Журнал «Золотой Лев» № 253-254 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

Вспоминая Савву Ямщикова

 

Памяти соратника

 

19 июля — годовщина со дня кончины Саввы Васильевича Ямщикова — великого русского подвижника, неистового поборника правды, радетеля и хранителя отечественной истории и культуры. Человека, любимого и почитаемого всеми истинными патриотами Отечества.

В этом номере «Слова» его вспоминают соратники и друзья — Игорь Золотусский, Марк Любомудров, Валентин Фалин.

Мое знакомство с Саввой Ямщиковым началось в начале 1980-х годов. Нас сблизила общая борьба за ценности русской национальной культуры. Виделись регулярно, хотя жили в разных городах: он в Москве, я в Питере.

Ямщиков, конечно, был уникальным, истинно великим человеком. Господь щедро одарил его разнообразными талантами. На всех направлениях своей деятельности он достигал выдающихся результатов: реставратор, историк, искусствовед, публицист, организатор музейного дела, защитник исторического облика городов. Всего и не перечислишь. И в каждом своём деле, в своих проектах он развивал невероятную энергию, проявлял огромную трудоспособность, а ещё мужество и отвагу – добиваясь своих целей, порой не считаясь с жертвами.

Среди бойцов русской национально-освободительной борьбы Савва Ямщиков оставался одним из самых волевых, упорных и бесстрашных её участников.

И потому внезапная его смерть нанесла невосполнимый урон нашему Русскому Делу. На русском фронте образовалась громадная брешь, которая продолжает зиять, обнажая незащищённые участки, провоцируя новые опасности и угрозы от врагов России. Говорят, незаменимых людей нет. Враньё. Никак не восполненная утрата такого воина-богатыря, как Ямщиков, подтверждает это. Как не хватает его нам, всем, кто знал его!

Рана потери продолжает кровоточить. Для всех его соратников, ныне живущих, он остаётся ярчайшим примером, великолепным образцом Русского Гражданина, который сумел блестяще реализовать все дары, которыми обладал. Вспомним, что для многих из нас, русских патриотов, проблема нереализованности была и остаётся одной из самых болевых и трудноодолимых. Для Саввы, как для былинных наших богатырей и подвижников, не существовало неодолимых препятствий и барьеров. Его яростный и нацеленно агрессивный напор пробивал любые «стены» и разил противников наповал.

В нём поражала и привлекала неутомимая страстность, дерзкая безоглядность, с которыми он вёл борьбу с врагами Родины. С коррумпированными чиновниками, с предателями из власть имущих, которые отнимали у нас наш Дом, изгоняли Россию из России. Савву не останавливали ни высокое положение противника, ни неравенство сил, никакие встречные угрозы. Он беспощадно бичевал швыдких, пиотровских, министров, губернаторов и их местечковых лакеев, повинных в уничтожении отечественной культуры, в нравственном и духовном растлении народа.

Ямщиков бился с энергией великого пассионария, заставляя вспомнить наших выдающихся предков — таких как князь Святослав, военачальник Евпатий Коловрат, Пересвет и Ослябя, суворовские и нахимовские воины-исполины…Савва ударял в набат, побуждая очнуться и одуматься впавший в паралич русский народ, потерпевший в ХХ веке величайшее своё поражение. Он ясно сознавал всю меру разрушительности «перестройки» и последующего оголтело антирусского этапа нашей истории. «Речь идёт о целенаправленном разрушении, уничтожении памятников культуры… Швыдкой делал и делает всё для уничтожения нашей памяти и культуры», — так говорил Ямщиков за считаные дни до своей кончины, выступая с докладом на конференции «Пушкин как мировоззренческое явление». Его оценки были беспощадно суровы: «Страшный итог 25-летия — нас заставили потерять память».

Пробуждающим, колокольно-звенящим смыслом пронизаны публикации его цикла с красноречивым заголовком – «Одумаемся». Савва мог назвать свою книгу «Прости им, ибо не ведают, что творят», но сам был непримирим и врагам не прощал. Понятия «терпение», «терпимость» для него не существовали. Уверен, что не было более ненавистного ему слова, чем пресловутая «толерантность». В своей войне за Россию, за русскую культуру он был гранитно неуступчив и огненно строптив. Ему было внятно и сродственно единственное послушание – «Послушание истине», как Савва и назвал одну из своих книг.

Быть может, потому и было его Слово победоносным, что представало кипящим, вулканически-взрывным, всепрожигающим оружием, заставляя вспомнить пушкинское – «глаголом жги…». Дар публициста, оратора-проповедника, острого на язык полемиста с особой силой проявился у Ямщикова в первое десятилетие ХХI века. Он возмущался продажной российской Думой: «Что ни закон, то безумие!», негодовал по поводу того, что любимый им футбольный «Спартак» — «на глазах «чернеет» и напоминает заурядный афро-бразильский клуб» (о, если бы только «Спартак»!). Как метко язвил он своим словом наших бердичевского розлива лицедеев, шоуменов, эстрадных кривляк, безголосых трясунов и дергунчиков: «Наше всё» — шустрячок Галкин», «бескомплексная Лолита, потрясающая телесным изобилием», «прожигательница жизни Ксюша Собчак» (ещё циничнее она выглядит в роли «искательницы истины» в новой телевизионной программе, её клоунские черные очки и вовсе из жанра буффонады), «препарированная до неузнаваемости Людмила Гурченко», «самый великий сейчас номинант и премиант Дима Быков – этакий половой гигант-умелец», «певец орального секса Ерофеев», «мертворождённая «совесть нации» — академик Лихачев». Лучше, как говорится, не скажешь!

