Журнал «Золотой Лев» № 185-186 - издание русской
консервативной мысли
(www.zlev.ru)
А.В. Воронцов
Вспоминая
Грибоедова
180 лет назад трагически погиб выдающийся
русский писатель и дипломат
Многие
люди мечтательного склада мечтают в юности умереть за Родину, но далеко не все
они столь решительны в зрелости. Грибоедов, прожив 33 года и 27 дней, получил,
наконец, то, чего ему так не хватало в юности — славу, достаток, любовь. Едва
ли ему хотелось умирать — да еще такой лютой смертью.
Александр
Сергеевич Грибоедов был одним из самых странных и оригинальных людей своего
времени. Выходец из древнего польского дворянского рода Гржибовских, столь остроумно
переименованного на русский лад в Грибоедовых, он воспитывался именитыми гувернёрами-иностранцами
(Петрозилиусом, Ионом, Буле), с юности в совершенстве владел французским,
немецким, английским и итальянскими языками, прекрасно знал европейскую
культуру, но... терпеть не мог ничего европейского, точнее, безоглядного
подражания всему европейскому. Нечистый дух «пустого, рабского, слепого
подражанья», — как говорил его Чацкий. Сейчас об этих воззрениях Грибоедова
почему-то предпочитают не вспоминать, а вот бдительные советские литературоведы
20—30 гг. прошлого века вспоминали, называя их «обостренным патриотизмом-национализмом»
(Н. Пиксанов). Грибоедов не принадлежал к тем «просвещённым патриотам», которым
нравилась, скажем, русская народная поэзия, но не нравились «курные» избы,
лучины, армяки, малахаи и т. д. Он любил народный быт, поэзию, язык, обычаи и
одежду. Это и по тем временам казалось подозрительным, даже крамольным...
Например,
Следственная комиссия по делу декабристов весьма интересовалась причинами
такого русофильства Грибоедова. В пристрастии к «мужицкому», «низкому»,
«подлому» петербургской бюрократии мерещился некий политический вызов.
Грибоедов отвечал на вопросы комиссии: «Русского платья желал я потому, что оно
красивее и покойнее фраков и мундиров, а вместе с тем я полагал, что оно бы
снова сблизило нас с простотою отечественных нравов, сердцу моему чрезвычайно
любезных». В знаменитом споре «шишковистов» и «карамзинистов» Александр
Сергеевич был безусловно на стороне «шишковистов». Перу Грибоедова принадлежит
историческая работа, почти никогда не переиздававшаяся, — «Замечания, касающиеся
истории Петра I», в которой он высказывает отрицательное отношение к личности и
преобразовательной деятельности Петра, сочувствие царице Софье, «боярской
партии», стрельцам. Этими взглядами Грибоедов наделил и Чацкого (что никак не
отражено в современных учебниках литературы). Допетровские времена Чацкий
называет «святой стариной», проповедует возврат к древнерусской «величавой одежде»,
старинным нравам, основанным на «премудром незнаньи иноземцев». «В своих
положительных идеалах Чацкий явно стоит на реакционных стародворянских
позициях», — так, почти анекдотично, писал в 1930 году известный литературовед
Д.Благой.
Кто
и когда привил подобные убеждения юному Грибоедову — такая же загадка, как и
славянофильство прожившего большую часть жизни за границей Тютчева. Не даёт
ответа на этот вопрос и в целом неплохой роман о Грибоедове Ю. Тынянова «Смерть
Вазир-Мухтара». Жизнь простонародья (если не считать домашней прислуги и
московских мещан) будущий поэт и драматург видел разве что во время летних
каникул, когда приезжал в именье своего дяди в Смоленской губернии. Может быть,
«русофильство» Грибоедова было чем-то вроде эпатажа, позы? Предположить такое
мешают его литературные достижения. Если бы он просто оригинальничал и задирал
публику, то никогда не сумел бы овладеть стихией просторечья так, как это
сделано в «Горе от ума». Подтверждено лингвистическим анализом, что около 87 %
словаря «Горя от ума» составляют чисто русские слова, в большинстве своём
взятые из живого народного языка того времени. Современники отмечали в комедии
Грибоедова «невиданную доселе беглость и природу разговорного русского языка в
стихах» (А. Бестужев). «До Грибоедова слог наших комедий был слепком слога
французских... у него одного находим мы в слоге колорит русский» (В. Одоевский).
