В.Г. Федотова

 

Политический класс, население и территория

 

Более десяти лет попыток консолидации политического класса и более десяти лет посткоммунистической модернизации не привели российское общество в желаемое состояние, оставив многие, в том числе и коренные, проблемы нерешенными. Стабилизация общества в определенной мере блокировала цели развития, перепутала приоритеты: больные вопросы отодвинуты, менее важные вышли на первое место. В целом сохраняется неясность как стратегических целей политического класса, так и целей развития. В данной статье мы пытаемся обсудить проблему связи политической культуры, политического класса и российского национального модернизационного проекта и показать, что в этом «треугольнике» взаимоувязаны проблемы российского будущего.

 

Русские вопросы: старыеи новые

 

Существовало множество русских вопросов, которые исчезли, не будучи решенными. Ю.С. Пивоваров называет одним из таких изжитых, но нерешенных вопросов — вопрос о земле1.

На наш взгляд, имеется немало других подобных вопросов: о Царь-граде, о России как третьем Риме, о русской идее, о социализме и капитализме, о классах.

Вопрос о земле был изжит индустриализацией и коллективизацией — уходом людей в города, высасыванием из деревни активных сил и согласием оставшихся, сначала под принуждением власти к коллективизации, на предлагаемые формы владения землей и типы хозяйствования (колхозы, совхозы). Он не слишком оживился в период принятия закона о продаже несельскохозяйственных земель, а также сельскохозяйственной земли, так как продажа уже шла и главный передел осуществлялся в других областях — в промышленности, во владении естественными ресурсами. Вопрос о земле трансформировался в вопрос о собственности, который, видимо, будет долго стоять не столько в экономическом, сколько в правовом и моральном смысле.

Никто более не мечтает о Царь-граде (Стамбуле) как столице третьего Рима. Многие просто с удовольствием ездят в Стамбул. Вопрос о третьем Риме, долго мучивший российское сознание, был также изжит без достижения подобного статуса. Став одной из великих держав, Россия переосмыслила этот тезис, удовлетворилась новой ролью. В советский период этот вопрос был вытеснен осознанием значимости страны как страны второго мира в биполярной системе, где СССР был конкурентом США. Сегодня же этот вопрос исчез в связи со слабостью России для подобных притязаний. Когда говорят, что Россия и теперь непременно будет великой страной, заявляют некоторые ценности, но не цели. Принятие ценностей шаг за шагом утверждает и соответствующие им цели. Но пока этого нет. Тем не менее вопрос о месте России в мире стал новым болезненным вопросом.

Вопрос о русской идее уверенно изживал себя в дореволюционный период осуществлявшейся модернизацией, уступая место социальным и политическим вопросам. СССР действительно имел стремление к выработке многонациональной общности советского народа. Кроме того, как и сегодня, неизбежной ценой, которую русские должны платить за свою роль государствообразующей нации, является их ориентация не на свою этничность, а на формирование общности народов всей полиэтничной, многоконфессиональной страны. Ценностно-рациональный мир, в котором идеи являлись определяющими, уступил место вопросам целерационального характера — о национальных интересах, о способах их достижения.

Вопрос о социализме и капитализме изжит без решения из-за их зеркального сходства, хорошо иллюстрирующего единство противоположностей. Социализм строился у нас как антикапитализм, капитализм — как антисоциализм. Оба они не привели Россию к формированию гражданской политической культуры. Тот и другой строй начинал с разрушения социальности, а затем пришел к созданию новой и ее закреплению путем высокой концентрации власти, которая при социализме должна была поддержать уравнительную практику, а при капитализме — практику нечестной наживы. О коммунизме мечтали идеалисты как о секуляризированном христианстве, говоря словами Н.Бердяева. Лучшие люди России поддерживали левые идеи, следуя принципам справедливости. Победили же при коммунизме завистливые, требующие уравнительности, радующиеся, когда раскулачивают соседа, выдвигающие наверх серых, подозрительные к таланту. О либерализме мечтали жаждущие свободы. Победили жадные, жаждущие наживы. Демократия легко уступила место псевдорынку и обогащению немногих. Сегодня эти неудачи выдвигают либо антропологический вопрос — что же это за люди, способные исказить любое хорошее намерение, либо институциональный вопрос о том, какие институты не были учреждены для воплощения замыслов в их первоначальном виде и могли ли быть созданы такие институты в условиях российской политической культуры?

Изжит вопрос о классах в их марксистской трактовке. В России, как и в мире, классы умирают. Это — один из вызовов нашего времени: несмотря на резкое неравенство и противостояние богатых и бедных, их нельзя описать в терминах социальных классов, поскольку российское общество плохо структурировано и не имеет явно выраженных групп интересов. Классы не проявляют себя ни субстационально — в качестве групп, выделяющихся своим местом в исторически определенной системе общественного производства, как это понимали К.Маркс и В.И. Ленин, ни своими действиями. Если бы упомянутые расслоения были классовыми, мы столкнулись бы при существующей в обществе конфронтации либо с напором классовых битв, либо с желанием найти классовый компромисс. Те, кому в порядке перевернутых льгот предоставляют стыдливо прикрываемое право навеки владеть захваченным в период грюндерства, — это не класс. Это— верхний слой, не обладающий социальной ответственностью. В этом вся драма переживаемого момента.

Имеется много причин смерти классов, сформировавшихся в индустриальном обществе, в современную эпоху. Это и постсовременные тенденции, окончание эпохи индустриализма, и исчезновение условий для существования классов в связи с исторически конкретным периодом их жизни и борьбы, с заменой концепции класса на индустриальном Западе понятием «гражданин», а в глобализирующемся мире— понятием «человек», изменением социальных структур, изменением идентичности. Известный немецкий социолог У.Бек связывает падение значимости понятия «класс» с тем, что глобализация, экология превратили общества в общества риска: «Человек рождался уже принадлежащим к определенному классу. Это определяло его судьбу... Ситуации риска, напротив, несут в себе другую опасность. В них нет ничего само собой разумеющегося... Такого рода подверженность опасности не вызывает социальной сплоченности, которая ощущалась бы как пострадавшими, так и другими людьми. Не появляется ничего, что могло бы сплотить их в социальный слой, группу или класс... в классовом обществе бытие определяет сознание, а в обществе риска сознание... определяет бытие»2. Именно так и ведут себя люди в России, которые в других обстоятельствах могли бы стать классами. Манипуляция сознанием сначала на этапе слома коммунизма политизировала их, а затем деполитизировала, представив социальные процессы как квазиприродные, стихийно складывающиеся и не зависящие от человека. Если раньше казалось, что «хуже не будет», то теперь определяющий мотив поддержки статус-кво массами — «может быть хуже». Однако спокойствие может оказаться мнимым, так как дополитические формы борьбы — бунт, криминал, анархия — могут нарушить хрупкое равновесие. Следовательно, встает вопрос о том, как соединить статус-кво, стабильность с развитием. Статус-кво без развития закрепил бы не только некоторые достижения, но и туберкулез, неработающую промышленность, высокую смертность, криминал и пр.

