Журнал «Золотой Лев» № 87-88- издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

В. Соловей

 

Восстание этничности и судьба Запада

Новый тип конфликтности в современном мире

 

Волнения в населенных иммигрантами пригородах Парижа и ряда других французских городов прошлой осенью вызвали политический и культурный шок, интеллектуальную растерянность повсеместно в Европе. Но это было лишь начало. Так называемый карикатурный скандал зимы-весны текущего года заставил говорить уже о панъевропейско-арабском (или христианско-исламском) противостоянии, вдохнул новую жизнь в концепцию 'конфликта цивилизаций'.

Как бы ни относиться к этой концепции, нельзя не признать стремительное распространение нового типа конфликтности по всему западному миру.

Хотя массовые столкновения в Австралии в декабре 2005 года местных граждан европейского происхождения и арабских иммигрантов оказались в тени французских волнений, австралийский опыт крайне важен в двух отношениях.

Во-первых, он продемонстрировал иную в сравнении с французской модель экстремального взаимодействия автохтонных и иммигрантских групп населения. В роли атакующей стороны там оказались не иммигранты, а старожильческое население.

Во-вторых, еще более важно, что это случилось в стране, которая в отличие от 'национального государства' Франции исторически формировалась как 'иммиграционная', что подразумевает более масштабный, интенсивный и разносторонний опыт взаимодействия и сосуществования этнических и расовых групп.

Не менее острая ситуация складывается в 'образцовом', модельном иммиграционном государстве США, где застарелая расовая напряженность между черными и белыми дополняется новыми линиями размежевания и конфликта: между американцами европейского и латиноамериканского происхождения, между черными и латиноамериканцами, с одной стороны, и азиатами - с другой.

'Латинские студенческие организации американских университетов выступают за возвращение юго-западных американских штатов Мексике. Столицей новой американской провинции называют Лос-Анджелес. Президент Лиги объединенных граждан латиноамериканского происхождения: высказывает мнение, что рано или поздно 'Калифорния станет мексиканским штатом'1. Эти амбиции не выглядят преувеличенными в свете кардинального изменения демографического баланса в южных штатах США (в крупнейших и важных в экономическом отношении Калифорнии и Техасе англосаксы уже составляют меньшинство) и превращения испанского языка в официальный язык ряда американских территорий.

Наступление политизированной этничности вызывает целый спектр разнообразных и далеко не благожелательных реакций со стороны (условно) белых американцев. 'Вторжение (ежегодно) более чем миллиона мексиканцев является угрозой безопасности американского общества: Это угроза нашей культурной целостности, нашей национальной идентичности и потенциально нашему будущему как страны'2. Цитата тем более красноречива, что принадлежит не ультраправому консерватору вроде Патрика Бьюкенена, а одному из столпов американского интеллектуального истеблишмента Сэмюэлю Хантингтону. Консерватор, но отнюдь не маргинал Хантингтон находится в мейнстриме, а не на обочине американского общественного мнения.

72% американцев хотели бы сократить поток иммигрантов, а 89% - объявить английский язык официальным языком Соединенных Штатов3. Предупреждение Хантингтона об ослаблении англосаксонского и - шире - европейского ингредиента американской нации как кардинальной угрозе будущему Америки - отнюдь не только результат его прогнозов. Это предупреждение во многом отражает тревогу и обеспокоенность значительного большинства американцев. Вероятно, эти же американцы согласны с Хантингтоном и в том, что наиболее действенное средство предотвращения дезинтеграции Соединенных Штатов - ассимиляция4.

Этот рецепт очевиден, но нереалистичен. Отказ от 'священной коровы' мультикультурализма невозможен не только по культурно-идеологическим соображениям, но и в силу демографической динамики. По прогнозам, к 2050 году каждый четвертый американец будет испаноязычным, а Соединенные Штаты превратятся в третье по численности испаноязычное государство мира после Бразилии и Мексики. Еще 13 - 15% американцев составят иммигранты из Азии. Столь значительное демографическое присутствие усилит стремление иммигрантов поддерживать и развивать собственную отличительность от окружающих. Тем более что мексиканцы в отличие от старых и новых иммигрантов европейского происхождения с трудом поддаются аккультурации и не желают учить английский язык. Хотя в настоящее время невозможно прогнозировать, перерастет ли мощная тенденция сохранения культурной и этнической идентичности испаноязычных американцев в требование политического суверенитета, передел власти в американской политики под лозунгами этнического паритета выглядит в перспективе все более вероятным.

Если возвращение к 'плавильному тиглю' более невозможно, то смогут ли Соединенные Штаты, радикально изменившись расово и культурно, остаться прежними в политическом и экономическом отношении? В то время как интеллектуалы дебатируют, радикальные пессимисты из числа американских правых начинают готовиться к вооруженной борьбе за 'американский Техас'.

Эта краткая интродукция указывает на два обстоятельства.

Первое: связанные с миграцией напряженность и конфликтность принимают в западном мире всеобщий характер, не ограничиваясь лишь Францией или Европой.

Второе: комплекс теоретических вопросов, вызванный к жизни осмыслением этой напряженности, выходит далеко за рамки проблемы миграции. Совместимость этнических и расовых групп, культур и ценностных систем, влияние демографической динамики на облик западного мира, возможности и ограничения мультикультуралистской политики - эти вопросы напрямую затрагивают перспективы западной цивилизации. Новый для нее тип разрушительных внутренних конфликтов, по некоторым алармистским прогнозам, способен поставить под угрозу само ее существование.

Какое все это имеет отношение к России? Возможность распространения 'конфликта цивилизаций' (что бы под ним ни понималось) на Россию из плоскости чистой теории уже перешла в область актуальной политики. Только таким образом можно понимать сделанное 4 апреля текущего года на X Всемирном русском народном соборе публичное предостережение министра иностранных дел РФ Сергея Лаврова о том, что Запад не прочь втянуть Россию в европейско-исламское противостояние на своей стороне. Французские события прошлой осени породили шквал предположений о возможности чего-то подобного в нашей стране, выдвинув иммигрантскую проблематику в фокус публичных дебатов. Учащающиеся в России случаи ксенофобского[1] насилия льют воду на мельницу алармистов. Значит ли это, что отечественная ситуация типологически вписывается в модель западного мира или сравнения и параллели между Россией и Западом по большей части спекулятивны и поверхностны?

Для ответа на этот вопрос надо понять природу кризиса, с которым столкнулся Запад, а затем определить, существуют ли условия для его развития в России.

С этой целью я рассмотрю основные исследовательские гипотезы причин кризиса, где гипотезы выступают в качестве идеально-типических моделей. В моделях будет выделено по одному доминирующему фактору за счет искусственного ослабления других. В таком случае обилие интеллектуальных интерпретаций сведется всего к трем основным гипотезам: иммиграционной, социальной, религиозной и культурно-ценностной (последняя составляет сердцевину распространенных трактовок 'конфликта цивилизаций').

Раса и этничность как источник конфликта

Суть первой - иммиграционной - гипотезы проще всего выразить фразой: иммигранты несут напряженность и конфликт с собой. Этот взгляд не лишен резона. Как показывает опыт иммиграционных стран, 'притирка' старых и новых иммигрантских групп всегда была непростой. Более того, фаза соревнования (а значит, и потенциального конфликта) составляет один из непременных этапов ассимиляции иммигрантов в новом обществе. Благодаря 'волшебной силе' киноискусства трудности адаптации итальянских католиков к правилам игры и господствующим стереотипам WASP известны чуть ли не всему миру. Но какие бы проблемы ни возникали у ирландцев и немцев, итальянцев и испанцев, евреев и поляков в США, каковы бы ни были масштабы их иммиграции в эту заокеанскую страну, каких-то 30 лет тому назад перспектива ее дезинтеграции не формулировалась даже как интеллектуальная проблема. Еще более фантастическим выглядело бы это предположение для национального государства Франции. Так что дело не в миграции самой по себе и даже не в ее размерах, а в чем-то другом. В чем именно?

Американский 'плавильный тигель' и культурно гомогенная 'французская нация' успешно работали до тех пор, пока имели дело преимущественно с европейскими выходцами, а другие этнические общины оставались сравнительно малочисленными.

