В современной российской политологии понятие “образ врага” чаще всего используется в качестве метафоры, за которой стоит желание представить идеальную политику без отношений “друг-враг”, свести любые конфронтационные отношения к минимуму или вовсе из устранить. Такой подход более всего свойственен тем, кто явно или неявно исходит из мифа эпохи Просвещения о том, что “человек по своей природе добр”. Соответственно, снижение уровня любой конфронтационности возможно и необходимо.

Второй способ устранения “образа врага” состоит в том, чтобы лишить его конкретной оппозиции, которая извечно существует в истории как борьба между народами или борьба между государствами. Тогда во главу угла ставится гуманистический принцип “плохих народов нет, а только есть плохие люди”, появляются добронравные, но абсолютно нежизнеспособные доктрины, типа горбачевского “нового мышления”.

Внешне альтернативный, но в действительности практически совпадающий с предыдущими, философский подход строится на представлении о “первородном грехе”, который, тем не менее относится не к сфере общественной жизни, а к духовным переживаниям, которые переносятся в сферу саморефлексии. “Образ врага” теряет черты человеческого лица и превращается в набор иносказательных сюжетов или притч, в которых Зло лишается ясного облика. В социальной проекции в этом случае все снова сводится к тому, что бороться надо не с людьми, а с их грехами. В реальной политической практике данный подход просто невозможен, и, как будет показано ниже, прямо противоречит самому понятию политического.

Достаточно очевидно, что все указанные подходы фактически запрещают всякую возможность выстраивать политическую стратегию как на макроуровне (в межгосударственных отношениях, где представление о “вероятном противнике” является стержневым элементом любой оборонной доктрины), так и на микроуровне (в условиях внутрипартийной конкуренции, в борьбе за лидерство в политических группах и т.п.). В связи с этим, следует считать присутствие “образа врага” в качестве фундаментального признака социальных процессов, который невозможно устранить никакими гуманистическими соображениями.

Как показывает в своих работах Конрад Лоренц, инстинктивное поведение животных контролируется целой системой торможения агрессивности. В то же время, изменение условий существования вида может привести к срыву этой системы регулирования внутривидового отбора. “В неестественных условиях неволи, где побежденный не может спастись бегством, постоянно происходит одно и то же: победитель старательно добивает его - медленно и ужасно”. Агрессор побуждает жертву к бегству, а той некуда деваться. “Образ врага” не устраняется из поля зрения и его приходится изничтожать.

Механизмы распознавания “своих” и “чужих” основаны на формировании стереотипов, которые присущи живым существам на всех уровнях биологической эволюции. Бактерия классифицирует химические компоненты среды на аттрактанты и репеленты и реализует по отношению к ним две стереотипные поведенческие реакции; гуси знают, что “все рыжее, большое и пушистое очень опасно” (К. Лоренц) и т.д.

В межвидовом отборе неволя (или пространственное ограничение) также приводит к неадекватной агрессивности, в которой нет ориентира на собственное выживание. Заложенная от природы агрессивность в неестественных условиях не регулируется иными биологическими мотивами. Тогда побеждает сильнейший.

В условиях свободы перемещения, напротив, возникают коллективные формы выживания, когда все решает не только сила мышц и мощь клыков, но и стайный (стадный) инстинкт – то есть, единство “образа врага” для целой группы особей.

Для стада хищник чаще всего персонифицирован. Последний же, напротив, воспринимает как “образ врага” стадную массу, в то время как жертва для него персонифицирована (например, своей слабостью). Врага надо избегать, жертву – атаковать. Мы видим различие в стратегиях выживания и прообразы различных типов “образа врага”.

По мысли Лоренца, в современной организации общества природный инстинкт агрессивности не находит адекватного выхода, человек страдает от недостаточной разрядки природных инстинктивных побуждений (не может избежать присутствия врага, не может атаковать его ввиду опасности стадного наказания). Подавленная агрессивность порождает те неврозы, которые реализуются, с одной стороны, в форме гипертрофированно агрессивных политических теорий (снятие запрета на атаку жертвы, несмотря на присутствие стадного врага), с другой – в форме “гуманистических” мечтаний, подобных превращению социума в разбредшееся стадо, забывшее образ врага, утратившее представление об опасности. Именно поэтому либерализм беспомощен перед авторитарным режимом (хищник хватает беззащитную жертву), а возгордившийся тиран гибнет под ударами копыт сплотившегося стада, не желающего быть жертвой.

