Журнал «Золотой Лев» № 69-70 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

В. Федотова

 

МАНИПУЛЯЦИЯ КАК СУБСТИТУТ ДЕМОКРАТИИ

 

Долгие годы идеологического монизма в СССР привели к тому, что в посткоммунистический период возникло резко негативное отношение к идеологии и вообще к политике как планомерной постановке и реализации целей внутри страны и в международных делах исходя из представлений о национально-государственных интересах. Так же как и к марксистской теории, с которой они были тесно связаны. Казалось бы, логично было прийти к выводу, что устаревшая идеология, несовершенная политика и теория XIX века, не способные объяснить новые проблемы XX и XXI веков, должны быть заменены более современной идеологией, более адекватной политикой и теорией, способными обосновать новые тенденции развития России в мире и её собственные внутренние задачи.

Однако с присущей России крайностью была отброшена сама идея необходимости идеологии, политики и науки. Идеология связывалась с доминированием ценностной системы одного класса, политика – вообще с отвратительным деянием, а теория – с пустой схоластикой. Выброшенные в дверь, они вернулись в окно: идеология – в виде неолиберализма, пытающегося прятаться за прагматизм, политика – в форме бессистемного решения политических задач и политических технологий, теория – в виде плюралистических моделей и относительно общих теорий, таких как глобализационная или модернизационная, а также множества частных, не дающих, однако, системного объяснения.

Деидеологизация и плюрализм научных концепций ослабили их прежнюю роль в обосновании социальной и политической жизни, в выборе политического курса. И на это отчасти есть объективные причины. В России, как и в мире, умирают классы и сопутствующие им идеологии, хотя многие исследователи, особенно в Европе, не готовы это признать.

“Смерть классов” – один из вызовов нашего времени: несмотря на резкое неравенство и противостояние богатых и бедных в России, их нельзя описать в терминах социальных классов, поскольку российское общество плохо структурировано и не имеет явно выраженных групп интересов. Классы не проявляют себя ни в качестве групп, выделяющихся своим местом в исторически определённой системе общественного производства, как это понимали К. Маркс и В.И. Ленин, ни своими действиями. Вверху и внизу общество осуществляет адаптацию, приспособление ради обогащения или ради выживания. Социальное, объединяющее все эти уровни в некоторую целостность, предельно сужено адаптацией. Есть верхний слой и нижний слой, но их классовые черты размыты. Если бы упомянутые выше расслоения были классовыми, мы столкнулись бы при существующей в обществе конфронтации либо с напором классовых битв, либо с желанием найти классовый компромисс.

Имеется много причин смерти классов, сформировавшихся в индустриальном обществе. Это и окончание эпохи индустриализма на Западе, и исчезновение условий для существования классов в связи с исторически конкретным периодом их жизни и борьбы, с заменой концепции класса на индустриальном Западе понятием “гражданин”, а в глобализирующемся мире – понятием “человек”, изменением социальных структур, изменением идентичности. Известный немецкий социолог У. Бек связывает падение значимости понятия “класс” с тем, что глобализация, экология превратили общества в общества риска:

 

“Человек рождался уже принадлежащим к определённому классу. Это определяло его судьбу… Ситуации риска, напротив, несут в себе другую опасность. В них нет ничего само собой разумеющегося… Такого рода подверженность опасности не вызывает социальной сплочённости, которая ощущалась бы как пострадавшими, так и другими людьми. Не появляется ничего, что могло бы сплотить их в социальный слой, группу или класс... В классовом обществе бытие определяет сознание, а в обществе риска сознание… определяет бытие”[1]

 

Именно так и ведут себя люди в России, которые в других обстоятельствах могли бы стать классами. Манипуляция сознанием сначала на этапе слома коммунизма политизировала их, а затем деполитизировала, представив социальные процессы как стихийно складывающиеся и независящие от человека. Если раньше казалось, что “хуже не будет”, то теперь определяющий мотив поддержки статус-кво массами – “может быть хуже”. Однако спокойствие может оказаться мнимым, так как дополитические формы борьбы – бунт, криминал, анархия – могут нарушить хрупкое равновесие. Как судить об обществе, если классовый интерес, выраженный в идеологиях, разрушается вместе с представлениями о классах?