Мне была особенно близка в Савве его непримиримость к любым проявлениям политической рептильности, пресмыкательства, подловатого конформизма. Без колебаний вынес приговор своему вчерашнему, «доперестроечному» кумиру Эльдару Рязанову, который «изоврался, «извертелся на пупе», обслуживая Ельцина и его команду». С безупречным сарказмом пригвоздил Михалкова: «Меня не удивляет и не шокирует дружба Никиты Сергеевича с Владимиром Владимировичем. Преданность и верноподданничество — качества непременные для представителей русского дворянства»…

Высокую боеспособность Ямщиков обнаруживал и на практическом поприще. Он атаковал бизнес-варваров и остановил коттеджную застройку ландшафта, прилегающего к пушкинской усадьбе Михайловское.

Бился и приостановил преступную «реституцию» ценностей, полученных Россией в возмещение потерь от гитлеровского вторжения. Это не трофеи, а компенсация за ущерб – непреклонно утверждал он. А с каким негодованием вспоминал Ямщиков о том, как полуграмотный самодур и политикан-русофоб Хрущев передал немцам сокровища Дрезденской галереи, бесценную коллекцию нумизматики и многое другое.

Савва с завидной зоркостью отслеживал факты, события, процессы, имевшие отношение к нашей национальной культуре, к политически неприглядным решениям и репликам власть имущих. Его, как и всех русских патриотов, оскорбило награждение раввина-хасида Бер Лазара орденами Минина и Пожарского, орденом Петра Первого. Он с возмущением парировал расистскую выходку телевизионного шоумена Архангельского, который на вопрос, почему он приглашает в эфир только евреев, ответил: «Я не виноват, что они – умные».

Ямщиков обладал и ещё одним, поистине бесценным талантом: он любил и умел собирать людей. Мы на горьком опыте знаем, как трудно, надсадно одолевая свою почти патологическую разобщенность, объединяются русские люди. Иных, даже и единомышленников, прямо-таки на аркане надо тащить, чтобы сплотить в коллектив. Савва делал это легко, весело, играючи: знакомил людей, собирал банкеты и посиделки, побуждая всех к единству, к солидарности и взаимоподдержке. Сужу об этом, будучи свидетелем и соучастником его деятельности во время приездов Саввы в Петербург. Его визиты в город агрессивно русофобский, с жёстким полицейским режимом, и вместе с тем затхло-провинциальный (только по недоразумению современный Петербург можно назвать «культурной столицей») всегда были праздником для национально мыслящих петербуржцев. Несколько раз мы приглашали Ямщикова в наш многострадальный общественно-политический и культурно-просветительный клуб «Русская мысль» (чудом и Божьим Промыслом он существует более десяти лет). Выступления московского именитого гостя проходили с огромным успехом.

Ямщикову удавалось создавать вокруг себя своеобразное единомысленное сообщество, в котором рассыпанные по своим углам русские патриоты расправляли плечи, чувствовали себя единой силой.

Способность к гражданскому, общественно-культурному собирательству — редкая для нашего народа способность. На моей памяти ею обладали хорошо известные Вячеслав Клыков, Дмитрий Васильев, из ныне здравствующих – Владимир Осипов, игумен Кирилл Сахаров. Увы, продолжает оставаться актуальной поистине вселенская скорбь великого мыслителя В.В.Розанова, который сто лет назад писал (в книге с метким названием «Когда начальство ушло»): «Воскресни, Отечество! Боже, до чего все мы разбежались по своим конурам… Пыль! Осталась пыль отдельных человеческих фигурок, а нация – где она?»

Савва остро чувствовал, что Россию может спасти только народ, объединённый в нацию. Он и сам был таким, столь необходимым сегодня русским националистом-объединителем. Помогал спасаться нашим соотечественникам от смерти духовной, от превращения в национально и культурно оскоплённое стадо.

Последний раз мы виделись с Саввой в Петербурге 25 мая 2009 г. На выставке художественных полотен из его коллекции. Она была развернута в зале Союза художников на Б.Морской. Ничто не предвещало его близкой кончины. Герой дня был бодр, весел, остроумен, по обычаю приветлив и гостеприимен. Для меня и по сей день многое в обстоятельствах его гибели остаётся тайной. Её ещё предстоит раскрыть.

Дорогой Савва! Твой пример, твоё наследие – с нами. Но как же недостаёт твоего живого присутствия в наших рядах – во всё более редеющем строю подвижников и бойцов Русского Фронта.

 

Марк ЛЮБОМУДРОВ

 

Савва Ямщиков. Вехи жизни и творчества...

 

Жизнь и деятельность Саввы Ямщикова настолько многогранны, что их крайне сложно охватить во всей полноте. Цель открывающейся выставки — показать грани его творческой деятельности за многие годы работы в Центре Грабаря и ГосНИИРе. В созданном Саввой Васильевичем отделе пропаганды художественного наследия на улице Бурденко (ГосНИИР) хранится большое собрание афиш и плакатов организованных им грандиозных выставок в СССР и за рубежом, характеризующих его как личность гигантского масштаба…

Мощный организаторский талант С.В. Ямщикова был настолько значителен, что за полтора десятка лет, с середины 1960-х к началу 1980-х, накопился богатый материал на отдельную выставку одних изданий к этим выставкам. На выставке 1981 года в ЦДХ состоялся своего рода творческий отчёт, посвящённый выставкам. Афишы, плакаты, каталоги, буклеты, пригласительные билеты… Эта коллекция музейного уровня насчитывает сотни экземпляров.

С 1981 года к ним добавились ещё десятки афиш, которые сегодня представляются вместе впервые, в исторической ретроспективе. Это лишь малая, но, может, одна из важнейших частей в круге многообразной деятельности великого реставратора. Лейтмотив всех этих выставок в названии — «Новые открытия реставраторов». «Открытие» — знаковое слово для всей жизни С.В. Ямщикова. С присущей ему неутомимостью он постоянно открывал новые имена, новые произведения, провинциальные музеи для столичных зрителей. Открывал, если хотите, для всех саму профессию реставратора, показывая её значимость. В этом открытом Саввой пласте культуры была особая новизна.

