жестокую конкуренцию и смертельную вражду, которая может возникнуть как бы ниоткуда. Отказываясь видеть биологические причины вражды, мы не сможем понять, как можно ее изжить, и не уясним того простого факта, что воспитание «толерантности» просто убивает охранительные механизмы, построенные природой ради сохранения рода человеческого во всем его разнообразии.

В живой природе расовые различия разнообразны: вид может иметь десятки рас, а может лишь одну. При этом разные виды могут жить на одной территории, а расы вступают в жесткую конкуренцию в любом случае и образуют устойчивые пограничья. Последнее достаточно поучительно для человеческих сообществ. Как только социальный порядок позволяет проживать на одной территории разным человеческим расам, следует ожидать обострения противоречий, в которых одна раса рано или поздно вытеснит или уничтожит другую. Такого рода картину ярко описал в своей книге «Гибель Запада» Патрик Бьюкенен, показавший как «политкоректность» скрывает в США самый настоящий геноцид белого населения как со стороны афроамериканцев, так и со стороны выходцев из Мексики. Аналогичные процессы происходят и в других странах, склонных к мультикультурной политике – прежде всего, в России, где геноциду со стороны иных рас подвержены русские.

Если для человека выделение его в животном мире в особый вид теряет смысл, то расовые различия становятся самыми важными. Тем более что расовое смешение, в отличие от животного мира, в человеческих сообществах возникает достаточно часто. И даже если природа сопротивляется биологическому смешению, различные расовые группы живут рядом, пусть и не вместе, изредка обмениваясь генами, но постоянно соучаствуя в учреждении определенного социального порядка. Этот порядок будет иметь надежды на устойчивость и компенсацию взаимной агрессивности рас только в том случае, если расовые различия будут осознаны и учтены таким образом, чтобы минимизировать межрасовые контакты.

 

11. Иерархия и самоорганизация

Человек сталкивается с аналогами создаваемых им иерархических систем в животном мире. Будучи сам в вечном поиске удовлетворения своего извечного стремления к значимости и признанию, он без труда находит в царстве зверей те же устремления, выраженные достаточно ярко, пусть и примитивно. Если человеческие общества имеют сложный мотивы при конкурентной борьбе за статус в иерархии, то животные вполне откровенно увязывают свой статус с правом на самок. Животные иерархии имеют откровенно выраженный характер конкуренции за возможность  создать для своего генотипа оптимальные условия наследования. Но у шимпанзе достаточно прослеживается отделение половой конкуренции от упоения статусом альфа-самца, который уже от одного факта своего главенства демонстрирует повышение уровня серотонина.

Способностью создавать многомерный «социальный капитал» человек обособляется из животной среды, получая решающие преимущества в сравнении с животными. Стратегии личного успеха могут возникать только с ориентацией на кооперацию и память о «добром имени», которая составляет львиную долю успеха. Именно в человеке способность к кооперации достигает высших форм, когда общий генный предок отодвигается все дальше и кооперация возможно даже при отсутствии общих предков. Кооперация повышает вероятность успеха в продолжении рода и передаче своих генов следующим поколениям. Но человеческая кооперация оказывается хрупкой в связи с возможной деградацией моральных норм, убивающей в человеке эту способность. Как раз в наши дни мы проходим период истории, когда малая часть человеческих особей получила решающие преимущества над своими сородичами, присвоив себе львиную долю общего наследия человечества и намеренная в дальнейшем упиваться паразитическим образом жизни, попирая мораль и стремясь к оправданию своей аморальности путем разрушение способностей людей к кооперации по всему миру. Нам следует отнестись к ситуации с полной серьезностью и понять, что против человека как вида (или совокупности видов) идет биологическая война, в которой либо выживет человечество, либо оно прекратит свое существование, лишившись возможности реализовать заложенные эволюцией и предопределенные генетикой биологические средства самозащиты.