В 1930 году на 110 млн белых граждан США приходилось 12 млн негров и только 600 тыс. 'других' (в основном азиатов и индейцев); даже спустя 30 лет лишь 16 млн американцев вели свое происхождение от неевропейских предков5. Относительная расовая и культурная гомогенность иммиграционных стран не была результатом только исторических обстоятельств, она целенаправленно поддерживалась системой квот и расово-этническими критериями при приеме иммигрантов, которые де-факто существовали и в Европе. Отказ от этих критериев произошел довольно поздно: в США - в 1965-м, в Канаде - в 1967-м, в Австралии - в 1973-м6.

Именно с 1960-х годов, когда на Запад хлынул мощный иммиграционный поток из стран третьего мира, там стала формироваться связанная с этим напряженность. По данным ООН, каждый девятый житель развитых государств - иммигрант. Даже без учета нелегальной иммиграции доля иностранцев в структуре западных обществ составляет от 5 - 6% до четверти: Нидерланды - чуть более 5% (а с теми, один из родителей которых - неголландского происхождения, до 16%), Германия - больше 9%, Франция и США - около 11%, Канада - 17%, Швейцария - 19%, Австралия - 24%. Ввиду преимущественной концентрации иммигрантов в крупных городах они составляют от четверти до трети их населения, а в некоторых мегаполисах Северной Америки - от трех четвертей до четырех пятых.

В западных обществах многократно увеличилась доля людей, отделенных от основного населения принимающих обществ значительной культурной и этнической дистанцией, заметно отличающихся внешне. Львиную долю иммигрантов в Голландии составляют выходцы из бывших голландских колоний, примерно треть иммигрантов в Германии - турки, во Франции - марокканцы и алжирцы, в США - мексиканцы. Западные города необратимо меняют свой этнический и культурный облик. Антиутопия 'мечети Парижской богоматери' выглядит пугающе реалистичной на фоне Марселя с его преимущественно нефранцузскими жителями, Лондона (половина его населения - небелые люди), Франкфурта-на-Майне с его 27 мечетями и Вены, каждый пятый житель которой - номинальный мусульманин7.

Хотя не все этнические анклавы западных городов можно назвать 'опасными пригородами' (по аналогии с 'опасными классами' первой половины XIX века), зачастую они отчуждены от принимающего населения в культурно-языковом отношении. Большие группы мексиканцев в США, арабов во Франции и турок в Германии не хотят учить язык принимающей страны. Культурно-языковая обособленность иммигрантских общин дополняется их закрытостью от контроля государственно-административных структур. Они стали своеобразными государствами в государстве, живущими по собственным правилам и неписаным законам.

Однако культурная дистанция и этническая геттоизация сами по себе не объясняют напряженность, конфликт и агрессию. Отказ от аккультурации и трудности структурной ассимиляции могут сочетаться с успешной интеграцией в существующие социально-экономические системы, яркий пример чего представляют чайна-тауны, корейские кварталы и вьетнамские общины. Стремительное увеличение доли азиатов в американском обществе не сопровождается таким драматическим ростом напряженности и притязаний, как увеличение доли мексиканцев. Сами азиаты нередко оказываются объектом вражды со стороны латиноамериканцев и негров.

Если даже существует корреляция между напряженностью и враждой, с одной стороны, и размером культурной и антропологической дистанции между принимающим населением и иммигрантами - с другой, эта зависимость не носит линейного характера. Эмпирически достоверно лишь, что одни группы небелых, неевропейских иммигрантов склонны к агрессивному выдвижению политических и культурных притязаний на основании своей отличительности, в то время как другие - нет. Или же претензии вторых гораздо меньше и не реализуются в конфликтной форме. Причем между этими группами пролегает этнический и расовый водораздел.

Но, возможно, именно тяжесть дискриминации некоторых этнических и расовых групп вынуждает их реагировать более остро и жестко, то есть их активность вызвана в конечном счете социальным и экономическим угнетением и, следовательно, ее природа преимущественно социальная?

Эта неомарксистская гипотеза стала одним из наиболее популярных и влиятельных объяснений погромов, прокатившихся по пригородам французских городов осенью 2005 года: ущемленная молодежь из иммигрантских кварталов в такой уродливой форме-де выражала свой социальный протест. В свете этой гипотезы культурные требования мексиканцев можно рассматривать как сублимацию социального протеста против дискриминирующей их социоэкономической системы.

Утверждения о расизме Запада - не только пропагандистская инвектива левых интеллектуалов. Расизм вплетен в ментальность, культуру и повседневность западных обществ. По результатам представительного опроса в странах - членах Евросоюза, 33% европейцев признали себя 'безусловно расистами' и 'скорее расистами', еще 33% - 'немного расистами' и только 34% сказали, что они 'безусловно нерасисты'. Наибольшая доля 'безусловных расистов' в Бельгии, Франции, Австрии и Дании; наименьшая - в Швеции, Люксембурге, Португалии, Испании и Ирландии. Хотя эти данные относятся к 1997 году, судя по росту поддержки националистических партий во Франции, Бельгии, Австрии, Италии, Швейцарии и т.д., расистские настроения в Европе скорее усилились, чем ослабли.

При этом европейский расизм парадоксально сочетается с требованием признания гражданского и социального равенства иммигрантов8. Европейское сознание внутренне противоречиво: одни и те же люди одновременно исповедуют ксенофобию и осуждают ее. Последнее объясняется господствующим демократическим этосом с его презумпцией гражданского равенства и стремлением элиминировать расовые и этнические барьеры, а также ощущением коллективной исторической вины Запада за колониальное наследие (формирование соответствующего комплекса вины составляет важную стратегию политической социализации в Европе). В публичном дискурсе Запада неприлично и рискованно даже указывать на этнические и расовые различия.

'Потаенный' расизм европейцев эксплицируется в повседневности, в социальных практиках, основывающихся на свободно структурированных неформальных отношениях. Законодательные установления и политическая корректность не могут помешать людям рассматривать принадлежность к определенной этнической группе и расе как презумпцию доверия и на этом основании определять, будет ли человек принят на работу в ту или иную фирму, включен в институцию или клуб, то есть ассимилирован структурно. Структурная ассимиляция связана с политической и культурной, но не тождественна им. Членство арабов во французской нации теоретически предполагает их гражданскую и культурную ассимиляцию. Громившие пригороды французских городов молодые арабы и негры, безусловно, вписаны в молодежную урбанистическую культуру, которая господствует в современном мире. Но при этом арабские и черные иммигранты не ассимилированы во французскую нацию структурно9.

В заокеанской 'стране равных возможностей' реализация этих возможностей также во многом зависит от этничности и расы. Колоссальная по масштабам и ресурсам политика преодоления расовой сегрегации не привела к полной ассимиляции черных в американском обществе, социально-экономический разрыв между черными и белыми сохранялся почти неизменным на протяжении последних 20 - 30 лет. Более того, с 1980-х расовая отличительность - принадлежность к черным - стала основанием для выдвижения политических и культурных требований, что сделало ассимиляцию еще более проблематичной.

Анализ американской практики привел к предположению о 'расе' - физиологических различиях в цвете кожи и других внешних чертах - как важном факторе, определяющем существенную разницу между меньшинствами, которые допускаются к ассимиляции, и теми, которые не допускаются. Эта гипотеза объясняет, почему иммигранты-европейцы ассимилировались в принимающих обществах быстрее и лучше групп, чья 'раса' отличается от европейской. В этом смысле у 'польского водопроводчика Петра', а тем более его детей несравненно больше шансов стать полноправным членом французской нации, чем у 'Али' - потомка арабских иммигрантов даже в третьем поколении.

Гипотеза указывает фундаментальную (и, видимо, неискоренимую) причину и исток расизма - внешние различия между людьми. Идея принципиальной важности этих различий получила развитие и обоснование в рафинированной постмодернистской культурной антропологии, трактующей человеческое тело как точку, из которой вырастает мир культуры и социальности. 'Исторически и эмпирически тело вовсе не является общим началом для всего человечества, универсальной основой взаимопонимания'10.

В таком ракурсе не культура и религия, а биология оказывается в основе демаркации новых иммигрантских групп в западных обществах. 'Трудно представить себе представления о 'я' и 'мы', не исходящие всякий раз из сравнения тел'; 'коллективные 'идентичности' людей часто основаны на проведении границы на основе телесных различий, служащих линией исключения: анатомические различия половых органов, различия в цвете кожи и т.д.'11.

