А. Яковлева
Кто
тебе ближний?
Опять теленеделя пустая, смотреть нечего, – посетовала
подруга. – Праздники…» В критических разборах считается хорошим тоном говорить
о том, что есть в предмете анализа, а не о том, чего там нет. Но в ситуации
пустоты телеэкрана – при его забитости разлюли-малиновой веселухой – хочется
считаться не с приличиями, а со здравым смыслом, и поговорить о том, чего же
там всё-таки нет. В честь праздничка – позвольте.
В притче о добром самаритянине законник спрашивает Христа:
«Кто мой ближний?» И получает ответ: ближний тот, кто в тебе нуждается. Он –
центр, а ты призван войти в его нужду. Во дни Рождества – великого праздника
боговоплощения – и Крещения – праздника Богоявления – так особенно чувствуется
это наше не просто неумение – категорическое нежелание признать ближними тех,
кто в этом действительно нуждается: бедных, неблагополучных, болящих, стариков.
Меж тем именно внимание к ним в эти дни было свойственно русской бытовой
традиции: их кормили, одаривали, посещали, и даже неверующие люди считали это
нормальным.
Для будничных дней на нашем ТВ почему-то принята концепция
алармистского телевидения: отбор и демонстрация того, что потрясает, ужасает.
Нынешняя российская идеология новостного вещания вся на этом и построена.
Зрителя перекармливают негативной информацией, будто не живут ещё люди, не
рожают детей, не любят и не созидают. Ничего подобного нет, например, ни на
британском, ни на финском телевидении. Даже если не слушать текст: визуальный
ряд чаще всего создаёт у зрителя спокойное, комфортное настроение, хотя,
конечно, сообщают и о трагических событиях с подобающей случаю серьёзностью, но
и – тактом, строгостью, даже аскетизмом «картинки».
В праздничной телесетке отечественного «ящика» – другая
беда. Такое впечатление, что будничные программы и праздничные – как репортажи
с двух разных планет для жителей третьей.
Меры нет. Особенно если говорить о бесконечном «Кривом
зеркале» и прочем юморе ниже пояса, постоянных непристойностях и просто
нарушениях общественных приличий, продолжающихся публичных игрищах «Филиппа
Великого» с образом «розовой кофточки» под аккомпанемент хамской песенки «Я
суперпупс. А ты-то кто?»… Ну не все же зрители живут в мире такой… дикости. Не
все столь благополучны и, как бы это сказать, – девственно чисты в смысле
окончательной необезображенности ни единой мыслью и неотягощённости простыми
этическими нормами, чтоб жрать и ржать и видеть в этом главное веселье главных
праздников года.
Что решительно поражает – отсутствие на праздничном экране
примет нормальной жизни нормальных людей. Гениальным попаданием в эту нишу в
своё время стала «Ирония судьбы, или С лёгким паром!»: и «про жизнь», и в духе
рождественской сказки. Она, конечно, непроста, жизнь эта. Так что же, и в
праздник – о грустном? Надо ли?
Не надо. ИМ не надо. ОНИ вооружились такой простой и ясной
идеологией: бедные, больные, некрасивые и старые сами виноваты в своих бедах,
значит, глупые, ленивые, заслуживают своей участи. И вообще хорошо бы, чтоб их
не было, а то видеть их неприятно, душевному комфорту настоящих людей мешают.
Один старый философ считал: человек есть то, что он ест.
Грубо, но есть в этом какая-то сермяжная правда. Сегодня столь же понятно, что
человек есть то, что он видит («мы становимся тем, к чему прикован наш взор». –
М. Маклюэн). Потому существует такой замечательный магический приём. Раз
существовать – значит быть в СМИ, то убери человека или феномен с экрана – их и
не будет. Как бы. Такое идеальное убийство.
«Здесь чужих нет, здесь только свои!» Миллионы людей
сегодня не слышат этого, потому что они, как писал митрополит Антоний
Сурожский, «в глазах, в сердцах других – чужие; никто не хочет сказать другому:
Ты свой здесь, ты мне родной, потому
просто, что ты человек, и ты мне ближний, потому просто, что у тебя есть нужда,
а у меня есть возможность твою нужду облегчить…». И этот же ответ встречали во
всех домах две тысячи лет назад Иосиф и Мария, ищущие пристанища в день
Рождества.
Конечно, в визуальном изображении по природе такого
изображения присутствует склонность к натуралистичности. Потому здесь так
трудна метафора. В то же время и кино, и телевидение – великие иллюзионисты.
Начинали они с идеальной картинки. Героями экрана становились соответствующие
социальным образцам красавицы и красавцы.
Но позже у героев появились обыкновенные и даже некрасивые
лица (Николай Рыбников, Алексей Баталов, Леонид Харитонов, Леонид Быков, Инна
Чурикова). Они соответствовали социокультурной норме примерно до середины
1990-х годов. До этого некрасивые выступали или как характерные персонажи
(Эраст Гарин), или как отрицательные герои, позже, у Андрея Тарковского, – в
«Сталкере» и других фильмах – стали делом сознательного выбора и
сосредоточенности на духовном мире. Так или иначе, человек с обычным
неидеальным лицом имел право на внимание в эти годы и в реальной жизни. Не
спрашиваю, что первично, где причина, а где следствие, просто констатирую
определённое соответствие. Конечно, норма и конкретные реалии никогда не
совпадают, но не принято было пренебрежительно относиться к человеку с лицом
«из толпы»: «маленький человек» русской классической литературы и «простой
советский человек» (обоих полов) имеют общие черты. И только в гламурной
постсоветской кино- и телекартинке появляется типичная парочка: маленький,
толстый, лысый, богатый (через «и» или «или») мужчина и длинноногая молодая
«модель» выше его на голову. Эти же типажи становятся популярны и в реальной
жизни. Женщине не дозволяется стареть и болеть, меж тем как мужчине идёт седина
в бороду и бес в ребро. Мужчине можно быть всяким, только не неудачником в
добывании материальных благ.
Бедность присутствовала в послевоенном советском кино, но
чаще всего была опрятной, приглаженной, умилительной, вызывающей лёгкую
симпатию. Сегодня она стала неприличной темой на экране, распространившись за
его пределами: бедные ведь «сами виноваты». А как они неэстетичны!
Коммунизм, по определению Питирима Сорокина, был
«чувственным бунтом против чувственной культуры», а по существу – попыткой
восстания духовного («идеационального», по его терминологии) типа культуры
против культуры чувственной, ориентированной на материальные ценности,
индивидуализм и гедонизм. Попыткой с негодными средствами, подменой идеалов –
но естественной реакцией на торжество людоедского способа жизни, когда
гуманистический потенциал культуры Нового времени иссякает и в жизни
торжествует не «фаустовский человек», а человек массовый, частичный,
одномерный.
Коммунизм в России отменили. Вместе с его культурой. И на
смену «простому советскому человеку» пришёл ну очень простой постсоветский,
который вроде бы хочет быть своим в цивилизованном сообществе.
Вот только традиционные буржуазные общества в ХХ веке
вырулили на принципы взамоуважения, включающие в себя попытку понять всякого
Другого, будь то цветной, инвалид, женщина или заключенный. Кичиться своим
богатством и удачливостью вкупе с презрением к тем, кто не так благополучен, и
с поклонением тем, кто оказался выше тебя на этой лестнице, – какая-то странная
манера, невозможная в сегодняшнем европейском обществе. И расцветшая у нас с
конца ХХ века. Куда рулим? От какого наследства отказываемся: от русской
традиции, от советской ли, европейской? Кто нам ближний?
ЛГ 19.01.05