Как
же удалось это молодому человеку 26—28 лет, никогда подолгу не жившему среди
народа? И как это ещё раньше, в 1818—1820 гг., удалось в «Руслане и Людмиле»
Пушкину, который был на четыре года моложе Грибоедова и с народом общался (до
ссылки в Михайловское) ещё реже? Ведь тут мало легендарной няни или
какого-нибудь мужика-сказочника: разговорный язык он на то и «разговорный», что
подразумевает не монолог, а живую беседу, да не одну. Владимир Иванович Даль с
1828-го по 1863-й годы занимался изучением языка и быта простого народа, прежде
чем приступить к составлению своего знаменитого словаря. А он, между прочим,
хоть и датских кровей, но родился в провинции в семье врача, служил на флоте и
был ближе к народу, чем Грибоедов и Пушкин!
Ответ
один: когда у человека нет практики в какой-нибудь области, а он, тем не менее,
добивается в ней успехов, значит, недостаток опыта компенсируется талантом и
идеей. И для Пушкина, и для Грибоедова этой идеей был патриотизм, любовь к
Родине и своему народу.
В
1812 году 17-летний Грибоедов, поставив крест на научной карьере (его ждала
защита чина доктора прав), записался добровольцем в Московский гусарский полк.
Но повоевать юному корнету так и удалось: полк всю осень и декабрь 1812 года
простоял в Казанской губернии, а потом его присоединили к Иркутскому гусарскому
полку под командованием генерала Кологривова, которому поручили комплектовать кавалерийские
резервы в Белоруссии. Грибоедов служил у Кологривова адъютантом, а по окончании
войны подал в отставку.
Если
судьба и готовила его к подвигу, то она выбрала для этого не войну с Наполеоном
и не восстание декабристов. После войны Грибоедов прошёл школу тайных обществ,
столь модных в ту пору, но явно не увлёкся ими. «Сто человек прапорщиков хотят
изменить весь государственный строй», — с иронией говорил он о заговорщиках. А
в плане своей ненаписанной трагедии "Радамист и Зенобия" Грибоедов
записал: «Народ не имеет участия в их деле — он будто не существует».
В
1818 году семейные и личные обстоятельства вынудили его поступить на службу в Министерство
иностранных дел. Грибоедов покинул Петербург и отправился секретарём русской
дипломатической миссии в Персию. Никаких серьёзных планов со своим назначением
он не связывал, пока не познакомился с легендарным «проконсулом» Кавказа
генералом Ермоловым. Это был первый государственный человек большого масштаба,
которого встретил на своём пути Грибоедов. Ермолов открыл ему, что такое
настоящая дипломатия и международные отношения, и не просто открыл, а показал
на деле. В Тегеране Ермолов входил во дворец шаха в запыленном походном
мундире, а адъютант нёс за ним складной стул. Между тем, в покоях шаха никому,
кроме самого монарха, сидеть не полагалось, а если бы кто-то и осмелился бы
сделать это, то шахские нукеры сразу же бы отрубили наглецу голову. Но Ермолов
представлял собой великую Россию, а она, как полагал генерал, не должна ни
перед кем униженно стоять. Поэтому адъютант раскладывал стул, а Ермолов
коротко, по-военному откланявшись, садился. Нукеры неуверенно смотрели на шаха,
но шах, напряженно улыбаясь, молчал. Тогда, используя захваченную с первой минуты
психологическую инициативу, начинал говорить Ермолов — диктовать волю великой
страны.
Принимая
участие в разработке Гюлистанского трактата, Грибоедов действовал в духе
Ермолова. Подписанный договор был не только стратегически выгоден для России,
он защищал права христиан в Персии и обязывал ее возвратить на Родину всех
пленных русских солдат и дезертиров. Грибоедов лично разыскал до 70 таких
солдат и привел этот отряд осенью 1819 г. в Тифлис. Ермолов представил молодого
дипломата к награде.