Таким образом, взамен и в развитие ушедших с исторической сцены России старых вопросов появились новые: о собственности, о месте России в мире, о национальных интересах, о причинах неудач российского реформирования, об улучшении жизни людей, о соединении стабильности с развитием и пр. Политический класс должен решать эти вопросы или хотя бы способствовать их трансформации в более конкретные проблемы, связанные с институционализацией перехода от жадности к рациональному экономическому интересу и повышению ответственности собственников, на одной стороне, а на другой, на другом полюсе — увеличения значимости трудовых мотиваций населения, появлений условий для достойного честного заработка, для общественной активности, которая возникает в стабильном обществе только тогда, когда государство сознает свою ответственность, боится ее и потому стремится разделить ее с обществом.

Среди новых русских вопросов есть и такие, которые не являются модификацией прежних. Это вопросы об убыли населения и его высокой смертности, о сохранении территории, о гражданской культуре, о политическом классе.

 

Политическая культура и политический класс

 

Политический класс включает в себя правящую элиту, оппозицию и специалистов, которые осуществляют анализ и экспертизу проводимого или возможного политического курса. Политический класс в России является расколотым в связи с расколом самого общества на тех, кто хотел бы закрепить существующее состояние, и тех, кто не доволен статус-кво. По этой причине политический класс нельзя назвать сформировавшимся, и, по всей видимости, задачей является его становление и самоопределение.

Политический класс может сложиться лишь при некоторых условиях.

1. При наличии согласия политической элиты и научного сообщества по поводу базовых интересов российского общества.

2. При формировании гражданской культуры как баланса всех существующих типов политических культур в стране (приходской, подданнической и культуры участия, если следовать классификации Г.Алмонда и С.Вербы, данной в 1963 году и не утратившей своего значения3). Приходская политическая культура в их трактовке опирается на нерасчлененность связей между людьми и тесно спаяна с другими культурными проявлениями. Подданническая культура выделяет политику, по отношению к которой население может быть пассивно доброжелательным. Культура участия выступает как собственно демократическая культура в узком значении этого слова. Но в широком смысле демократическая политическая культура объединяет три названных типа политической культуры и создает баланс между ними.

3. При осознании проблемы неизбежности диалога с населением и его участия в модернизации «снизу».

4. При понимании того обстоятельства, что мобилизационный путь развития, догоняющая (Запад) модернизация могут быть использованы лишь частично и в перспективе мобилизационный путь должен смениться на инновационный, а стремление догнать Запад — на ясное осознание и решение проблем собственной страны.

Совершенно очевидно, что, когда элита расколота и по-разному понимает базовые интересы страны, политический класс может сложиться лишь как господствующий, выражающий интересы преобладающих групп. Оппозиция при этом будет считаться потенциальным или явным врагом, и все усилия правящего слоя станут направлены на достижение гомогенности, неприятие критики и отсутствие альтернатив, ибо их появление будет угрожать избранным им ценностям, окажется направленным против стратегического выбора правящего слоя. Именно это мы имеем сегодня в России, в отличие от западных демократий, где конкурирующие партии не сомневаются в основополагающих интересах и целях всего общества, но имеют разные программы их осуществления. В России сегодня базовые различия просматриваются больше, чем различия партийных программ, ибо в борьбе за избирателя все партии декларируют стремление улучшить его жизнь.

Формирование гражданской культуры открывает путь для участия граждан в политической жизни или, по крайней мере, уменьшению их отчуждения от нее.

Значимость баланса политических культур, а не необходимость победы культуры участия, рекультуризации, то есть изменения политической культуры и культуры вообще посредством подавления традиционной политической культуры новой демократической, постепенно начинает осознаваться. Поражение правых партий на выборах со всей очевидностью свидетельствует о том, что им пришлось заплатить за неадекватное понимание демократической политической культуры. Но вместе с тем отсутствие правых партий в Думе грозит новым перекосом в толковании управляемой демократии в духе авторитаризма. На наш взгляд, это означает, что и власть, и народ сегодня нуждаются в политическом классе, ориентированном на все население, на баланс политических культур, так как его отсутствие может привести к новому наполнению народа энергией для передела уже не земли, а собственности в городах.

Политический класс и есть элита, представляющая интересы большинства общественных групп и формирующая баланс их интересов, уравновешивающая одни интересы другими. Примером успешного баланса различных политических культур и их воплощением в практике является западная социал-демократия. Демократическое социальное государство представляет собой исторически определенный тип государства, реализованный западными социал-демократиями в индустриальную эпоху для поддержания классового мира, социальной солидарности и взаимной ответственности государства, бизнеса, профсоюзов и гражданского общества за благополучие, достоинство, процветание граждан и развитие социальных сфер.

Все задачи демократического социального государства на Западе решались посредством институционализации социального контракта между государством и гражданским обществом, а конкретно — между государством, работодателями, профсоюзами и общественными ассоциациями и неправительственными организациями. Эти отношения построены на принципе солидарности, дополняемом, в случае необходимости, субсидиарным подходом. Государство жертвует своим всевластием, поскольку сознательно берет на себя ответственность за состояние общества и желает разделить бремя этой ответственности с работодателями, профсоюзами и общественными организациями. Работодатели соглашаются поддержать принцип обеспечения полной или приближающейся к этому занятости в обмен на уменьшения требований профсоюзов непрерывно повышать заработную плату. Профсоюзы смягчают это требование ради обеспечения полной занятости. Общественные организации смягчают критику правительства и высказывают солидарность с его политикой ради достижения общего блага. Государство сотрудничает с ними ради уменьшения бремени собственной ответственности4.

Смысл и назначение баланса политических культур — ориентация на все население, а не на какую-то его часть, использование потенциала представителей разного типа политических культур, обеспечение участия наиболее подготовленной части. Государство не заинтересовано в постоянной активности всех граждан, в дестабилизации ситуации. Его деятельность связана с профессиональными навыками. Ему приходится принимать непопулярные решения, когда пассивность людей и их доверие к власти выступают как предпосылка деятельности государства. Кроме того, оно нуждается в доверии, в примирении крайностей. Включенность граждан в политику осуществляется неравномерно, она усиливается в критические периоды, заставляя элиты и государство реагировать на поведение населения. Но по мере разрешения кризиса активность граждан ослабевает5.