В этом отношении весьма важна роль иерархических систем, которые в зачаточном состоянии можно наблюдать у обезьян. В стае шимпанзе иерархия устанавливается не только и не столько путем физического доминирования, но и методами кооперации. Равновесие достигается только после установления сложной иерархии, которая является условием мира и самого существования сообщества. Аналогичным образом человек создает – но уже на более высоком уровне – разнообразные иерархии (общины, производственные системы, государства и пр.). Посягательство на иерархию является посягательством на перспективы человеческого существования. Представление о том, что сообщества поддерживаются индивидуалистическими устремлениями, проявляющимися как спонтанная кооперация, глубоко порочны. Напротив, человеку свойственна иерархия, а перестройка иерархий идет вовсе не спонтанно, а в связи с изменившимися условиями и в соответствии с заложенными предшествующим развитием биологическими и социальными механизмами таких перестроек. «Рыночный» подход здесь совершенно неуместен, поскольку львиная доля человеческих коммуникаций исходит из невозможности и необязательности немедленного отклика на акт альтруизма и создает нематериальные факторы подкрепления. Не случайно наиболее выраженными формами коллективных действий является лишенные материальной заинтересованности совместные творческие усилия, совместный досуг, совместная трапеза.

Либеральная идея с самого начала своего бунта против иерархий была основана на ложном представлении о человеке. «Естественное состояние», о котором грезили Локк, Гоббс, Руссо, никогда не существовало – не было в природе обособленного индивида вне отношений иерархии. В противном случае человека надо было бы считать в своем изначальном состоянии примитивнее шимпанзе. Археологические данные говорят о том, что гоббсовской войны «всех против всех» никогда не было или же она могла возникнуть в тяжкие периоды кризисов, но вовсе не как изначальное состояние. О том, что человеческая коллективность обусловлена биологически, говорят и данные психологии: стресс возникает от одиночества, а не от общения.

Вместе с тем, война «всех против всех» может быть отнесена к описанию отношений между человеческими сообществами, внутри которых проявляются альтруизм и кооперация, а между ними происходит самая жестокая конкуренция. Все это имеет место и в животном мире, но в человеческом приобретает разнообразные формы с длительными стратегиями победы в конкурентной борьбе.

Прежняя конкуренция между государствами изгоняется, а не ее место приходит варварская война между субкультурными группами, которые готовы быть толерантными только вне помеченного ими пространства. Нарастающая этническая и субкультурная гетерогенность поселений, уже не образующих гражданских общин, привела к разрушению сообществ, производящих на локальном уровне общенациональную гражданскую культуру (включая политическую культуру). В сектор сетевых структур общенационального значения внедрилась сеть наркоторговли и соответствующей субкультуры. В данном случае мы имеем дело именно с самоорганизацией деградирующего общества, утрачивающего важнейшие социальные технологии и отбрасывающие человека к дикости – в нем исчезают наработанные в прошлом «соматические маркеры», происходит отбор асоциальных типов, получающих решающие преимущества над теми, кто все еще цепляется за общенациональную идентичность.

Следует сказать, что самоорганизаций, проистекающая из природы человека и его биологических наклонностей, продуктивна только в определенных социальных рамках, задающих отбор по определенным критериям. Только такие критерии могут отделить «своих» от «чужих», прикидывающихся «своими» путем демонстрации сходного экстерьера, но отобранные в других условиях и по другим критериям.

Принципиальным для человека становится не только и не столько индивидуальный статус в иерархии, сколько ее значимость среди других иерархий. И пусть социальные «низы» в богатых США чувствуют себя столь же ущемленными, что и «низы» нищих стран, они никогда не забывают гордиться своей «низостью» и никогда не спутают ее с «низостью» менее богатых государств.

Иерархии народов также необходимы и неизбежны, как и иерархии в государственном управлении. Не могут быть народы равнозначны в мировых делах. Одни из них немощны численно, другие еще недавно вышли из дикости, третьи поражены генетическими болезнями и патологическим поражением механизмов адаптации к условиям среды.

