Журнал «Золотой Лев» № 61-62 - издание русской консервативной мысли

 

Ю. Солозобов

 

Право на восстание

 

Ликуйте, склепанны народы!

Се право мщенное природы

на плаху привело царя.

А.Н. Радищев

 

Череда "нежданных" революций в странах почти победившей "управляемой" демократии сделала сверхактуальным обсуждение "права на восстание". Эта тема из безопасного предмета рассмотрения историков вдруг стала проблемой номер один прикладной политической философии. Растерянные политкомментаторы сегодня придерживаются двух крайних позиций: случайность vs. закономерность. Согласно официальной точке зрения, грузинская, украинская и теперь уже киргизская "революции" (как и будущие казахские народные волнения etc.) являются чем-то вроде политического недоразумения. Для российской власти эти повторяющиеся события представляются случайными или разовыми акциями, которые не могут (или не должны!) быть тиражированы: "В России такое невозможно".

Сторонники другого мнения на происходящее трактуют "вторую волну революций" в СНГ как событие системного порядка. Иногда даже шире, как симптом грядущей революционной трансформации системы власти, сложившейся в современном мире. Не берусь судить, как в масштабе всего земшара, но в ближайшей перспективе для большинства постсоветских стран[1] грядущая революция не является призраком прошлого или мнимой угрозой. Вся внутренняя логика постсоветских режимов, которые гордо называют себя "демократическими", задает условия, при которых неуклонно воспроизводится "право на восстание". Это означает, что возможные варианты развития ситуации в постсоветском пространстве не исключают революционного сценария, предполагающего полный демонтаж "стабильного" социально-политического строя.

 

Бессильный призыв к насильственным действиям

 

Принято считать, что раз никакого "права на восстание" не записано в действующей Конституции или в принятых Госдумой законах, то и само восстание становится отныне совершенно невозможным. Поэтому даже постановка вопроса о "праве на восстание" необычайно вредна, поскольку может быть использована радикальной оппозицией для подготовки акций гражданского неповиновения. Ведь с точки зрения современных продолжателей Томаса Гоббса, подданные не имеют права противодействовать даже совершению явных преступлений от лица власти.

Однако сам Гоббс отмечал, что общественный договор происходит не между гражданами и правящей властью (как позже это появилось у Локка и Руссо). Такой договор заключен гражданами между собой о том, чтобы повиноваться правящей власти, которую изберет большинство. Меньшинство так же крепко связано повиновением государству, как и большинство, так как договор обязывает повиноваться правительству, избранному большинством. Принято считать, что избранием этой верховной власти политические полномочия народа заканчиваются. После акта учреждения граждане теряют все права, за исключением тех, которые сочтет целесообразным предоставить им правительство. На этом основании отрицается "право на восстание," потому что правитель не связан никаким договором, тогда как его подданные связаны.

По логике правящей бюрократии, на местах могут быть только отдельные беспорядки. А "против мятежных групп и криминальных элементов", предупреждают рыцари "стабильности", в России всегда могут применить силу. Однако стоит напомнить тем, кто открыто призывает к насильственным действиям против граждан, что было бы непростительной ошибкой определять политическую власть как грубую физическую силу: кто палку взял, тот и капрал. Государственник Николай Устрялов как-то заметил по этому поводу:

 

"Палку" должны ведь держать живые люди, "штыки" тоже умеют думать и чувствовать. Когда нет опоры в душах, ни штыки, ни тюрьмы, ни прочие безжизненные предметы не создадут и не охранят власти.

 

Недаром в украинской и киргизской революциях[2] был общий лозунг: "Милиция с народом". И этот призыв неизменно оказывался сильнее самых жестоких приказов.

Почему в подавляющем большинстве случаев армия[3] не стреляет в толпу? Принято считать, что годы "новой демократии" приучили силовиков к тому, что "воля народа" является для них непререкаемым авторитетом. Таким образом, титулующая себя "демократической" власть, якобы, сама создает первичные предпосылки для своей деконструкции при опоре на "волю народа". Однако это расхожее мнение далеко не все объясняет.

Согласно Томасу Гоббсу, элементарный интерес индивида к своей безопасности является причиной интереса к существованию государственной власти. И не надо забывать, что обеспечение безопасности есть постоянная обязанность государственной власти. Как отмечает А. Гелен в своей "Социологии власти", "если у подданных исчезает интерес к существованию господства, то следует отказ от покорности: медлительность в работе, саботаж, сопротивление — вплоть до революции и убийства тиранов".