Между властью и народом имеется амбивалентная связь. С одной стороны, власть опирается на политическую культуру народа, так как, кроме нее, ей опереться не на что. С другой стороны, между ними имеется глубокий разрыв в связи с традиционалистскими и даже архаическими представлениями народа и модернизаторскими ценностями власти.

Воспользуюсь полемикой А.С. Ахиезера с английским ученым А. Кене 6. Спор между ними касается политических и социально-культурных аспектов российской истории. Там, где англичанин видит только различие, разнообразие и плюрализм, российский ученый видит противоречие, раскол, несовместимость. Речь в дискуссии идет о социальной разнородности в России, которая столь по-разному воспринимается. Возможно, западной науке недостает некоторых понятийных средств, подобных понятию «раскол», которые наш ученый (западник!) вынужден изобрести для описания российской реальности. Эта инновация столь понятна живущим в России, что иначе как расколом описанное «социальное и экономическое многообразие» не назовешь. Тем не менее А.С. Ахиезер видит выход во взаимодействии между полюсами расколотой политической культуры, поисках одновременного выражения представлений, сформированных на полюсах разорванного спектра политической культуры. Амбивалентность политического лидера, то есть его способность одновременно представить полюса политической культуры, является главным условием формирования «серединной культуры». Это характеризует логику качественных сдвигов политической культуры, ее инновационных изменений, направленных на преодоление раскола 7. Опять же предлагается формирование сдвигов в политической культуре посредством установления баланса всех ее типов или разнонаправленных компонентов.

Политический класс, таким образом, может конституироваться на основе своего противопоставления населению, как это делается сейчас. По мнению американского исследователя С. Холмса, которое мы разделяем, власть в России (а она — ядро политического класса) не эксплуатирует население и не управляет им. Она его просто игнорирует. Заметим, что желание эксплуатировать у нее все-таки появляется. Но политический класс может строиться на балансе политических культур и признании объективности интересов населения. Помимо прагматической значимости для политического класса и населения, такой подход имел бы моральное значение.

При таком подходе вряд ли можно было бы оправдать жилищно-коммунальную реформу, пытающуюся переложить проблему жилья на плечи населения при его очевидной неспособности ее решить. 50% жилья изношено и нуждается не в ремонте, а в сносе и строительстве нового, и никакое повышение квартплат его не восстановит, однако уменьшит шанс людей купить новое жилье. Качество обслуживания коммунальных служб не улучшается и не улучшится пропорционально увеличению платы за жилье. Совершенно ясно, что без государственной жилищной программы, без демонополизации жилищного строительства ситуация неразрешима. Есть опыт Финляндии, США, СССР, наконец, хоть и не самый удачный, есть рабочие России и других стран, готовые недорого строить приемлемое жилье. Не желая отклоняться от основной темы, сошлюсь на описание американского опыта8. Власть и нынешний эгоистический не вполне сформировавшийся политический класс заведомо знают, что проблема не будет решена предлагаемым им образом, но закрывают глаза на чрезвычайную взрывоопасность этого проекта, то есть действуют против себя. В моральном плане они далеки от сострадания к людям. Американский либерал Дж.Роулз предложил знаменитую концепцию справедливости как честности. Ее суть очень проста. Если вы, находясь в хорошей социальной позиции, можете представить себя внизу из-за потери здоровья, работы, несчастья (а будучи честными, вы должны это сделать), то вы согласитесь на максимизацию минимума. Но дело не в этом правиле распределения благ, а в моральной формуле, которую можно извлечь из концепции справедливости Роулза: каждый в обществе должен хотя бы мысленно разделить судьбу другого. Вот с подобным моральным отношением к другому, которое в России всегда существовало не на столь рациональных основаниях, а на сострадании, Россия полностью порвала. Спросите студентов из богатых семей, обучающихся в любом элитарном вузе, о бедно живущем народе, и они вам скажут: «Пьяницы», «Подонки», «Сами не хотят хорошо жить», никогда не поставив перед собой ни гамлетовского вопроса, не зная золотого правила нравственности: «Делай максимы своего поведения общезначимыми», или проще: «Когда ты держишь руки на горле другого, кто-то уже держит руки на твоем горле», или известнее: «Не делай и не желай другому того, что бы ты не хотел, чтобы кто-то сделал или пожелал тебе».

 

Немного модернизационной теории

 

Классическая теория модернизации адекватно описала модернизационный опыт Запада и способствовала модернизации ряда незападных стран, которая осталась незавершенной. Она оказалась плохо применимой к Юго-Восточной Азии, к развитию новых индустриальных стран в этом регионе, не способствовала модернизации стран третьего мира и оставила вне зоны интереса страны четвертого мира. Попытка ее применения к посткоммунистическим странам осталась риторической, показав в очередной раз, что времени классической модернизации и присущей ей стратегии догоняющего развития как универсальной тенденции пришел конец.

Модернизация была тем процессом, который требовал смены идентичности, изменения социальных структур в пользу создания структур цивилизованного капитализма. Она требовала слишком многого — рекультуризации, она требовала, чтобы китаец или русский в своих оценках и поведении были похожи на американца.

Теориям модернизации бросается упрек в том, что они не способны подняться до этического сочувствия и размышления о тех слоях, которые станут жертвой модернизации9. Однако теория модернизации ясно указывает на коренной характер слома старых структур в случае модернизации и на следующую отсюда неизбежность жертв. Но не теория, а элиты, решившиеся на модернизацию, должны измерить ее цену и взять на себя этическую и политическую ответственность за тех, кто пострадает в ходе модернизации.

Пятисотлетняя история Запада была историей прогресса и модернизации — как самого Запада, так и последовавших за ним незападных стран. Модернизация осуществлялась успешно там, где были предпосылки для модернизации или где была проявлена способность реформаторов к модернизации даже в неподходящих для этого условиях. Так, журнал «Таймс» несколько лет назад признал человеком века К.Ататюрка, осуществившего модернизацию в казалось бы совершенно не подходящем для этого месте — в Турции.

Сегодня модернизацию готовы критиковать все, тогда как в 90-е на нее сделали ставку элиты всех посткоммунистических стран, и своевременная критика с негодованием отвергалась как «враждебная реформам». Ведь революционаристская формула «иного не дано» овладела политическим классом и на первых порах — и массой. Сегодня, когда общество отказалось от этой радикальной формулы, вопрос о путях модернизации встал вновь в тесной связи со способностью политического класса быть ориентированным на сбалансированную гражданскую культуру.

Приведем мнение С.Хантингтона, который показывает несколько путей развития 10.

Один путь — вестернизация без модернизации. Вестернизация без модернизации характеризует внешнее, иногда операциональное усвоение западного опыта при отсутствии восприятия принципов и культурных особенностей западной жизни. Она связана с разрушением собственных культурных традиций общества без их хотя бы частичного заполнения заимствованными образцами. Такое общество называется разрушенным традиционным обществом, не перешедшим на следующую ступень развития. По такому пути пошли Египет, Филиппины...