Далеко не всякому народу присуще стремление организовать государство. Даже при наличии такого рода стремления оказывается, что большинство народов не способно создавать государство. Пример Чечни хорошо иллюстрирует тот факт, что стремление к независимости может оказаться исключительно разрушительным явлением – победив в войне против государства, чеченцы оказались совершенно не способны к собственному государственному строительству, а потому были снова возвращены в Российскую Федерацию.

Еще сложнее обстоит дело с цивилизацией. В истории человечества считанные народы оказывались в состоянии построить такие культурные системы, которые оказывались бы образцами для всего мира и охватывали своим влиянием огромные пространства и многие другие народы. Мировые цивилизации – редчайшее явление, достояние человечества – сегодня подвергаются варварскому разрушению и оболганию.

Нигилизм, направленный против государства и цивилизации, против мировых культур и традиционного образа жизни, представляет собой попытку разрушить все типы социальной иерархии, включая иерархию народов с разным потенциалом исторического творчества. Бунт скрытого варварства этнического характеры смыкается с бунтом антигосударственного варварства самых причудливых субкультурных меньшинств.

Победа варварства и всеобщее уравнение будет одновременно самой жестокой тиранией, которое знало человечество. Это и есть грядущее царство Антихриста, попирающего все нормы человеческого бытия и все божественные установления, все духовные традиции каких бы то ни было религий.

 

12. Социально-биологическая ценность аристократии

Карл Поппер, имеющий среди либералов статус пророка, был известен также и как методолог науки и считал себя знатоком математической логики. С этими достоинствами он взялся сформулировать либеральные принципы, которые в кратком виде можно свести к трем важнейшим тезисам[vi][6]:

1.                    Государство есть необходимое зло.

2.                    Демократия не всесильна и создает лишь рамки, в которых граждане могут действовать более или менее организованно. Демократические традиции являются наименьшим злом.

3.                    Традиция создает для общественных и политических институтов целевые установки. Важнейшая традиция воплощает чувство справедливости и нравственное чувство. Разрушение «нравственной структуры» ведет к утрате всех человеческих ценностей.

Из этих тезисов легко увидеть логическое противоречие или неправильное использование авторов терминов. Поскольку в Европе ключевым элементом традиции («нравственной структуры») является христианство, то «необходимое зло» становится сомнительной новацией. Также сомнительным выглядит тезис о «наименьшем зле». Занятно, что демократия и государство у Поппера попадают в одну и ту же категорию – оба понятия считаются злом. Поскольку справедливость и нравственность никак нельзя считать злом, то «демократические традиции» оказываются неким особым видом традиций, существующим отдельно от «нравственной структуры» и, возможно, даже вступающим в противоречие с нею – когда зло демократии начинает противостоять человеческим ценностям (или традиции в обычном понимании этого слова).

Традиции могут быть нелепы для стороннего наблюдателя, но они создают социальную норму. Торопливое избавление от такой традиции нанесло бы удар по социуму, лишенному таким образом силы привычки – подорвав стереотип поведения в одном элементе национальной традиции, мы рискуем подвергнуть сомнению  ее целостность и разрушить процесс социализации, обусловленный опытом предшествующих поколений.

Стороннему наблюдателю легко осмеять какой-нибудь ритуал, но включенные этот ритуал поколения создали те «соматические маркеры», которые задают общий эмоциональный настрой и структурируют действительность в глазах индивида, которому ритуал дает ощущение сопричастности к истории собственной страны и общенациональной иерархии, если дело идет о государственных ритуалах.

Традицией заведуют иерархические системы. Спонтанная самоорганизация общества опирается на уже готовые бытовые обычаи и общезначимые нормы нравственности. Она прибавляет к этому корпоративную этику и неписанные правила сотрудничества в «ближнем порядке» взаимодействия между людьми. Однако «ближний порядок» может начать противоречить общезначимым нормам (например, в криминальном сообществе). Риски спонтанной самоорганизации в этом случае должно нивелировать государство, вмешиваясь в локальные сообщества своей директивной волей.

