Журнал «Золотой Лев» № 142-143 - издание русской
консервативной мысли
М. Хамахер
Великое
противостояние
Два пилота безуспешно
пытаются справиться с вышедшим из-под контроля воздушным шаром. В конце концов,
полностью потеряв ориентацию, один из них перевешивается через борт корзины и
кричит вниз, в направлении маленькой человеческой фигурки: «Где мы?» – «Вы находитесь
в корзине воздушного шара», – долетает снизу. «Какое точное и бесполезное для
нас определение, – бормочет пилот, – должно быть, экономист»…
Этот старый
анекдот как нельзя лучше отражает отношение общества к представителям науки,
ответственной за благосостояние народов. Всё быстрее меняющийся мир обрекает
экономическую науку на вечные муки поиска и на критику со стороны общества,
упорно не желающего мириться с прокрустовым ложем предлагаемых ему в качестве
панацеи экономических теорий.
Диалог либеральной и социальной идей в поисках
конструктивных путей развития общества, а не только экономики всегда был для
западных стран в порядке вещей. Более того, возможность подобного диалога является
одной из базовых демократических ценностей. Русской[1]
же общественности и по сей день навязывается абсолютно необоснованная трактовка
неолиберализма с его антигосударственной
направленностью и демократии как нежизнеспособных друг без друга сиамских
близнецов, словно с целью укрепления линии размежевания. Или сильное государство,
или демократия.
Намеренное противопоставление государства демократическим
ценностям только на первый взгляд может показаться всего лишь «блюдом дня»,
нынешней особенностью русской политической дискуссии. На самом деле это явление
имеет долгую историю.
Экономическое развитие западных стран в ХХ веке
определялось взаимодействием двух экономических теорий – кейнсианства и
монетаризма. Из изначального противостояния родился даже не синтез, а, скорее,
зигзаг успеха капитализма прошлого столетия.
Камнем преткновения для авторов и последователей обеих
теорий являлась и является именно роль государства[2]
в экономике, а опосредованно и значение государства для развития социума.
В 30-е годы прошлого века выдающийся английский экономист
Джон Мэйнард Кейнс
(1883–1946) сформулировал целый ряд революционных на тот момент для
экономической мысли идей – от тезиса о необходимости эффективного
государственного регулирования на макроэкономическом уровне до инструментария
постоянного и активного участия государства в управлении рыночной экономикой,
включая государственные инвестиции как двигатель выхода из кризиса[3].
Идеи Кейнса были реакцией на Великую депрессию.
Действенная до тех пор классическая либеральная концепция рынка как системы,
способной самостоятельно найти выход из любого кризиса, пробуксовывала.
Падение спроса как следствие безденежья населения в результате массовой
безработицы и отсутствие – в силу невыгодности – частных инвестиций, от которых
зависели рабочие места и соответственно заработок, прочно и надолго «замкнули»
рыночную систему. Новый взгляд Кейнса, его теории,
совпали по времени и по сути с политическим и экономическим курсом Рузвельта,
вошедшим в историю как New Deal,
и стали важнейшим компонентом социального либерализма, дав начало концепции
«государства благосостояния».
В декабре 1999 года Financial Times выпустила к смене тысячелетий специальное издание
«Миллениум», в котором Джон Мэйнард Кейнс признавался автором книги, оказавшей самое большое
влияние на развитие экономической мысли ХХ столетия. Его «Общая теория
занятости, процента и денег» утвердила мысль о том, что правительства могут и
должны нести ответственность за занятость и благосостояние народа. Эпоха
кейнсианства – с 1948 по 1973 год –– признаётся авторами одним из самых
успешных периодов развития мировой экономики.
Идеи Д.М. Кейнса не умещались в
классическую либеральную концепцию. Критикой откликнулся представитель
австрийской школы Фридрих Август фон Хайек
(1899–1992), которого принято считать предтечей неолиберализма.
Но главным оппонентом кейнсианства стал профессор Чикагского университета
Милтон Фридман (1912–2006), впоследствии, как и Ф.А. фон Хайек,
нобелевский лауреат, гуру «монетаризма» и так называемой чикагской школы,
будущий советник Пиночета, вдохновитель экономической политики Тэтчер и
Рейгана.
Монетаризм Фридмана и постулаты ориентирующейся на него
чикагской школы, воплотившиеся позднее в небезызвестной шоковой терапии, вновь
вернули экономическую мысль к классическому для либерализма упованию на
способность рынка к самооздоровлению на этот раз
вкупе с жесточайшим контролем за денежной массой. Будучи талантливым
математиком, Фридман испытывал тягу к универсальности математических формул. И
всё же его теория определялась полемикой с кейнсианством. Кейнс
считал необходимым увеличение государственных расходов с целью сократить
безработицу. По Фридману, правительства таким образом провоцируют инфляцию и
влезают в долги, а определённое количество безработных неизбежно – это так называемая
естественная квота безработных.