Даже Гоббс признавал право на восстание в случае очевидного безвластия правительства, то есть его неспособности обеспечить защиту подданных (это является весомым оправданием для ликвидации режима). Подобное обстоятельство сильно ограничивает обязанность подчиняться суверенам: право самозащиты против правителя выглядит у Гоббса даже логично, так как самосохранение является у него главным мотивом в учреждении власти. Вот почему Гоббс считает, что человек имеет право отказаться сражаться, когда к этому призывает правительство. Это то неотчуждаемое право, которое ни одно современное правительство вслух не признает: "Завет без содействия меча суть лишь слова".

В России "силовики", многократно преданные начальством, практически (на своей шкуре) познали два важных постулата, теоретически открытых Томасом Гоббсом. Первый звучит так — "право на самосохранение абсолютно", а второй — "человек не имеет обязанностей перед правителем, у которого нет силы[4] защитить его". После "политического дефолта" Путина в форме Беслана вдруг стало очевидным, что российская власть, которая забрала себе столько полномочий под предлогом нашей безопасности, не способна выполнить свои обязательства. И путь к восстанию оказался открыт…

 

Родовая травма "управляемой демократии"

 

Неизбежность второй волны революций на постсоветском пространстве оказалась заложена на уровне легитимации самой власти. В западных демократиях "право на восстание" надежно изолировано отлаженным механизмом массовых выборов[5]. И это отчуждение опирается, в том числе, и на многолетнию традицию. В отличие от "зрелых демократий", их новые "управляемые" аналоги в СНГ лишены подобной традиции и вынуждены выбирать между голой легитимностью процедуры и рискованной легитимностью прямой "народной воли".

В первом случае легитимность постсоветской власти оказывается в некотором смысле тавтологична: власть законна, так как следует закону. Однако закон не предусматривает некоторых "чрезвычайных ситуаций" (например, Конституция не говорит ничего о том, кто именно должен править в 2008 году). Тогда в силу вступают иные референты, причем главным легитиматом режима становится либо внешний референт, контролирующий чистоту процедуры в ситуации недоверия, либо вся та же непосредственно очевидная "воля народа".

На первый взгляд, эта апелляция к "воле народа" может показаться странной. Ведь согласно взятой сегодня на вооружение системе Гоббса, участие народа полностью исчерпывается первым избранием "монарха". Дальнейшее престолонаследование должно определяться самим правителем, как это, например, практиковалось в Римской империи (когда этому налаженному процессу не мешали мятежи и восстания!). Тем самым, к "воле народа", как уже отмечалось выше, апеллируют лишь в чрезвычайной ситуации. Например, в момент передачи власти или учреждения государства, а затем отчуждение нарастает.

В обществе постепенно выстраивается такой механизм власти, чтобы впоследствии к этой "непослушной" воле не обращаться и не апеллировать. Властные политтехнологи нас учат этому на популярных лекциях:

 

"После того, как государство учреждено, говорить о народе означает переходить в какое-то другое пространство, сказочное, мифологическое. До учреждения следующего государства. В промежутках есть граждане, избиратели, социальные партии — нет никакого народа. Я не знаю, кто это".

 

Но для новых демократий, где нет состоявшейся демократической традиции (как традиции доверия к процедуре), вынесение народа за скобки политической системы просто самоубийственно. Сильная демократия здесь вынуждена быть "плебисцитарной" — постоянно апеллирующей к "народу" поверх рутины "формальностей". "Плебисцитарная демократия" редко переходит без эксцессов в "нормальную", а при неумелом обращении с массами грозит перерасти в народное восстание. Это рискованно и дискомфортно, но в качестве альтернативы просматривается только одно - дотошное соблюдение шаблона демократии под гарантии внешнего "наблюдателя". Сегодня постсоветская власть признается законно демократической, когда вся общепризнанная совокупность "процедурных мелочей" соблюдается. Это открывает держателям лицензии на демократию невиданную ранее возможность постоянно контролировать критерии легитимности постсоветской власти.

