Журнал «Золотой Лев» № 63-64 - издание русской консервативной мысли (www.zlev.ru)

 

И. Медведева, Т. Шишова

 

Духовный детдом

 

Пятилетний ребенок говорит матери «заткнись».

— Что поделаешь! — Умильная улыбка. — Конфликт отцов и детей!

Подросток не приходит домой ночевать?

— Ничего удивительного! — Снисходительно-знающая улыбка.—

Это ж переходный возраст, неизбежное обострение конфликта отцов и детей!

Юноша убил отца?

— М-да... — Беспомощная улыбка со вздохом. —

В наше время конфликт отцов и детей порой принимает опасные формы.

И утешительный довесок: «Что делать!

Сейчас такое по всему миру...»

А что, если все-таки приложить некоторые усилия —

войти на порядком одичавшую территорию

и заняться своеобразной прополкой?

 

Конфликт отцов и детей существовал всегда

 

Однако такой глобальный конфликт непременно оставил бы заметный след в обычаях, традициях, особенностях жизненного уклада, был бы отражен в свидетельствах историков, этнографов, в художественной литературе.

А там отражено нечто абсолютно противоположное. Русские крестьяне на протяжении многих веков жили большой семьей, включавшей в себя несколько поколений. Женатые сыновья могли, конечно, отделиться, но далеко не все стремились это сделать. Под Иркутском есть этнографический музей «Тальцы», и, побывав там, можно убедиться, что даже на рубеже ХIХ–ХХ веков отцы, женатые и неженатые дети, деды и прадеды жили одним, по нашим меркам совсем небольшим домом.

А в качестве более просторного, зажиточного экскурсантам показывают избу из двух половин. В каждой — по горнице и кухне. Но даже здесь распределение было не такое, что на одной половине жили старики, а на другой — молодые. Нет, вторая половина была парадной — для праздников и гостей. А на первой уживалось 20–25 человек! Летом, правда, женатая молодежь получала возможность уединиться в клетушках на сеновале, но с наступлением холодов семья опять собиралась в горнице.

И так, с небольшими поправками, учитывая особенности местного уклада, жили по всей России. Прагматическими причинами (скажем, нищетой или нежеланием делить землю) это объяснить нельзя. В отдельных случаях, когда женатый сын, овдовевшая невестка или взрослая незамужняя девица желали самостоятельности, им выделялась часть земли, строился дом, отдавалась доля скота. Причем это могли себе позволить даже крепостные крестьяне!

«Вот, например, в крепостной еще деревне Ярославщины (80-е годы XVIII в.) сноха Маремьяна Яковлева ушла с сыном из дома свекра, — читаем в книге М.М. Громыко и А.В. Буганова «О воззрениях русского народа» (М.: Паломникъ, 2000). — По утвержденному миром договору свекор выделил ей и внуку часть надельной и часть купленной земли и, кроме того, долю хлеба, одежды и двух коров. Такие решения были нередки».

«В 1781 году в Никольской вотчине братья Тякины, разделяя родительский дом между собой, решили сестре и тетке, если они пожелают жить отдельно, из “общего капитала” выстроить на своей земле “келью с особливым покоем” и “наградить” скотом, хлебом и платьем “без всякой обиды”. В 1796 году братья Федоровы обязались обеспечить сестру “кельей”, зерном и деньгами. В 1812 году братья Ивановы, исполняя волю покойного отца, обеспечивали самостоятельное существование сестры Пелагеи кельей, коровой, запасом зерна и 150 рублями и т.д.» (Александров В.А. Семейно-имущественные отношения по обычному праву в русской крепостной деревне XVIII — начала XIX в. // История СССР. 1979. №6. С. 47–48).

В общем, обрести отдельную «жилплощадь» в стране, столь богатой лесом, не составляло особого труда.

