Журнал «Золотой Лев» № 89-90- издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

С. Черняховский

 

Оппозиция и имитация

 

I

 

Оппозиция — это не несогласие. И объединение оппозиции — это не объединение несогласных.

Для того, чтобы некое количество несогласных стали оппозицией, нужно наличие как минимум трех факторов:

Первое, чтобы эти более-менее организованные несогласные выражали хотя бы сколько-нибудь массовое недовольство и соответствующие установки и ожидания общества. Иначе говоря, оппозиция складывается из двух составных: собственно организованной оппозиции и оппозиции стихийной, представляющей политический, социальный и электоральный ресурс первых;

Второе, чтобы эта оппозиция имела некую стратегию и некие понятные цели. Как отмечал Роберт Даль, структурно оппозицию можно признать существующей, если мы имеем такое положение, когда на структурном уровне суть оппозиции: из того, что группировка А находится у власти, а группировка В — нет, В можно назвать оппозицией, если ее стратегия активно противостоит стратегии А. Если такого противостояния стратегий нет — нет и оппозиции;

Третье, — вытекающее из второго, — необходимо, чтобы это противостояние было хоть сколько-нибудь соразмерно власти. Чтобы власть хоть сколько-нибудь была ограничена действиями оппозиции. Если некое количество людей объявляет, что оно не любит власть, ругает и клянет ее на каждом шагу, но у власти есть возможность вести свою политику, либо игнорируя это недовольство, либо его тихо приструнивая и отправляя носителей под арест за мелкое хулиганство — это некое количество людей от силы может претендовать на статус «диссидентов», но не политических конкурентов власти.

Иначе говоря, КПРФ, сколь ослаблена она бы ни была и какие бы вопросы не вызывала, — это оппозиция. Скажем, «Яблоко» или НБП — это в каком-то смысле тоже оппозиция, первое — поскольку имеет какие-то шансы на электоральную поддержку, вторая — поскольку имеет возможность как-то трепать власти нервы. Касьянов или Каспаров — это не оппозиция. Поскольку никакой поддержки в обществе они не имеют и оказывать давление на власть не могут. Если власть перестанет бороться с первыми и ограничивать их возможности — они перерастут в некую угрозу, если власть не будет противодействовать вторым — они так и останутся в прежнем качестве.

Это не значит, что некое объединение ресурсов первых и вторых невозможно или не нужно: такое объединение при определенной ситуации может увеличивать общий потенциал оппозиции. Но именно при определенной ситуации.

Прежде всего потому, что объединение политических акторов далеко не всегда дает прямой арифметический результат: во многих случаях такое объединение приводит к вычитанию из складываемого потенциала тех сторонников объединяемых сил, для которых противоположная сторона объединения оказывается органически неприемлемой. При складывании относительно родственных акторов это вычитание может быть минимальным или вообще отсутствовать. При складывании акторов с противоположных флангов его сумма может оказаться меньше изначальных слагаемых: если объединить Зюганова с Чубайсом, такое объединение получит и меньше того, что имеет Чубайс, и много меньше того, что имеет Зюганов. Старая идея «бело-красного союза», активно пропагандировавшаяся в свое время Зюгановым, способствовала тому, что и красные, и белые раскалывались, и их союз получал в лучшем случае по половине своего потенциала — остальные «зажимая нос» шли голосовать за Ельцина — или вообще не шли голосовать.

Союз противоположностей для достижения общих целей, основанный на негативном консенсусе по отношению к некой имеющейся власти, всегда предполагает будущую новую схватку этих противоположностей и для них всегда на деле встает вопрос о том, повысит или понизит уничтожение внешнего врага их шансы в этой схватке. Он может быть эффективен и вести к увеличению их потенциала в двух случаях:

— когда стороны имеют строго оговоренные цели такого объединения, понятные тем, кто должен их поддержать;

— когда эти цели не являются нивелирующими и затуманивающими сущностные цели объединяющихся.

Например, когда эти цели сводятся к изменению существующих правил политической игры и установлению новых, устраивающих объединяющихся акторов — в том числе и для условий нового противостояния между ними. То есть негативный консенсус срабатывет, когда подобное опопзиционное объединение происходит не по вопросам стратегических социально-экономических целей, а по поводу установления новой процедуры противостояния.