Вместе с изменениями социальных структур, размыванием классов и исчезновением прежней идеологии произошло ослабление такого источника прежнего обоснования социальной политики и политики в целом, как наука. Сегодня наука эффективно применяется в производстве и медицине, в сельском хозяйстве, в развитии коммуникаций, транспорта, вооружений, однако социальные инновации, позволяющие приспособить общество к меняющимся условиям и новым технологиям, заметные социальные научные проекты просто отсутствуют. Как изучать общество и принимать научно обоснованные решения, если научное представление об обществе вытесняется своеволием политических действий сверху и своеволием в выборе образа жизни снизу?

Что же пришло на смену идеологиям, политике и науке на уровне реальных политических действий? Имагология, политическая технология и экспертиза.

 

Имагология

 

Уже идеология, будучи направлена на выражение интересов одних классов и слоев в противоположность другим и выступая для одних как истинное, а для других – как ложное сознание, отрицала чувство общей реальности. Имагология, то есть создание имиджей, идёт ещё дальше в этом направлении – она виртуализирует реальность, причём делает её не только относительной, но и подчас заставляет сомневаться в её существовании вообще. Первоначально эта дисциплина и её идеи формировалась как часть литературоведения, занимающаяся интерпретацией образов (имиджей) литературных героев (интерпретация позволяла давать неоднозначную трактовку). Имагология ослабляет фактор объективации субъективных значений, релятивизирует их содержание.

Имагология вытеснила идеологию, а вместе с ней и стоящие за ней реальности. Она вытеснила и повседневность. Чешский писатель М. Кундера пишет:

 

“Потерпели крах все идеологии: в конечном счёте их догмы были разоблачены как иллюзии, и люди перестали принимать их всерьёз… Реальность оказалась сильнее идеоогии. И именно в этом смысле имагология превзошла её: она сильнее реальности, которая, впрочем, давно уже перестала быть для человека тем, чем была для моей бабушки, жившей в моравской деревне и знавшей всё по собственному опыту – как печётся хлеб, как строится дом, как забивают хряка и делают из него копчёности, что кладётся в перины, что думает о мире пан священник или наш учитель; каждодневно она встречалась со всей деревней и знала, сколько совершено было в округе за последние 10 лет убийств; у неё был, так сказать, личный контроль над действительностью, так что никто не мог убедить её, что моравское земледелие процветает, когда дома нечего было есть”[2]

 

Теперь же друг писателя, отсидев восемь часов в конторе, садится в машину, возвращается домой, включает телевизор, узнаёт от диктора о криминальном благополучии в своём районе, по этому поводу выпивает шампанского и понятия не имеет, что на самом деле на его улице были совершены три ограбления и два убийства. Социология оказывается перед фактом ускользания социального, являющегося объектом её исследования. У человека и общества в целом, у социологической науки появляется множество образов реальности, сквозь которые они не могут пробиться к ней самой. Имагология разрушила ясную картину мира и стала фундаментом манипуляции, основанной на некоторых трактовках явления или человека, подчас не имеющих отношения к действительному положению дел, но адекватных целям манипуляции.

Одна из форм манипуляции – имиджмейкерство, попытка показать персону, претендующую на политическое или иное лидерство, исключительно в выгодном свете. Именно эта техника применяется в простейшей модели PR, которая называется манипулятивной. Манипуляция (от. лат. manus – рука, manipulus – пригоршня, горсть, manus и ple – наполнять) – это обращение с объектами в связи с определёнными целями (ручное управление, ручной осмотр пациента, использование инструментов в технике). В переносном смысле – обращение с людьми как с объектами, вещами, скрытое управление ими посредством придуманных схем коммуникации, властное воздействие на поведение людей, не раскрывающее ожидаемых целей и создающее иллюзию, что манипулируемый сам пришёл к навязываемым ему решениям. Цель манипулятивной модели – пропаганда; коммуникация здесь односторонняя; коммуникационная модель проста: источник – реципиент; вопрос об истине не ставится; осуществляется небольшой группой лиц; результатом является формирование образа привлекательной или необычной, или скандальной (в зависимости от цели) личности, который строится посредством некоторых “наживок” и “псевдособытий”. Исторический прецедент – это фигура директора цирка П.Т. Барнума, который в 1850 году добился того, что все газеты писали о нём как о величайшем шоумене. Этот человек полагал, что любая популярность лучше её отсутствия. В качестве “наживки” он использовал женитьбы цирковых звёзд, а в качестве “псевдособытий” – всевозможные истории, увеличивающие популярность[3]