Предельной границей для выделения арабских, азиатских и черных иммигрантов служит их внешность, их тело. Более того, нарастание иммиграционных потоков из третьего мира, возможно, не столько стирает эту границу, сколько усиливает и подчеркивает ее. 'Все больше людей с очевидно 'иными' телами пересекает границу Севера и Юга, Востока и Запада. Они не дают забыть о том: чем мое тело - наше тело - отличается от других, чужих тел'12.

Хотя наполнение дихотомии 'мы-они' варьируется в различных историко-культурных контекстах, сама по себе она представляет базовую биологическую матрицу. Это значит, что культурные и социальные отличия привязываются к этническим и расовым признакам, служащим первоначальным основанием дифференциации автохтонных европейцев и иммигрантов.

Культура не обязательно антитеза биологии. Она может не нивелировать и снимать, а, наоборот, подчеркивать и закреплять этнические и расовые различия. Наукой выяснена возможность синергетического (взаимоусиливающего) воздействия социальных и культурных, с одной стороны, и биологических - с другой - факторов. Культурная (социальная) дифференциация и стратификация ведут к последующим генетическим изменениям, усиливая склонность к сотрудничеству со 'своими' и враждебность к 'чужим'. В свою очередь, генетическая близость обретает выражение и легитимацию в культурной групповой (социальной) идентичности. Тем самым культурные различия оказываются тесно связаны с биологическими, культурные и 'телесные' идентичности могут совпадать. Не это ли происходит с 'третьемирскими' иммигрантами на Западе?

Хотя 'тела' арабов и негров слишком очевидно отличаются от 'тел' европейцев, дабы быть безболезненно интегрированными в 'мы' европейцев, само по себе это отличие не порождает расизм. Он порождается психологической (возможно, имманентной, то есть опять же биологически детерминированной) склонностью человека к культурной и антропологической минимизации отличающихся от него 'других'. 'Как с точки зрения индивида, так и воображаемого сообщества нации психологически очень трудно согласиться с наличием сильно отличающегося от нас 'другого', одновременно признавая его основополагающее человеческое равенство и достоинство'13. Понятно, что чем значительнее биологическая разница между 'мы' и 'они', тем выше вероятность, что отношение к последним будет основываться на презумпции антропологической и культурной второсортности или даже неполноценности.

Сквозь эту призму интересующий нас конфликт окажется улицей с двусторонним движением. В глазах автохтонных европейцев иммигранты выглядят 'ущербными' уже в силу своей внешности, что подпитывается социальной 'второсортностью' (занятие непрестижной, тяжелой и низкооплачиваемой работой) некоторых из иммигрантских групп. Однако интерпретируется этот процесс по понятным причинам не в расовых, а в культурных формулах: культурная (включая религию) идентичность иммигрантов приводится в качестве первопричины их социально-экономического отставания и фокуса неприязни европейцев. Но точно так же некоторые иммигрантские группы концептуализируют собственное антропологическое отличие от европейцев ('неполноценных' уже в силу этого обстоятельства) в религиозно-культурной формуле 'ущербности' 'безбожного' и гедонистического западного общества.

Принципиальная важность 'расы' для понимания нового типа конфликтности в западном мире подтверждает некоторые аспекты гипотезы о социальной природе этого конфликта, но одновременно вскрывает ее недостаточность. Отличие в 'телах' составляет основание массового расизма и генерирует дискриминационные социальные практики в отношении 'других'. Но это не объясняет, почему иммигрантские группы по-разному реагируют на дискриминацию: одни из них могут ее преодолеть и добиться успеха, в то время как другие остаются аутсайдерами даже при искусственно создаваемых условиях преодоления дискриминации.

Негров Соединенных Штатов, конечно, нельзя называть иммигрантами. Но эта расовая группа очень показательна как пример того, что мощная и разветвленная государственная политика 'аффирмативных акций' не смогла преодолеть и даже существенно сократить социально-экономический и образовательный разрыв между белыми и чернокожими американцами. Более того, высказывается небезосновательное предположение, что долгосрочный эффект 'аффирмативных акций' оказался парадоксальным: они не стимулировали, а расхолаживали, размагничивали негров США, поскольку гарантировали им преференции на основании одной лишь расовой отличительности.

Похожая ситуация и с французскими арабами. В то время как одни аналитики объясняли их волнения недостатком социальной поддержки и слабой социальной интеграцией, другие указывали, что для мигрантов были созданы 'тепличные' условия, лишившие их стимулов к интеграции и участию в экономической конкуренции. Причем обе позиции подкреплялись основательными аргументами.

Ситуация парадоксальна.

Одни иммигрантские группы экономически и социально стагнируют, несмотря на мощную государственную поддержку, в то время как другие добиваются успехов, сокращают социально-экономический и образовательный разрыв с принимающей стороной и даже опережают ее, не имея такой поддержки.

При этом нельзя сказать, что 'телесная' дистанция между мексиканцами и арабами, с одной стороны, и 'белым' населением США и Франции - с другой - больше, чем между ними же и азиатами. А культурная дистанция между мексиканцами и белыми даже меньше, чем между белыми и азиатами. Однако азиатское сообщество в США и Европе в целом заметно более успешно, чем мексиканское, арабское и черное. Принадлежность к нему означает презумпцию доверия в трудовых практиках. Неудивительно, что азиатские иммигранты нередко становятся объектом ненависти со стороны не столь успешных иммигрантских групп (например, в США существует острая неприязнь мексиканских иммигрантов к азиатским).

В то же время внутри себя азиатское сообщество не едино, водораздел проходит между этническими группами: японцы наиболее успешны и опередили даже белых; китайцы и филиппинцы уступают японцам, но опережают вьетнамцев и корейцев. То есть эмпирически прослеживается корреляция между принадлежностью к определенной этнической и расовой группе и социально-экономическим статусом иммигрантов. Можно даже сказать, что стратегии адаптации к принимающим обществам этнически дифференцированы.

 

Значение культуры и ценностей преувеличено

 

В чем же причина успешности одних этнических групп и неуспешности других? Естественным кажется поиск ответа на этот вопрос в отличиях их ценностно-культурных ядер. Эту проблему целесообразно рассмотреть в двух аспектах. Первый касается возможности культур и ценностей этнической группы составить идеальное основание ее эффективного и конкурентоспособного участия в современной капиталистической системе. Проще говоря, это вопрос о знаменитой 'протестантской этике'. Второй аспект - совместимость ценностно-культурных оснований тех или иных народов с западной моделью вообще, или, другими словами, вопрос о совместимости западной и незападных цивилизаций. Эти два аспекта связаны, но не тождественны: можно эффективно интегрироваться в мир-капиталистическую экономику и при этом отрицать западные ценности. Из факта планетарной экспансии капитализма как системы товарного производства и индустриализма не следует с неизбежностью универсальный характер демократии и социокультурных черт Запада.

Что можно сказать о первом аспекте поставленной проблемы? Хотя вывод Макса Вебера о фундаментальной важности ценностных оснований капитализма сохранил свою силу, его утверждение об уникальности протестантской этики как такого рода основании было радикально скорректировано. Выяснилось, что капитализм может успешно развиваться в католических странах; субститут протестантской этики - конфуцианская этика - был обнаружен в Восточной и Юго-Восточной Азии.

В этом смысле католицизм мексиканцев (если понимать религию как ядро ценностно-культурной системы) теоретически не содержит препятствий для их успешного экономического развития. Относится ли это к исламу? Вопрос остается дискуссионным. Одни ученые, как покойный Эрнест Геллнер в работе 'Исламское общество', не считают ислам как таковой препятствием для модернизации. Другие склоняются к предположению о его фундаментальном стагнирующем воздействии на социумы. И даже успешное развитие Малайзии не опровергает данный тезис, ведь главным мотором развития этой страны, кажется, служит китайская община, а не собственно малайское население.

Еще более острый характер имеет стимулированная 'карикатурным скандалом' дискуссия о принципиальной (не)совместимости западных и исламских ценностей, что в более политикорректной формулировке называется 'ценностно-культурным' разрывом. Аргументы в пользу капитального характера этого разрыва кажутся лежащими на поверхности: от многотысячных мусульманских манифестаций в Европе с требованием ограничения свободы слова до зверского убийства исламским фанатиком голландского режиссера Тео Ван Гога и превращения молодых британских граждан пакистанского происхождения в живые бомбы в лондонском метро. Смерть - своя и чужая - предельный, экзистенциальный вызов любой политической и культурной системе, в данном случае - западной.