Иначе, эти цели должны быть приемлемыми и объединяющими для трех начал: актора одного недовольного властью полюса, актора другого полюса и широких настроений общества.

Идея, скажем, национализации крупных предприятий может объединить нынешнюю левую оппозицию и общественные ожидания — но не может удовлетворить «правых» (слово это стоит в кавычках потому, что настоящий правый полюс сегодня — это бюрократическая власть), идея демократии может объединить левых и «правых», но достаточно безразлична обществу.

Если и левые, и «правые» одинаково не любят сегодня нынешнюю власть, то общество относится к ней более противоречиво.

Единая по существу власть в его глазах, а, отчасти, и на самом деле, разбивается на два компонента: лично Путин и собственно бюрократическая власть. Общество принимает и поддерживает первого и по-прежнему терпеть не может вторую. Хотя вряд ли можно себе представить одно, существующее без другого, эти начала сами по себе не тождественны.

В этом отношении на деле есть реальный и мощный объект. Равно вызывающий ненависть противоположных сил и общества: торжествующее и наглеющее бюрократическое самовластье.

Объективно оно раздражает всех, даже часть вполне пропутинских групп. Но бюрократическое самовластье вытекает не из злых намерений чиновников и власти как таковых, а из неограниченного пространства их возможностей, не ограниченных в нашем обществе ни политически, ни институционально. Еще Вебер писал о том, что демократия не может существовать без бюрократии, поскольку некому будет выполнять решения первой: вопрос в том, чтобы вторая была ей подконтрольна.

Бюрократическое самовластье вытекает и из институциональных установок, и из имеющейся практики нынешней «суперпрезиденской республики», в основе которой изначально лежало уничтожение любых форм контроля как со стороны гражданского общества, так и со стороны представительской власти.

Таким образом, насущным историческим и политическим требованием для страны является изменение нынешней формы правления.

При этом имеются два составные вектора такого изменения.

Первый: переход к системе, основанной на подконтрольности исполнительной власти по отношению к власти представительской, т.е. в наиболее расхожей терминологии — «парламентской республике» или, в другой терминологии, — принципа «ответственного правительства»: «Власть исполнительная да преклонится перед властью законодательной».

Второй: институциональные гарантии оппозиционной деятельности, то есть создание такого положения вещей, когда право на оппозиционность есть не право на несогласие, а право на реальный контроль над властью и реальные возможности ее ограничения.

Что касается первого направления, он будируется в России уже относительно давно. Главное препятствие к его решению: нежелание бюрократии признавать за обществом права контроля над собой и свою собственную подотчетность перед обществом.

Это желание имеет в свое подкрепление и вполне реальные аргументы. Которые, отчасти, получают некоторое подтверждение и в картине парламентского кризиса на Украине.

Первый аргумент против введения парламентского режима заключается в том, что без сильных устоявшихся партий парламентское правительство обречено на слабость и постоянные кризисы, вызванные конфигурацией сил в парламенте.

Второй — в том, что при существующей в России практике голосования и политической культуры избирателей мы слишком часто видим в парламенте либо авантюристов, либо клоунов, либо абсолютно ангажированных и беспринципных деятелей, проведенных туда усилиями той же власти.

При этом встает и вопрос о процедурных гарантиях: как сделать так, чтобы право парламента на формирование правительства реально осуществлялось?

Сегодняшний кризис на Украине демонстрирует, казалось бы, слабость такой модели: чего уж больше, в Конституции записали, что президент представляет в парламент кандидатуру премьера, предложенную парламентом. А президент берет и не представляет ее. И говорит, представлю, если из своей коалиции исключите одних, возьмете в нее других, кандидатуру поменяете. И обяжетесь выполнять мою программу.

Ему говорят — да не твое это дело, диктовать нам, какую создавать коалицию и кого представлять. А он в ответ: значит, вы не можете сформировать правительство, а раз так — имею право вас распустить. Что само по себе, вроде бы и правильно: президент в парламентской республике для того и нужен, чтобы распускать парламент, если тот не может сформировать правительство. Парламент говорит: так мы можем. В ответ получает: ну, так ведь не сформировали, значит, не можете. — Да мы можем, вы представьте предложенную нами кандидатуру. — Примите мои условия, я и представлю. — Да не твое это дело, говорить нам, кого представить. — Тогда не представлю. — Да в конституции написано, что должен представить. — А я вот не представлю.