Большую ценность, нежели борьба с безработицей, имеет
борьба с инфляцией. Ответ на вопрос о том, считать ли очевидную взаимосвязь
между жёсткой монетарной политикой и высокой безработицей досадной помехой или
серьёзной проблемой, навсегда останется для политиков чем-то вроде лакмусовой
бумажки, показывающей их истинное отношение к обществу.
Несмотря на все заверения в том, что идеи чикагской школы
имеют абсолютно неидеологизированную, универсальную
экономическую направленность, в них есть идеологический след – плохо скрываемая
неприязнь к государству, унаследованная от либералов на уровне абстрактного
недоверия и возведённая в догму. Идея тотальной приватизации государственных
структур изначально также являлась ответом Кейнсу и
атакой на политику Рузвельта, которая привела к концентрации власти в
правительстве и профсоюзах – процесс, чрезвычайно вредный с точки зрения
чикагской школы. Отсюда вытекала необходимость впредь снижать дееспособность государства
путём приватизаций, а также сокращением иных поступлений в бюджет и бюджетных
расходов. Траты правительства на общество в виде долгосрочных инвестиций и
социальных программ казались чикагским доктринёрам лишь источником инфляции и
балластом, замедляющим рыночные процессы.
Впрочем, есть ещё одно объяснение радикальности чикагской
школы. Теории Кейнса привели к тому, что либерализм
вдруг обрёл социальные черты не только на уровне прокламации индивидуальной
свободы, но и в виде усиления возможностей влияния широких слоёв тех самых индивидуумов.
Кто знает, что им взбредёт в голову? Широкие слои виделись уже фон Хайеку чем-то опасным, он всегда противопоставлял массу
элитам. И напуганные перерождением подвластной им системы, американские элиты
восстали. Аристократия денег стала искать альтернативную теорию, способную
развернуть ситуацию.
Действительно, исследования Милтона Фридмана поддерживались
могущественными концернами. Он же, в свою очередь, с удовольствием говорил о
разработанной им системе как об антикейнсианской контрреволюции.
Это и было рождением неолиберализма в его современном
понимании. И сколько ни переписывай историю его возникновения, главного не
утаишь. За неолиберальной доктриной изначально стоит
стихия «больших денег», жаждущая постоянной, а сегодня уже глобальной
экспансии, которая, в свою очередь, требует полной либерализации всё новых и
новых рынков, одним из которых является государственная собственность.
По-настоящему время Милтона Фридмана пришло лишь в 70-е
годы прошлого столетия, после двух нефтяных кризисов, ввергнувших общества кейнсианской модели в кризис системный, однако полностью
опровергнуть и заменить кейнсианство его теории так и не удалось.
В странах же социалистического лагеря для неолиберального проекта открывались совершенно новые
перспективы. Марксизм, теряя позиции, оставлял полный вакуум альтернативных теорий
экономического развития. Практически это было приглашением занять всё
пространство. В результате до России дошла лишь полуправда о западной
экономике, а истинная дискуссия о позитивных и негативных сторонах и кейнсианства
и монетаризма, а вместе с этим и спасительный синтез оказались отодвинутыми на
долгие годы.
Равно как и критический разбор немыслимого без сильных
государств европейского капитализма. А неолиберальная
доктрина объявила себя главной хранительницей либерально-демократических
ценностей.
Несколько месяцев назад в Германии вышла в переводе с
английского языка книга канадской журналистки Наоми Клейн
«Шоковая стратегия. Восхождение капитализма катастроф». Наоми
Клейн – звезда движения антиглобалистов, которые,
безусловно, не всегда правы. Но они задают неудобные – особенно для неолиберального мейнстрима –
вопросы, что уже хорошо.
Наоми Клейн одна из первых систематизировала огромное количество
информации. Подвергнув анализу всё то, что произошло за последние 50 лет в
странах, испытавших на себе шоковую терапию чикагского образца, она вычислила
одну закономерность. Претворение в жизнь столь радикальных неолиберальных
реформ никогда не проходило демократическим путём. Это невозможно: любое
нормальное общество будет противиться прежде всего сворачиванию социальных
программ и молниеносной приватизации. Посему на момент проведения программы в
жизнь большая часть социума должна быть сломлена, деморализирована,
занята вопросами ежедневного выживания больше, чем мыслями о перспективах, –
пребывать в состоянии шока.