Неудивительно, что европейцы склонны окрашивать ислам в агрессивные тона, причем уровень негативизма коррелирует с размерами мусульманской общины в той или иной стране и 'плотностью' опыта повседневного взаимодействия автохтонных европейцев и иммигрантов-мусульман. В 2005 году около 87% населения Германии полагали ислам агрессивным; близкие показатели дали Франция и Италия; в то же время в Польше, где мусульман немного, считали ислам агрессивным только 38% населения14. Судя по этим данным, широкой европейской публикой не воспринято нюансированное аналитическое деление европейских мусульман на три течения: мягкий и неполитизированный 'евроислам', связанный с Ближним Востоком радикальный ислам и 'промежуточный' ислам15. Ислам служит для нее опознавательным знаком опасных 'чужаков' вне зависимости от радикализма их веры и даже вне зависимости от того, верующие они вообще или нет.

Психологически трудно представить общий ценностный и культурный язык между группами, одна из которых рассматривает другую с презумпции враждебности. Тем более что множится число голосов, настаивающих на онтологическом характере разрыва между европейской и исламской цивилизациями. От яркой левой публицистики Орианы Фалаччи до религиозных трактовок, от народного расизма 'корней травы' до изощренных интеллектуальных интерпретаций 'культурного фундаментализма' и 'нативизма' (аналога русского почвенничества) - вот спектр разнообразных мнений, который фокусируется в пункте несовместимости Запада и Юга. Этот спектр взламывает барьеры политкорректности, интенсивно влияет на западное общественное мнение.

'Фундаментальной проблемой является неготовность представителей незападного мира принять западную модель, которая одна только и может стать основой для подлинной свободы', - с прямотой античных римлян формулирует идею онтологического разрыва известный отечественный комментатор глобализационных процессов Владислав Иноземцев16. Однако эта генерализация неприменима ко всем незападным обществам. Большинство латиноамериканских стран, включая Мексику, и Япония смогли адаптировать западную политическую модель к своей культурной 'почве', в этом направлении движутся Тайвань и Южная Корея. Получается, речь идет исключительно о разрыве между Западом и исламским Югом. Каковы же причины того, что он не может принять западную модель?

Ответ на данный вопрос, как правило, пытаются искать в специфике историко-культурного развития исламских стран, и особенно в конституирующей роли ислама. Значит ли это, что иммигранты с Юга, в каком бы поколении они ни жили на Западе, несут родовую печать 'материнских' обществ и органически, по своей природе (антропологической? культурной? какой еще?), не способны к усвоению западной демократической модели?

Однако ислам не обязательно имеет решающее значение для арабских иммигрантов. Участники беспорядков во Франции не выдвигали ровным счетом никаких исламских лозунгов. Самые изощренные 'конспирологи' не смогли обнаружить в этих событиях фундаменталистский 'след'.

Вообще широко тиражируемое представление о том, что во Франции (Германии и т.д.) мусульмане составляют от 5 до 10% населения, свидетельствует не только о некачественности статистики (двукратный разброс оценок!), но и отдает откровенным лукавством. Принадлежность к исламу в данном случае служит не столько конфессиональным, сколько культурным и идентификационным маркером, указывая, что эти иммигранты (а чаще - их предки) прибыли из стран, где ислам доминирует (или, как в секуляризованной Турции, доминировал в историческом прошлом). При этом игнорируется степень религиозности этих мигрантов и соответственно роль религии в мотивации их действий и поведении.

Например, по оценкам Русской православной церкви, около 80% русских крещены в православие, но при этом практикующих православных (регулярно посещающих храмы и причащающихся) в России всего лишь 3 - 5%, что, кстати, заметно меньше, чем практикующих католиков в Италии, Испании и Польше. Православие в России - иидентификационный маркер, средство осознания русскости, а не 'живая' религия, определяющая поведение большинства русских[2].

Отмеченное выше резко отрицательное отношение немцев к исламу вряд ли вызвано сильной религиозностью турок, составляющих треть иммигрантов в Германии. Живущие там во втором и третьем поколениях турки весьма секуляризованы. Вероятно, здесь существует обратная связь: отрицательное отношение к туркам как этнической группе, 'расово' заметно отличающейся от немцев и культурно закрытой, немцы оправдывают 'агрессивностью' ислама. То есть последний служит общим знаменателем, символом нежелательных 'чужаков', которые, в свою очередь, выражают и рационализируют отличие от принимающей стороны в формулах, где исламу действительно принадлежит важное место, но скорее как культурному явлению, чем религиозному феномену.

Безусловно, убийца Ван Гога и 'живые бомбы' в лондонском метро были движимы мощной религиозно-идеологической мотивацией. Но выражали ли они умонастроения подавляющего большинства или хотя бы значительной части 'мусульман' (в данном случае под мусульманством понимается обобщающая, номинальная характеристика иммигрантов - выходцев из стран с исторически сильным влиянием ислама вне учета интенсивности (и вообще наличия) их веры)? Ведь в ситуации мира люди предпочитают не жертвовать собой ради 'правого дела', что бы под ним ни понималось, а жить ради него.

Не все ясно и с 'карикатурным скандалом'. Хотя эмпирически в нем прослеживается заметная роль 'исламского фактора', в теоретическом отношении остается открытым вопрос о его содержании в европейском контексте: было ли это ущемленное религиозное чувство per se, или выражение оскорбленной групповой идентичности с исламом в роли ее идентификационного маркера и культурного ядра, или (скорее всего) сочетание того и другого? Вероятно, эту ментальную амальгаму можно определить как 'религиозный национализм', где оскорбленное (или воспринимающее себя оскорбленным) национальное чувство артикулируется в религиозных терминах17. Но, судя по отсутствию ислама даже как культурного знака в погромах пригородов французских городов осенью 2005 года, этнический протест не обязательно нуждается в религии.

Даже в случае с 'мусульманами' ислам не может считаться исчерпывающим объяснением новой конфликтности на Западе. Европейские общества не только постхристианские, но и - для значительной части (хотя не для всей) иммигрантской молодежи - постмусульманские, что неизбежно для выросшего в секулярной Европе второго и третьего поколений иммигрантов. Но если отбросить ислам, что тогда останется у иммигрантов от 'материнских' культур?

Возможно, этнические общины транслируют устойчивые внерелигиозные ценностные ориентации и модели поведения? Это естественное предположение скорее ставит ряд новых вопросов, чем дает ответ. Что же это за ценности, которые более устойчивы, чем религиозные, ведь в общепринятом толковании именно религия составляет ценностно-культурное и нередуцируемое ядро цивилизации? Между тем у арабской молодежи в Европе атрофируется не только религиозное чувство, но и меняется культурный стиль. В культурном отношении молодые арабские и черные погромщики во Франции не столь существенно отличались от молодых французов - и те и другие пропитаны космополитичной молодежной субкультурой мегаполисов. В теоретическом плане наукой давно выяснена способность ценностей и культуры меняться, причем радикально. Поэтому если и происходит трансляция, то не ценностей и культуры, которые изменились, а чего-то иного. Судя по тому, что общинная бытовая и политическая социализация сильнее механизмов социализации и интеграции мощного государства, это иное укоренено не в культурно-ценностной сфере, а в этничности как таковой.

С этой наблюдательной позиции открывается непривычный взгляд на проблему ценностно-культурного разрыва. Безусловно, такой разрыв существует между западной и исламской цивилизациями как культурно-историческими целостностями. Однако внутри западной цивилизации ситуация выглядит не столь однозначной.

Иммигранты-'мусульмане' усвоили западные ценности и адаптировались к западным институтам - но ровно настолько, чтобы использовать ценности, институты и практики западного общества против базовых оснований этого же общества.

Несколько упрощая, скажем так: в 'карикатурном скандале' ценность свободы манифестаций использовалась против ценности свободы слова; в конфликте вокруг ношения хиджабов институционализированная (благодаря и посредством мультикультуралистской политики) культурная идентичность выступала против основополагающего принципа французского республиканизма - светского государства; в ходе погромов пригородов французских городов выдвигались требования (насколько можно было их уловить и понять) социальных преференций и коррекции трудовых практик исходя из 'расовой' отличительности.