Вот не представит: а что делать парламенту дальше — не прописано. И дело даже не в том, что не прописано: что тут еще прописывать, все прописали. А президент не исполняет, что делать? Чтобы ни было прописано: если президент не исполняет, что с ним делать? Отрешать от должности? Но для этого нужны по определению голоса в таком количестве, в котором их у большинства нет. И даже если бы были.

В России в 1993 г. было прописано, что если президент использует свои полномочия для роспуска законно избранных органов власти, его полномочия прекращаются автоматически, — а он распустил. И расстрелял.

С другой стороны, даже современная российская конституция дает парламенту все возможности, чтобы настоять на внесении президентом устраивающей парламент кандидатуры. Для этого просто нужно три раза отклонить представленные, дождаться роспуска, пройти новые выборы — и если избиратели поддерживают президента — новый парламент утвердит его премьера, если они поддерживают прежнее парламентское большинство — парламент сможет отклонять президентского премьера без опасения нового роспуска.

Но и здесь есть два момента.

Во-первых, опять-таки, как и в украинском варианте, нет практической, а не конституционной гарантии, что президент конституцию будет соблюдать. Если нет — что с ним делать?

Во-вторых, для того, чтобы этот путь пройти до конца, в парламенте должны быть депутаты и партии, которые не боятся роспуска и новых выборов. Не боятся как в том смысле, чтобы иметь достаточно серьезные позиции в обществе, позволяющие уверенно пройти выборы, так и в том, чтобы не пугаться возможности оказаться вне парламента, во всяком случае, быть готовыми потерять мандаты, но не голосовать за не устраивающего премьера.

В России в 1990-е годы в прохождении в парламент на любых выборах могли быть уверены лишь коммунисты. Но и они не решались пойти на роспуск в 1998 г. при внесении кандидатуры Кириенко. Официальная фракция, состоящая из депутатов по списку, все три раза проголосовала против кандидатуры Кириенко, но фракции-сателлиты, состоящие из одномандатников, до потери принципов испугались новых выборов — и утвердили премьера. И это несмотря на то, что, в этот момент, за своими пролетарскими плечами коммунисты имели всю мощь олигархических империй всемогущих тогда Гусинского и Березовского, не желавших Кириенко еще больше, чем коммунисты.

Кстати, тот кризис тоже, по-своему, показал, что записанное в Конституции при желании может толковаться прямо противоположно. Конституция предполагала, что президент распускает парламент после троекратного отклонения «предложенных кандидатур», то есть, что это должны быть разные кандидатуры, а президентская сторона объявила, что три кандидатуры могут состоять из одного лица. Самое интересное, что Конституционный суд, напуганный 1993-м годом и давно превратившийся в президентскую лакейскую, подтвердил правомерность данного толкования.

Собственно говоря, поскольку нигде в Конституции не написано, что президент обязан представлять на пост премьера человека, он вполне мог бы предложить утвердить в данной должности своего домашнего пса, а после троекратного отказа — распустить парламент. Конституционный суд и тут бы его поддержал.

Таким образом, центральным вопросом контроля над властью оказывается вопрос, что делать, если она, в лице того или носителя, по факту не исполняет даже прямые и однозначные предписания закона.

С этой точки зрения, чтобы ни записывалось в Конституции, оно имеет смысл лишь тогда, когда для власти существуют некие иные стимулы к его соблюдению. Когда она знает, чем придется платить за неисполнение закона. Это что-то базируется, в конечном счете, на реальном соотношении сил и существующей исторической политической практике.

В Англии нет конституционной записи, требующей от короля поручать формирование правительства лидеру победившей партии. Но он поручает. Потому что имеется принятая практика, базирующаяся на историческом опыте: изгнании Якова II и отрубленной голове Карла I.

Во Франции, являющейся президентской республикой, президент имеет право назначить правительство из представителей меньшинства: но назначает из представителей большинства, даже если оно представляет оппозиционные ему силы. Но в основе этого тоже лежит историческая практика, восходящая к отрубленным головам семьи Людовика XVI, шести революциям и готовности политической элиты в ответ на назначение премьером представителя меньшинства блокировать любые его законодательные инициативы.