Ермоловская
школа («Лучшая защита — это нападение») очень пригодилась Грибоедову, когда в
феврале 1826 г.
он оказался под арестом в связи с делом декабристов. Хотя он не состоял ни в
Северном, ни в Южном обществе и не сочувствовал их планам, вожди декабристов
Оболенский и Трубецкой почему-то сочли нужным оговорить его. Тогда Грибоедов написал
царю письмо, которое не имело традиционного в таких случаях просительного характера.
Тот, кто просит, как известно, поневоле оправдывается. Напротив, он в резких
выражениях обвинял своих обвинителей за «неправильный арест». При этом
Грибоедов вовсе не отрицал близости к заговорщикам: «брал участие, осуждал, что
казалось вредным, желал лучшего». Письмо было возвращено с замечанием, что
«таким тоном не пишут государю». Однако решительность его автора произвела
впечатление. К тому же и большинство декабристов показали, что Грибоедов не
имел никакого отношения к заговору. Он был не только освобожден из-под стражи,
но получил денежное вознаграждение и повышение по службе — был произведен в
надворные советники.
Вскоре
Ермолова сменил на Кавказе генерал Паскевич. Это был не столь даровитый человек,
хотя и неплохой полководец. Но его недостатки с лихвой окупались расцветшим
дипломатическим и политическим талантом Грибоедова. Ермолов привил автору
меланхолического вальса и знаменитой пьесы о «лишнем человеке» «пламенную
страсть... к делам необыкновенным», к «замыслам беспредельным». Грибоедов не
только вел огромную переписку Паскевича, но и участвовал в обсуждении военных
действий с Персией, терпел все лишения походной жизни, взял на себя
дипломатические переговоры с Персией в Дей-Каргане и Туркманчае.
С
текстом выгодного для России Туркманчайского трактата Грибоедов был отправлен к
царю в Петербург, получил денежную награду в четыре тысячи червонцев, чин
статского советника и блестящее для своего возраста (33 года) назначение
полномочным послом («министром-резидентом») в Персию. Он, по его собственным
словам, «вмиг сделался и знатен и богат» (хотя, конечно, по-настоящему «и
знатен и богат» сделался его усилиями Паскевич: царь даровал генералу миллион
рублей и титул графа Эриванского).
К
тому времени Грибоедов уже отлично понимал, что главный соперник России на Востоке
не Персия, не Турция, а британские колониалисты. Исход дипломатического поединка
с Англией на Востоке Грибоедов видел лишь в экономическом завоевании Персии
русским капиталом и выдвинул, в противовес британской Ост-Индской торговой
компании, грандиозный проект создания «Российской Закавказской комании»,
содержащий «исполинские предначертания» капиталистического преобразования всей
России.
Проект
не встретил сочувствия в русских правительственных кругах, испугавшихся тех
широких прав, которые получила бы компания и ее главные деятели, а вот
англичане сразу почувствовали в авторе проекта опаснейшего противника,
заменявшего в Персии, по словам современника, «единым своим лицом двадцатитысячную
армию». Мастера находить всяких бен ладенов, англичане инспирировали в Тегеране
бунт исламских фанатиков под руководством некого Мирзы-Масси. При полном
бездействии персидских властей, бунтовщики ворвались в посольство России и
убили почти всех русских дипломатов, включая Александра Сергеевича Грибоедова.
Многие
люди мечтательного склада мечтают в юности умереть за Родину, но далеко не все
они столь решительны в зрелости. Грибоедов, прожив 33 года и 27 дней, получил,
наконец, то, чего ему так не хватало в юности — славу, достаток, любовь. Едва
ли ему хотелось умирать — да еще такой лютой смертью. Он мог вовремя покинуть
Тегеран, уехать к жене в Тавриз, мог, наконец, выполнить требования Мирзы-Масси
и выдать ему нашедших убежище в посольстве: евнуха шахского гарема, бывшего
русского подданного, и двух армянок, жён зятя шаха. В Петербурге его за это
только похвалили бы. Но Ермолов бы так не сделал.
Автор
«Горя от ума» тем более так сделать не мог.
Русский дом, №2/2009