'Мусульманские' иммигранты интегрировались в западное общество ровно на ту глубину и восприняли западную модель ровно в такой степени, чтобы добиваться реализации собственных требований.

Но при этом выдвигаемые их политическим авангардом цели радикально альтернативны фундаментальным принципам и основаниям западного общества: свободе слова (и свободе вообще), гражданскому равенству, лаицизму (принципу светского государства) и т.д. Вкратце вектор подобной активности можно определить как стремление 'мусульман' адаптировать западное общество под себя, а не адаптироваться к нему.

Все более явственно выходят за рамки культуры и языковой сферы притязания испаноязычных иммигрантов в США, поднимаясь в случае с 'чиканос' (выходцами из Мексики) до требований исторического реванша. Деятельность очень активных организаций азиатских американцев сосредоточена преимущественно в экономической и культурной областях, однако где проходит грань между борьбой за равноправие, за лучшие условия интеграции в принимающие общества и ползучим изменением их фундаментальных оснований? Можно ли быть уверенным, что пересмотр 'правил игры', на котором с различной степенью активности настаивают иммигрантские группы, ведет к углублению и расширению демократии в западном мире, а не к расшатыванию и слому западной цивилизационной идентичности и демократии как ее ключевого элемента?

 

Социобиология как ключ к пониманию

 

Проанализированные гипотезы - иммигрантская, социальная и ценностно-культурная - объясняют одни аспекты нового типа конфликтности в западном мире, но не объясняют другие. Стратегии 'третьемирских' иммигрантских групп в принимающих обществах серьезно различаются и не обязательно конфликтогенны. Дискриминация по признаку 'расы' успешно преодолевается одними группами иммигрантов, в то время как другие, несмотря на активную государственную поддержку, прозябают. Величина культурной дистанции и фенотипические различия также не коррелируют с характером взаимоотношений между принимающей стороной и иммигрантской группой. В случае с азиатскими иммигрантами эти показатели ничуть не меньше, а, возможно, даже больше, чем между автохтонным населением, с одной стороны, арабскими и мексиканскими иммигрантами - с другой. Аккультурация и политическая интеграция иммигрантов в западные 'нации' не влияет кардинальным образом на уровень напряженности.

'Исламский фактор' выглядит эмпирически важной, но теоретически неопределенной (а в ряде случаев - и вообще отсутствующей) величиной. Нельзя также утверждать, что иммигранты не способны к усвоению западных ценностей: если они умело пользуются западными ценностями и институтами для достижения собственных целей, значит, они их усвоили. Можно, конечно, сказать, что использование демократических процедур нетождественно усвоению духа демократии, ее 'субстанции'. Однако в современных теориях демократии именно процедурным ее аспектам ('кто получает, что и как') придается решающее значение. А перейдя к субстанциональному аспекту демократии, мы вынуждены отвечать на непростые вопросы о локализации демократической субстанции и носителях 'духа' демократии. Если это не институты и процедуры, а люди, то почему некоторые из людей, выросших в одной стране и имеющих ее гражданство, говорящих на общем языке, разделяют дух демократии, а другие - нет? Причем это разделение имеет этническую и расовую окраску.

Так или иначе, ни по отдельности, ни в любой комбинации упомянутые выше гипотезы не могут служить исчерпывающей теоретической моделью новой конфликтности в западном мире. Однако во всех случаях 'сухим остатком' оказывается 'раса' - этническая и расовая принадлежность иммигрантских групп, заметно отличающаяся от 'расы' европейцев. Это наталкивает на предположение, что этнические различия сами по себе генерируют напряженность и конфликт принимающих обществ и мигрантов.

Подобное предположение выражает устойчивую позицию обыденного сознания и имеет сторонников в научной среде, утверждающих, что к 'формированию образа этнического врага' ведет 'сама этничность' и что мирное сосуществование различных этнических групп - скорее исключение, чем правило.

Противоположное мнение сводится к тому, что любое различие, включая этническое, приобретает смысл и значимость только в контексте социального взаимодействия18. Однако так ли это верно в случае, когда тела 'других' радикально отличаются от 'наших' тел? Как я указывал выше, столь фундаментальное антропологическое различие именно само по себе чревато имманентной психологической минимизацией 'других' и соответственно способностью порождать в отношении этих 'других' дискриминационные практики.

Этничность ('раса') per se оказывается источником напряженности, которую социальное взаимодействие может актуализировать или, наоборот, нейтрализовать.

Если принять авторскую гипотезу об этничности как примордиальном (врожденном) человеческом свойстве, включающем в том числе генетически наследуемые архетипы восприятия и действия19, то мы получим объяснение существа нового типа конфликтности в западном мире. Конфликт между принимающим населением и иммигрантами из третьего мира по своей глубинной природе - этнический. Глубинный исток напряжения и коллизий коренится не в культурных различиях, религии, социальной стратификации и экономике (классическое исследование американца Дональда Горовица выявило принципиальную недостаточность экономикоцентричных и культуроцентричных моделей для объяснения этнических конфликтов20), а во врожденных и этнически дифференцированных мыслеформах, наполняющихся конкретным содержанием в зависимости от историко-культурного и социального контекстов.

Эти мыслеформы, которые я называю этническими архетипами, нетождественны ценностям, культурным моделям и социокультурным стереотипам. Теоретически этнические архетипы могут наполняться любым ценностным и культурным содержанием, однако группировка, внутренние акценты и способ использования этого материала предопределены. В такой аналитической перспективе проблема ценностно-культурного разрыва теряет фундаментальное значение: неевропейские народы способны усвоить демократические ценности, сформировавшиеся в западной цивилизации. Но пользоваться ими они будут иначе, чем европейцы, пример чего я приводил выше. Арабы в Европе используют универсальные демократические ценности для обеспечения группового преимущества.

В этом смысле даже (маловероятный) успех амбициозного американского плана 'демократизации большого Ближнего Востока', может быть, и ослабит напряженность между Западом и арабским миром, но не выкорчует ее корни. Для этого надо, чтобы арабы перестали быть арабами в биологическом смысле. Или наоборот: чтобы европейцы перестали быть европейцами.

Даже находясь в общих природно-климатических и социополитических условиях, народы неизбежно по-разному ведут себя. Различие в стратегиях социальной деятельности и социального взаимодействия восходит в конечном счете к врожденным, этнически дифференцированным инстинктам восприятия мира и действия в нем. Стратегии различных этнических и расовых групп не обязательно конфликтуют, они могут успешно сосуществовать, взаимодействовать и дополнять друг друга. В случае потенциальной конфликтности стратегий обладающая экономическим, технологическим и культурным превосходством этническая группа может навязать другой группе собственные правила игры. Однако в долговременной перспективе решающим фактором в исходе такого столкновения, вероятно, будет численность этнических групп. В 'Большом времени' школы 'Анналов' демография не менее, а более важна, чем технологии и военная мощь. Разумеется, это всего лишь упрощенный теоретический эскиз; в действительности существует множество переменных, влияющих на причины и течение подобных конфликтов.

В моей интерпретации качественная специфика этнических конфликтов состоит в том, что их участниками выступают не социальные, политические или культурные агенты, а сущностно биологические группы человеческих существ. Но сам конфликт разворачивается в мире социальности и культуры, где находятся цели его участников.

Эта экстравагантная гипотеза чревата обвинениями как минимум в натурализации различий, если не в расизме. Однако подобный гипотетический упрек проигнорировал бы важную, в некотором смысле решающую, роль биологии не только в научном дискурсе и риторике империалистической эпохи, но и в политике, включая современную. 'По проницательному замечанию Фуко, для современных обществ, с тех пор как они перешагнули биологический порог современности, в их политических стратегиях речь идет о выживании самого вида. Эти стратегии, от регулирования задачи жизнеобеспечения вплоть до борьбы за колониальные ресурсы или, например, за 'жизненное пространство на Востоке', не только руководствуются гегемонистскими и обладающими властью над действительностью образами тела, которые относятся к важнейшим культурным параметрам Нового времени, - они сами занимают центральное место в так называемой большой истории'21.