Второй путь — это модернизация без вестернизации. Поскольку классические модернизации всегда сопровождаются вестернизацией, этот способ развития стал принципиально новым. Иногда его называют постмодернизацией. По этому пути пошли новые индустриальные страны Юго-Восточной Азии. Они модернизировались, не меняя своей идентичности. Американский оккупационный режим в Японии после Второй мировой войны потребовал распада коллективных структур как проводников милитаристского сознания, и либерализация началась, но она привела просто к разрушению традиционного общества. В 50-е годы японские социологи выдвинули другую программу: не ломать традиционные структуры японского общества, а изменять цели государства, поскольку общинные структуры очень хорошо проводят государственное воздействие. Они имеют иерархическую пирамидальную структуру, и управляющее воздействие, поступая на вершину пирамиды, легко спускается вниз. Иногда Японией управляло десять чиновников. Японцы провели реформу, отказавшись от либерализации, поддержали имеющуюся коллективную продуктивность (термин А.Кара-Мурзы). Японское общество изменилось из-за того, что государство сменило свои цели. Здесь не культура адаптировалась к задачам модернизации, а руководящие элиты, желающие осуществить модернизацию, адаптировались к культуре. Многие, однако, считают, что стагнация Японии 90-х годов— следствие недостаточной вестернизации. Японцы производят то, что им самим в жизни не очень нужно, большинство населения живет в прежнем мире. Этот опыт относительно успешен, но, как представляется, ограничен в своих возможностях.

Третья форма развития — догоняющее развитие, при котором пропорции модернизации и вестернизации примерно одинаковы. По этой модели развивались Россия, Турция, Мексика и другие страны.

Поскольку Россия — страна догоняющего развития, остановимся на этом типе несколько подробнее. Догоняющее развитие осуществлялось при разных социальных системах. В Турции этот процесс происходил при авторитарном правлении и постоянном обретении черт демократии, в Мексике — при особой форме однопартийной демократии (у власти здесь находится более 70 лет конституционно-демократическая партия), Россия — в эпоху Петра I, Екатерины, АлександраII — проходила первые этапы догоняющей модернизации. Большевистский этап был следующим. В посткоммунистический период догоняющая модернизация была применена снова главным образом для осуществления политической и экономической модернизаций, отсутствовавших на предшествующем этапе. Сходство модернизационных процессов в названных странах определено примерно равным временем их осуществления, а также тем, что они оказались близки к индустриальным центрам, хотя и не входили в них.

Суть процессов догоняющей модернизации обычно понималась как индустриализация и создание индустриальной культуры, чрезвычайно улучшившей удобства человеческой жизни, условия существования человека. Эта эпоха характеризовалась формированием масс как особой неструктурированной и неоднородной общности. Производство масс было составной частью индустриального производства. Индустриальная система порождает и бюрократию, которая вполне «конкурентоспособна» с государством в подавлении свободы. Триумфом индустриальной эпохи было вступление Запада в гедонистическую фазу, превращение его в общество потребления. Индустриальное общество серьезно подорвало либеральную доктрину, ибо масса вступила в историю вместо автономного индивида. Это создало в развитых капиталистических странах угрозу бюрократизации и технократии, а в модернизирующихся обществах — опасность авторитарных и тоталитарных режимов. Все эти формы насилия следовали из задач индустриализации. Сущность процесса догоняющей модернизации была тем не менее везде одна и та же, независимо от политического и социального строя: это организация масс для индустриализации. По словам философа русского послеоктябрьского зарубежья Б.Вышеславцева, «такова мировая тенденция индустриальной цивилизации. Она одинаково проявляется в Европе, в Америке, в Азии, в демократиях и тоталитарных государствах — везде, где существуют массы, включенные в индустриальный аппарат»11. В какой форме осуществляется этот процесс— в форме политической демократии, свободы или в форме тоталитарной, — зависит от уровня развития страны, начального старта, степени осознания массами стоящих перед ними экономических задач, их готовности к усилиям в условиях гедонистической альтернативы в развитых странах или в условиях отсутствия таковой в бедных.

Избрав догоняющую модель развития в посткоммунистический период, Россия столкнулась с коренным противоречием: необходимость политической и экономической модернизации, не осуществленной на предшествующем этапе, была очевидной, но индустриальная система была уже построена, а именно стремление к индустриальному развитию — суть догоняющей модели. Попытка применить модель, хорошо проявившую себя в индустриализации страны, для политической и экономической модернизации, была явно инерционной, подобной подготовке военных к предшествующей войне. В результате применение этой модели обернулось демодернизацией и деиндустриализацией для страны, не дав шанса на переход к постиндустриальному, постэкономическому, информационному обществу, которое олицетворяет сегодняшний Запад.

Наиболее адекватной формой развития обществ представляется локальная модель модернизации, возникающая на некотором уровне уже достигнутой вестернизации. Россия имеет достаточно высокий уровень вестернизации, но еще нуждается в повышении этого уровня при заимствовании инфраструктуры, демократических институтов, рыночных отношений Запада. Вестернизация в сегодняшней России — это перенятие экономических механизмов и некоторых форм политической жизни западных стран. Если мы хотим жить в демократическом обществе — а мы можем этого хотеть,— то можем перенимать пока еще существующие, но имеющие тенденцию к изменениям западные институциональные структуры: демократические, управленческие, экономические, образовательные — все, что нам представляется ценным, мы можем брать, никто и ничто этого не запрещает, но мы не можем сказать, что мы догоняем Запад или развиваемся по западной модели, потому что Запад сам трансформируется.

По мнению Хантингтона, надо пройти какой-то уровень вестернизации, а далее перейти к собственной модели, которую мы назовем национальной моделью модернизации, или, иначе, к тому типу развития, который диктуется национальными нуждами, то есть нуждами данного общества. Национальный в данном контексте понимается не как этноцентристский, а как соответствующий интересам основной геополитической единицы современности — национальному государству. Иначе говоря, следует перейти к российской модели модернизации. Получается, что необходимый и достаточный уровень усвоения западного опыта ведет сегодня к национальной модели развития, а значит, к многообразию типов модернизации, возникающих на этапе сегодняшнего развития. Эта мысль подтверждена как новым характером социальных изменений (глобализация вытеснила модернизационные процессы на локальный уровень, успехи догоняющего развития сегодня оказались сомнительными), так и новыми концепциями. Среди них концепция одного из самых крупных специалистов по теории модернизации Ш.Айзенштадта, который доказал, что в условиях глобализации находящийся в трансформации Запад не может быть по-прежнему универсальным образцом развития. Каждое общество само решает, в каком типе модернизации оно нуждается. Появляется множество «модернизмов», складывающихся на локальном уровне12.