В основе сегодняшней политической практики России лежит не расстрел какого либо президента, а расстрел президентом парламента, безнаказанность двух ушедших в отставку президентов и нескольких правительств, принесших стране неисчислимые бедствия.

По практике вчерашнего дня меряется и практика сегодняшнего. Пока в России не появится президент, отданный под суд за нарушение Конституции, — президент в России Конституцию будет нарушать или, что то же самое, толковать так, как захочет.

Таким образом, чтобы добиться в стране ответственности исполнительной власти, есть два пути.

Первый, более радикальный — получить расстрелянного президента.

Второй, более мирный и цивилизованный (который, правда, не осуществим без готовности на это самого президента) — создать такую систему контроля над властью, в первую очередь — над властью исполнительной, которая реально ограничивала бы ее административные и технические возможности.

То есть, превратить право на оппозиционность из права на несогласие с властью в право на контроль над ней и ее текущее ограничение.

 

II

 

Условно можно выделить как минимум три понимания оппозиции, охватывающие диапазон от бытового ее восприятия до ее функционального значения ограничения власти как институционального компонента системы сдержек и противовесов.

В первом случае, мы имеем дело с оппозицией как неким конгломератом несогласных, имеющих иное, в отличие от власти, мнение по тем или иным вопросам проводимой политики.

Право на такую оппозиционность закреплено конституционными положениями о политическом многообразии современного российского общества. Но как таковое оно само по себе ничего не означает. На деле такое несогласие существует всегда и вопрос только в том, преследуется ли оно властью и насколько жестко это делается. В практической политике несогласие может существовать как без его официального признания, так и отсутствовать при его официальном признании.

Если это несогласие не представляет реальной опасности для власти, последняя может смотреть на него сквозь пальцы и не осуществлять его подавления в любой ситуации. Если оно опасным становится, власть всегда имеет возможность найти повод осуществить такое подавление, формально не связанное с политической позицией «несогласного».

В большинстве случаев такое несогласие позволяет некому актору гордо провозглашать о своем мужественном противостоянии официальному курсу, которое и может осуществляться потому, что последнему не угрожает, а власти — демонстрировать терпимостью к нему свою мнимую демократичность и плюралистичность.

Бесспорно, без признания права на несогласие публичная оппозиция возникнуть не может. Но на деле этот переход случается далеко не всегда. В большинстве случаев он не происходит и в глазах общества достаточно быстро превращается в бессмысленное резонерство. Власть демонстрирует обществу те или иные, устраивающие или не устраивающие его действия, несогласные — только свое несогласие. Но позиция: «А мы с этим не согласны» — достаточно быстро приедается и надоедает, выполняя не функцию мобилизации масс, а, скорее, отталкивания от тех, кто воспринимается как «вечный резонер». Власть, за исключением совсем уж клинических случаев, всегда делает нечто, для общества полезное (даже если его меньше, чем вредного), несогласные же не демонстрируют ничего, кроме вечного несогласия.

Такое несогласие перерастает в политический фактор либо тогда, когда непопулярная власть начинает слишком усердствовать в подавлении этого несогласия, либо когда часть властвующих групп начинает включать это несогласие в свою политическую игру и свое противостояние другими группами.

Советское диссидентство в глазах общества всегда воспринималось в качестве своего рода клоунады и было значительно менее опасно для системы, нежели позиция тех или иных групп элиты, которые, утвердившись во вполне правоверной роли, в какой-то момент взяли курс на разрушение системы, используя в качестве застрельщиков эту неуравновешенную и достаточно экзальтированную группу.

Андрей Сахаров — ничто без Александра Яковлева. Даже в первом составе руководства Б. Ельцина вряд ли можно найти прежних диссидентов, а «демократы первой волны» были вымыты из него с той же скоростью, с которой произошло их возвышение. Когда мы увидим падение нынешней системы власти, в новой системе перед нами не будет ни Каспарова, ни Лимонова. В основном, в руководстве ее нашим глазам предстанут уже знакомые властные персонажи, которые будут рассказывать, как они тяготились прежней системой, но «зажав нос» работали в ней, чтобы «приблизить светлый час народного освобождения», — разумеется, если в относительно ближайшее время в стране не сформируется дееспособная оппозиция.