На нынешней выставке представлены произведения искусства, фотографии, письма, дипломы и награды, книги и публикации, личные вещи из архива семьи и мемориального кабинета Саввы Ямщикова в доме на Бурденко. Также будут демонстрироваться фильмы, созданные при участии Саввы, по истории провинциального портрета, фрагменты интервью и т.д.

Выставка – дань памяти замечательному подвижнику в деле сохранения отечественной культуры и большому другу сотрудников созданного им отдела.

 

Виталий КУЗЮБЕРДИН.

 

Эпический человек

 

Князь Пётр Андреевич Вяземский в 1836 году сожалел в пушкинском «Современнике»: «Наши времена не эпические». Действительно, война 1812 года и победа над Наполеоном остались позади. Но сказано это было, между прочим, при жизни Пушкина.

Были живы Пушкин и Гоголь, Жуковский и Крылов. Взошла поэтическая звезда Тютчева. Уже родились Тургенев, Толстой, Гончаров, Достоевский, Лесков.

Не стану сравнивать Савву Ямщикова с названными выше замечательными людьми, но его существование среди нас опровергает мысль о неэпичности уже нашего времени. Без преувеличения, былинный масштаб, красота откровенности, талант любви к искусству, Отечеству и его людям – всё это он, наш Савва.

Не стоит село без праведника, не стоит и государство.

ГОГОЛЕВСКИЕ ДНИ

Мы познакомились в восьмидесятых, но сошлись позже, и помог этому Гоголь, двухсотлетний юбилей которого уже был на пороге.

Для нас гоголевские дни начались в 2005-м. Именно с этого года мы звоним друг другу по многу раз.

Как сейчас помню, 22 апреля Савва везёт меня на ВГТРК. Моя заявка о Гоголе безответно лежит на канале «Культура», и он хочет мне помочь. На «Культуре» ссылаются на недостачу денег. Руководитель ВГТРК, прочитав заявку, говорит: «Мне это по душе. Будем снимать».

Вскоре «Внешторгбанк» переводит деньги на счёт канала «Культура». С тех пор я привыкаю, что Савва может всё. И что в нашей связке он – первый.

Меж тем никто в России и не думает заниматься чествованием Гоголя. Я пишу письмо президенту. Его подписывают Савва, Василий Ливанов и Валентин Распутин. Так сама собой образуется наша четвёрка.

Наконец, в апреле 2007 года появляется желанный указ Путина.

Надо составлять список членов юбилейного оргкомитета. Министр культуры А.Соколов поручает это дело Савве и мне. Кроме чинов, отвечающих за такого рода мероприятия (Лужков, Матвиенко и др.), мы включаем в список Ирину Антонову, Александра Калягина, Владимира Толстого, Владимира Васильева, Фазиля Искандера и других.

И, конечно, Ямщикова, Ливанова, Распутина и меня.

Все имена, кроме моего, вымарывает чья-то рука. Появляются новые фамилии: вместо Антоновой, Ямщикова, Ливанова, Распутина, Васильева, Искандера фигурируют безвестные чиновники министерства культуры.

Савва негодует. Мы немедленно собираемся и едем в Китайский проезд. Усилием заместителя министра П. Пожигайло восстанавливают в списке Ямщикова, Ливанова и Распутина. Большего Пожигайло сделать не может.

С этого момента в оргкомитете образуются две группы. И между ними начинается открытое противостояние.

Мы предлагаем издать полное собрание сочинений Гоголя для массового читателя. Не хотят. Москомимущество блокирует наш проект по созданию музея. В оппозиции директор департамента культуры Москвы Худяков, директор департамента культуры Петербурга Буров, Союз писателей России (председатель В. Ганичев). Г-н Худяков предлагает провести по московским бульварам шествие с портретами Гоголя. Никто не поддерживает идею об учреждении гоголевской премии и гоголевской стипендии для студентов, о восстановлении первоначального облика его могилы.

Последнюю идею поддержал сменивший Соколова на посту министра культуры А.А. Авдеев.

Но и перед ним вставали препятствия.

Целая команда литераторов, учёных, деятелей искусств подписала письмо в Думу с предложением перенести памятник Гоголю работы скульптора Н.Андреева, стоящий во дворе дома 7а по Никитскому бульвару, на Арбатскую площадь.

Савва выступает по телевидению, по радио, в газетах, и вскоре Лужков присылает письмо на имя Авдеева, где сообщает о том, что памятник не будет перенесён.

Где мы только ни бывали в эти дни, месяцы и годы! И в Общественной палате, и на приёме у министра, выступали в программах телевидения, по радио, давали интервью зарубежным газетам.

Савва нашёл поддержку в газетах «Слово» и «Аргументы недели», затем сошёлся с редактором «Известий» Мамонтовым, наконец, обрёл союзника в лице председателя Комитета по культуре Госдумы Иевлева, встречался с иерархами церкви.

Когда стало ясно, что противная сторона берёт верх, он созвал пресс-конференцию в Фонде культуры и объявил там, что деньги, отпущенные правительством на юбилей, уходят неизвестно куда.

После этого мы сочиняем письмо тогдашнему премьер-министру Зубкову с просьбой проверить, куда пошли 150 миллионов рублей.

Зубков нам, конечно, не отвечает, и надо стучаться в новые двери. К нашей радости, на защиту Гоголя встаёт Александр Алексеевич Авдеев.

Савва часто бывает в его кабинете, и дело о возвращении на могилу Гоголя креста и голгофы начинает двигаться.

Авдеев собирает чиновников, едет с ними на Ново-Девичье кладбище и принимает решение: бюст Гоголя, стоящий на могиле и подпираемый колонной с надписью «От Советского правительства», будет передан в музей кладбища. И могиле Гоголя будет возвращён её первоначальный облик.