К этой мысли можно было прийти и раньше. Мало кому удалось «догнать» Запад. Даже Германия заплатила такую цену, как Первая и Вторая мировые войны, чтобы, находясь в середине Европы, стать лишь в конце XX века Западом по сущности своей культуры. Причем и сегодня наблюдаются существенные различия между восточной (бывшей ГДР) и западной частями единого немецкого государства, лишь частично обусловленные коммунистическим прошлым ГДР и во многом связанные с культурным отличием прусских земель от остальной части Германии. Португалия, Италия, Испания становились западными очень болезненно и долго. Никто из других регионов мира не превратился в Запад и вряд ли может превратиться. Утверждение о единственности западного пути означает, что развитие на основе догоняющей модели и вестернизация должны быть продолжены. Может быть, такой выбор будет продолжен до определенных пор, пока мы не осознаем, что у страны есть свои, отличные от Запада, задачи, что некоторые наши особенности не позволяют нам превратиться в Запад, как бы мы того ни хотели. Поэтому оба утверждения: «Развитие должно осуществляться по западной модели» и «Развитие должно быть самобытным»— представляются неправильными. Западный вектор развития сегодня — это лишь усвоение отдельных нужных нам элементов западной экономики, политики, образования, культуры и т.д. За века послепетровской модернизации Россия в значительной мере продвинулась в этом направлении, но еще нуждается в освоении ряда западных достижений, но все равно мы не станем Западом.

В чем же отличие сегодняшнего утверждения о многообразии модернизмов и переходе к национальным моделям модернизации от прежнего несовпадения требований классической модернизационной теории и результатов ее применения, имевших национальную специфику? Отличие в том, что классическая модернизационная теория рассматривала Запад как единственный образец для модернизации стран, а эмпирические несовпадения модернизирующихся стран со своим образцом трактовала как незавершенную или неуспешную модернизацию, создающую по-разному модернизированные страны. Новая концепция множества модернизмов и национальных модернизаций считает различия в модернизации разных стран закономерными, отрицает единый образец.

 

Модернизационный проект для России: население и территория

 

В экономическом плане конец неомодернизму был теоретически положен заявлением российских и американских экономистов (Л.Абалкина, О.Богомолова, В.Макарова, С.Шаталина, Ю.Яременко, Д.Львова, американских экономистов, лауреатов Нобелевской премии Л.Клейна, В.Леонтьева, Дж.Тобина, проф. М.Интрилигейтора, М.Поумера). Это заявление опубликовано «Независимой газетой» накануне президентских выборов 1996 года и было адресовано любому победителю президентской гонки. В нем подведен урок неомодернизации и дана его критика совсем не в духе постмодернизации. Отмечая неудачи реформ, экономисты выдвигают пять принципов новой экономической политики:

1. Увеличение роли государства в экономике, подобно тому как это происходит в смешанных экономиках США, Швеции и Германии.

2. Правительственные меры против криминализации экономики.

3. Государственные меры против депрессии в производстве.

4. Серьезные изменения в социальных отношениях и социальной защите.

5. «Государство должно признать, что если и существует “секрет” рыночной экономики, то он состоит не в частной собственности, а в конкуренции»13.

Это — курс на восстановление потерь, стабилизацию, сохранение демократии и вхождение в мировое сообщество, не порывающее с ориентацией на Запад, но он трудно поддается определению. В экономическом плане это неокейнсианство, но в плане развития это модель для посткоммунистических стран, та модель, о необходимости которой, кстати, заявлял и лидер неолиберализма М.Фридман14.

Политически «однобокий» класс не просто проигнорировал данные предложения, напротив, активизировал свою энергию в решении своих материальных проблем, пользуясь ситуацией.

Как создать модернизационный проект для России?

Имеется ли где-нибудь национальный проект модернизации?

Мы далеки от преувеличения китайских достижений, хотя они есть, и немалые, но можно констатировать, что Китай имеет успешный национальный проект модернизации, который называется «социализм с китайской спецификой». Он начался с того, что политический класс Китая выделил главную проблему: люди в Китае голодали. Полуторамиллиардное население, более 80% которого — крестьяне, стали предметом заботы, и для решения его проблем реформы начались с сельского хозяйства. Для того чтобы сделать это, необходимо было выйти из идеологических противоречий, что китайцы при их однопартийной системе и централизованном государстве сделали самым простым образом, не дав стране увязнуть в них: приоритетным направлением, ядром реформ была названа экономика; они заранее договорились о том, что реформирование не может быть быстрым; они гибко отреагировали на неудачи при акционировании государственных предприятий, отступили от этой задачи и только сейчас возвращаются к ней; они сказали себе после смерти Мао Цзэдуна, что они смотрят на него как на простого руководителя, чье учение, как и любое другое, меняется: они сформулировали свое отношение к развалу коммунизма в России Ельциным как к внутреннему делу России. Сегодня их задачи снова включают в себя сельское хозяйство, крестьянский вопрос и деревню; финансовые проблемы и акционирование государственных предприятий. Вступление Китая в ВТО, требующее стандартизации и модернизации производства, особенно сельскохозяйственного, грозит высвобождением 0,5 млрд крестьян, вызывая проблему, более сложную и уже не только китайскую, но всего мира, чем накормить население, и китайское правительство ее ясно сознает.

Какая проблема, решение которой имеет столь комплексное значение, как борьба с голодом в Китае, стоит перед Россией? На наш взгляд, это населенчески-территориальная, или демографически-территориальная, проблема.

В России ежегодно убывает более 800 тыс. человек, по некоторым данным, до 1 млн в год. Естественная убыль постоянно увеличивается. Убыль населения создает депопуляцию таких огромных регионов, как Сибирь и Дальний Восток. Население здесь сокращается чрезвычайно быстро. Сегодня плотность населения в Сибирском федеральном округе — 4,0 чел./кв. км, а в Дальневосточном федеральном округе — 1,1 чел./кв. км, цифра, соизмеримая с районами Крайнего Севера, где 1,0 чел./кв. км15. В то же время через неохраняемые границы эти редконаселенные пространства заполняются китайцами, жителями Центральной Азии, нелегальный приток которых невозможно учесть. России грозит потеря Сибири и Дальнего Востока.

Поразительно то, что не слышно беспокойства. Незрелый политический класс занят собой. Но политический класс, который обладал бы ответственностью, безусловно, связал бы модернизационный проект для России с депопуляцией и региональными проблемами.