В свете этой мысли напряжение и конфликты между принимающим и иммигрантским населением оказываются борьбой за власть в принимающих обществах, где основанием и источником властных претензий выступает этничность как биосоциальная сущность. Подчеркиваю: речь идет не просто о борьбе против дискриминации, требованиях повышения статуса и равноправного доступа к социальным ресурсам - экономическим, политическим или культурно-символическим. Это именно схватка за власть - власть, понимаемую в широком смысле: как возможность определять социальное пространство других. В данном случае это другие в прямом смысле слова. Требования разрешить ношение хиджаба в школах и госучреждениях, ограничить свободу слова в пользу ислама, предоставить преференции в трудовых практиках по этническому признаку и т.д. суть стремления переформатировать социокультурную матрицу современного Запада, изменить его цивилизационную идентичность.

Это радикально отличает конфликт между автохтонными европейцами и иммигрантами от этнических конфликтов внутри Европы. Националистические, сепаратистские и сецессионистские движения европейских народов, в общем, остаются в рамках базового европейского ценностно-культурного консенсуса, в то время как иммигрантский активизм, не выдвигая формально политических требований, решительно пересматривает этот консенсус. Судя по введенному ЕС 'запрету на слова' (на употребление терминов 'исламский терроризм', 'джихад' и т.п.) и ревизии европейского культурного наследия (например, из 'Божественной комедии' Данте предполагается изъять сцену, где 'лжепророк' Мухаммед помещен в один из кругов ада), иммигранты постепенно выигрывают битву за дискурс.

 

Кризис западных стратегий

 

Может ли западная цивилизация остаться сама собой, сохранить сильные и притягательные стороны, изменившись столь радикально в этническом и социокультурном отношениях? По мнению одних, альтернативы 'взаимному культурному оплодотворению' не существует, создаваемое в Европе расовое общество-гибрид окажется в конечном счете успешным. Другие, в том числе автор этих строк, придерживаются мнения, что подобное движение приведет к разрушению европейского цивилизационного кода и драматическому ослаблению Европы, не создав взамен дееспособной и эффективной альтернативы. То же самое можно сказать и о перспективе Соединенных Штатов.

Самое парадоксальное, что в рамках западных обществ растущие властные притязания иммигрантских групп не только не встречают препятствий, но, наоборот, поощряются и легитимируются. Идеология и политика мультикультурализма де-факто институционализирует этничность, выступающую под псевдонимами 'культурной', 'религиозной', 'языковой' и 'жизненно-стилевой' идентичностей. Мультикультурализм легитимирует амбиции иммигрантов, основывающих 'свои политические притязания на культурной (в данном случае культура - парафраз этничности. - В.С.) особости их членов'22.

Правда, в последнее время множится число критиков мультикультурализма не только с правых, консервативных, националистических, но и с рафинированно либеральных позиций. Основную аргументацию последних можно вкратце передать следующим образом. Мультикультуралистская политика поощрения и институционализации групповой идентичности противоречит таким основополагающим принципам либеральной демократии, как равенство гражданских прав и приоритет суверенитета личности. Ведь группа оказывается приоритетной по отношению к индивиду, который обладает достоинствами и правами не сам по себе, а лишь принадлежа к группе. Такая политика, по мнению либеральных критиков мультикультурализма, ведет к самоизоляции мигрантов в этнических гетто, блокирует их интеграцию в гражданское общество23.

Сторонники мультикультурализма настаивают, что, пусть и в отдаленном будущем, он оставляет возможность полноценной социальной интеграции иммигрантов24. И хотя подобную надежду трудно назвать убедительной в свете сегодняшнего дня, в западном контексте, вероятно, не существует реалистической альтернативы мультикультурализму. Этот стратегический выбор носил во многом вынужденный характер, будучи продиктован изменившимися условиями существования западного общества: радикальным сдвигом этнодемографического баланса и провалом ассимиляторской политики.

В последнем отношении очень характерен пример Франции, где принадлежность к 'французской нации' означала не только политическое, но и культурное членство в ней, стимулируя политику культурной гомогенизации. 'Приверженность 'республиканизму' долгое время заставляла французскую бюрократию тратить колоссальные средства на программы 'интеграции' (то есть ассимиляции) мигрантов, включая выходцев из Северной Африки и бывших колоний в Юго-Восточной Азии. Например, препятствовать компактному расселению мигрантов. Запрещать образование общественных организаций по этническому признаку (запрет был отменен лишь в 1981 году). Квинтэссенцией ассимиляторской стратегии по отношению к мигрантам стала дискуссия о головных платках, разгоревшаяся в 1989 - 1990 годах'25.

Оказалось, однако, что политическая интеграция (а во Франции долго действовал принцип 'права почвы': родившиеся на территории страны автоматически становились ее гражданами), аккультурация, адаптация к демократическим процедурам и институтам не гарантируют лояльности иммигрантов в отношении базовых принципов французского общества. Можно считать французский язык родным, не ходить в мечеть, являться гражданином Франции и в то же время быть нелояльным по отношению к ней и даже бросать ей вызов. Причем группу, от которой этот вызов исходит, нельзя подавить или нейтрализовать в силу высокой демографической динамики и растущих политических притязаний, основывающихся именно на этнической отличительности. Принципиальная невозможность ассимиляции значительных по численности групп иммигрантов подорвала основополагающую французскую идею культурно гомогенной нации. Происходящий последние два десятка лет отход от жесткого республиканизма служит косвенным признанием правоты французских националистов, утверждающих: во Франции живут не только французы.

Не сработала и германская стратегия гомогенного национального государства, основывавшаяся на 'принципе крови' (основанием для гражданства выступает этническое происхождение). Количество 'иностранцев' в ФРГ конца 90-х годов составило 8,8% от общего числа жителей, причем многие из них родились и выросли в Германии26. Невозможность игнорировать столь очевидное изменение этнодемографического баланса привела к ослаблению рестриктивного смысла законодательства и оживленным публичным дебатам о преобразовании общества из 'национального' в 'мультикультурное'. Германия и Франция (а также некоторые другие европейские государства) фактически превратились в 'иммиграционные' страны, и мультикультурализм стал для них во многом вынужденным (а не только продиктованным демократическими соображениями) признанием этой новой реальности.

В обществах, изначально формировавшихся как 'иммиграционные', возможность мультикультурализма была заложена в саму их природу. Однако в последние десятилетия произошло существенное расширение его понимания, связанное с изменением расового и этнического состава иммиграционных потоков, львиную долю которых составили выходцы из третьего мира. Хотя в 'иммиграционных' странах идея культурно гомогенной нации никогда не стояла во главе угла нациестроительства, в них также возникли серьезные проблемы, вызванные как собственно изменением расово-этнического баланса населения, так и исходящим от некоторых иммигрантских групп потенциальным вызовом основам принимающего общества.

Вынужденный характер мультикультурализма на Западе нередко пытаются смягчить массированной пропагандой благотворности 'взаимного опыления культур', культурного обогащения принимающих обществ. Однако плоды этой политики заставляют усомниться в столь благостной трактовке.

Одним из пионеров мультикультурализма в Западной Европе были Нидерланды - страна, славящаяся своей толерантностью, открывшая беспрепятственный въезд выходцам из голландской Вест-Индии, максимально облегчившая режим воссоединения семей и предоставления политического убежища. И вот как оценила итоги этой политики комиссия голландского парламента в своем докладе 2004 года (то есть еще до того, как мусульманский фанатик прилюдно отрезал голову кинодокументалисту Тео Ван Гогу): 'Политика, проводимая на протяжении 30 лет правительством страны, привела к созданию этнических гетто, уничтожила национальную систему образования и угрожает целостности государства'27. Согласимся, что такие достижения мультикультурализма, как кухня 'фьюжн', свободное потребление каннабиса, стилевое разнообразие и культурные 'фенечки', вряд ли перевесят на чаше исторических весов разрушение культурной и социальной ткани страны.

Неудивительно, что последние два года Нидерланды резко ужесточили иммиграционную политику. Более того, там подготовлен законопроект, предполагающий налагать крупные денежные штрафы на всех голландских резидентов, говорящих в публичных местах не на нидерландском языке. По существу, это стремление к культурной гомогенизации населения, характерное для, как казалось, навсегда ушедшей в прошлое эпохи национальных государств.