Таким образом, пытаясь избежать зависимости от "воли народа", постсоветская власть сразу попадает в кабалу "внешнего референта". Надо обеспечить стандартные демократические условия для свободного волеизъявления народа, свободу слова, печати, объединений и так далее[6]. Необходимо, наконец, пригласить на выборы заграничных держателей эталона демократии, прежде всего, внешних наблюдателей (из ОБСЕ и других инстанций), имеющих право надзирать за соблюдением законности[7]. Понятно, что в ходе всякой выборной процедуры на любом уровне (муниципальном, районном, федеральном) управляемая демократия "зависает", как плохой компьютер. Ведь в нужный момент времени "недемократическими" могут быть объявлены не результаты выборов того или иного уровня, а вся сомнительная вертикаль туземной власти!

 

Властный голос толпы

 

Кроме того, постсоветские режимы дополнительно оказываются "подвешенными", вследствие известной склонности автократий попирать закон. Для вечно занятого начальства закон — это досадная помеха. Какое значение имеют формальные процедурные детали или открытое и наглое применение "катка" (административного ресурса), когда и так очевидно, что большинство — "за Путина" (вариант — "за Януковича")!? Вот тут и появляется возможность революционного прецедента. Если, говоря словами Радищева, "крестьянин в законе мертв", то для постсоветских режимов "воля народа" является единственным источником законности. Это значит, что толпа предстает абсолютным воплощением таковой народной воли. Михаил Ремизов как-то назвал этот феномен интерпретацией "реальности, берущей слово через толпу".

Здесь размер толпы совершенно не имеет значения, будет ли это "всего 700 худо-бедно мобилизованных" в Бишкеке или 700 тысяч "профессиональных демонстрантов" на киевском Майдане[8]. По той простой причине, что живая воля народа разворачивается в действии прямо на наших глазах. В этот момент социологические проценты уже становятся неважны. Раз активная часть населения (авангард народа) оказалась на улице в виде "толпы", то именно ей делегируется право представлять "волю народа как таковую". Молчаливое "большинство" всегда сидит дома, и тем самым оно выражает свое согласие с происходящим. Как показал опыт киевского городского восстания, очевидное меньшинство, собравшееся на майдане Незалежности, весьма эффективно противостояло социологическому "большинству". Этому необозримому "облаку в штанах", зафиксированному подлинными справками ЦИК и "подкрепленному" фигурами с большим стоящим рейтингом.

Однако история показывает, что ни одна из успешных революций не была реализована силами "большинства". Напротив, это воспетое штатными пропагандистами "большинство" всегда было воображаемым — так же, как пресловутое "путинское большинство", хорошо изученное социологами. Или как ныне воображаемое большинство "Наших" — тех, кто, якобы, готов жертвовать собой во имя защиты политического режима. Спора нет, любой правитель всегда имеет дело с огромной группой "лояльных" людей. Но эта преданность заключается исключительно в том, что подданные безропотно принимают новый расклад сил, спущенный "сверху".

 

"Абсолютно лживый тезис,

что против народа

оружие применять нельзя"

Г.О. Павловский

 

Революция — здесь и сейчас

 

Новейший исторический опыт наших соседей по бывшему СССР показал, что революция — это наиболее ожидаемый "вариант развития" на постсоветском пространстве. Этот радикальный сценарий транзита затрагивает в первую очередь те страны, в которых политический режим исчерпал внутренний ресурс для проведения социальных преобразований "эволюционного" типа. На одну из причин исчерпания легитимности власти указал уже цитировавшийся в первой части статьи философ Николай Устрялов:

 

"Властвующие имеют власть не ради своих выгод, а ради блага государства. Власть есть не личное преимущество, а общественное служение, иногда тяжелая повинность".

 

Однако сегодняшняя постсоветская элита является таковой исключительно по своему формальному "положению", но не по исполняемым (и ожидаемым от нее народом) общественным "функциям". Основная функция элиты — управление всеми ресурсами, существующими в социуме, в соответствии с осознанными целями развития и сохранения Целого. Занимая доминирующие позиции во всех сферах общественной и государственной, и прежде всего, экономической жизни России, родимая элита не выполняет положенную ей "элитарную" роль.

Вместо этого постсоветская элита доверила обременительный для нее уровень целеполагания "внешнему управляющему", пришедшему в Евразию всерьез и надолго[9], а сама добровольно опустилась на ступень ниже. Сегодня вся деятельность элиты 90-х направлена на формирование собственной семейной экономики. Фактически, наши "элитарии" заняли нишу верхнего среднего класса и стали исполнять его социальные функции, в том числе и функцию "демонстративного потребления". Этот образ жизни вполне характерен для неоколониальных "элит", старательно копирующих шаблон поведения представителей "высшего среднего класса" из притягательных для них "цивилизованных" стран.