 

Политические технологии

 

С приходом 90-х последователям Барнума в России нет числа. Причём если в случае с Барнумом удивляло то, как быстро он стал сверхпопулярным и как это понравилось публике, то сегодня поражает, что публика вообще не видит манипуляции и считает свои представления результатом собственных размышлений. О какой демократии, о каком политическом участии может идти речь при использовании столь универсальной и внешней по отношении к реальному процессу технологии?

Главная опасность манипуляции – в уходе от реальных проблем и реальных целей, реальных политических проектов к мелким избирательным и прочим победам и провалам, в игре вместо серьёзного дела.

Барнум – ничто в сравнении с имиджмейкерами избирательной кампании Б.Н. Ельцина в 1996 году. Претендент имел в феврале этого года рейтинг 6%. Первый тур выборов должен было состояться в июне. Ни один имиджмейкер, включая приехавших американцев, не мог предположить, что какая-то манипуляция может привести к успеху. Однако, согласившись по просьбе российских специалистов проехать по России и поговорить с людьми, американцы поняли, что есть нечто, чего русские не любят больше Ельцина – гражданская война. Это и стало “наживкой” кампании “Голосуй сердцем!”, где о Ельцине и его планах не было сказано ни одного хорошего слова, но агитация изобиловала “псевдособытиями”, описывающими возможности гражданской войны, если Ельцина не будет. Описанная в журнале “Тайм” от 15 июля 1996 года, эта история стала хрестоматийной. Имиджмейкерство как форма политической технологии уступила место избирательной манипуляции.

PR, разумеется, не отождествляется исключительно с манипулятивной моделью, однако в российских условиях именно манипулятивная схема преобладает. И, кстати, некоторые манипулятивные шаги будущей избирательной кампании уже сегодня очевидны: “оранжевая” угроза, нерадивая бюрократия, плохое правительство, забота президента об улучшении жизни людей, заявленное им стремление уйти в 2008 году и острота ситуации (действительно невыдуманная), которая может привести к тому, что народ будет умолять его остаться. Сегодняшняя власть уже начинает осуществлять избирательную манипуляцию 2008 года, имеющую доминанту сохранения власти и уводящую от сути реальных проблем страны.

 

Экспертиза как манипуляция

 

“Вторая современность” (термин, введённый немецким социологом Беком вместе с американцами С. Лэшем и Дж. Ури) началась на Западе в последней трети XX века. Она совпадает по времени с постиндустриальной эпохой и глобализацией и характеризуется не структурами, а процессами, “потоками”, направление движения может меняться. Последнее не позволяет экстраполировать прежние тенденции и требует рефлексии, которая, как и выбор, связана с рисками. Вместо автономного и массового индивида возникает неукоренённый индивид, не имеющий связи ни с прошлым, ни со структурами индустриальной эпохи, индивид, находящийся в ситуации потери норм и ценностей (аномии) и изоляции. Индивид “первой современности” рефлективен, то есть ориентирован на своё отношение с объектом, на объективное знание. Индивид “второй современности” рефлексивен, то есть направляет своё сознание на совершение выбора, отвечающего лишь его склонностям и часто несущего дестабилизацию. Его выбор не линеен, не ограничен прежними структурами и нормами, такими как гражданское общество, государство, класс, семья, право, мораль, контракт. Его представления подвижны, ситуативны, иррациональны. Лэш пишет:

 