Здесь налицо перемещение образа врага в собственную психику, страдающую от неизбывной конфликтности. Именно таким образом нарушается стадный оборонительный инстинкт – вне “Я” врага больше нет, зато есть вина, разъедающая личность, как проказа.

По нашему мнению, механизм психологического торможения агрессии описывает именно стадную форму организации “Я”, когда внутри сообщества “образ врага” исчезает. Но это не значит, что этот образ теряет очертания в случае стайной организации, к которой социум переходил и переходит по самым разным причинам (от примитивного материального интереса до хилиастических предчувствий). Именно это и есть особое качество человека: он может быстро переходить от обороны (комплекс жертвы) к нападению (комплекс хищника), что в природе, как правило, не может быть связано со стратегическим изменением линии поведения. Очевидно, что пищевая цепь в природе не может замыкаться в минимальном круге “днем они меня едят, ночью я их ем” ввиду ее энергетической невозможности. У людей, имеющих иные источники для поддержания своего существования, такие отношения возможны. Именно в связи с этим происходит деление на “мы” и “они”. В отношении первых действуют этические нормы, в отношении вторых присутствует только “образ врага”.

Стереотипы, связанные с “образом врага”, экономят время и энергию на выработку новой информации и позволяют быстро, по немногим решающим критериям распознавать друга и врага. Дело вовсе не в опрощении информации о внешнем мире, а в систематизации воздействий среды, в построении иерархии этих воздействий. В человеческом сообществе символизация информации о среде позволяет составить иерархическую пирамиду ценностей, связанную не только с индивидуальным выживанием, но и с социумом в целом. Именно поэтому у людей стереотипизация врага, формирование его образа приводит не только к выделению разного рода этнических статусов (по внешнему облику, образу поведения и т.п.), но и к обозначению врага через определенный тезаурус, применяемый им в полемике по поводу конфликтных для данного общества вопросах.

Враждебность в человеческом сообществе всегда связывается с чужеродностью (принадлежностью к иной стае). Чужак – заведомый источник опасности, страха. Его стаю ищут, чтобы снискать “себе чести, а князю славы” или отгораживаются от него крепостными стенами (стадная оборона). В пределах этих стен все определяются как “свои” (мы), независимо от частных качеств, за пределами – все “чужие” (они).

В младенчестве граница между “Я” и “они” размыта и проведена наугад. Лишь биологическая зависимость от матери утверждает представление о том, что есть “мы” – граница оформляется более отчетливо и отдаляется, по мере освоения физического и социального пространства.

Вероятно точно такой же механизм различения “своих” и “чужих” действует и на ранних стадиях становления человеческих сообществ. Случайность границы между “мы” и “они” возникает в связи невозможности дифференциации различных элементов картины мира. Тотемизм – явная попытка человека сначала создать суррогатный объект притяжения для “мы”, научиться самому принципу различения, а потому заменить данный объект на какие-то более рациональные признаки (например, по признаку родства, которое осознается первоначально как родство “культурное” - тотемическое).

Но поначалу все-таки появляются “они” – враждебные духи, творящие зло. Именно для того, чтобы предупреждать это зло, обособиться он него и возникает потребность в закреплении “мы”.

Но главное, что “они” связываются именно с духами Зла, колдунами-оборотнями иных племен (а вовсе не с конкретными палеоантропами, впоследствии уничтоженными, как предполагает Поршнев). Они не вполне люди или совсем не люди. Не случайно перевод названий многих народов и племен, как отмечает Поршнев, означает просто “люди”. Именно “они” сдерживали “мы” от распада, закрепляли стадный инстинкт, который значительно позднее был дополнен инстинктом стаи, перенесенным в социальные отношения из чисто “производственной” деятельности по добыванию пропитания.