Но такая жлобская стратегия политически оказывается провальной уже в среднесрочной перспективе. Причина поражения власти столь же проста, сколь и невообразима для разума удовлетворяющего свои все возрастающие потребности "элитария". Как только имеющие власть начинают использовать государственные инструменты для создания себе экономических и прочих преференций, ткань власти неизбежно разрушается. Тут достаточно напомнить о внезапном крахе государственно-семейного бизнеса академика Акаева, условно досрочно лишившего поста президента Киргизии.

Да и в самой России можно привести немало поучительных примеров из истории построения "капитализма для своих". Нельзя, например, одновременно провозглашать "равноудаленность олигархов", а затем пытаться равно обелить и черного кобеля залоговых аукционов, и модную суку-лабрадора от "бакалфинансов". Двести лет назад российский историк Н.М. Карамзин в "Записке о древней и новой России" так сформулировал эту проблему верховной власти:

 

"Первая обязанность государя есть блюсти внутреннюю и внешнюю целостность Государства; благоволить состояниям и лицам есть уже вторая".

 

Всякое корыстное злоупотребление властью извращает самый смысл властвования и может приводить в состояние действия толпу. Приведем в подтверждение несколько подзабытое высказывание средневекового мыслителя Фомы Аквинского:

 

"Тираническое правительство несправедливо, ибо оно стремится не к общему благу, а к частному благу того, кто правит… и поэтому восстание, поднимаемое против такого правительства, не имеет мятежного характера".

 

Выходит, что представитель католической церкви сформулировал "право на восстание". Причем задолго до отцов-основателей Соединенных Штатов, которые публично признавали за народом право обороны против незаконных действий проворовавшихся представителей государства.

 

Священная обязанность свергнуть правительство

 

Один из главных принципов, провозглашенных 4 июля 1776 года в Декларации независимости 13 бывших английских колоний в Северной Америке, гласит:

 

"Если какая-либо форма правительства становится губительной для самих этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и формах организации власти, которые, как ему представляется, наилучшим образом обеспечат людям безопасность и счастье".

 

Конечно, респектабельные отцы-основатели Североамериканских штатов призывали к осторожности и советовали не менять правительств "из-за маловажных или временных причин". Они понимали, что "люди скорее готовы терпеть зло до последней возможности, чем восстановить свои права, отменив правительственные формы, к которым они привыкли".

Но любому терпению и всякой привычке обычно приходит предел. Поэтому "право на восстание" в демократической модели устройства общества выполняет жизненно необходимую роль финального корректора ошибок власти.

 

«Если же данная форма правительства становится гибельной для этой цели, то народ имеет право изменить или уничтожить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и с такой организацией власти, какие, по мнению этого народа, всего более могут способствовать его безопасности и счастью».

 

Таким образом, в молодых демократиях восставший народ исполняет роль, если не "бога из машины", то уж точно — антикризисного контура управления. И американская Декларация независимости, лежащая сегодня в основе общепринятого в мире "демократического стандарта", содержит отнюдь не призыв к насильственным действиям против существующего строя. Она, скорее, напоминает о священной обязанности всякого свободного гражданина:

 

"Но когда длинный ряд злоупотреблений и узурпаций, неизменно преследующих одну и ту же цель, обнаруживает намерение предать этот народ во власть неограниченного деспотизма, то он не только имеет право, но и обязан свергнуть такое правительство и на будущее время вверить свою безопасность другой охране".

 

Точно такие идеи, столь опасные для вороватой власти, никуда не собирающейся уходить от общественного корыта, наиболее радикально были выражены в французской "Декларации прав" (образца 1793 г.)[10]. Именно там содержался знаменитый "тридцать пятый пункт" —

 

"35. Когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части есть его священнейшее право и неотложнейшая обязанность".

 

Эта первая из всех прочих Деклараций прав считала незыблемой основой общественного устройства естественные права, поэтому логическим и практическим выводом из этого принципа была возможность законного восстания.

 

Можно ли вырвать у революции жало?

 

Выходит, что "право на восстание" было изначально заложено в фундамент демократических обществ. Но этот краеугольный камень был словно "кусок динамита, лишенный своего детонатора". Правящая верхушка сразу попыталась создать такое политическое пространство, в котором идея легитимного восстания была бы совершенно невозможной. Недаром же современная Декларация прав человека называет в Преамбуле восстание крайней мерой. Ее составителям хотелось бы считать это священное "право на восстание" неким историческим реликтом, который лишь ритуально упоминается, но почти не применяется на практике:

 

"Необходимо, чтобы права человека охранялись властью закона в целях обеспечения того, чтобы человек не был вынужден прибегать, в качестве последнего средства, к восстанию против тирании и угнетения".