А теперь подумаем: могло ли так быть, что большая, в несколько поколений, семья, пребывая в «извечном конфликте отцов и детей» и при этом имея возможность расселиться, продолжает из века в век жить под одной крышей? С психологической точки зрения это немыслимо. Посмотрите, во что превращается жизнь семьи, состоящей всего-то из трех человек, обитающей в двух-трехкомнатной городской квартире, когда у родителей возникает конфликт с сыном-подростком. Сколько бывает ссор, скандалов, криков, слез, взаимных обвинений и проклятий! А в старину детей было по пять-шесть человек. Это ж на сколько фронтов должны были воевать их отцы? Да еще бороться со своими отцами! А те — если в семье были живы прабабушки и прадедушки — со своими... Но в такой обстановке все или хотя бы через одного, по выражению Грибоедова, «спрыгнули с ума» и зарубили бы друг друга топорами.

А каким грозным предостережением звучит евангельская притча о блудном сыне! Собственно говоря, «криминал» состоял в том, что сын попросил свою долю наследства как бы авансом, при живом отце, и распорядился деньгами по своему усмотрению. По либеральным меркам он не совершил ничего предосудительного. Даже наоборот, поступил так, как учат поступать детей в современной школе на уроках граждановедения: четко знать свои права, в том числе и на свою долю семейного имущества: жилплощади, столового серебра, сбережений. Ну а уж то, как ребенок распорядится своими деньгами, вообще никого не должно касаться. Сейчас порой и дошколята имеют карманные деньги (в иных семьях немалые!), и родители не считают себя вправе вмешиваться в траты своих чад. Это собственность, с которой дети вольны делать все, что им заблагорассудится.

В библейские же времена поведение блудного сына считалось чем-то немыслимым, из ряда вон выходящим. Необычность поступка подчеркивается еще и тем, что блудный сын был младшим. Теоретически старший, хотя бы в силу возраста, имел больше прав на самостоятельность, но он вовсе не стремился отделиться, а оставался в родительском доме и работал на отца.

Бунт сына карается ужасно. Причем не отцом, а самим Богом. Отец-то как раз отдал сыну все, что тот попросил. Но на чужой земле независимому юноше пришлось работать свинопасом — занятие, немыслимое для иудея. Более того, он готов был есть со свиньями из одного корыта, то есть оскверниться так, как, наверное, не осквернялся ни один его соплеменник, ведь свинья считалась у иудеев нечистым животным. Но даже к свиному корму он не был допущен.

А помните, что сказал отец, когда раскаявшийся сын вернулся наконец домой? «Сын мой был мертв и ожил» (Лк. 15, 24). Выходит, то, что теперь так обтекаемо называется конфликтом отцов и детей, считалось преступлением, приравнивающимся к смерти!

Но вернемся в Россию, где конфликт отцов и детей возник хотя и значительно позже, чем в Западной Европе, но тоже не вчера. В начале XIX века А.С. Грибоедов в своей комедии «Горе от ума» лишь слегка коснулся этой темы. Причем у него показан не конфликт поколений, а конфликт отдельной, «прогрессивной личности» с «ретроградным обществом», в которое в том числе входят и его ровесники (Молчалин, Софья). Грибоедов недвусмысленно дает понять, что Чацкий одинок в тогдашней России. «Ах, Боже мой! Он карбонари!» — восклицает Фамусов, четко определяя Чацкого как революционера, бунтовщика, члена какого-то тайного общества.

А вот И.С. Тургенев в «Отцах и детях» уже показал конфликт поколений. Хотя опять-таки не всеобщий. Базаров — представитель маленького кружка разночинской молодежи. Разночинцы вообще сыграли огромную роль в разжигании конфликта поколений. Причем зачастую все начиналось с бунта не против «отцов», а против конкретного, собственного отца. Такие известные бунтари, как Чернышевский и Добролюбов, бунтовали против отцов-священников и, соответственно, против того, чему отцы их учили. Впрочем, любой концептуальный бунт, как правило, начинается с личных претензий и амбиций.

К концу XIX века ситуация заметно усугубилась, и это тоже нашло свое отражение в русской литературе. Чеховский Петя в эйфории приветствует рубку вишневого сада, символизирующую разрыв с прошлым, с поколением отцов. И, захлебываясь от восторга, говорит о новых людях, которые будут строить новую, прекрасную жизнь. И чувствуется, что за Петиными речами стоят уже не отдельные нигилисты, а организованное множество. И действительно, к началу XX века слово «студент» стало в России чуть ли не синонимом революционера. А поскольку в университетах учились люди молодые, конфликт поколений был уже налицо.

