Журнал «Золотой Лев» № 67-68 - издание русской консервативной
мысли
(www.zlev.ru)
С. Небольсин
Костылин и Жилин на Второй мировой войне
В начале сентября мы отмечаем 60-летие капитуляции Японии, победы,
поставившей точку во Второй мировой войне. Размышляя о вечной классике,
известный литературовед Сергей Небольсин переносит героев Льва Толстого в обстоятельства
Великой Отечественной войны. Предлагаем вниманию читателей «ЛГ» его раздумья.
От «Войны и мира» как от греха, соблазна и прелести
искусства Лев Толстой отрёкся – хотя немногословный и безыскусный капитан Тушин
уж никак и не скверен, и не гадок, а всерьёз велик; но вот от своего
«Кавказского пленника» писатель отрекаться не стал. Эту повесть (или рассказ?)
Толстой навсегда попросил общественность оставить для русского и международного
чтения.
«Кавказский пленник» Толстого оправдывает себя всецело. Он
точнейше свидетельствует о мощи и необходимости искусства. Вдумаемся в образы
увековеченных там Жилина и Костылина, чтобы это окончательно и международно
понять.
Жилин
Жилин – не князь и не граф. Он не Оболт-Оболдуев и не
Обломов; он, как и капитан Тушин, плоть от плоти, кость от кости нашего народа,
кровь от крови. Он смельчак и умелец; он не какой-нибудь там расслабленный, он
всегда бодр и не впадает в грех уныния; он любит мать, любит Родину. Он не
шовинист и легко ладит с Диной. Да и она не ксенофобка: она доверчиво и на
пользу братству народов, на пользу всему нашему правому и славному делу ладит с
ним, с оплёванным и демонизированным (скажет иной) террористическою пропагандой
«гяуром». И никаких у Жилина ни в чём сомнений; ему их не надо злобновато
хранить впрок и лишь на время, на после бала или до XX съезда, отбрасывать для
виду «прочь». Разве Жилин – это не вечно, не истинно, не отрадно!
Жилина никакие испытания не сломят; никакие кандалы и
кровавые мозоли не удержат; никакого выкупа от мамаши он не ждёт, у международной
общественности и дезертирских комитетов милостыни и заступничества не клянчит,
во власовские армии никогда не подастся. Он, если надо, перейдёт вброд любой
Сиваш, он коня на скаку остановит не хуже своей односельчанки (может, и она, не
только матушка, ждёт его терпеливо на родимой стороне); Жилина в плену, как
Карбышева, хоть на морозе обливай из брандспойтов – не сдастся. Но песню,
бесподобную, на удивление Глинке, наверное, споёт. Ну что ещё Жилин? Что ни
прикинешь, всё в нём – по существу основного вопроса философии. Жилин поднимет
с вражеского аэродрома и угонит к своим ихний «Хейнкель», «Фокке-Вульф» или
«Мессершмитт». Он возьмёт Варшаву, не уповая на гений Тухачевского и не стеная
по его безвременному уходу. Он же и сформулирует заново «даёшь Берлин», молча
задумав это ещё на далёкой от Германии какой-нибудь Брянской улице – и будет
верен этому призыву сам. А в какой бы он ещё ни попал застенок, хотя бы и после
– он и там не дрогнет, не разведёт и никакую каратаевщину.
Жилин – вечный, наперёд и навсегда образец русского воина.
Все на фронт! – ради дома и Отечества, ради семьи и детей. И в оставляемом им
ради фронта или, если наоборот, в посещаемом им после фронта доме вовсе не
«пахнет воровством», что так захотелось мужественно-фаталистично воспеть Булату
Шалвовичу.