“То, что происходит сейчас, – это не незнание или направленность против разума. В действительности рефлексивный современный индивид лучше образован и более знающ, чем когда бы то ни было. Меняется сам тип знания. Оно само по себе непрочно, поскольку удалено от определённости, и то, о чём это знание, также является неопределённым, в лучшем случае вероятностным, чем характеризующим возможность”[4]

 

Эта тенденция характерна и для России. Но если на Западе она связана с ощущением неограниченной свободы (либертаризмом) вследствие технологической революцией (в том числе и в сфере биотехнологий, открывающих для человека множество новых возможностей и порождающих иллюзии их неограниченности), то в России либертаризм – это следствие политической революции, перехода к демократии, перетолкованной на российской почве как своеволие и неограниченность свободы. Человеку своевольному наука не нужна, а потому на политической сцене она замещена новым типом знания, называемого экспертизой.

Под экспертным знанием в России понимается совместно выработанное группой учёных и политиков мнение о путях осуществления избранного курса реформ и преодолении препятствующих ему факторов.

Согласно экспертному знанию первых посткоммунистических лет, советский период был провалом российской истории. Эксперты предложили либеральный курс реформ, направленный на формирование рынка и демократии. Эти суждения и выводы транслировали и тиражировали СМИ, доводя их до публики, влияя на людей. Естественное недовольство существующим положением: дефицит и низкий, не отвечающий высоким стандартам уровень жизни; перекос экономики в сторону отраслей тяжёлой индустрии и военного производства; гиперномия (избыток норм и контроля); всевластие государства; демагогия; эгоизм и высокомерие элит; советский стиль правления – вся полнота власти и никакой ответственности; отсутствие свободы слова, собраний, ассоциаций; недавнее использование психиатрии в политических целях; нижайший, непрофессиональный уровень сельского хозяйства и как следствие использование городского населения в качестве сезонных работников в деревне и уборщиков в городе (субботники, воскресники); невозможность зарабатывать; ограничения в передвижении (прописка и “железный занавес”); продвижение наверх по служебной лестнице наименее талантливых как наиболее лояльных режиму и вышестоящему начальству; долгие годы, а то и жизнь, проведённая в очередях, в том числе и в очередях на получение жилья, и т.д. – всё это приводило к выводу, что “хуже не будет”.

Люди не могли себе представить, что через семь-десять лет их ждут: мизерность зарплат и их невыплаты, в результате чего более 150 млн. человек из стран бывшего коммунистического блока оказались за чертой бедности; обнищание; бездомные; беспризорные; бомжи; безработица; перекос экономической жизни в сторону импорта часто некачественного продовольствия; аномия – ценностный вакуум; люмпенизация, криминализация и анархия на этой основе; ослабление роли государства при возросшей коррупции власти; демагогия, безответственность, откровенная работа политических элит на себя, чтобы успеть как можно быстрее отхватить кусок всё убывающего общественного пирога; война в Чечне и последующий терроризм; наличие свободы слова при потере значимости слов; отказ от литературного стандарта в средствах массовой информации, потеря морального отношения к слову, пропаганда порнографии и насилия; возможность собраний и ассоциаций, приведшая к легализации фашистских групп и криминала; катастрофический развал сельского хозяйства и коммунальных служб (кроме Москвы), продолжающиеся субботники и воскресники; невозможность заработать на профессиональной основе в ключевых отраслях бюджетной сферы; преобладание роста богатых над ростом среднего класса; старые принципы угодничества в карьерном движении; демографический кризис; потеря статуса страны и пр.

Сегодня можно констатировать, что идеологические предпосылки неолибералов в период правления Ельцина не позволяли им давать адекватную оценку направленности реформ и успешности их осуществления. Любая попытка критики воспринималась как оппозиционная. Но надо отметить, что независимая экспертиза не получила бы одобрения народа и массовой поддержки. Народ желал жить лучше как можно скорее и был единодушен в критике советской системы. Эксперты же были более радикальными, отрицая не только недостатки, но систему в целом, полагая её негативные стороны системным продуктом.