Но возник-то он, как видите, не в глубокой древности, а сравнительно недавно, в новые времена.

 

Конфликт нового времени

 

В глубокой древности много чего хорошего было, скажет читатель. Было, да сплыло. Мы-то живем в новые времена, и отношения у нас соответствующие. Мне тоже не нравится, когда мои подросшие дети меня не слушают и считают идиотом. Но что толку роптать, если иного нам сегодня не дано!

Так или примерно так рассуждает большинство людей. Можно даже сказать, что это некая новая аксиома. Но не кажется ли вам, что сейчас слишком многое принято подавать как истину, не требующую доказательств? А вдруг эта аксиома окажется еще одним сорняком, который заглушает росток истины?

К 1917 году конфликт отцов и детей, пожалуй, достиг своего апогея. Хотя лидеры революции были самого разного возраста, в том числе и из поколения отцов, основной массив ниспровергателей старой жизни все же составляла разогретая мировой войной молодежь. А когда ниспровергаешь, необходимо совершить отрыв от старших. Ведь именно они останавливают, пытаются урезонить, говорят: «Не надо так, ребята! Что же вы, как варвары, все крушите, ломаете? Деды ваши строили, пот и кровь проливали, а вы... Разве так можно?»

 

«Во времена органические и, следовательно, бездемагогические, — пишет в книге «Народная монархия» И.Л. Солоневич, — нация, общество, государство, отцы говорили юнцам так: “ты, орясина, учись, через лет тридцать, Бог даст, генералом станешь и тогда уж покомандуешь — а пока — цыц!” В эпохи же революционные, то есть, в частности, демагогические, тем же юнцам твердят о том, что именно они являются солью земли и цветом человечества и что поколение более взрослое и умное есть “отсталый элемент”. Именно эта демагогия и вербует пушечное мясо революции».

 

Пока длилась революционная эпоха, конфликт отцов и детей воспроизводился в каждом следующем поколении. Снова процитируем Солоневича:

 

«Русская интеллигенция — и революционная, и контрреволюционная — почти в одинаковой степени рассматривала себя как последнее слово русской истории — без оглядки на прошлое и, следовательно, без предвидения будущего. Каждое поколение прошлого и нынешнего века ломало или пыталось сломать все идейные и моральные стройки предыдущего поколения, клало ноги на стол отцов своих и не предвидело той неизбежности, что кто-то положит ноги свои и на его стол. Базаров клал ноги на стол отцов своих — базарята положили на его собственный. Ибо если вы отказываете в уважении отцам вашим, то какое имеете вы основание надеяться на уважение со стороны ваших сыновей?».

 

Но потом, когда революционный ураган утих и сопротивление было сломлено, потребовалось упрочить «завоевания революции». Тогда социалистическое государство оказалось очень даже заинтересовано в стабильности и приложило максимум усилий к консолидации общества. Антагонизм отцов и детей канул в прошлое, сделался иллюстрацией жизни при «проклятом царизме». Какой конфликт мог быть между отцами-рабфаковцами и детьми — студентами советских вузов, между отцами — победителями в Великой Отечественной войне и детьми-целинниками? Они вместе строили светлое будущее, и эта гармония поколений утвердилась в формуле: «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет».

Казалось бы, совсем недавно идеология была прямо противоположной. Стариков, и не просто стариков, а классиков (то есть наилучших стариков) сбрасывали с корабля современности, а тут вдруг раз — и почет. (Естественно, не всем, а только тем, кого революционные бури обкорнали по нужным меркам.) Так было и в 40-е, и в 50-е годы. И даже в 60–70-е годы, что бы нам ни рассказывали сейчас ангажированные мемуаристы о массовом недовольстве молодежи той жизнью, которую построили их отцы и деды, — даже тогда конфликты были редки. Родители могли возмущаться тем, что дочь носит слишком короткую юбку или что сын не захотел пойти по стопам отца, не захотел учиться на технолога, а подался в художники или не стал поступать в институт, а пошел в армию. Диссидентские настроения были достоянием чрезвычайно узкого круга людей, преимущественно в столице. У диссидентствующей молодежи, конечно, возникали нешуточные конфликты как с собственными отцами, так и с «отцами-основателями». Кто-то, может быть, возразит, что согласие с отцами в лояльности к власти и ее установлениям было трусливым лицемерием. Но сейчас-то бояться некого. Скорее наоборот, выгодно рассказывать о своих протестных настроениях в годы советской власти. Почему же сейчас мы нередко слышим от тех, чья юность пришлась на 70-е годы, что они вполне искренне верили в советскую идеологию, искренне работали на советское государство и даже искренне вступали в партию? То, что это чистая правда, мы знаем и по собственному опыту. Нет, мы не были партийными, а как раз принадлежали к жалкому меньшинству недовольных и чувствовали себя очень одинокими в среде сверстников. Как в институте, так и позже, в среде сослуживцев.