Сомнительно, однако, что в Нидерландах и где-либо еще удастся открутить историческое время назад. Как любил повторять известный отечественный социолог Александр Зиновьев: эволюция крупных социальных систем необратима. Еще более фантастична активно пропагандируемая российским комментатором глобализационных процессов Владиславом Иноземцевым изоляционистская стратегия: закрыть Запад для миграции из стран третьего мира и вообще предоставить эти страны их собственной судьбе.

Дело даже не в абстрактных глобализационных императивах, размывающих границы и стимулирующих свободное перемещение товаров, денег и людей. В конце концов за товарными и финансовыми потоками не должно с необходимостью следовать очередное великое переселение народов. Проблема в демографическом сжатии и прогрессирующем старении европейского населения. По долгосрочному прогнозу ООН, рост населения будет происходить во всех регионах Земли, за исключением Европы, где численность населения к 2050 году сократится с 726 млн до 632 млн человек. Известно, что для воспроизведения существующего уровня населения требуется уровень рождаемости в 2,1 ребенка на женщину. Среди промышленно развитых стран (ПРС) такой показатель имеют только США, в то время как в Европе он составляет в среднем 1,4 ребенка (в Японии - 1,32 ребенка). Но и столь скудная рождаемость достигнута преимущественно за счет иммигрантов: в развитых регионах мира они обеспечивают свыше половины демографического прироста, а в Европе - 89%. Относительно высокий (по европейским меркам) показатель фертильности во Франции - 1,89 ребенка в 2000 - 2005 годах - сдерживает прогрессирующее сокращение населения Франции, но не уменьшение числа французов.

Западное общество стареет: к 2050-му средний возраст жителей ПРС составит 45,2 года (в том числе в Италии - 52, Японии - 53 года; и лишь в США - 40 лет), в то время как в беднейших странах мира - 27,1 года. Приблизительно треть населения Европы окажется старше 65 лет, а соотношение работающих к пенсионерам изменится с нынешних 5:1 до 2:1. Европа станет континентом старых людей, остро нуждающимся в массовой миграции для поддержания производства и сохранения существующей системы социальной защиты. Основными поставщиками эмигрантов на Запад останутся те же страны и регионы, что и сейчас, тем более что Юг в отличие от демографически разреженного Севера будет испытывать демографический 'перегрев'. 'Новая' Европа и Россия испытывают аналогичные демографические трудности, нередко в усугубленном виде, поэтому их возможности экспорта рабочей силы в 'старую Европу' заведомо ограниченны.

Исходя из прогнозируемых экономических и социальных потребностей западных стран явно недостаточным выглядит общий объем в 100 млн легальных мигрантов, ожидаемый до 2050 года28. Наверняка он окажется значительно больше.

Однако лекарство может оказаться хуже болезни. Европе, где к середине века от четверти до трети населения составят 'мусульмане', вряд ли удастся сохранить собственные социокультурные основания, которые уже сейчас интенсивно размываются. Количественная соразмерность стареющего европейского населения и молодых иммигрантов поставит на повестку дня вопрос о перераспределении власти в европейских политиях, где источником политических амбиций послужит иная 'раса', любовно культивируемая и поощряемая мультикультурализмом. Неизбежные и существенные изменения претерпит способность Европы проводить самостоятельную внешнюю политику. 'Массовая иммиграция из исламского мира настолько изменит этнический состав Европы, что у европейцев уже никогда не будет волевых ресурсов вмешиваться в дела Северной Африки, Персидского залива, Ближнего Востока'29.

Но самое главное - изменится сам тип политии: сегодняшнее селективное отношение находящихся в фазе демографического подъема и политически активных иммигрантских групп к западной демократии оставляет исчезающе малые шансы на ее сохранение в аутентичном, исторически сформировавшемся виде. Дело не в том, что иммигранты с Юга не способны освоить демократические процедуры, усвоить демократические ценности и пользоваться институтами гражданского общества. Это не так. Дело в специфике усвоения: уже сейчас мы можем убедиться, что в преломлении иммигрантов демократия теряет универсальный характер и презумпцию общечеловеческого равенства, превращаясь в средство обеспечения преимуществ определенных этнических групп. По иронии истории величайшее западное изобретение - демократия, обеспечившая политическое превосходство Запада над всем остальным миром, может стать тем самым оружием, которым Запад будет поражен в своей сердцевине. И это не уникальная ситуация. Европейская история XX века продемонстрировала немало примеров установления недемократических режимов через использование демократических процедур и институтов.

Вряд ли окажется исключением и западный колосс - Соединенные Штаты. В 1996-м президент Билл Клинтон с гордостью заявил, что 'менее чем через пятьдесят лет в Соединенных Штатах не будет расового большинства. Ни одна нация в истории не подвергалась демографической перемене такого масштаба в столь короткое время'30. Некоторое преувеличение динамики демографических изменений - к 2050 году белые, вероятно, все еще будут составлять большинство американского населения - не отменяет существа вопроса: сохранятся ли американская демократия и американская экономическая система, если радикально изменится американская нация? Устоит ли единство Соединенных Штатов перед лицом расового и этнического разрыва, натиском усиливающихся амбиций этнических групп неевропейского происхождения? Суждено ли United States of America превратиться в Estados Unidos Americanos?

Ожесточенные публичные дебаты и массовые акции нынешней весны, вызванные обсуждением в американском Конгрессе законопроекта об иммиграции, указывают, что эти вопросы занимают все больше места в общественном сознании. Значительная часть американцев опасается исходящей с Юга угрозы американскому образу жизни и американским ценностям, и эти настроения нашли выражение в рестриктивном варианте законопроекта.

Но, может быть, ценой трансформации социокультурных оснований и политической модели западный мир оплачивает новый впечатляющий рост экономической мощи? В этом нет уверенности. Важным предостережением выглядит то, что уровень экономической активности иммигрантов трудоспособного возраста в Европе, как правило, ниже, чем среди местного населения. Например, в Швеции среди мужчин он составляет всего 63%, а в некоторых европейских странах вообще не превышает 40%. Что уж говорить о занятых воспитанием многочисленного потомства женщинах! Хотя уровень рождаемости в семьях иммигрантов со временем снижается, он все равно остается выше, чем у автохтонных европейцев. Тем самым приток дешевой рабочей силы, обычно получающей в лице своих многочисленных детей права гражданства, ляжет дополнительной нагрузкой на ветшающую социальную инфраструктуру Европы. Тактический выигрыш может привести к стратегическому проигрышу.

Еще одним долговременным негативным последствием усиления миграции - более заметным пока в США, чем в Европе - становится усиление капиталистической эксплуатации. Средний американец сейчас работает больше, чем два-три десятка лет тому назад, получая за это меньшую (в реальном исчислении) заработную плату. Миграция не единственная, но очень важная причина этого: дешевый (и зачастую нелегальный) труд миллионов мигрантов обеспечивает увеличение нормы капиталистической прибыли и, создавая конкуренцию для коренных американцев, заставляет их работать больше и интенсивнее. Однако потогонная система не только не создает более эффективной социальной модели, но и демонтирует уже существующую. Работая на пару сотен часов в год больше среднего европейца, средний американец при этом меньше зарабатывает и пользуется меньшим объемом социальных благ.

И в европейской, и в американской перспективе иммиграция с Юга разрушает вторую опору Запада - социальное государство.

 

***

 

Таким образом, идущий в западном мире процесс, который я обобщенно определяю как 'восстание этничности', ведет к кардинальному и драматическому изменению внешнего облика и базовых оснований Запада, к его превращению в нечто качественно отличное от того, чем он был исторически и чем является сейчас. Мотором этих изменений выступают этнические и расовые группы, чьи корни и недавнее прошлое находятся вне западной цивилизации, но которые нашли в ней свой новый дом и намерены обустроить его на собственный лад.

Если это и 'война цивилизаций', то линия фронта проходит не между цивилизациями, а внутри Запада.

И главным аргументом, ultima ratio regis ('последним доводом королей', лат.), в этой войне выступает не технологическое превосходство, военная мощь, материальное богатство и культура - высокая и низкая, - а способность женщин к рождению и мужчин - к экспансии. Разворачивающаяся на наших глазах и при пассивном участии европейцев историческая драма подтверждает провидческую мысль великого немца Фридриха Ницше о теле как подлинном истоке моральных ценностей и воли к власти. В начале нового тысячелетия 'неевропейские тела' демонстрируют нескрываемую и агрессивную волю к власти, в то время как европейцы, парализованные политкорректностью, похоже, потеряли даже волю к борьбе.