Экспертное знание всё более удалялось от сознания масс и вступало в фазу манипуляции ими. Твёрдое ядро согласия с экспертами составляли “челноки”, которые и появились не вследствие безработицы, а из желания жить лучше. Экспертное руководство оказывалось для них спасительным в психологическом плане, показывающим, что они на верном пути. Эти люди были подобны эмигрантам в собственной стране, потерявшими собственную идентичность. Такие люди переходят “к индивидуальной свободе выбора и индивидуальной зависимости от экспертного руководства”[5] В настоящее время доверие к имиджам и к экспертным оценкам ослабло. Единственная сфера энтузиазма – массовая культура.

 

Массовая культура и soft power

 

Массовая культура – часть soft power, “мягкой мощи” (термин, введённый американским исследователем Дж. Наем). “Мягкая мощь” в отличие от жёсткой – военной, политической – опирается на использование привлекательного образа и обращение к объекту воздействия через средства массовой культуры, пользующиеся влиянием. По мнению Ная, soft power – это “непрямолинейный путь приложения силы. Страна может достичь желаемых результатов в мировой политике вследствие того, что другие страны хотят следовать по её пути, подражать ей, восхищаться её ценностями, имитировать её пример, стремиться достичь её уровня процветания и открытости. Это обстоятельство столь же важно для достижения целей в мировой политике, как и использование вооружённых сил или экономического давления. Кооптировать народы, а не грубо заставлять их”[6] По мнению британского историка Н. Фергюсона, “мягкая мощь” является нетрадиционным средством давления, легитимным и заслуживающим доверия. Она включает произведения культуры и коммерческие товары[7] В этом смысле привлекательность Соединённых Штатов для других народов состоит не в стратегической и военной мощи, а в таком ресурсе, как культура, культурно-политические ценности демократии и политических свобод, индивидуализма, эффективности. “Мягкая мощь” – понятие большее, чем просто возможность культурного влияния. Важна сила “примера”, в частности примера Америки. При сохранении текущих экономических и социальных тенденций лидерство в информационной революции и концентрация “мягкой мощи” будет становиться всё более важным элементом американской внешней политики: “Если Наполеон, распространяя идеи Французской революции, был обязан полагаться на штыки, то ныне, в случае с Америкой, жители Мюнхена, равно как и москвичи, сами стремятся к результатам, достигаемым лидером прогресса”[8] Когда общество и культура страны-гегемона привлекательны, чувство угрозы и стремление создать контрбаланс ослабляются.

Согласно Наю, соперником США по “мягкой мощи” был Советский Союз. Он завоевал влияние победой над фашизмом, поддержкой антиколониальных движений, выходом в космос, высоким искусством, спортом, молодёжными организациями, привлекательными идеями. Но

 

“иначе обстояло дело, – пишет Най, – с популярной культурой. Закрытая природа советской системы и её постоянные усилия исключить буржуазное культурное влияние означали, что Советский Союз постоянно проигрывал битву за массовую культуру, никогда не будучи конкурентоспособен с глобальным влиянием американских фильмов, телевидения и популярной музыки… Американские музыка и фильмы, просачиваясь в Советский Союз, имели глубокое влияние, но местные продукты никогда не имели рынка за океаном. Не было советского Элвиса …”[9].

 

Полагаем, что границы влияния популярной и массовой культуры СССР были шире, чем представляется Наю, – в зоне политического влияния Советского Союза его массовая культура имела достаточно широкое распространение. Тем не менее “мягкая мощь” массовой культуры США распространилась по всему миру.

При всей критике неолиберализма нельзя отрицать, что он стремится к внедрению механизма корреляции законов производства и распределения, подвергая рыночной ориентации ценности человека, уподобляя все вещи товару. Этим он обеспечивает ту непрерывность потребительской гонки и готовности быть на рынке, которая отвечает непрерывности процесса производства и желания реализовать продут. Капиталистическая экономика позднего индустриализма объективно нуждается в производстве сознания массового человека-потребителя и объективно направлена на его формирование. Массовая культура и массовый человек на Западе стали продуктом такого “заказа” и его неизбежным следствием.