Но настало время перестройки, которую ее апологеты ласково и лживо поименовали «бархатной революцией». И средства массовой информации стали стремительно ковать племя юных бунтарей. Какие только ярлыки не навешивались на старшее поколение: «рабы», «совки», «коммуняки», «красно-коричневые», «коммуно-фашисты»! А молодежи усиленно навязывался комплекс жертвы. Помните, сколько шума было создано вокруг перестроечного прибалтийского фильма «Легко ли быть молодым»? Как все уши прожужжали про его гениальность? А ведь сама постановка вопроса, содержащегося в названии, провокационна. Молодость традиционно считается лучшей порой в жизни человека. Здоровье, силы, красота, любовь, дружба, путешествия, ожидание от жизни счастливых сюрпризов — все это ассоциируется с молодостью. Фильм же переворачивал все с ног на голову. Пьянство, депрессии, разочарованность, наркомания — словом, один из закоулков молодежного «жилья» предстал в фильме в качестве центрального проспекта. Ну и естественно, во всем были виноваты старшие, которые довели несчастное молодое поколение до такого кошмара.

Этот фильм был ярким, но отнюдь не единичным примером разжигания межпоколенческой розни. Как по милицейскому свистку, вдруг принялись плодиться рок-ансамбли и прочие «неформалы», которым подозрительно легко строгая советская власть[1] давала угнездиться в подвалах, клубах, чуть ли не в райкомах партии. И все они доверчиво повторяли за хитрыми «политтехнологами» (хотя на излете СССР это слово было еще не в ходу), что их затирают, что у молодежи нет будущего, что проклятые геронтократы заняли все места и никогда их не освободят.

Тема геронтократии вообще пришлась по сердцу многим нашим согражданам, не только «неформалам». Вся страна потешалась над членами Политбюро. Недостатки их правления как-то очень ловко и умело были сцеплены в средствах массовой информации со старостью. Выходило, что все дурное и даже преступное случилось в нашей стране не потому, что на безбожии и крови не построишь ничего путного, а потому что на руководящих постах «окопались» старики. Такой перевод стрелки на людей преклонного возраста как на главный источник зла помог не только рок-певцам, но и младшим научным сотрудникам выбиться в люди. Недаром перестройку в народе метко окрестили «революцией эм-эн-эсов». Распаленные завистью и эгоизмом, молодые начала 90-х настолько потеряли голову, что не смогли сделать элементарный прогноз, не подумали, в какой ситуации окажутся они сами через десять–пятнадцать лет. Теперь они с негодованием говорят о возрастном цензе при приеме на работу и о наглой молодежи, которая только и думает, как подсидеть «знающего, опытного сотрудника».

Все же это, наверное, было каким-то массовым умопомрачением, то, что творилось в начале 90-х... Только помрачением рассудка можно объяснить такую мерзость, такой позор, как избиение молодыми милиционерами стариков ветеранов, вышедших на демонстрацию 23 февраля 1992 года. Ну, эти, предположим, могли еще оправдывать свое скотство, ссылаясь на приказ. Но ведь и без всякого приказа в те же самые годы молодежь не стеснялась упрекать старых фронтовиков в том, что они... выиграли войну!

 

«Победили бы немцы, так была бы нормальная, цивилизованная жизнь, — бесстыдно заявляли они. — И пиво было бы классное, и сосиски качественные, а не как наши, из туалетной бумаги!».