России 90-х годов в книге посвящены две большие главы,
полные фактов, свидетельствующих о том, что, выбирая между аннексией рынков и
демократизацией, заокеанские советники всегда отдавали предпочтение рынкам и,
обладая опытом Латинской Америки, прекрасно сознавали последствия. Страшные
цифры говорят сами за себя. «В 1989 году в Российской Федерации насчитывалось 2
миллиона бедных, – пишет Н. Клейн, – имевших в своём распоряжении менее 4
долларов в день. По данным Всемирного банка, к середине 90-х годов в стране
проживало уже 74 миллиона нищих людей». 72 миллиона, обнищавших за 8 лет!
В чикагской школе были свои диссиденты. Один из них немец Андрэ Гундер Франк уже 30 лет
назад в открытом письме обвинил Милтона Фридмана в «экономическом геноциде».
Впервые, пожалуй, западная журналистка столь решительно
встала на сторону русского общества, принесённого в жертву экономической догме.
Речь идёт уже не просто о социальных издержках реформ, а о сознательном
управлении кризисом, доведении общества до состояния почти распада с одной
только целью – молниеносно внедрить свою экономическую концепцию. По мнению Н.
Клейн, это ускоряющийся процесс, от которого не застрахованы ни Европа, ни США.
Новая матрица, лучше всего характеризуемая выражением starvе
the beast – «уморить
зверя-государство голодом», которое весьма популярно в консервативных республиканских
кругах США, в стремлении подчинить уже не делит мир на своих и чужих, а лишь
ждёт очередного кризиса.
На вопрос о том, существует ли, с её точки зрения,
всемирный заговор Фридмана, а теперь уже его последователей, автор отвечает
просто: «Милтон Фридман являлся продуктом Wall Street. Его исследования находили щедрую поддержку у
могущественнейших концернов США. Не будь его, эту роль взял бы на себя кто-то
другой».
Успех книги Н. Клейн показывает, что в странах, а точнее, в
обществах Западной Европы просыпается инстинкт самосохранения именно перед
угрозой перерождения привычного европейцам варианта капитализма инвестирующего,
создающего рабочие места и социальную базу для развития общества в неолиберальную доктрину «денег без границ», культивирующую
спонтанный социальный порядок и примат ответственности лишь перед хозяином
денег вкупе с прогрессирующей безответственностью перед населением.
Всё то, что так притягательно в европейской жизни –
стабильность, достаток, безопасность, ощущение защищённости, – взаимосвязано с наличием
среднего класса, который и является основным носителем демократических
ценностей. Социальная составляющая европейского успеха заключалась в том, что
большинство населения приблизилось к этому стандарту. И немалую роль здесь
сыграл долгий период преемственности политики социальной стабильности, которую
обеспечивало государство вне зависимости от результатов выборов.
Но неолиберальные фабрики мысли
упорно работают на «освобождение» рынка от обязанности диалога с социальной
идеей, отрицая саму необходимость сознательной социальной политики.
Предлагаемая же неолиберализмом альтернатива, так
называемый эффект trickle-down (от английского
«просачиваться вниз») – это мысль о том, что если наверху прольётся золотой
дождь, то вниз тоже что-то просочится. Однако, судя по опыту, правило это
обязательно срабатывает не в интересах общества. Как только государство сдаёт позиции,
деньги сразу стремятся к деньгам, аккумулируясь где-то наверху, средний класс
катится вниз, доселе общее жизненное пространство распадается, а демократия
движется к плутократии.
Безусловно, проведение успешной социальной политики
предполагает наличие сильной, развитой экономики. И инструментарий неолиберализма довольно эффективен в синтезе необходимых
для обеспечения экономического роста мер, особенно в качестве противодействия
излишнему администрированию и бюрократизации.
Под давлением общества неолиберальный
проект повсеместно чуть свернул свои знамёна, отступив на позиции прикладной
теории в рамках либерализма, и приглушил свои имперские амбиции до лучших времён.
Но о его амбивалентности и о том, насколько его потенциал может быть
разрушителен для общества, необходимо помнить. Противостоять же попыткам
социального инжиниринга извне можно лишь на государственном уровне.
В каждой стране исторически сложились свои представления о
том, что ценно для онее, а что нет, – свои социальные
стандарты. США с готовностью признают, что в Европе они гораздо выше, чем в
США. Русскому же обществу необходимо осознать своё отношение к государству как
часть собственного социального стандарта, обусловленного всей историей и
традицией страны, и в этом нет ничего противоречащего идеям демократии. Лишь
осознав, что мы как социум считаем оптимальным для себя, мы можем понять, чем
готовы поступиться, а что нужно хранить как зеницу ока. Ибо России, как
показывает мировой опыт, ещё не раз придётся отстаивать своё право на
государство, приемлющее само понятие социального развития.
ЛГ, 13.02.08