Иерархическая система создает и воспроизводит традицию действиями и волей своих «верхов» (в государстве – национальной элиты). Энтузиасты производственных систем образуют своего рода сословие, знающее не только тонкости внутренней жизни иерархии, но имеющее также понятие о личной чести, сопричастной престижу иерархической системы.

Аристократия является носителем и создателем традиции, покуда она ведает о национальных интересах, национальных границах и народной воле. Мораль дворянства служит модернизации производства и сознания масс в период индустриализации. И только бюрократическая рутина, подавляющая интерес массы стать значимой в собственных глазах, научившись дворянской части и доблести применительно к собственной профессии, способна подавить эту передачу по наследству элементов традиции от дворянства национальной всесословной элите.

А.Ф.Лосев писал:

 

«Аристократ не потому занимает привилегированное положение в обществе, что он какого-нибудь особенного происхождения или крови, но потому, что он по существу прекраснее, выше, идеальнее прочих. Он свободен не потому, что он фактически обла­дает властью и может повелевать, но потому, что он по существу своему свободен, в то время как остальные суть по существу своему рабы. Аристократ стоит наверху общественной лестницы потому, что он ближе к истине, что он более истинный, более правильный человек, что он может быть проводником истины для всего осталь­ного общества. Что аристократия держится не насилием и не физической си­лой, видно из того поразительного факта, что аристократия всегда незначительная в количественном отношении по сравнению со всем народом»[vii][7].

 

Еще более определенно высказывался в начале ХХ века выдающийся русский публицист М.О.Меньшиков:

 

«Древние бароны, завоеватели Европы, были и физически, и психически более деятельными, более сильными людьми, чем те рохли, которыми они овладели. Древние аристократы упражнялись каждый день в военном искусстве и были артистами насилия. Обеспечив победу, они совершенствовали свои способности побеждать не только мечом, но и повелением, распоряжением, более умным, нежели могли додуматься их вассалы. В каменных раковинах многовековых замков жила одно время не только по титулу высшая раса, а и по существу»[viii][8].

 

Любой социальный порядок требует лидерства и харизмы. Ею охраняются биологические механизмы безопасности расы. Аристократия сохраняет нужную этому выживанию иерархию.

Харизма и лидерство принципиально аристократичны и антибуржуазны. Буржуйская мораль – это вытяжка из традиционной морали, в которой остаются лишь те формы добропорядочности, которые служат максимальной наживе. В изначальном своем виде они и вовсе были примитивны и связаны с исполнением элементарных норм гигиены и верности слову. Это был обрубок морали для выбившихся в люди недавних простаков, пыжащихся выдать себя за избранное сословие, которому мораль духовенства и дворянства лишь поставляет рекомендации, большую часть из которых можно просто отбросить за ненадобностью или непонятностью.

У буржуазии, как и у сброда, нет традиции. М.О.Меньшиков пишет:

 

«В государственной жизни буржуазия выдвигает как свой орган бюрократию, канцелярски-полицейский способ править народом – способ, при всей черствости и бездушии его очень слабый. Буржуазно-бюрократический строй есть пышно декорированное бессилие»[ix][9].

 

Буржуазная мораль традиции принципиально не способна воспроизводить. И даже напротив, ее алчность всегда противостоит традиции – установкам сверхматериального характера, выражающих устремления государства, нации, сословия, но не прибыть частного предприятия и не частный доход. Аморальность буржуазии приводит к ее глобализации. Ведь мораль всегда имеет национальный характер и выражена на языке традиции. Вместе с тем, буржуазия возвращается в нацию, когда ее интересы перестают удовлетворяться интернациональными рынками или есть шанс силой государственной машины получить для себя более выгодны условия экономической конкуренции. Поэтому крупная буржуазия заведомо вредна нации, а мелкая буржуазия, производящая трудовой капитал, почти всегда национальна. Соответственно, выживанию государства может способствовать только такая правовая система, в которой крупные капиталы непременно дробятся, а крупнейшие производства находятся в собственности или под полным контролем государства. (Последний вариант небезопасен, поскольку чреват сговором бюрократии с глобализирующимися капиталистами).