 

Итак, на примере двух исторических переломов в России — начала и конца XX века — мы с вами видим, что межпоколенческий конфликт есть признак не вообще нового, а революционного времени.

 

Революция тут ни при чем

 

Юное поколение и сегодня продолжают восстанавливать против взрослых. Иногда прямо диву даешься: откуда ребенок это взял? Ведь он телевизор не смотрит, подростковых журналов не читает (хотя кто это может проверить?). А говорит как по-писаному, готовыми клише: и про конфликт поколений, и про права ребенка, и про новые ценности. Воздух, что ли, этим пропитан?

Воздух не воздух, а среда, в которой обитают современные дети, конечно, пропитана духом протеста против авторитета старших. Ну, хорошо. Ваш сын не смотрит телевизор. А другие-то смотрят! И читают. И слушают... Да сейчас даже школьные учебники провоцируют подростковый бунт! Открываешь учебник граждановедения — и видишь карикатуру: мегера-мать пытается отлупить сына. А в конце параграфа вопрос: нарушает ли права ребенка наказание ремнем? Объяснят школьнику и какие он имеет права на жилплощадь, на семейное имущество и, конечно, на информацию. (В последней сейчас нет недостатка, особенно в той области, чем стоит заняться, «когда родителей нет дома» — так называлась одна из рубрик злополучного журнала «Сооl»).

Да что граждановедение! В самом обыкновенном учебнике английского языка для массовых школ (8-й класс, авторы Э.Ш. Перегудова, О.В. Черных, издательство «Просвещение», М., 2003) легко обнаруживаются такие, например, «полезные» упражнения. Детей спрашивают: «Что говорят твои родители, когда ты их огорчаешь?» Затем предлагают несколько готовых выражений:

— You need a short sharp lesson! (Нужно хорошенько тебя проучить!)

— I won’t stand any nonsense! (Не хочу слушать твою ахинею!)

— I’m saying that’s final! (Я сказала — и все!)

— I’ve had enough of you and your friends! (Мне осточертел ты и твои друзья!)

— Shut up! (Заткнись!)

И спрашивают: «Когда твои родители выражаются таким образом?»

Спросим и мы: как вы думаете, способствуют такие языковые тренинги укреплению детско-родительских связей?

Да, в детях не перестали сеять неприязнь к родителям. Это правильное наблюдение. Ошибка в другом. Революция не закончилась. Она продолжается, потому что сокрушение социалистического государства было отнюдь не конечной, а лишь промежуточной ее целью. В перестройку важно было дискредитировать стариков — приверженцев социалистических ценностей, этаких Нин Андреевых. Сейчас кампания по дискредитации распространилась на всех взрослых. В том числе и на достаточно молодых, преуспевающих родителей, которых никак не заподозришь в симпатиях к социализму. В чем же дело? Да в том, что большинство взрослых, независимо от политических убеждений, являются носителями семейных ценностей. А семья не выгодна идеологам и воротилам общества потребления. Семья — это общий котел, общий дом, общая машина, общая дача, множество общих предметов. Гораздо выгоднее иметь дело с одиночками: больше купят кастрюль и телевизоров.

Но есть еще более важная цель. Это разрушение традиционных ценностей и представлений, установок и норм — в общем, всего того, что принято называть культурной традицией и образом жизни. Культурная традиция всегда передается из рода в род, от старших к младшим. На этом, собственно, держится целостность народа. Оторвите младших от старших, а еще лучше — восстановите их друг против друга, и распадется культура. А значит, погибнет народ.

 

Рассадник блудных сыновей

 

Вот мы и подошли к заветной цели затянувшейся революции. Настолько затянувшейся, что ее хочется назвать хронической. Социализма давно и в помине нет, а нам все твердят про необходимость реформ и про то, что Запад чрезвычайно обеспокоен, как бы мы не свернули с «единственно правильного пути», с того, по которому идет весь цивилизованный мир и который должен привести в некое унифицированное «общечеловеческое» пространство, населенное людьми без роду и племени. Этакими одинокими кочевниками, совершенно свободно перемещающимися по миру, сегодня живущими тут, завтра (если позволяют средства)... даже не скажешь «в другой стране», так как стран не будет, а просто в другой точке земного шара... Ни к кому и ни к чему не привязанными блудными сыновьями, которые никогда не вернутся в отчий дом. И потому, что их научили понимать свободу как полную вседозволенность, «отвязанность» (неспроста это словечко сделалось таким значимым в молодежном жаргоне), и потому, что трудно считать дом отчим, если отец его покинул задолго до сына (разведенных родителей-то сейчас чуть ли не 50%). Или в доме вообще не было отца, а у некоторых и матери, вместо отчего дома — приют, интернат или вокзал. И даже когда отец с матерью есть, так ли уж хочется вернуться в дом, от которого тебя поспешили отлучить, уведя в ясли, в сад, в школу с продленкой?