Когда 29 декабря 2009 года, стоя у могилы Гоголя, я слушал выступление Авдеева, сердце моё благодарно вздрогнуло. Он назвал одно имя, которому Россия обязана этим искуплением вины перед Гоголем. И это имя было имя Саввы Ямщикова.

Саввы уже не было в живых, но он был с нами.

Возвращаюсь к хронике 2009 года. Не было бы Саввы, не было бы и торжественного заседания в Малом театре 1 апреля, в день рождения творца «Ревизора» и «Мёртвых душ». Он же предложил министру поручить произнести слово о Гоголе на этом заседании мне.

Он тогда опоздал к началу торжества, но, пришедши, выслушал слово о Гоголе до конца. А через некоторое время благодаря Савве слово это вышло отдельным изданием, да ещё с его послесловием. Он завёз к себе домой несколько пачек с этой книжкой и раздавал её всем знакомым.

Рассказываю об этом не потому, что речь идёт обо мне, а для того, чтобы читатель почувствовал, какой это был человек. Нас соединило общее дело, а общее дело крепит отношения сильнее цемента. С Саввой получилось именно так. Но если я знал его в эти годы со стороны нашей борьбы за Гоголя, то сколько же людей знали его с других — многих и многих – сторон!

Пробовали мы создать музей Гоголя в Петербурге – не получилось. Нам пообещали, что новую станцию метро, которая будет выходить на Малую Морскую, где жил Гоголь, назовут «Гоголевская».

Не назвали.

Собрания сочинений не издали.

Стипендии для студентов не учредили.

Гоголевской премии – тоже.

Вместо музея на Никитском бульваре в доме 7а, где жил и умер Гоголь, устроили кунсткамеру в смеси с дискотекой.

Как-то студёной зимой мы поехали в Абрамцево. Там новый директор музея-заповедника, выпускник иезуитского колледжа при Ватикане, уже довершал разрушение усадьбы Аксаковых.

Савва поднял на ноги телевидение, собрал бывших работников музея, изгнанных иезуитом, учёных, священников и устроил открытый суд над разорителями усадьбы.

В конце концов он добился, чтобы этого человека, публично назвавшего Гоголя мракобесом, сняли с должности.

Что будет сейчас с Абрамцевом, когда Саввы нет? Что будет с теми псковскими древностями, которые он защищал? С теми иконами, которым он вернул жизнь? С художниками русской провинции, которых открыл миру?

Впрочем, я должен уйти от гоголевской эпопеи и вспомнить встречи с Саввой, которые состоялись весной и летом 2009 года. Несколько раз он приезжал к нам на дачу, мы бывали у Фалиных, где он вдохновенно читал стихи Татьяны Глушковой, но Суздаль и Плёс стоят в этом ряду особняком.

СУЗДАЛЬ И ПЛЁС

Конец апреля 2009 года. Мы с Таней едем во Владимир. Нас везёт какой-то губернский чин, но везёт по воле Ямщикова. Тот договорился с областной библиотекой, что там состоится вечер встречи со мной, а вести его будет Савва.

Перед Владимиром сворачиваем на Суздаль, где нас ждёт организатор всего дела.

На землю свалилась теплынь. Дорога почти пуста, по бокам её голые деревья, на них чернеют гнёзда, а в распаханном поле гуляют грачи.

Я с детства люблю этих птиц. Их осанку, их профиль, похожий на генерала де Голля, их важность, хозяйскую поступь. Люблю их, как привет от весны, как вестников чего-то прекрасного, нового – нового отсчёта времени, а главное, как родную мне примету России, её красы, её счастливого вздоха перед уже близким летом.

Грачи, открытые поля, деревья, тянущиеся к солнцу. Весело бежит наш внедорожник. И вот уже из-за покатого возвышения, как распустившиеся цветы, выглядывают многочисленные церковки, кресты и купола, и мы въезжаем в Суздаль.

Гостиница «Стромынка, 2». Большая изба, сложенная из свежих брёвен, впрочем, потемневших – будто бы от времени.

Лестница издаёт скрип. На втором этаже, за дверью номера, куда мы входим, на огромной кровати лежит, раскинув ноги, Савва. У него давление 220 на 120.

«Ничего, — успокаивает он меня. – Я сейчас кое-что приму, через пару часов поедем. А вы пока отдохните и, чтоб нескучно было, возьмите вот это». И он снимает с подоконника бутылку «Метаксы».

И действительно, ровно через два часа он стучит к нам и объявляет: «На выход!».

Вечер в библиотеке он провёл как человек, у которого давление 120 на 80. Но самое отрадное ждало нас впереди. Утром (а утро было солнечное, даже жаркое) мы вместе с Саввой отправились на экскурсию по Суздалю.

Не могу передать, как он воодушевлялся, когда перед ним вырастала очередная церковка или стена монастыря. Он расцветал. И хотел, чтоб мы так же радовались, глядя на его любимый Суздаль. Ходить он далеко не мог, и нас возила по городу машина, но по команде Саввы шофёр тормозил, мы с Таней выбирались наружу, и Савва говорил нам, куда и как пройти. В Кидекше его лицо омрачилось. Мы увидели брошенную церковь, выщербленный кирпич в её стенах и покосившийся крест. Это была не просто церковь, а церковь XII века. Оказалось, что всей стариной в Суздале ведает некая дама, и Савва разразился в её адрес гневным спичем.

Он бывал и гневен, и нежен, и если кого-то любил, то с полной отдачей. А если в прошлом близкий человек предавал его, он становился неумолим. Хотя одну из своих книг назвал «Простим им, ибо не ведают, что творят».

И он умел прощать.

До конца жизни я буду помнить этот день 22 апреля 2009 года. Термометр показывал выше двадцати. Всё сияло и дрожало в воздухе. Всё светилось, белело, главы церквей устремлялись ввысь, и Савва, в белой майке, широких вельветовых брюках, опираясь на палку, ходил с нами. А иногда, оставаясь в машине, говорил: «Идите, мы вас подождём».