Дееспособная оппозиция — это те, кто может агрегировать массовые настроения и интересы, артикулировать их на политическом уровне и осуществлять более-менее значимую политическую мобилизацию масс в противостоянии с властью.

Здесь мы имеем дело со вторым случаем, центральным пониманием оппозиции, как реально противостоящей власти силы. Право такой оппозиции на существование сегодня гарантируется также конституционно, правом на участие в выборах и образованием политических партий, — которое нынешним законодательством по ходу дела все более ограничивается.

Конструктивный же смысл института оппозиции — не в обеспечении права на инакомыслие, и даже не на осуществление права на конкурирование с властью, чего у нас тоже нет. Конструктивный смысл института оппозиции в двух моментах.

Первый, он же — второе понимание оппозиции — это угроза ротирования властных групп и, таким образом, «принуждение к ответственности».

Можно, хотя и сложно, создать политическую партию, можно, хотя и сложно, попасть в региональные и в федеральный парламент. Но в существующей системе ни создание партии, ни образование парламентской фракции не означает реальной возможности на деле ограничивать власть, не обеспечивает реального «противодействия стратегии группы Б (не обладающей властью) стратегии группы А (обладающей властью)».

Коммунисты в 90-е гг. могли частично ограничивать власть в силу двух факторов: во-первых, у них был блокирующий пакет голосов в парламенте, в результате чего они могли останавливать законодательные властные инициативы, во-вторых, они имели достаточно широкую массовую поддержку, благодаря чему могли частично устрашать власть возможностью массового действия. Но, несмотря на то, что поддержка оппозиции в обществе была значительно больше, чем поддержка власти, коммунисты смогли лишь частично выполнять функцию ограничения последней. Сама система с демократической точки зрения была вполне дефектна, поскольку, даже опираясь на большинство, можно было лишь частично ограничивать меньшинство, тогда как современная демократическая модель требует, чтобы, даже опираясь на меньшинство, оппозиция могла сдерживать даже опирающуюся на большинство власть.

Оппозиция стояла перед выбором: либо смиряться с тем, что власть не желает действовать в интересах большинства, что они и делали, либо идти на ее прямое непарламентское свержение и разрушение системы, на что они, в силу своих определенных комплексов, так и не решились.

Как только они это большинство утратили, они утратили и возможность полноценного выполнения оппозиционной роли.

Качества компартии, позволившие ей проиграть все свои сражения в самых выигрышных для себя обстоятельствах, в данном случае, менее интересны. Важнее то, что система построена так, что, с одной стороны, заставить ее подчиняться большинству можно, лишь ее разрушив, с другой — что энергия оппозиции данной конфигурацией по определению направляется исключительно на противостояние, при адекватных субъективных качествах толкая ее к разрушению системы, а не к оптимизации ее функционирования.

Оптимизация функционирования системы — это и есть второй конструктивный смысл существования оппозиции, и, собственно, третье понимание оппозиции.

Здесь речь идет уже не о том, что грозить группе А: «Будете вести плохую политику, — утратите власть!», а о том, чтобы не позволять власти вести такую политику, обладать рычагами ее контроля и непосредственно текущего сдерживания.

Если в первом случае оппозиция заключается в том, чтобы противостоять группе А, обладающей полнотой власти, конкурируя с ней в борьбе за эту полноту (чего у нас на деле тоже нет), то во втором, рассматриваемом случае, речь идет о том, что группа А и не должна обладать полнотой власти, часть властных институтов по определению находится в руках оппозиции, контролирующей через них действия власти в части их соответствия закону и заявленной властью программе.

Нынешняя система даже формально выстроена так, что победившая группа А получает всю полноту власти, в частности — право самой себя контролировать. Она заявляет свою программу на выборах, допустим, получает поддержку большинства общества, принимает свои законы и свою программу действий, формирует исполнительную власть — и дальше имеет все возможности руководствоваться не своей программой и принятыми ею законами, а собственными скрытыми интересами. Она не подконтрольна никому — ни парламенту, поскольку имеет в нем большинство, ни закону — поскольку сама формирует суд и прокуратуру, ни прессе — поскольку устанавливает свой контроль за ней.