Фактически брошенных детей сегодня гораздо больше, чем нам докладывают в самых пугающих сводках. С этой точки зрения можно даже порадоваться сегодняшней экономической несостоятельности нашей страны. Не спешите возмущаться, а подумайте: когда духовные и душевные связи отцов и детей так основательно подорваны, не экономическая ли зависимость от старших удерживает младших от полного разрыва? И не провоцируя ли этот разрыв, молодежи предоставляют лучшие рабочие места и более высокую зарплату, а детей ориентируют на как можно более раннюю экономическую независимость? Заметьте: не на помощь родителям, а на независимость от них.

В нашей стране это пока проявлено не столь полномасштабно, как на Западе, где блудный сын может не просить заранее свою долю наследства, потому что вполне в состоянии себя обеспечить; ему нет нужды возвращаться, потому что он сыт. Тут, пожалуй, нелишне напомнить, что евангельского блудного сына домой привел именно голод. Не чувство долга, не тоска по отцу, не угрызения совести, а самый натуральный животный голод. Конечно, главное в евангельских притчах — иной, более глубокий, духовный смысл, но не стоит пренебрегать и буквальным. Грех отчуждает человека от Бога. Чем больше грехов, тем слабее духовное начало, тем громче заявляет о себе плоть — животные инстинкты, которые разрастаются и крепнут на грехах. Поэтому мотив возвращения блудного сына дан очень точно: «плотяного» человека можно пронять только таким грубым воздействием, как голод, бесприютность, нищета.

Юность — это как раз время наибольших соблазнов, наибольшей опасности пуститься во все тяжкие. А уж если родителей рядом нет и ты от них экономически не зависишь, тогда вообще никаких преград! Русской культурной традицией эта опасность учитывалась. Не только в глубокой древности, но еще в середине XIX века самовольное отделение неженатого сына было для крестьян чем-то немыслимым, из ряда вон выходящим. По свидетельству этнографов, в Ярославской губернии

 

«сын не может оставить отчий дом произвольно: отец, если сын вздумает идти самовольно на заработки, всегда может заявить волостному правлению, чтобы сыну его не давали паспорт; если сын уйдет жить в другой дом, то отец имеет право требовать от него себе на содержание».

 

А когда в той же местности родители отправляли взрослых неженатых сыновей, обычно от 16 лет до 21 года, на заработки, парни, которых называли «отходниками», должны были все заработанные деньги присылать домой. Иначе родители могли вытребовать сыновей назад.

Когда мать с отцом достигали преклонного возраста, совершеннолетние дети обязаны были «покоить и ухаживать за родителями в их старости, давать им приличное содержание и всегда оказывать им почтение и повиновение». В обязанности детей также входило «честно похоронить» родителей и поминать их.

Подобные нормы существовали и в других странах. Но с отходом людей от Бога в их жизни все больше входит дух разделения и вражды. Уже на рубеже XIX–XX веков «нежелание детей слушаться родителей» выступает как причина разделов в крестьянских семьях. XX век можно назвать веком глобалистских экспериментов. Уверяя людей в том, что Бога нет, разномастные глобалисты одновременно создавали условия для передачи функций семьи государству[2], заменяли исполнение личного долга предоставлением социальных гарантий. Зачем западной молодежи зависеть от родителей, когда можно набрать кредитов и в кратчайшие сроки полностью «упаковаться»: обзавестись собственным жильем, автомобилем, мебелью и бытовой техникой? Они, правда, потом много лет в долгах как в шелках. Вместо того чтобы помогать состарившимся родителям, им придется ежемесячно выплачивать государству энные суммы. Но ведь это не беда! И старикам заботливое государство не даст пропасть, поместив их в чистые, уютные дома престарелых или, в случае тяжелого заболевания, в хосписы, где специально обученные социальные работники обеспечат им «достойную смерть».