Так мы с Таней вошли во двор Покровского монастыря. Миновали главный собор и остановились у небольшой церкви. Там мы попали на службу. Всё было по-домашнему. Трещали свечи, читал молитву священник, и было так легко на душе, так умиротворённо…

Позже, когда мы были уже на пути в Москву, Савва позвонил нам и сказал, что умерла Катя Максимова. Он дружил с ней и с Володей Васильевым. Он решил заказать по Кате молебен в Покровском монастыре. Савва пришёл туда, и это мгновение запечатлел на плёнке его старый знакомый Юрий Белов. Уже после смерти Саввы я увидел этот снимок в газете. Двор монастыря. Солнечное, тёплое утро. Савва уже миновал крыльцо собора и движется по посыпанной песком дорожке. Он идёт к той же маленькой церкви, где были и мы. На нём та же белая майка, в правой руке толстая палка, и идёт медленно, тяжело. Белая майка, седая голова, и всё бело вокруг — колокольня, крыльцо, стена собора.

Живой, красивый, сильный Савва. Только голова чуть опущена, и взгляд печальный. Не куда-нибудь направляется, а помянуть любимую им жену друга.

Это была последняя его весна.

Возле Спасо-Евфимьевского монастыря машину остановил милиционер. «Здесь стоять нельзя», – произнёс он сурово. Савва высунулся из окна и столь же сурово ответил: «А ты знаешь, кто я? Я – генерал». И победоносный тон этого заявления заставил милиционера попятиться.

Савву побаивались милиционеры, министры, редакторы газет. Да и сам президент, когда собрался Совет по правам человека, куда недавно был включён Савва, вздрогнул, когда реставратор всея Руси, как назвали Савву в «Известиях», встал и грозно вопросил: «Вы за то, чтобы разорили Абрамцево? Вы за то, чтобы уничтожили пушкинское Михайловское?». «Нет-нет, я, конечно, против», — поспешил ответить президент. «Ну раз так, я пошёл», — сказал Ямщиков и покинул Совет.

Ему потом знающие придворный этикет говорили: «Разве с таких собраний уходят раньше президента?».

Савва не смутился: «А я художник, мне работать надо».

В июле он позвал нас поехать в Плёс. Опять, как весною, перевалочной базой стал Суздаль. Мы переночевали в «Стромынке, 2», а утром отправились в Иваново, к месту назначения.

Савва взял с собой пачку своих книг, надеясь их продать и немножко заработать. Книги он продал (у нас был совместный вечер в Театре Шаляпина, в Плёсе), но выручку отдал одному нуждающемуся другу.

В Плёсе мы прожили три дня. Савве оставалось жить одиннадцать дней.

Плёс – последнее свидание с ним и последняя радость взаимной близости. Эта мужская, не расточительная на слова спайка, единомыслие и даже единочувствие. Нас с Саввой всегда отделяло строгое «Вы». Он был чуток, безукоризненно воспитан, целомудренно нелюбопытен. Он не терпел амикошонства ни по отношению к другим, ни по отношению к себе. Не рассказывал о победах над женщинами (а женщины его любили), не называл ничьих имён, не намекал, кто это было и где это случалось.

Один раз, говоря со мной по телефону, он признался: «Я люблю вас». Это было на пятый или шестой год нашего сближения и больше не повторялось. Но я знал, что это не случайно брошенные слова. Впрочем, и я отвечал ему тем же.

Савва – это чудесное явление чего-то большого и тёплого в моей жизни. Будто шар солнца прошёл мимо моих окон и, обогрев душу, погас.

Закатилось солнышко, и жить стало скучней.

Когда Савва за два дня до смерти звонил из реанимации, я, сам не знаю, почему назвал его Саввушкой. И это было последнее, что я сказал ему при жизни.

Вспоминаю: Плёс, мы всей компанией (с нами семья Пожигайло) обедаем во «французском ресторане». Сказано это, пожалуй, громко, но угощение подают самые изысканные, стол сервирован мастерски, хозяйка ресторана, который придан гостинице, стоящей на высоком берегу Волги (та течёт вдали, огибая заросший лесом мыс), — замужем за французом. Она привезла его из Парижа, убедив поселиться вблизи великой русской реки. Француз из деликатности держится в стороне и изредка щёлкает направленным на гостей фотоаппаратом.

Звенит хрусталь, стучат ножи и вилки, на столе постное изобилие, и всё так вкусно и красиво.

Разговор ведёт Савва. Череда воспоминаний: барак, где он родился, университет, учителя, буйство молодости и нескончаемое число имён. Это всё его друзья.

По окончании трапезы встаём из-за стола, идём к машине. И вдруг Савва, которому по нескольку раз в день звонит молодая и красивая телеведущая, останавливается и говорит о ней: «Она всё ждёт рыцаря на белом коне». Тут он делает паузу и, улыбаясь, добавляет: «А я думаю, что рыцарь этот – я».

Как красиво и как уже несбыточно!

Потом эта женщина, срочно прилетев издалека, появится в Святых Горах и полночи простоит у гроба Саввы, читая молитвы.

В Плёсе Савва выступил в театре, вызвал из Костромы своего друга, занимающегося художником Ефимом Честняковым, вместе с нами отправился на катере по Волге, чтоб на другом берегу захватить одного священника и, познакомив его с настоятелем ближайшего монастыря, помочь ему устроить свои дела.

У Саввы всё время включался мобильник. Один звонок был из «Известий». Савву просили обратиться к генерал-полковнику Ивашёву, чтобы тот откликнулся на интервью президента Чечни. Савва тут же позвонил Ивашёву. Тот согласился. И из «Известий» поступил благодарный звонок.