 

Население

 

Известно, что депопуляция угрожает развитому миру. Снижение уровня рождаемости до 1,4 ребенка вместо необходимого для воспроизводства популяции 2,1 ребенка в семье в Европе и США происходит по цивилизационно-культурным причинам, из-за нежелания женщин рожать, терять самостоятельность и пр., а также из-за ряда демографических закономерностей. Народонаселение, особенно в США, пополняется за счет миграции, но это создает проблемы культурного шока, конфликтов, так как прибывают люди иной культуры16.

Многим представляется, что рождаемость в России — 1,2 ребенка в семье — соответствует влиянию демографических тенденций 60-х годов, одинаково действующих как в западных странах, так и в России: «Естественная убыль населения России обусловлена тем режимом воспроизводства населения с низким уровнем смертности и рождаемости, который сложился в России к 60-м годам»17. Цитируемый документ информирует: «Ранговое место России по численности населения среди других стран снижается. Россия располагает самой большой территорией в мире — более 17 млн кв. км, что почти вдвое превосходит территории таких стран, как Китай, США, Канада. В то же время население ее не столь велико. По этому показателю она занимает седьмое место в мире»18 после Китая, Индии, США, Индонезии, Бразилии, Пакистана. Мир, как видим, становится третьим миром.

Цитируемый источник приводит объективные цифры и дает комментарии. Среди них: «За последнее столетие население России сокращается в четвертый раз. Но, в отличие от первых трех периодов — Первой мировой и гражданской войн, голода и репрессий 30-х годов, Второй мировой войны, — когда убыль населения была обусловлена недемографическими факторами, в 90-е годы XX века она была предопределена самим ходом демографического развития»19. Заметим, кстати, что демография в условиях демографического кризиса является очень идеологизированной наукой при интерпретации данных, а иногда и при их получении. Так, либерально ориентированный демограф включит в число провалов 30-е годы, а националистически или коммунистически ориентированный — исключит их и поставит на их место 90-е. Давайте будем честными: включим и те, и другие.

Цитированные выше авторы приводят убедительные аргументы, согласно которым процессы 60-х годов позволяли предсказать падение рождаемости в 90-е.

Позволю себе, однако, усомниться в том, что процесс убыли населения имеет чисто демографические причины. Прежде всего, рождение и смерть — явления биологические, рождаемость и смертность — социальные процессы, всегда имеющие в предпосылках какие-то социальные изменения. Так, демографические изменения в сторону уменьшения рождаемости 60-х годов на Западе связаны с переходом обществ в потребительскую фазу, когда работающая женщина могла обеспечить себя сама и не нуждалась в детях для обеспечения в старости. В России эти тенденции зародились в связи с либерализацией коммунизма, первой в течение века возможностью релаксации, возможностью «пожить для себя». Безусловно, низкая рождаемость периода войны также оказала влияние на снижение рождаемости в 60-е годы. То есть при всей объективности демографических процессов они не являются квазиприродными, а являются социальными. Их объективность состоит в невозможности исправить демографические провалы: военные — в 60-е годы, провалы 60-х — в 90-е, провалы 90-х — в 2010-х годах, даже путем активной демографической политики. Но улучшить ситуацию посредством такой политики можно, особенно при изменении ценностных ориентаций общества, которые уже зависят от школы, СМИ, общественного мнения и пр. Особое место здесь занимает половое воспитание. Многие демографы отмечают исключительный вред ранней сексуализации для репродуктивного поведения. Хотя разделение сексуальной, матримониальной и репродуктивной сфер, неразрывно связанных в традиционном обществе, повсюду происходит в развитых странах, в нашей стране оно происходит с колоссальным гедонистическим перекосом в молодежной среде. Цена этого перекоса высока и включает также здоровье, в том числе и психическое, потерю смысла жизни.

В целом мы считаем, что нельзя отрицать влияния неудач российского реформирования в экономическом, социально-психологическом и ценностном планах на демографический провал. Польский социолог П.Штомпка показал, что хотя поляки в своем большинстве ненавидели коммунизм, но его крушение стало для них травмой, к преодолению которой они стали только подступать. Получается, что российские граждане очень особенны: они не были враждебны коммунизму, но вышли из него без травмы, несмотря на неудачи реформ. Логика абсурда не подлежит обсуждению.

Что касается приведенных цифр, они говорят о коррекции демографических прогнозов социальными обстоятельствами. Ожидавшийся спад начала 90-х не состоялся. Напротив. Прирост составлял в 1986–1990 гг. 6,1%, и даже в 1991-м — 1,1%. Убыль началась в 1991 году — с 0,2% и дошла в 2001-м — до 6,0%, а в первую половину 2002-го — до 3,0%. Такие размахи колебаний вряд ли можно объяснить только демографически. В особенности обратив внимание на численность абортов — 2 млн в год, 30% родившихся детей — внебрачные. Снижение продолжительности жизни, увеличение смертности, жуткая статистика болезней, несчастных случаев, убийств и самоубийств — также отмечаемые в этой книге факты.

Легко усомниться в чисто демографических тенденциях этого процесса. Утверждается, что если кризис 90-х породил ухудшение демографической ситуации, то позитивные изменения должны ее исправить, а они не исправляют. Значит, влияние 90-х незначительно, суть — в собственно демографических процессах. На это можно возразить, отмечая указанную выше инерционность демографических процессов, демографическое эхо, которое тянется со времен войны и усугубляется новыми социальными кризисами. Кроме того, улучшения явно недостаточны. Показателем того, что 90-е явились демографическим социальным провалом, помимо всех прочих факторов, является высочайшая смертность. Американский исследователь Д.Пауэлл отмечает, что в России «смерть становится жизненным путем»20. Приводимые этим автором цифры таковы: индекс смертности составляет 15,3 или 15,4 на 1000 чел., в то время как средний по Европе равен 9,5. Индекс рождаемости в России также самый низкий — 9,4 на 1000 чел., тогда как средний в Европе — 10,6 в 2001 году. Индекс смертности превосходит индекс рождаемости на 70%21. «Если такая тенденция будет продолжаться, русские могут найти себя в списке исчезающих видов», — говорит Пауэлл, а по его мнению, она будет продолжаться22. Он ссылается на В.В. Путина, высказавшего опасение в своем первом послании (2000 г.), что в следующие 15 лет население может потерять 22 млн чел. Эта тенденция не приостановлена. По данным Госкомстата, в 2050 году население России составит 101,9 млн чел. в сравнении со 143,6 млн чел. в 2002 году.