Формально у группы Б — оппозиции — остается право оппонировать и критиковать власть перед обществом. Но, поскольку все реальные рычаги – у группы А, последняя может скрывать от оппозиции информацию, скрывать свои реальные установки и действия, не позволять оппозиции оглашать свою критику через значимые информационные каналы, т.е. через федеральные СМИ.

Формально оппозиция может требовать, — в частности, через своих парламентских представителей, — информацию о деятельности исполнительной власти, но группа А сама решает, когда такую информацию представлять, а когда отделываться издевательскими отписками.

Формально оппозиция может создавать свои СМИ — но они заведомо менее распространены, нежели официальные. Оппозиционные СМИ потому и оппозиционные, что имеют, в основном, распространение в рядах оппозиции. То есть, оппозиция заведомо не имеет возможности апеллировать ко всему обществу, а обречена, лишь перед своими стойкими сторонниками, подтверждать свою уже известную им позицию.

Все сводится к первой формуле: есть действующая власть, осуществляющая свою культурную гегемонию, и есть «несогласные» (единственно, уже не несогласные индивидуумы, а несогласные политические структуры), которые утомляют общество своим вечным несогласием.

Более того, поскольку группа А, располагающая всей полнотой власти, ничем не ограничена в своих злоупотреблениях и за период, отведенный ей законом, неизбежно успевает набрать такую их массу, что при их объективном расследовании под вопросом окажется и собственность, и свобода ее членов, — то у нее остается единственный способ себя обезопасить: ни в коем случае не передавать власть группе Б. То есть, победив, группа А получает все, проиграв в следующий раз лишается и приобретенного, и всего остального. А что передача власти даже в случае победы оппозиции на выборах ничем не обеспечена — можно было видеть выше. У группы А нет выбора — либо вечная диктатура, либо свержение.

Устранение этого положения заключается в изначальной передаче контрольных и части исполнительных функций оппонирующей группе Б.

Эта модель предполагает, что заведомо оговаривается получение меньшинством не только права на свою фракцию меньшинства в парламенте, но и на реальные рычаги власти и контроля за деятельностью группы А по всему спектру институционального дизайна.

Прежде всего, устанавливается, что меньшинство получает ту часть парламентских комитетов, которые связаны с ограничением возможностей исполнительной власти, такие, как комитеты по правам человека, по регламенту и этике, по информационной политике, по безопасности и вооруженным силам, комиссии по расследованию злоупотреблений должностных лиц, обращений граждан и т.д. Набор их может варьироваться в зависимости от принимаемого парламентом состава комитетов в целом. Но общая задача — передать оппозиции возможности отслеживания и анализа всей деятельности исполнительной власти, т.е. практических действий группы А.

На уровне исполнительно-контролирующих органов оппозиции отходят должности Уполномоченного по правам человека, Председателя Счетной палаты и большинство аудиторов Счетной палаты.

Теоретически возможна ситуация, когда оппозиция получает пост Генерального прокурора, то есть прокуратура из звена исполнительной системы превращается в действительно независимую структуру, функционально сориентированную на выявление нарушений законности, допускаемых группой А.

В рамках той странной и экзотической организации исполнительной власти, которая была введена в России в рамках административной реформы, логично выглядит передача оппозиции всех сформированных в рамках министерств агентств по надзору.

Одновременно оппозиция получает право на участие с совещательным голосом в заседаниях ведущих властных структур, таких, как Правительство и Совет Безопасности, а также — на назначение своего представителя в Администрации Президента РФ и при самом Президенте РФ. Причем решение этих структур может быть принято только при получении того или иного заключения парламентского меньшинства, которое должно публиковаться совместно с данным решением.

При этом устанавливается система, в которой оппозиция осуществляет полноценный надзор и контроль за властью по трем основным направлениям: соблюдение конституционных прав граждан, соблюдение текущего законодательства в ходе оперативной деятельности исполнительной власти, и, может быть, главное — соблюдение группой А своих обязательств в рамках ее предвыборной программы и утвержденных ее большинством в парламенте проектов и национальных программ.

На уровне информационной сферы за оппозицией закрепляется соответствующее информационное время и представительство в наблюдательных советах ведущих, в первую очередь — электронных, СМИ таким образом, что правительство имеет треть времени в информационных и публицистических программах, парламент в целом — вторую треть, и оппозиция — остающуюся треть, причем время, предоставляемое оппозиции, находится не на эфирных задворках, как это происходит при выделении времени избирательным объединениям в ходе предвыборной кампании, а в ведущих информационных передачах.