То есть глобалистски ориентированное государство[3] прибирает человека к рукам. А чтобы не применять силу, чтобы человек отдался добровольно, восстанавливает поколения друг против друга. Да еще внушает, что этот искусственно созданный конфликт абсолютно естествен.

Ведь когда у близких людей хорошие отношения, не хочется их оставлять, не хочется с ними разлучаться. А даже если нелегко быть вместе, совесть не дает упиваться свободой и уклоняться от сыновних обязательств. То ли дело, когда дети уверены, что родители на них «давят», мешают жить. А родители, устав от бесконечной домашней войны с детьми, тоже хотят отдохновения.

Кстати сказать, разжигание межпоколенческой розни очень помогает осуществить еще одну важнейшую задачу глобалистского проекта — способствует сокращению рождаемости. Кто захочет иметь детей, которые, не успев вылезти из пеленок, начнут качать права, а потом уедут на край света и в лучшем случае будут два раза в год слать положенные «Happy birthday» и «Кристмасы» на электронный адрес вашей богадельни?

 

Разлука без печали

 

Да, всякий раз пытаясь докопаться до сути той или иной глобалистской тенденции, неизбежно натыкаешься на лукавую подделку. Сколько у нас семей, в которых родители с детьми находятся в состоянии беспросветной вражды! Дети оставляют семью, восстают против своих близких. Молодые люди во всем мире пытаются обрести квазисемью в компаниях, бандах, психотерапевтических группах, клубах разнообразных фанатов, сектах, политических партиях. Разве это не дьявольская пародия на эпизод из Евангелия:

 

«Когда же Он еще говорил к народу, Матерь и братья Его стояли вне дома, желая говорить с Ним. И некто сказал Ему: вот, Матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою. Он же сказал в ответ говорившему: кто матерь Моя? и кто братья Мои? И, указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои» (Мф. 12, 46–49)?

 

Но сразу же вслед за этим Христос добавляет: «...ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат и сестра и матерь» (Мф. 12, 50). То есть отвержение родных оправданно только в одном-единственном случае: когда человек хочет полностью посвятить себя Богу. Но и тогда это не отменяет любви. Она лишь переходит в новое, более высокое качество и выражается в основном в усиленной молитве за близких. Хотя даже в том случае, когда человек жаждет отвергнуть мир и стать монахом, он может из любви к родным до поры до времени пожертвовать этим своим самым заветным желанием. В житиях святых, которые призваны служить примером для подражания, описано немало таких случаев. Святой преподобный Сергий Радонежский, вняв просьбам родителей, оставался с ними до их кончины. И святой Иоанн Златоуст, будучи единственным сыном рано овдовевшей матери, не посмел бросить ее, когда она не захотела благословить его на уход из мира. Вот как он сам рассказывает об этом:

 

«Когда моя мать узнала о моем намерении, она безмолвно подошла ко мне, взяла меня за руку и повела в свою комнату; мы оба сели возле той постели, на которой я был рожден, и она заплакала. Затем стала говорить слова еще печальнее слез. “Сын мой,— сказала она, — одно мое утешение в эти долгие одинокие годы было смотреть на тебя, в твоих чертах узнавать того, кого уже не было со мною. С самого твоего младенчества, когда ты еще не умел говорить, в ту пору жизни, когда дети наиболее дают радости, в тебе одном я находила все мое утешение. Теперь прошу тебя об одном: пожалей меня, не заставляй второй раз переживать ужас одиночества, снова проливать те горькие, уже выплаканные слезы. Подожди немного, быть может, я скоро умру, тогда поступай как знаешь; а пока потерпи меня, не скучай пожить еще со мною, не обижай ту, которая никогда ничем не обидела тебя, иначе ты прогневишь Бога”» (Жизнь свт. Иоанна Златоуста. сост. А.В. Круглов. М., 2003).