Массовое общество действует уже именно как стая – оно ищет аргументов “против”, определяющих признаки общности “они”. И только развитые формы социальности конкретизируют и стабилизируют общность “мы”. Тогда конкретные “они”, отступившие за “горизонт событий”, снова вызывают к жизни страхи, образы и символы Зла.

“Злой” – ясен, его образ сложился, с ним можно “иметь дело” – вести переговоры или сражаться, избегать или охотиться на него. Именно в этой связи возникают такие, на первый взгляд, странные симпатии между воинами воюющих сторон. А вот “добрый” – опасен своей непроясненностью. Он может быть и другом, и врагом. “Он” - это еще не “ты”, не соратник. От “доброго” можно ожидать удара в спину.

Сама политика основана на различении “образа врага” в партнере по общению. С древних времен вождем мог стать тот, кто выделяется из стада, например, своим инородством. В стае, напротив, вожаком становится только кто-то из своих, выделяющийся особой силой и ловкостью и превратившийся, таким образом, во внутреннего хищника, способного уничтожить жертву даже несмотря на явные признаки “своего”.

Страшные боги становятся прообразами страшных вождей и государей, которые могут попирать или менять принятый порядок жизни. Первоначально “Они” - это злые боги Иного, которые постепенно поселяются в самом стаде и узнаются в некоторых его представителях, выделяющихся своими особенности как “внутренние чужаки”. Именно “Он” - внутренний хищник - на стыке “мы” и “они” реализуется в стаде как личность и становится первым источником власти, нерасчлененно слитой с личностью. Иначе говоря, личность возникает в оппозиции стада и его внутреннего хищника.

Разумеется, примитивное сообщество, руководимое внутренним хищником, малоэффективно в сравнении с сообществом, разделяющим особи по функциональным задачам и направляющим агрессию преимущественно вовне. Однако задача формирования такого порядка становится разрешимой только в связи с выделением разного рода охранительных сословий, в которых образ врага становится не только следствием природных инстинктов, но и системы воспитания, общественной морали.

Следуя классификации Юлиуса Эволы агрессию внутреннего хищника следовало бы назвать титанической, агрессию охранительную (а значит, связанную с высшими формами морали) – героической. В подходе к этому вопросу русского философа С. Булгакова необходимо различать героизм интеллигентский, обусловленный страстью к переустройству мира на основе одной из политических утопий “светлого будущего”, и героизм, связанный с подвижничеством. Подвижнический героизм отличается подвигом не во имя свое, а во имя Божие. Но все ж таки, враг здесь присутствует вполне конкретный, вне зависимости от мотивов подвижника. Лишь только сам подвижник видит в этом конкретном враге воплощенное мировое Зло.

Кроме того, образ врага также видится в самом себе – собственная трусость, компромиссность, слабость духовная и физическая. Последнее, впрочем, есть акт рефлексии, не совместимый с самим моментом подвига, в котором перед взором есть только враг, которого необходимо сокрушить, и одухотворение силами небесными, окрыляющими героя.

Титанический героизм соответствует предличности, которая расходует жизненные силы социума, рушит “мы”, самообожествляясь и обожествляя свой хищнический инстинкт. Для него нет ничего, кроме образов врагов, для него нет “вы”, а значит нет развитого социума. Подвижнический героизм связывает темный инстинкт и просветляет личность надмирным авторитетом – божественной Личностью, которая дает ему видение “ты”, то есть иных личностей, комбинирующихся в различные “вы”.

Доводя эту мысль до конца и учитывая биологические и антропологические доводы, можно сказать, что политическое есть в некотором смысле повторение моделей поведения, связанных с отношениями хищник-жертва в живой природе и тотемическими обычаями древних человеческих сообществ.

Народ как “мы”-группа, является политически независимым только в том случае, если он способен различать “друга” и “врага”. Если такая способность утрачивается или передается некоей внешней силе (скажем, в химерической государственности – представителям иного этноса), то такой народ перестает существовать в качестве политического субъекта. Если какая-либо политическая сила стремится доказать, что у народа врагов нет или что именно такое состояние является желательным, то эта сила действует в пользу врагов народа, которые существуют не только в воображении, но и в реальной действительности.