Прошлые избирательные кампании, среди прочего, показали возможность такой игры власти, когда деятельность участников кампании, представляющих действующую власть, освещалась значительно шире деятельности их конкурентов на том основании, что это освещение текущей деятельности должностных лиц. Право оппозиции на равную информационную представленность предполагает, что деятельность лидера оппозиции и оппозиции в целом должно освещаться равно, по сравнению с деятельностью президента, премьера и других представителей власти.

При этом оппозиции гарантируется возможность обращения к обществу в любой момент в рамках ведущих информационных передач, а также — в другое время.

В наиболее концентрированном виде это выражается в «праве ответного заявления», предполагающего, что оглашению любого заявления власти по тому или иному вопросу соседствует ответное заявление оппозиции по данной теме.

Этот объем прав и должен быть законодательно закреплен в Законе «О гарантиях оппозиционной деятельности» наряду с административными и уголовными санкциями по отношению к должностным лицам, их нарушающим.

Подобные гарантии могут выглядеть как чрезмерно льготные по отношению к оппозиции, дающие последней необоснованные преимущества перед политической силой, представляющей большинство общества. Однако в этом и известная задача: поскольку власть, имея в своих руках такое преимущество, как реальное осуществление власти заведомо пользуется преимуществом перед оппозицией, создать институциональные инструменты, ограничивающие это преимущество.

Из института, который, противостоя властвующей группе А, вынужден противостоять всей политической системе, а потому заведомо может достичь своих целей, разрушив систему, оппозиция, сохраняя противостояние группе А, становится частью системы, удерживающей власть как от злоупотреблений, так и от нарушения тех своих обязательств перед обществом, на основании которых она и получила свои полномочия.

В результате, властная группа, с одной стороны, избавляется от накопления багажа, определяющего ее подсудность в случае утраты власти, с другой получает возможность, при передаче власти после поражения на выборах, сохранить, уже в качестве оппозиции значимые властные полномочия и роль в политической жизни общества. Утрата власти перестает означать политическую смерть ее носителей и включает и их в конструктивный процесс политической жизни, перестает быть для ее носителей смертельно опасна.

Общество выигрывает возможность получения объективной информации и политической жизни и принимаемых решениях, соответственно — возможность осуществления осознанного политического выбора в ходе новой избирательной кампании. И, одновременно, получает возможность четкого представления альтернативы, предлагаемой оппозицией, которую оно может оценивать на основании широкой информации.

На оппозицию же такая система накладывает вполне четкие обязанности:

— она получает конкретные обязанности в осуществлении текущей управленческой деятельности, отвечает за пресечение злоупотреблений власти;

— к следующим выборам лишается возможности опираться исключительно на недовольство и энтропийные процессы в обществе, поскольку тоже, как и власть, должна отвечать перед избирателем за свою деятельность, которая становится публична и прозрачна;

— наконец, она постоянно должна работать, представляя по каждому вопросу реальную альтернативу действиям группы А, то есть вынуждена создавать свою реальную стратегию, в отличие от сегодняшнего положения вещей, когда она без этой стратегии обходится, строя свое формальное оппонирование на постоянном тезисе об «антинародном курсе» власти, и, стало быть, она получает право и обязанность показать обществу, а что же собственно она предлагает. Соответственно она должна демонстрировать обществу уровень своего профессионализма, если он у нее есть.

Разумеется, описанная картина настолько расходится с тем, к чему привыкло наше общество, и, главное, к чему привыкла наша власть, что трудно поверить в готовность последней согласиться на столь значимое изменение правил игры. Хотя именно это и является проверкой оттого, способна она существовать по демократическим нормам, вне пространства политического самодержавия, готова ли она перейти от принципа «суверенитета власти» к принципу «суверенитета права» и дальше — «суверенитета народа».

Вместе с тем, данная картина создает пространство объединения разнородной оппозиции вокруг установления тех правил игры, которые при ее гипотетической победе гарантируют уже ее разнородным составляющим возможность политического влияния, гарантируют, что более сильная ее часть после совместной победы не перейдет к подавлению сегодняшних временных союзников.

 

АПН

2.08.06, 15.08.06