Вызывает ли это ужас и отчаяние в России? Никакого. У элиты — от эгоизма, у ее части, использующей ситуацию в своих интересах, — из-за найденного оправдания себе: они умирают из-за алкоголизма, наркомании, дурного образа жизни. Из-за отсутствия воли приспособиться к новым условиям и выжить в них. Заметим, что даже в ельцинский период страна, питаемая верой в свободу как волю, проявила витальность, организовав челночное движение, используя частные машины как такси, обрабатывая участки земли, научившись шить, ремонтировать и т.д. Даже после дефолта 1998 года люди, потеряв деньги, вернулись в оживившееся отечественное производство. Сегодня налицо явная потеря витальности как следствие неудач реформирования 90-х, стабилизации в условиях, когда требуется развитие, — в 2000-е годы. Любой грамотный социолог не может усмотреть в обозначенных тенденциях только абстрактную демографическую закономерность. Связь с четырьмя предшествующими демографическими кризисами безусловна в том, что и сегодня действуют не только демографические факторы. Тяжелейшие проблемы со здоровьем, невыплаты зарплат в 90-е, мизерные зарплаты большинства в 2000-е, недоедание (что видно по призывникам), отмеченные недостатки образа жизни населения, для стороннего наблюдателя выступающие как свидетельство низкого «качества» населения, для наблюдателя сочувствующего или профессионального свидетельствуют об экономических и ценностных проблемах, нарушении процедуры порождения жизненных смыслов и остановке возможностей на уровне первичных физиологических потребностей, если следовать схеме потребностей А.Маслоу, на которые ориентирует население эгоистический политический класс, его же (население) ругая за это.

И даже если бы это было так, как утверждает используемый демографический ежегодник, что сегодняшний демографический провал — чисто демографическое, то есть квазиприродное, явление, типа землетрясения, схода ледника в Кармадонском ущелье, бури, можем ли мы оставаться безразличными перед лицом гибели людей и явно прогнозируемой опасности потери Россией Сибири и Дальнего Востока из-за их депопуляции и возможном заполнении другими народами, идущими из Центральной Азии и других сопредельных государств? Можем ли мы быть безразличными к сокращению жизни, увеличению смертности населения, ухудшению его здоровья и его «качества»?

 

Территория

 

Реформы кипят, что-то делается, но что? Может быть, происходит имитация деятельности? К числу подобной имитации несложившегося и расколотого политического класса я отношу укрупнение регионов при административной реформе, одну из чреватых хаосом затей, о которой несколько лет назад я уже писала в «Независимой газете».

История России полна тем, что политическое безвременье заполняется укрупнением и разукрупнением административных единиц. Всякий раз в пользу того и другого находятся аргументы, есть оппоненты и пропоненты. Сторонники укрупнения регионов явно или неявно надеются посредством таких акций достичь следующего: укрепить президентскую вертикаль; перестроить структуру управления с целью разбить сложившиеся коррупционные связи; ввести большее единообразие в размер субъекта федерации; сделать административные единицы соизмеримыми по размеру и статусу с крупными национальными республиками. Формально адресуя возможность укрупнения местным решениям и референдумам, власти рассчитывают на рост инициативы народа и выращивание некоторых навыков самоуправления и т.д.

При всей логичности этой скрытой и явной аргументации в пользу укрупнения регионов приведем существенные контрдоводы.

Говоря о системе генерал-губернаторства, русский исследователь административной реформы А.Д. Градовский отмечал, что «такая система едва ли могла послужить к укреплению государственного единства. Проведенная во всей строгости и последовательности, она скорее могла удалить страну от необходимой государственной централизации и привести к системе разрозненных сатрапий и многим замешательствам»23. Генерал-губернаторство в некоторой степени соизмеримо с созданием семи округов и института Представительства Президента РФ. Вряд ли кто-то из них проявил хотя бы малейшую склонность к сепаратизму, хотя другая отмеченная Градовским тенденция — рассматривать подмандатные территории как свои вотчины — возможно, присутствует. Абстрактно говоря, исходя из российской политической культуры, поставленное для контроля лицо рано или поздно сращивает свои интересы с местными и забывает о своей функции проводника идей центральной власти.

Но что будет после укрупнения? Смотрю на приблизительную карту России, как она может выглядеть через 10 лет, если произойдет укрупнение: Казачий край, Тюменский край, Енисейский край, Камчатский край, Приморье, Амурский край и пр., приведенную не очень солидным источником, но отражающую возможные тенденции укрупнения24. По крайней мере, есть заявление экс-губернатора Чукотки, а ныне главы комитета Совета Федерации по делам Севера и малочисленных народов Александра Назарова о возможности объединения Чукотского АО и Магаданской области. Подобных предложений немало. Некоторые из них являются лоббированием чьих-то интересов, другие исходят из отраслевых или экономических соображений. На наш взгляд, подобное укрупнение не только не укрепит центральную власть и управляемость, не только не будет способствовать самоуправлению, а, напротив, может стать, и, по-видимому, станет, началом русского сепаратизма. Сепаратизм русских территорий — крайне редкое в истории России явление. Он был блокирован четырьмя факторами в царское время и прибавившимся к ним пятым фактором в советское: Россия имела статус великой державы и высокий вес в мире; она противостояла Западу; она обустраивала Сибирь, Дальний Восток и Крайний Север; только из Центра шло распространение образования, науки, культуры; советская власть дотировала проживание в отдаленных и суровых условиях с помощью коэффициентов к зарплатам, имела плановую экономику, обеспечивающую отдаленные районы продуктами и товарами нередко лучше, чем центральные территории. Исконный русский патриотизм не бесконечен, и отмеченные обстоятельства позволяли людям мириться с массой нехваток и неудобств. Сегодня все эти факторы исчезли. И поэтому надо читать Градовского.

Укрупнение чревато в ряде случаев этнонациональными конфликтами. Например, Пензенская область и ряд других — своего рода модель этно-конфессионального мира — русский город и область с большим количеством татарского населения, в сельской местности нередко компактно проживающего, а также мордовского населения. Исторически сложившиеся территории могут быть признаны нерентабельными (в борьбе за власть это была одна из предпосылок распада СССР), и России может грозить не только распад, но и борьба за территории внутри нее, внешнее управление, вводимое активистами рентабельности. Половина и больше человечества не являются «донорами». Невозможно состязаться с регионами, добывающими нефть, газ. В разговорах о донорах сработал радикально-либеральный инстинкт.

Сработала новая российская мораль. Ф.М. Достоевский отвергал хрустальные дворцы социализма, если за них придется заплатить слезой ребенка. П.А. Столыпин исходил из другой морали: необходимо опираться на сильных и трезвых. Слезы слабых и пьяных не стоит принимать во внимание для их же блага. Неолибералы наши придумали третью мораль — слабых и пьяных надо просто подавлять. Больная, уставшая Россия распростерлась безвольно, порушенная этой моралью.

Сегодня, не преодолев пока, конечно, всей апатии, страна прониклась некоторой надеждой и некоторой энергией. И цель реформаторов — помочь слабым, а не ликвидировать их, иначе реформа была бы не нужна.