Европейцы, но не американцы. Их ближневосточная кампания в намеченной мною аналитической перспективе имеет глубинным смыслом не борьбу за нефть и коммуникации, а перенос эпицентра боевых действий в лоно самого Юга. Социокультурной трансформации Запада, осуществляемой проникшим на Запад Югом, они пытаются противопоставить социокультурную трансформацию Юга - не опосредованно, с заокеанской дистанции, а придя на него. Однако все известные теоретические оценки и обоснования перспектив 'демократизации большого Ближнего Востока' упускают из виду принципиальное обстоятельство: посредством социальной инженерии невозможно изменить биологическую сущность. А этничность, как я уже указывал, имеет биологическую природу. Поэтому даже если трансплантация западных ценностей в арабскую (исламскую) цивилизацию окажется успешной (что с позиции сегодняшнего дня выглядит излишне оптимистичным упованием), то фундаментальное основание для конфликта, имеющего своим источником иную 'расу', не исчезнет.

Исход же подобного конфликта при его относительно мирном развитии и сохранении сегодняшних тенденций будет, по всей вероятности, определяться демографией. К 2050 году Европа потеряет 94 млн жителей, в то время как население Африки возрастет на 952 млн, а Азии - на 1,32 млрд человек. Население самых бедных стран мира составит 1,748 млрд, а всех промышленно развитых стран - 1,22 млрд человек, причем рост численности последних будет происходить преимущественно за счет высокой фертильности прибывших с Юга женщин-иммигрантов31. Столь резкий перепад в демографических потенциалах усилит миграционное давление со всем 'букетом' проанализированных выше кратко- и долгосрочных последствий. Если верить Наполеону, что 'Бог на стороне больших батальонов', то боги постхристианского Запада отвернулись от него.

Охотно допускаю, что перспектива превращения в течение ближайших трех-четырех десятилетий Европы в 'Еврабию' и расово-этнического разрыва американской политии может показаться фантастической. Но на Западе это стало предметом обсуждения респектабельных и серьезных ученых. Разве не показался бы фантастом человек, заговоривший в 1970 или в 1985 году о крушении Советского Союза, мощь и единство которого, несмотря на все возможные оговорки, выглядели тогда незыблемыми? Естественная человеческая склонность онтологизировать актуальные состояния, придавая чуть ли не метафизический статус ситуациям 'здесь и сейчас', непростительна для интеллектуалов. Тем более в современном мире, переживающем, по всеобщему мнению, тектонические изменения.

По убеждению автора этих строк, глубинной причиной гибели советской страны послужил надрыв русской витальной силы, неспособность и нежелание русских жертвовать собою ради сохранения государства, чуждость которого собственным базовым интересам они все более ощущали32. Даже не принимая эту непривычную точку зрения, нельзя отрицать фундаментальной важности демографии в грандиозном историческом процессе разрушения СССР и в постсоветском развитии. И кто может ручаться, что еще более значительные демографические сдвиги на Западе не вызовут столь же грандиозных изменений западной цивилизации?

В оптике 'Большого времени' школы 'Анналов' главное событие последнего двадцатилетия XX и начала XXI веков в Европе составляет не крушение коммунизма и триумфальное утверждение демократии, а изменение расового и национального состава населения в колыбели западной цивилизации. Этот процесс, выглядевший до последнего времени естественным, 'природным' фоном драматических политических пертурбаций, начинает все ощутимее определять культурную, политическую и социальную динамику. В конечном счете победа в Истории оказывается на стороне тех, кто более успешен в 'Большом времени'; и демография, витальная сила, - здесь один из главных козырей.

Для той части развивающегося мира (и, возможно, в первую очередь для нее), которая в отличие от Китая и Индии не добилась впечатляющих индустриальных и технологических достижений, демографическая экспансия в западном направлении стала асимметричным, но весьма действенным ответом на более чем трехвековую гегемонию Запада, западный империализм и колониализм. Британские военные аналитики уже публично заявляют об опасности 'возвратной колонизации' Запада Югом, о массовой нелояльности иммигрантов своей новой 'родине' и невозможности их культурной ассимиляции. Результатом станет повторение в Европе 'римского сценария' (падение античного Рима под натиском нахлынувших из северной Африки варварских орд)33. В способности истории повторяться можно находить провиденциальный смысл или цикличность, а можно объяснять происходящее констелляцией обстоятельств. Но вне зависимости от интерпретации объективный (и не столь уж далекий) итог данного естественно-исторического процесса один - превращение Запада в не-Запад.

Запад пошел навстречу своей судьбе. Должна ли вслед за ним пойти и Россия?

 

Примечания.

1 Уткин А. Будущее Запада // Свободная мысль - XXI. 2003. # 2. С. 55.

2 Цит. по: Уткин А. Указ. соч. С. 57.

3 Там же. С. 55.

4 См. подробнее: Хантингтон С. Кто мы? М., 2004.

5 Уткин А. Указ. соч. С. 54, 55.

6 Малахов В.С. Национализм как политическая идеология. М., 2005. С. 252 - 253.

7 Малахов В.С. Указ. соч. С. 253 - 254; Уткин А. Указ. соч. С. 58; International Migration Report 2002. Geneva, UNPD, 2002.

8 Тульский М. Треть европейцев - ярые расисты. В основном это представители правой части политического спектра // Независимая газета. 6 декабря 2000. С. 6.

9 Автору этих строк одна обаятельная дама - высокопоставленный французский аналитик - за рюмкой перно с мягкой улыбкой объясняла, что Франция - очень расистская страна, где араб или негр в силу своего происхождения имеют крайне незначительные шансы социального продвижения. (Неудивительно, что одним из главных требований тех, кто громил французские пригороды, было изъятие указывающих на этническое происхождение фамилий и имен из формуляров, заполняемых при поиске работы.) 'Правда, - сделав паузу, добавила она, - мы не только никогда не признаем это публично, но и всегда будем отрицать'.

10 Саразин Ф. 'Mapping the Body'. История тела между конструктивизмом, политикой и опытом // Новое литературное обозрение. 2005. ? 71. С. 63.

11 Там же. С. 69.

12 Там же. С. 63.

13 Бенхабиб С. Притязания культуры. Равенство и разнообразие в глобальную эру. М., 2003. С. 9 - 10.

14 Мусульмане против безбожной Европы? Запад и Восток: в чужой монастырь со своим уставом [Дискуссия] // НГ-религии. 15 февраля 2006. С. 4.

15 Там же.

16 Иноземцев В. Испытание культурой // Бенхабиб С. Указ. соч. С. XXIX.

17 См. об этом: Малахов В.С. Указ. соч. С. 286.

18 Малахов В.С. Указ. соч. С. 240 - 241.

19 Об этом подробно см. гл. I и II книги: Соловей В.Д. Русская история: новое прочтение. М., 2005.

20 Малахов В.С. Указ. соч. С. 246.

21 Саразин Ф. Указ. соч. С. 72 - 73.

22 Иноземцев В.Л. Указ. соч. С. XIV.

23 Подробный свод этой аргументации см.: Бенхабиб С. Указ. соч.

24 Малахов В.С. Указ. соч. С. 261.

25 Там же. С. 258.

26 Там же. С. 259.

27 Филиппов И. Религиозных экстремистов спасают правозащитники. Европейские страны оказались беззащитными перед последователями радикального ислама // НГ-религии. 12 мая 2004. С. 2.

28 Статистические данные позаимствованы из: Уткин А. Указ. соч.; Куликова С.Н. Реферат статьи: Damon J. La population mondiale en 2050 [Дамон Ж. Население мира в 2050 году] // Futurribles. P., 2004. ? 300. P. 51 - 67 // Россия и современный мир. 2005. ? 4. С. 224 - 227.

29 Уткин А. Указ. соч. С. 58.

30 Цит. по: Там же. С. 54 - 55.

31 Куликова С.Н. Указ. соч. С. 226, 227.

32 Доказательства этого см. в главе 4 книги: Соловей В.Д. Указ. соч.

33 Барбан Е. Адмирал Парри предупреждает. Глава 'мозгового центра' Минобороны Великобритании выступил с сенсационным докладом по иммиграции // Московские новости. 2006. #26 (14 - 20 июля). С. 24.

 

Политический класс

3.08.06