В России этого человека подготовили заранее под будущий капитализм. Социальная роль такой манипуляции – не только производство универсального потребителя, но и придание ему статуса, который был недостижимым прежде. Это избавление человека с улицы от ощущения аутсайдера. Это попытка сохранить его стремление к коллективности вопреки растущему индивидуализму и чувству одиночества, выработать субститут коллективизма. Вместе с тем преобладающая манипуляция в направлении массовой культуры, производимая СМИ по заказу будущего и зарождающегося капитализма, деморализировала молодёжь, привела её к недостижимому в России гедонизму, не дала понимания связности массовой культуры не только с потреблением, но и с производством.

Запад в значительной мере деиндустриализировался ради постиндустриализации, перенося индустрию в страны Азии. А Россия деиндустриализировалась, не переняв постиндустриализм (за исключением некоторой компьютеризации), в значительной мере уходя в доиндустриальное состояние. И потребительские ценности стали в России основой манипулятивного PR и рекламы, ставшей идеологией. Стереотипы, в которых нуждается масса, ей в изобилии поставляются.

 

Манипуляция, политика и объективная реальность

 

Российское население, как показывает практика постсоветского периода, чрезвычайно поддаётся манипуляции. Мне довелось присутствовать на обсуждении деятельности Кашпировского психиатрами, психологами, медиками и прочими специалистами в Институте философии РАН, после чего его официальные сеансы по телевидению были запрещены. С большим удивлением я узнала, что он действительно оказывает влияние на людей, часто положительное, и в индивидуальной психологической практике является действительно признанным специалистом. Но телевидение делает его манипулятором, не отвечающим за последствия. Наибольшую реакцию на его сеансы имели дети и женщины со средним и незаконченным высшим образованием. Единственным типом людей, не поддававшихся его влиянию, были советские начальники. Почему люди верили Кашпировскому и требовали продолжения его практики? Потому что они обладают низким уровнем рациональности и легко внушаемы. Так, по мнению французского Кашпировского – господина Шертока, в России поддаётся гипнозу один из 100 человек, а во Франции – один из тысячи. Советские же начальники обладали своего рода “бюрократической рациональностью”, которая делала их неуязвимыми. И второе – заявление, сделанное независимой психиатрической ассоциацией: люди в превращённой форме доверия к Кашпировскому достигали авторитарного руководства собой, которое они потеряли в лице Советского государства и о чём сожалели.

Манипуляция – часть политики, но в России люди легче манипулируемы. Это одна из объективных причин расцвета манипуляций как формы политической технологии, подменяющей политику. Потребность масс в руководстве, которая сегодня реализуется посредством политический манипуляций, очевидна. Манипуляция по своей сути антидемократична, так как нацелена на заранее заданное изменение сознания и поведения в условиях незнания этого плана реципиентом. Манипуляция общественным сознанием стала технологией, на которую работают многие профессионалы. Политическая манипуляция осуществляется через СМИ, прессу, группы влияния. При этом используются уже упомянутые “наживки”, “псевдособытия”, символические средства, стереотипизация, сокрытие информации, многие технические приёмы, например повторение, аудио-визуальные эффекты, смешение реальности с придуманными образами и пр. Нередко используется и прямая ложь, примером которой может быть информация о крепком здоровье Ельцина.

Успехи манипуляции и политики, построенной на ней, постоянны. Однако опыт показывает, что они почти всегда кратковременны. И причина этого не в недостижимости поставленной политтехнологами цели, а в обреченности самой политики, основанной исключительно на манипуляции. Победа Ельцина была убедительной, но так же убедителен был и его провал. Такими же убедительными были и победы “революции роз” и “оранжевой революции”. И что же дальше? Разочарование в политике М. Саакашвили, раскол украинской “оранжевой” элиты, готовность Ю. Тимошенко перейти в лагерь оппозиции...

Манипуляция, вытеснившая идеологию, политику и науку, не решает объективных задач ни в сфере идей, ни в сфере реальной содержательной политики, ни в области науки и экспертиз. Для народа, уставшего от манипуляций, наличие сути дела – проектов и программ реальных улучшений, концепции развития, реального видения, реальной политики – сегодня просто необходимо. При всей игре в образы общества оно само существует, и его жизнь – не игра.

 

Главная тема

№ 7, сентябрь 2005 г.