Города не-доноры — это типичные российские города, которые играют роль культурных центров, центры образования и науки, города с большим потенциалом инноваций (сегодня все это могло бы принести немалые деньги), многие из них потенциальные технополисы, центры переработки сельскохозяйственной продукции. Весь XX век в России прошел в поисках простых решений, очередным примером которых может стать укрупнение административных единиц. На самом же деле нужна кропотливая работа — подготовка рабочих сертификатов, инновационных исследований для восстановления и обновления высокотехнологичных производств, а также развития образования и культуры в этой области, программы жилищного строительства и ликвидации депопуляции, формирование человеческого и социального капитала. Попытка перекроить карту России путем укрупнения административных единиц — это новый российский радикально-либеральный эксперимент детерриторизации и депопуляции регионов. Административный радикальный либерализм является политикой, основанной на отрицании баланса культур, в частности политических, и осуществлении требований рекультуризации, которые обернутся растущей люмпенизацией населения, и особенно молодежи. Как в отчаянии высказался автор из Пскова Лев Шлосберг, «укрупнение регионов создаст не “вертикаль власти, а горизонталь запустения”»25.

Идя по выдвинутой выше схеме мотивов укрупнения, легко видеть, что остальные из них также не выполняются.

Одним из серьезных сигналов против укрупнения административных единиц России является сокращение доли горожан в стране. Темпы роста городского населения до 90-х годов оставались высокими. Читаем в девятом ежегодном демографическом докладе «Население России. 2001»: «...рост городского населения России происходил за счет трех составляющих: естественного прироста, миграционного прироста и административно-территориальных преобразований. Начавшаяся с 1992 года естественная убыль городского населения послужила основным фактором уменьшения числа горожан. Миграционный отток... усугубил сокращение городского населения России. Существенную роль сыграло и обратное преобразование городских поселений в сельские, принявшее массовый характер в 1991–1992 и 1999 годах»26. Заметим, что сельское население при этом не выросло. Надо отдавать себе отчет в том, что отмеченная тенденция депопуляции и деурбанизации свидетельствует об откате в развитии, о демодернизации, не вызывая ни у кого находящегося в здравом уме и трезвой памяти сомнений в том, что жизнь в новообращенных сельских местностях ухудшилась. Точно так же она ухудшится в бывших областных центрах при укрупнении административных единиц. Экономические выгоды, если на них рассчитывают, станут ничем в сравнении с потерей человеческого капитала и одичанием и варварством, которым будет дан старт.

Лишиться в России статуса центра, пусть хотя бы регионального, значит потерять все. И это не только в России. Одна из бед глобализации — провинциализация, уход на периферию вместо ожидавшегося подъема целых стран и континентов. Глобализация сопровождается локализацией, но не такой, где бы локальное выпадало из глобального. Пытаясь решить эту проблему для себя, стремясь быть локальной единицей с глобальными возможностями, Россия не может допустить (по аналогии) появления в стране таких регионов, которые станут настолько потерянными, что не будут ощущать никакой связи не то что с миром, а со страной. Россия будет прирастать провинцией, если будет.

Укрупнение регионов уменьшает федерализм России и одновременно ослабляет централизацию, ибо уменьшает число связей регионов с Центром. Оно нарушит стабильность и навредит развитию. Политический класс станет жертвой этого процесса.

Демографически-территориальный модернизационный проект имел бы шанс изменить ситуацию, поощряя рождаемость финансово, путем предоставления жилья, раздавая земли пустеющих территорий участникам войн, русскоговорящим из республик бывшего СССР, введя снова северный и восточный коэффициенты. На наш взгляд, в Сибири и на Дальнем Востоке должно произойти увеличение субъектов федерации, а не их укрупнение для притяжения людей из других регионов и освоения территорий.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Пивоваров Ю.С. Русская политическая культура и political culture (Общество, власть, Ленин) // Pro et Contra. Политическая культура. 2002. Т. 7. №3. С. 38.

2. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция. 2000. С. 44.

3. Almond G.A., Verba S. The Civic Culture: Political Attitudes and Democracy in Five Nations. Princeton, N.Y.: Princeton University Press. 1963. P. 22.

4. См.: Мацонашвили Т. Проблема перестройки социального государства в Западной Европе // Pro et Contra / Лето 2001. Т. 6. № 3.

5. Баталов Э. Политическая культура России сквозь призму civic culture // Pro et Contra. 2002. O. 7. №. 13–14.

6. Кене А. Ответ Ахиезеру // Неприкосновенный запас. 2002. № 6; АхиезерА. Насколько мы разные? //Там же.

7. Ахиезер А.С. Специфика российской политической культуры (Историко-культурное исследование) // Pro et Contra. Политическая культура. Лето 2002. Т. 7. № 4.

8. Дикман Л. Левиттауны // Свободная мысль. 2003. № 6.

9. Капустин Б.Г. Конец «транзитологии»? О теоретическом осмыслении первого коммунистического десятилетия // Полис. 2001. № 4. С.10.

10. Huntington S. The Clash of Civilization and the Remaking of World Order. N.Y. P. 75.

11. Вышеславцев Б. Кризис индустриальной культуры. Нью-Йорк, 1952.

12. Eisenstadt S.N. Multiple Modernities // Daedalus. Winter 2000. Vol. 29. № 1. P. 3–29.

13. Новая экономическая политика для России // Независимая газета. 1996. 1 июля. С. 1, 4.

14. Фридман М. Четыре шага к свободе // Общественные науки и современность. 1993. № 3.

15. Население России. 2001. Девятый ежегодный демографический доклад. Отв. ред. А.Г. Вишневский. М.: Центр демографии и экологии человека. Книжный дом «Университет». 2002. С. 11.

16. См.: Уткин А.И. Будущее Запада // Свободная мысль. 2002, №2.

17. Население России. 2001. С. 13.

18. Там же. С. 10.

19. Там же. С. 13.

20. Powell D.E. Death as a Way of Life: Russia’s Demographic Decline // Current History. Оctober 2002. Vol. 101. № 657. P. 344–348.

21. Ibid. P. 245.

22. Ibid. P. 344.

23. Градовский А.Д. Исторический очерк учреждения генерал-губернаторств в России. — Собр. соч. СПб., 1899. С. 309.

24. Московский комсомолец. 2003. 9–16 июня С. 11.

25. http://www.volgainform.ru/allnews/122376.

26. Население России. С. 19.

 

Москва июль 2004

 

Валентина Гавриловна Федотова — доктор философских наук, профессор, академик РАЕН и РАГН, главный научный сотрудник, руководитель Центра методологии социального познания Института философии РАН. Автор книг и статей по проблемам культуры, социального развития и модернизации