Последнее утро Савва исповедовался во вновь отстраиваемой церкви, затем – обед во французском ресторане и отъезд.

Всю дорогу до Москвы у Саввы звонил телефон. Да и он то и дело набирал нужный ему номер. Он специально решил не огибать Ростов Великий и Переславль Залесский, чтобы показать нам эти города.

Саввины волнения, касающиеся его друзей, не стихали. Он и сейчас продолжает кого-то из нас опекать, кому-то помогать. Начатое им отзывается то в одной, то в другой жизни.

Он нас не покинул.

Я засыпаю и просыпаюсь с этим чувством вот уже много месяцев. Этот дар находить и соединять людей был дан ему от Бога. Он был Иван Калита XXI века.

Иногда, когда наваливалась тоска, он мог в сердцах сказать: «В какое же ужасное время мы живём!». Но быстро выходил из таких минут отчаяния, и, звоня ему, я уже не знал, где он – в Ярославле, Костроме, Пскове, Москве, Питере или Вене.

Лето он проводил в гостях у своего друга Василевича в Михайловском и Тригорском. Потом отправлялся к друзьям в деревню, что стояла напротив Кижей, а с осени снова пускался в путь.

В этой перемене мест, непрекращающейся занятости, работе, в свифтовском остервенении против зла, продажности и лакейства он спасался от посещавших его горьких минут, да и от наследия тех долгих лет, которые он провёл на больничной койке от свалившей его туда депрессии.

Альтернатива депрессии – деятельность, насыщенная, ускоренная в своём темпе жизнь, ликование от факта присутствия в ней и востребованности ею.

Этим он и жил, это и продлило его годы, с другой стороны стремительно укорачивая их, потому что в смертный час американский стимулятор не получил ответа на свой сигнал: у сердца Саввы уже не было сил на этот ответ.

 

***

 

В Москву из Плёса мы ехали в уютном автобусике. Савва, когда не тревожили звонки, засыпал. С заднего сидения, где разместились мы, был виден его запрокинутый профиль. Седая щетина пробивала небритое лицо.

Я глядел на него и думал: как распределились знаки на небе, уже посвящённые в то, кому какой отпущен земной срок? Вдруг Савва очнулся и громко сказал: «Когда я умру, я хочу, чтобы меня похоронили в Тригорском, возле Троицкого собора. А свою библиотеку я уже завещал музею в Михайловском». И замолк.

Не знал я, что через несколько дней вспомню эти слова, когда река людей потечёт от Святогорского монастыря, где отпевали Савву, к холму, на котором стоит Троицкий собор.

Когда могилу засыпали землей, мы с Таней отошли к каменной ограде, опоясывающей храм, и стоя в тени старых деревьев, долго смотрели на струящуюся внизу Сороть, чьи воды, кажется, уносили в вечность бессмертную Саввину жизнь.

 

Игорь ЗОЛОТУССКИЙ

 

Слово, 16.07.2010

 

Незабытый Савва Васильевич Ямщиков

Вспоминаем друга нашей газеты, славного сына России

 

Год назад стремительно ушел от нас в неземные селения незабвенный наш Савва Васильевич Ямщиков, а бренный прах его до дней Страшного суда поселился в драгоценных пушкинских местах — на городище Воронич, в ограде восстановленной деревянной церковки святого Георгия.

Деятельность Ямщикова как искусствоведа, хранителя, реставратора уже стала частью истории, отлилась в один колоссальный слиток русской культуры.

Образ Ямщикова неумолимо твердеет. Очень скоро нашего взрывного, неудобного, неукротимого Савву отольют в бронзе, а потом окончательно позолотят и поставят на определенное место в пантеоне немых кумиров прошлого. Теперь Ямщиков — так кажется многим — сам стал памятником, — объектом хранения и реставрации.

Однако что-то мешает воспринимать Савву как монумент, как воспоминание, как страничку в энциклопедии. И голос его звучит для нас по-прежнему живо и ярко.

Ямщиков — автор десятка серьезных книг. Его перу принадлежит сотни увлекательных статей. Он записал множество интереснейших бесед, немалая часть которых публиковалась у нас, в "Завтра". Однако Савва был великолепен и обаятелен как рассказчик, пленял собеседника артистизмом и динамизмом речи. Сегодня мы публикуем часть устных высказываний Саввы ЯМЩИКОВА — то есть то, что не вошло в монографии и энциклопедии.

УЧИЛСЯ Я на искусствоведческом отделении исторического факультета МГУ. Конкурс был большой, почти двадцать человек на место, но я, простой мальчишка из железнодорожных бараков на Павелецкой набережной, выдержал. Университетские учителя помогли мне найти своё место в науке, а значит — и в жизни. Василенко, Лазарев, Павлов, Некрасова, Филатов не только открыли передо мной мир прекрасного, но и научили родное Отечество любить. Николай Петрович Сычёв, отправленный на 20 лет в ГУЛаг с поста директора Русского музея, целых семь лет занимался со мной в маленькой квартирке на Чистых прудах.

Во Пскове его первый ученик Лев Александрович Творогов, прошедший с наставником каторжный путь, многие годы являл мне пример мужества и преданности любимому делу.

На первом курсе очарованный лекциями профессора Павлова по искусству Древнего Египта, я увлёкся Востоком. Даже готовил курсовую работу о фаюмских портретах. Но когда Виктор Михайлович Василенко, доцент МГУ, повёз нас на первую летнюю практику во Владимир и Суздаль, я раз и навсегда влюбился в творчество мастеров Древней Руси. С той поры собой не распоряжаюсь. Охрана, реставрация и изучение памятников русского искусства стали для меня делом жизни.