Либерализм в своем истоке был радикально аморальным мировоззрением, предложившим усечение моральных систем и упрощение их до такой степени, чтобы можно было внушать людям лояльность друг другу в системе самых примитивных требований приличия. Основоположников либерализма Гоббса и Локка перепугали современные им религиозные войны. И тогда они решили, что пора вопрос об истине снять с повестки дня Истории, поставив во главу угла спасение тварной природы человека. Сообразно выстраивалась и тварная, антиаристократическая мораль. Государство под руководством аристократов мешало выживанию плебса, уставшего вопрошать об Истине и мнящего о зажиточности, и амбициям нигилистов, возбужденных перспективой водить за собой массы и помыкать высшими сословиями.

Доблесть аристократа создавалась войной. Милитаризация этики только в высших сословиях была слабостью прежних иерархий и привела к краху прежних иерархий. Этика аристократии вовсе не была свойственна торговцам или крестьянам. Между нацией аристократии и общенародной нацией образовался период нестабильности – век социальных экспериментов, из которых самым чудовищным был вовсе не фашизм или большевизм, а, как теперь уже совершенно ясно, либерализм. Его мораль сразу превратилась в ханжество. Что проповедуется другим, никогда не соблюдается либералами, никогда не ведет по жизни спекулянтов и ростовщиков.

Напротив, аристократическая мораль всегда стремится к всеохватности. Именно поэтому перспективы выживания имеют только те культурные нации, в которых аристократическая мораль является образцом, а буржуазное ханжество постоянно разоблачается и порицается. Ведущие страны Запада на этом поприще, похоже, не имеют никаких перспектив, и потому идут от шпенглеровского заката Европу к фукуямовскому «разрыву» европейской истории, а потом - и к смерти Запада, предсказанной Бьюкененом. Тоффлеровская оптимистическая футурология остается розовыми слюнями на перекошенной предсмертной судорогой физиономии Запада.

 

* * *

 

Современная политическая наука, кичащаяся своим рационализмом, изгоняет из социальной действительности не только нацию. Отождествляя расу с расизмом, политическая наука чурается всякого биологизма. Даже если нацию в какой-то степени впускают в политику, то стараются принять ее без этнических характеристик – исключительно по модели подданства/гражданства. Этнос почти всегда понимается как малый народ, угнетаемый государством и ведущей нацией. Раса же в политической науке полностью запрещена. Все это превращает политическую науку в сплошное противоречие с жизнью, в фикцию, лишенную понимания наиболее важных процессов, происходящих в мире человека.

Современная политика пока не готова к тому, чтобы увидеть свою задачу в управлении биологическим фактором, в аккуратном и тонком применении евгенических законов и выращивании здорового и адаптированного к определенному типу жизни индивида, задатки которого проясняются в раннем возрасте и направляются в нужное русло. Отказ политиков от принятия на себя ответственности за биологическое выживание нации оборачивается нарастанием вала генетических болезней, жизненными драмами запутавшихся в своих склонностях людей, в деформации сложившихся этнополитических пропорций, ведущих к вражде между этносами, ранее способными к существованию в едином государстве. И помимо воли политиков биологическое врывается в политику, становясь уже неконтролируемым фактором, перекрывающим по значимости все прочие.

Практическая антропология, приобщенная к проблемам политики, дает важнейший материал, который необходимо использовать в разработках политических стратегий. Прежде всего, она важна с точки зрения выживания той культурно-исторической общности, к которой мы принадлежим – русской цивилизации. Она имеет как социально-культурное измерение, так и биологическое.