А Жилин не только вполне присутствовал на Великой
Отечественной войне, определив её итоги; он с честью выживал, не проклиная и не
позоря Отчизны, и в любых других её лихолетьях и невзгодах. Докажите иное! Вам
нужен образец для нынешнего призывника и кадрового военного; этот образец –
Жилин. Разве может быть таким образцом накачанный до квадратности восточными
единоборствами угрюмый матерщинник Чингачгук? Этот громила, который при всём
невежестве исполнен ещё и какой-то нелепой хемингуэевщины? Он «печально
созерцает грязную войну» в каких-то якобы чужих, якобы не наших (это после
Жилина-то) горах; он «делает войну как потную работу» и в лучшем случае
тупо-мужественно «исполняет приказ»... (Даю здесь собирательный образ по
новейшим псевдопесням и псевдохудожественным фильмам).
Костылин
Итак, всё хорошо, всё путём, всё как надо, если бы только
не Костылин! Ведь и Костылины есть среди нас, ведь и Костылин был русский.
Ожирение до неповоротливости; беспечность и безответственность; какая-то во
всём безрукость; в плену – позорное прозябание; письма матушке с просьбами
выкупить поскорее её мальца – десяти пудов весом; небось и поджиданьице помощи
откуда-нибудь из Канады или Бельгии; а ещё и интеллигентный «комплекс
заложника». Да что там говорить: «Я так давно не видел маму» – это тоже ведь
костылинщина. Вчитайтесь, вникните в образ русского Костылина и в костылинщину;
застесняйтесь её и после этого не позволяйте кому-то упрекать нас и нашу
классику в напыщенности и в несклонности к национальной самокритике.
Представим: земной шар через сто лет после окончания Второй
мировой войны. Панорама – от Японии до Англии. Лондон давно очищен от чего бы
то ни было британского. Немцы деморализованы и стыдятся своей национальности:
быть сородичем Карлу Великому и Гёте – позор. Россия признала, что она всегда
была и остаётся империей зла, особенно село Горюхино. На востоке от неё потомки
Мацуо Басё ползают на коленях перед своими соседями и всё каются, каются,
каются. Нет, это не восходящее солнце, не утренняя свежесть. И не в том каются
– то есть клянут себя самих – потомки самураев, что их прадеды однажды наделали
некрасивых дел на материке и на дальних островах. Им тоже теперь позорно уже
одно то, что их угораздило родиться японцами. Ибо оказывается, что иметь
какую-никакую, а всё же народность вместо свальной «мультикультуральности»
общечеловеков есть величайший гнусный грех. Над миром сгущается мракобесие.
Радостно ли подобное хоть кому-то? Трудно сказать, ведь это
сцены воображаемые. Но из тумана воображения, из-под покрова темноты появляется
одна фигура, в которую стоит вглядеться.
Костылин объявляет себя единственным участником и героем
беспримерной войны. Костылин только себя считает в этой войне и жертвой, и
победителем. Он добивается исключительного права на память и мемориалы.
Костылин многозначительно привлекает внимание международной общественности к
тому, что из своих десяти (или сколько их там) пудов веса он потерял в
заточеньи целых шесть – ровно шесть, пока его каземат не был взят и освобождён
кем-то, не заслуживающим никакого внимания. Костылин объявляет, что и сама эта
священная цифра шесть, и сам уже этот факт его единственной в своём роде жертвы
и победы не подлежат никакому сомнению. И оспаривать и занижать саму эту цифру,
как и оспаривать сам названный факт по Уголовному кодексу развитых зарубежных
стран, есть деяние, решительно, злобно, неотвратимо и крайне крупно наказуемое.
В завершение же этой воображаемой эпопеи XXI века Костылин
требует от всего мирового сообщества возместить ему понесённый ущерб, Костылин
снова набирает прежний вес и учреждает во всех школах в ущерб ненужному там
изучению русской литературы особый курс костылиноведения.
Немыслимо, чтобы в стане Жилиных, в стране Жилиных люди когда-либо
примирились с таким помрачением. Чтобы подобного не случилось, полезно вдумчиво
читать, перечитывать и должным образом преподавать русскую художественную литературу.
Лг 14.09.05