В МОЛОДОСТИ я был большим поклонником мирового кинематографа. Можно сказать, мы воспитывались на этих удивительно гуманных фильмах. А какие актёры: молодая Ингрид Бергман, Хэмфри Богарт, Джеймс Кэгни. А потом пошла Италия — неореализм: де Сика, Висконти. Когда я с некоторыми из них познакомился на фестивалях, то убедился, что не зря смотрел их фильмы — потрясающие люди. А потом пошли французы — Ив Монтан, Жерар Филипп. Филипп мне так же близок, как и Олег Стриженов.

Я — славянофил аксаковско-хомяковского плана. Любителей щи хлебать лаптями никогда не любил, и они меня не принимали. Таким я обычно говорю: "Сломайте для начала Успенский собор в московском Кремле, раз его построил итальянец Фиораванти". Моя первая жена, болгарка, открывала мне Запад. И это было важно и полезно, ничего плохого в этом нет. Но я не стал от этого западником. И не запал на перестроечные сосиски.

НА ВТОРОМ КУРСЕ я тяжело заболел, получил освобождение от воинской повинности и сразу перевёлся на вечернее отделение. Вскоре после этого Виктор Васильевич Филатов, преподававший технику живописи и реставрации, предложил мне место ученика во Всероссийском реставрационном центре. Я получил возможность непосредственного общения с русской иконой. Такая работа — лучшая возможность для проникновения в драгоценный мир древнерусской живописи. Это было словно путешествие в прошлое на машине времени. Иногда мне казалось, что я действительно нахожусь в мастерских иконописцев, вижу, как делается иконостас Благовещенского собора в Московском Кремле, слышу, как Феофан Грек даёт наставления молодому Андрею Рублеву.

ТАРКОВСКИЙ нашёл меня в "Национале" и пригласил в консультанты на "Андрея Рублёва". Подошёл с одним знакомым художником: начинаю снимать фильм о Рублёве, хотел бы, чтобы вы были у меня в консультантах. Я ответил, что только-только закончил университет — не волшебник, только учусь. Тарковский сказал: "У вас такие педагоги, профессора, если надо будет, вы к ним обратитесь. Я про вас всё знаю, мне нужен единомышленник".

Кстати, история с "Рублёвым" — идея принадлежала Василию Ливанову. Тарковский-то нечасто бывал в Третьяковке, а Вася, напротив, проучился десять лет в художественной школе. Он и предложил тему, но сценарий написали без него.

НЫНЕШНЯЯ МОЯ МАСТЕРСКАЯ — на Пречистенке, во флигеле бывшей Поливановской гимназии.

А первая была между тогдашней Метростроевской и Кропоткинской улицами, первый переулок от метро — Всеволожский.

Сейчас кто бы мне дал мастерскую. Мне тогда было всего 26 лет, никаких званий. И не художник, искусствовед. Вучетич помог.

Председатель райисполкома выделил вместо пункта для сдачи посуды. И озвучил только одну просьбу — чтобы никаких песен. Но… десять лет песни звучали на весь переулок.

В этом моём "бункере" побывала практически вся Россия и весь мир — гостями были итальянцы и финны, американцы и французы.

Кто-то даже предложил повесить доску: "Здесь не были Чехов, Достоевский и Толстой, все остальные были". И это была очень творческая среда. Это, безусловно, богема, но она делала культуру. Никаких грязных вещей не позволялось — о деньгах не говорили, скабрезные разговоры не вели. Однажды ко мне в мастерскую привели господина, который у нас сейчас фактически командует нашей культурой. Господин Жванецкий. Привёл его господин Рост, тоже один из "культурных" людей. Жванецкий сразу достал засаленные листочки, он по ним и сейчас читает. А у нас юмор — был высоко поставлен. Прочитал он пару пассажей — народ говорит: убирай бумажки и слушай, что дедушки говорят.

В моей мастерской говорили о проблемах творчества, о литературе, тогда я уже начал общаться с Беловым и Распутиным, об истории. Подобные разговоры — самое главное в существовании среды. На мелочёвки не разменивались.

В моём бункере часто снимались фильмы для общеобразовательного канала. О Сурикове, о Честнякове, например.

Принимались и важные решения. Когда начали ломать стрелку между Кропоткинской и Метростроевской, где поставили чучело Энгельса, успели сломать только место под Энгельса. Это было подворье Лопухиных, там можно было сделать великолепный выставочный зал. Была безумная идея сломать белокаменные палаты, военные типографии девятнадцатого века. И мы стали воевать.

Пришёл ко мне Сергей Чехов, племянник Антона Павловича, он занимался памятниками в Союзе Художников, поднял нас, и мы выстроили живую цепь. Потом послали телеграмму Брежневу, но не дали сломать палаты. Сейчас, наверное, устрой мы такую цепь — явно не досчитались бы бойцов — приехал бы ОМОН со всеми вытекающими последствиями. Но тогда отнеслись корректно, и мы сохранили строения.

Важную роль играли встречи на вернисажах. Но они проходили не так, как сейчас, — не было такого, чтобы в зале стояли с рюмкой. Потом — да, выпивали, по возможностям — кто в ресторане, а кто и в мастерской. Фуршет не был главным элементом. Выставка — это событие! Мы ждали выставку, когда человек покажет, что он сделал. Обсуждали, спорили. Тогдашняя богема была с головой.

ПОДЫТОЖИВАЯ прожитое, могу сказать, что большую часть жизни я провёл в провинции. И не путешествовал. Я "служил по России". Суздаль, Новгород, Псков, Рязань, Вологда, Ростов, Ярославль, Кижи, Кострома... Благодаря постоянным разъездам я получил реальное представление о стране, на себе узнал заботы и нужды, которыми живут люди в русской провинции. И понял, какое значение имеет русская провинция не только для России, но и для всего человечества.

Для меня провинция началась с Петрозаводска, Карелии. Там в то время был хороший подъём изобразительного искусства.

Но главный для меня круг, безусловно, псковский. Он был уникален, как сама окружающая природа Пскова.