Если в межличностном конфликте столкновение с врагом (в том числе и в экзистенциальной схватке по поводу нравственных ценностей) не предполагает его окончательное уничтожение (что снимало бы продуктивное противоречие), то в столкновение народа со своим врагом, последний может быть только народом и только таким народом, противоречие с которым не может быть продуктивным. Враг народа должен быть обращен в “ничто”, ибо ненависть к нему обезличена (Гегель). Только тогда народ может утвердить свой нравственный принцип.

Вместе с тем, массовость современной политики требует, чтобы экзистенциальное столкновение или дележ территории, имущества и социальных статусов происходил от имели “мы”-группы выделенными из нее активистами (или активистами, сформировавшими вокруг своей позиции “мы”-группу), которые структурируют стихийную референтность в “мы”-группе и отталкивание от “они”. Для политического активиста, таким образом, наличествует прямая заинтересованность в “они”, как в явлении, обуславливающем необходимость их профессии. Следовательно, “мы”, стремящееся к небытию “они” оказывается в неявном противостоянии с собственными активистами, вынужденными по возможности регулировать референтность среди своих противников.

Отсюда следует насколько важно сохранять образ врага, ввиду постоянного его размывания политическими технологиями представителей группы, от имени которой действуют политические активисты. Если “мы”-группа должна удерживать образ врага и постоянно воспроизводить энергетику вражды (вплоть до силового противостояния), чтобы оставаться политическим субъектом, то представляющие группу активисты лишь используют этот образ и эту энергетику для мобилизации группы и для достижения преимуществ в конкуренции по поводу захвата и удержания “политического капитала”.

Существенные успехи либеральной идеологии привели к одному – к частичной замене открытого политического противостояния наций на международной арене – закрытым (непубличным) противостоянием экономических корпораций и квази-религиозных научных доктрин. Национальные предпочтения перешли из сферы политики в бытовую сферу и в субкультурные сообщества. Образ врага свелся к вялой и дегероизированной ксенофобии.

Между тем, и в западной социологии имеется существенно отличная от либеральной доктрины линия. Скажем, линия Пьера Бурдье, который называет борьбу партий “сублимированной гражданской войной”, или Патрик Шампань, утверждающий, что манифестация так или иначе является зародышем восстания, и сам смысл постоянных трансформаций уличных шествий (получивших, заметим, легитимный статус только во второй половине XIX века) состоит в том, чтобы не стать заученным ритуалом и потенциально присутствующей возможностью мятежа и анархии подкрепить внимание к определенной форс-идее (политическому мифу). Иначе говоря, лишаясь образа врага, манифестация перестает быть интересной обществу, лишаясь тем самым своего политического статуса и превращаясь в подобие карнавального шествия или парада.

Примеров “двойных стандартов” можно привести множество. Все они говорят о том, что образ врага никуда не исчез из реальной политики Запада, и только лицемерная риторика, ритуал политического диалога скрывают это обстоятельство и даже приводят к недоразумениям, связанным с наивными попытками правозащитников буквально трактовать нормы международного права.

Современная российская политология и философия политики, а вслед за ними и практика целого ряда политических группировок в значительной степени следует либеральной концепции “деполитизации политики”. Некоторых исследователей и политиков это приводит к критике исторического опыта собственной страны, в котором выискиваются причины войн и распрей, якобы свидетельствующих об особенностях русского народа (в частности следует указать на работы А. Ахиезера, И. Яковенко, И. Ионова и др.; политическую публицистику А. Янова, В. Новодворской и др.). “Образ врага”, таким образом переносится на русский народ, по отношению к которому целая плеяда политиков и ученых становится “внутренним хищником”, не скованным какими-либо конвенциональными правилами, и моделирует отношения элита-народ по схеме хищник-жертва.

Поводя итог, следует заключить, что “образ врага” является неотъемлемым элементом политической практики и политической теории, обусловленным неустранимостью определенных биологических и социальных механизмов, постоянно действующих в человеческих сообществах. Сознательное размывание “образа врага” может свидетельствовать только о применении стратегии разрушения защитных механизмов определенного сообщества и обеспечения преимуществ других сообществ, “естественное” следование тем же путем означает утрату политической субъектности.