 

Как уже отмечалось ранее, для зрелых демократий это "последнее средство" народа было постепенно блокировано нарастающем отчуждением. Народ (экс-суверен) уже довольно давно был превращен в управляемый электорат, и "право на восстание", как считается, стало надежно изолированным отлаженным механизмом массовых выборов. Понятно, что "анархический" принцип французской "Декларации прав" (1793 г.), провозглашающий "право на восстание", был впоследствии изменен законодателями. Недаром, в новой редакции Декларации (да и во всех последующих) речь шла исключительно о "правах человека в обществе", а не об "естественных правах человека", как это постулировалось в 1789 и 1793 годах.

Историки знают, как очень скоро депутаты французского Конвента попытались подкорректировать текст Декларации прав 1793 года. Уже 23 июня 1795 г. в Конвенте был оглашен доклад специальной Комиссии одиннадцати, члены которой

 

"тщательно позаботились о том, чтобы избавить Декларацию от всех анархических идей, внесенных в нее тиранией, желавшей все ниспровергнуть и всех поработить".

 

Такой "анархической идеей", прежде всего, было сочтено декларированное навеки "право на восстание".

В Конвенте тогда разгорелись жаркие споры, выглядящие и сегодня вполне актуальными. Одни депутаты считали, что восстание отчасти допустимо, но только если правительство грубо нарушит конституцию. Другие были уверены в насущной необходимости юридически пояснить, в каком случае и в какой форме возможно восстание. Третьи полагали, что в принципе статьи о праве на восстание "не нужны при хорошем управлении и могут разжечь гражданскую войну". Вместо того, чтобы прибегать к восстанию, вполне по-современному предлагалось предусмотреть механизм отзыва депутатов.

Тогда члены Комиссии одиннадцати сумели настоять на своем: Конвентом из Декларации были исключены наиболее "опасные" статьи. Причем сама Декларация прав не только была сохранена, но и дополнена еще одним текстом — Декларацией обязанностей. Более того, французская Конституция сразу "обогатилась" таким средством, как законные репрессии. Этот механизм подавления собственного народа был предусмотрен статьей 365 —

 

"Всякое вооруженное скопление народа является покушением на конституцию; оно должно быть немедленно рассеяно с помощью вооруженной силы". И затем был заметно усилен статьей 366 — "Всякое невооруженное скопление народа также должно быть рассеяно — сначала предъявлением устного требования, а в случае необходимости путем применения вооруженной силы".

 

Если современные нам депутаты Федерального Собрания РФ пожелают внести аналогичные поправки, можно, не долго думая, быстро скопировать французский исторический опыт. Но при этом возникает вопрос — а можно ли прямым насилием или механическим исправлением законов вырвать у революции жало?

 

Сила есть — ума не надо?

 

"Надо закончить революцию, чьи принципы были похвальны и хороши, чьи цели имели размах, течение которой было безумно и порочно, а события жестоки", — писал 1795 году Дюпон де Немур, известный журналист и политический деятель. Этот историческая аналогия завершения революции выглядит очень притягательной для идеологов современной российской власти. Сегодня в ходу оказался довольно спорный тезис о том, что силовое действие против бунтующего народа не только возможно, но и полезно. Или, по крайней мере, как представляется кабинетным умам, является неразрушительным для власти.

Однако в современной ситуации применение силовых санкций и вообще насилия со стороны власти — это явный симптом ее слабости или знак близящегося крушения режима. Понятная даже монетаристам аналогия между властью и деньгами приобретает здесь особую актуальность. Власть, подобно деньгам, представляет собой ограниченный ресурс, поэтому когда политик прибегает к насилию, этот ресурс оказывается безвозвратно растраченным. Чем больше власть способна предложить населению соблазнительных альтернатив, тем большим числом "степеней свободы" она располагает. Отказ от попыток прибегнуть к пограничным вариантам поведения (подавлению, принуждению, насилию) — "альтернативам избежания" — делает власть более устойчивой к изменениям общественной среды.