Им руководил великий человек, замечательный архитектор-реставратор, художник Всеволод Петрович Смирнов. Вся среда собиралась в его мастерской. Место — звонница церкви Успения Божьей Матери с Пароменья пятнадцатого века. Внизу была кузница, там мы сейчас делаем музей Смирнова, а в мастерской собиралось общество. Там перебывала вся Россия. Сказать, что не был в Пскове, всё равно, что расписаться в собственной отсталости.

Там я познакомился со многими, но особенно памятно мне знакомство с Львом Гумилёвым. А мог встретиться, например, и первый секретарь обкома — Иван Степанович Густов. Как-то я привёз выставку открытых псковских икон "Живопись Древнего Пскова". Её уже показали в Москве и в Ленинграде, в Русском музее. Пришли начальница управления по культуре и её племянница, директор музея — Медведевы — Большая и Малая Медведица, как мы их прозвали: "Кошмар, сто икон — нас выгонят с работы!".

Пошли к Густову — он сказал: "Это же псковичи писали, показывайте!"

Я навсегда запомнил открытие выставки. Масса людей. Густов, Гейченко, псковский владыка Иоанн, Гумилёв, настоятель Псково-Печорского монастыря Алипий.

Я ДОВОЛЬНО быстро понял — не потому что очень умный, наверное, повлияли корни — что диссиденты в массе своей — липачи. Буковского подержали на промывке во Владимирском централе и отправили с определённым местом работы, то же с Щаранским, и Войнович поехал "работать". А моего истфаковского коллегу Володю Осипова 15 лет держали, Леонида Бородина выпустили, когда перестройка уже вовсю шла.

Дело в том, что они не подпадали под избранный список, который уже тогда был сформирован. Я общался с кругом Ахмадулиной, Мессерера. Пресловутый "Метрополь" делался у меня на глазах. Но меня не проведёшь на мякине. Рассказы Ерофеева — это ничтожные, пахнущие мочой рассказики. Вот говорят: "Метрополь" — классика. Вы меня простите, классика — это "Евгений Онегин", а "Метрополь" — дешёвый отстой.

"Метрополь" изначально был рассчитан на скандал. Это делал Аксёнов, чтобы уехать в Америку с помпой и с деньгами. Такие люди меня совершенно не интересовали.

Что меня заставляло насторожиться и сторониться? Я прошёл школу людей, которые прошли ГУЛаг как невинные люди. Мой учитель Николай Петрович Сычёв был до революции одним из выдающихся русских искусствоведов, он оттянул "двадцатку". Но учил нас, никогда не жалуясь. Гумилёв — "двадцатку", Творогов — "двадцатку", Василенко — "десятку". Это были люди, про которых можно было бы сказать, что вот — диссиденты. Но они никогда не делали карьеру на своих невзгодах.

В ЦДХ я каждый месяц вёл альманах "Поиски, находки, открытия". Благодаря Василию Алексеевичу Пушкарёву, независимому директору Дома художников. Шнитке мог играть почти запрещённый концерт, Маргарита Терехова показывать фильм с полки, Зайцев — новые модели. Были лекции Янина, Гейченко. Однажды я предложил Гумилёву выступить. Тот был в негласном запрете. Мест восемьсот, пришло тысяча сто, что называется, висели на потолке. Что меня поразило — будущие "метропольцы" не пришли, проигнорировали. Гумилёв грустно сказал тогда: "Не играйте с огнём. Они меня не любят за то, что я с мамой был не очень близок".

Когда я устроил встречу с Гумилёвым у себя в мастерской, то пригласил Ахмадулину и Ко. Они пришли …но пьяные, вели себя просто по-хамски. И я понял, что мне с ними не по пути. И дальше только укрепился в этом.

Когда началась "демократия" — пошли лизоблюдские славословия Чубайсу, Березовскому и иже с ними. А нас просто отрезали от общенациональных СМИ. Великая поэтесса Татьяна Глушкова. Вы часто о ней слышите, видели по телевизору? А один её цикл "Музыка на Святки" стоит нескольких томов той же Ахмадулиной. Но про неё говорить и по сей день запрещено, потому что она была истинной русской патриоткой.

МИНИСТЕРСТВО КУЛЬТУРЫ РФ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ НИИ РЕСТАВРАЦИИ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ВЫСТАВКУ: САВВА ЯМЩИКОВ. ВЕХИ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА…

В созданном Саввой Ямщиковым отделе пропаганды художественного наследия на улице Бурденко (ГосНИИР) хранится большое собрание афиш и плакатов организованных им грандиозных выставок в СССР и за рубежом… Афишы, плакаты, каталоги, буклеты, пригласительные билеты… Эта коллекция - музейного уровня, насчитывает сотни экземпляров. С 1981 года к ним добавились еще десятки афиш, которые сегодня представляются впервые, в исторической ретроспективе. Это лишь малая часть, но, может, одна из самых важных в круге многообразной деятельности Савелия Ямщикова.

Лейтмотив всех этих выставок в названии: "Новые открытия реставраторов". "Открытие" - ключевое (знаковое) слово для всей деятельности Ямщикова. Он открывал новые имена, новые произведения, провинциальные музеи для столичных зрителей, открывал саму реставрацию как профессию, показав ее значимость. В этом открытом Саввой пласте культуры была особая новизна.

На выставке представлены также произведения искусства, фотографии, письма, дипломы и награды, книги и публикации, личные вещи из архива семьи и мемориального кабинета Саввы Ямщикова в доме на Бурденко. Также демонстрируется фильм об истории провинциального портрета. Фильм, включающей фрагменты интервью с Ямщиковым.

Выставка — дань памяти коллег замечательному подвижнику русской культуры и большому другу сотрудников созданного им отдела.

 

 

 

Выставка проходит в ГосНИИ реставрации по адресу: улица Бурденко, 23. Тел.: (499) 248-32-68; (499) 248-52-47.

 

Завтра, 21.07.2010