 

В современном же мире дети покидают родителей в подавляющем большинстве случаев вовсе не для служения Богу, а для угождения своим желаниям и страстям. И чем дальше мир идет по пути глобализации, тем неизбежнее и привычнее будет разрыв отцов и детей. Ведь либеральная идеология, положенная в основу глобалистского проекта, утверждает право каждого не просто на личные вкусы, а на свой, часто весьма экстравагантный, образ жизни, в том числе на полный аморализм, на самые разные пороки и извращения. Как могут сосуществовать под одной крышей родители, которые целыми днями работают и вечером еле приползают домой, и подростки, которые даже не удосуживаются помыть посуду, устраивают в комнате бедлам и пребывают в непоколебимой уверенности, что они никому ничего не должны, а взрослые обязаны о них заботиться, поскольку дети не просили их рожать? Возможен ли мир в семье, где для восьмидесятилетнего деда его фронтовое прошлое — главный смысл и оправдание всей жизни, а для внука, начитавшегося разухабистых молодежных журналов, это лишь повод для «стеба»? Что должна чувствовать женщина, растившая дочь одна и не вышедшая вторично замуж, чтобы не травмировать девочку, когда ее дочь приводит в квартиру разных молодых людей, а иногда и двух сразу, и на возмущение матери отвечает, что это ей посоветовали специалисты— психолог (для повышения самооценки) и гинеколог (якобы для снижения риска опухолей)? Так что не только дети, но и родители, разъехавшись со своими отпрысками, несмотря на боль одиночества, все же порой вздыхают с облегчением.

Выходит, ситуация фатальна? В глобалистском мире, безусловно, да. Атомизация и равнодушие под вывеской толерантности — вот единственный способ защитить себя от воздействия разнонаправленных и часто враждебных твоему «я» человеческих воль, столкновение с которыми особенно болезненно, если это воля твоих детей.

 

Возвращение

 

Но в христианстве нет понятия безысходности. До самого последнего вздоха человек волен покаяться и изменить свою жизнь. И конфликт отцов и детей вполне может быть преодолен, тем более что он не присущ, как мы писали в начале статьи, человечеству от сотворения мира, не онтологичен. Он возникает тогда, когда люди отходят от Бога, становятся блудными сыновьями Отца Небесного. А в XX веке такими блудными детьми стали почти все. И у нас, в России, где разрушали церкви, насаждая атеизм, и на Западе, где Бог изгонялся из людских сердец более изощренным способом — через идеологию общества потребления. Можно сказать, это вообще был век блудных сыновей, когда мир превратился в огромный духовный детдом. Воспитателями в нем становились бывшие воспитанники — те, кто и сам не знал отчего дома и считал безотцовщину нормой. Вот и выросли поколения приютских, вообще не ведающих о существовании Отца, хотя и ощущающих в душе какую-то смутную тоску.

Но в последнее время милостью Божией все больше людей находит дорогу домой. И, потрясенные чудесным возвращением, пытаются рассказать другим «детдомовцам», что настоящий, родной Отец, оказывается, есть и всегда был. И что к Нему можно прийти. И если собратья по детдому, живущие с ними под одной крышей, откликаются на призыв, постепенно возникают общие темы для разговоров, кроме взаимных попреков и обсуждения покупок. Да и попреков становится меньше, потому что покаяние смиряет эгоизм. А раз уменьшается эгоизм, то появляется гораздо больше общих забот. И даже с повзрослевшими детьми худо-бедно налаживается общий быт, поскольку они уже не будут в субботу до полуночи «оттягиваться» на дискотеке, если завтра нужно идти к причастию. Глядишь, и папа прекратит подавать детям дурной пример, отправляясь по воскресеньям вместо храма в пивную. Да и мама, послушав проповеди и почитав православные книги, поймет, что мужчина способен быть главой семьи независимо от размеров зарплаты. А вдруг даже бабушка с дедушкой, опамятовавшись, перестанут поклоняться идолам, на алтарь которых было принесено столько кровавых жертв, в том числе и их сродников?

Конечно, написать легче, чем сделать. Но с каждым днем все больше людей понимает, что иного пути нет. А потому медленно, трудно, через многие препятствия и скорби происходит воссоединение семей под куполом церкви, под кровом Небесного Отца.

 

 

Москва

июнь 2005