На языке Никласа Лумана это можно выразить так:

 

"Для сильной власти в современных обществах характерно широкое число степеней свободы и ее способность "добиваться признания своих решений при наличии привлекательных альтернатив действия или бездействия". (Никлас Луман. Власть / Пер. с нем. А. Антоновского. М.: Праксис, 2001).

 

Применение насилия резко ухудшает само "качество власти", которое определяется, в частности, степенью доверия к власти и способностью власти не актуализировать имеющиеся в обществе конфликты. Иначе говоря, предреволюционное общество может еще формально признавать действующую власть законной, но уже активно не доверять ей — игнорировать ее запросы и саботировать ее решения. Силовое воздействие способно сразу перевести существующий конфликт между властью и обществом на качественно новый уровень: в данном случае речь пойдет уже не о "качестве", а о легитимности власти.

Для тех, кто уже открыто призывает стрелять в народ, можно напомнить чему предшествовало и к чему привело "кровавое воскресение". Более свежий пример со скандальной монетизацией льгот показывает тот же тревожный симптом — отсутствие внимания к сигналам, исходящим от общества. Этот разрыв коммуникаций является неизбежным сопутствующим условием принуждения, как способа преодоления общественной глухоты. Однако активно практикуемое насилие необратимо деформирует код существующей власти, обращающейся в своем риторическом пакете к "стабильности" и "безопасности". Более того, сама устойчивость власти, по Луману, основывается на том, что

 

"существуют возможности, реализации которых стараются избежать… Когда власть вынуждают обращаться к альтернативам избежания, власть разрушается".

 

Следовательно, при прибегании к насильственным действиям необратимо меняется структура социальной коммуникации, определяемая кодом власти. Постоянное сужение поля власти и выталкивание все большего числа "людей власти" на уровень субэлиты приводит к тому, что действующая власть почти не способна предложить новых альтернатив. Она все больше и больше склоняется к "альтернативам избежания", сначала в форме публичных угроз применения насилия. Тем самым, становится очевидным, что постсоветская (в том числе и российская) власть в последнее время со все нарастающей интенсивностью генерируют "код революции".

 

Летят журавли революции

 

Таким образом, участившиеся в СМИ призывы к "репрессиям" — это явный симптом слабости власти. Это бессилие проявляется, с одной стороны, в падении уровня доверия населения, а с другой — в нарастающем отчуждении власти, открыто пренебрегающей созданием альтернативных возможностей. Что может предложить сегодня гражданам действующая власть? Лояльность и порядок? Удвоение ВВП и вступление в ВТО? Ипотеку и ЖКХ? Остается только посулить еще необманутым молодым отдать власть "оптом" через пять лет…

Контрэлиты могут предложить народу все остальное — все, что захотите! И эти парящие журавли революции внезапно оказываются более привлекательными, чем замызганные синицы в руке власти. В зияющей пустоте власти ее оппоненты выглядят как яркая противоположность казенной бедности альтернатив. Явное отсутствие каналов вертикальной мобильности и соблазнительных перспектив жизни неизбежно замещается нарастающим валом проективных утопий, предлагаемых оппонентами режима.

Здесь надо подчеркнуть, что успех восстания во многом определяется тем, что всякая революция реализуется не против конкретного политического лица в пользу другого лица. Скажем, "единого кандидата от оппозиции", каким бы привлекательным (или наоборот!) не было это лицо. Революция всегда направлена против сложившегося дисциплинарного порядка. Например, киевское городское восстание вовсе не сводилось к "свержению Януковича". Оно не было также выступлением "всех украинских сил против России". Целью оранжевой революции был демонтаж опостылевшего "коррумпированного режима", а также изменение принципов легитимности власти в пользу устойчивой процедурной демократии.

В самой ближайшей перспективе такая революционная корректировка демократического правления ожидает все постсоветские режимы. Это не означает, что "оранжевая" революция будет прямо экспортирована на площади Москвы из Киева или Бишкека. Строго говоря, всякая революция имеет "контекст", она не подчиняется некой универсальной революционной технологии. Однако совершенно очевидно, что сложившаяся форма организации "демократической власти" на постсоветском пространстве будет радикально преобразована. И это трансформация не является результатом исключительно злой воли внешних сил, но является следствием родовой травмы молодой "управляемой демократии". "Право на восстание" изначально оказалась заложенной в самой форме организации постсоветской власти, и рано или поздно это неотчуждаемое право будет востребовано пробуждающимся сувереном.

 

www.apn.ru

13.04.2005

20.04.2005,