Журнал «Золотой Лев» № 193-194 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

С. Рыбаков

 

Химеры и реалии Коминтерна

 

Календарь исторических дат предоставляет нам новый повод обратиться к сложной и драматичной сюжетике русской истории. Девяносто лет назад, в начале марта 1919 года, большевистские вожди создали Коммунистический Интернационал, названный ими «Международной Коммунистической Партией». Его функциональным назначением было «подстёгивание» мировой революции. Коминтерн явился плодом интеллигентских фантазий Ленина, Троцкого, Зиновьева, выступавших в те годы «от имени самой истории» и представлявших, что вектор её движения направлен будто бы исключительно в сторону «всепланетарной коммуны». Создатели Коминтерна были уверены, что он в их руках станет безотказным инструментом для подчинения живой практики готовым теоретическим схемам. Уроки, вытекающие из истории Коминтерна, служат предостережением против плохо продуманных попыток подчинить реальную практику любым умозрительным химерам.

 

На пороге замысла

 

В трактате «Империализм как высшая стадия капитализма» Ленин доказывал неизбежность коммунистической революции с помощью несложного силлогизма. Первое: империализм – это монополистический капитализм. Второе: процесс монополизации ведёт к возникновению одной сверхмонополии – готовой матрицы коммунизма. В момент появления этой сверхмонополии останется сделать последний шаг – превратить её во «всеобщее достояние», для чего пролетариату нужно забрать политическую власть в свои руки. А поскольку логика исторического процесса всё равно подчинена «железным законам», то незачем пассивно дожидаться, когда история своим ходом доберётся до «часа икс» – её можно и «поторопить».

Окружение Ленина было очаровано «мудрой простотой и гениальной ясностью ленинской мысли». В 1917 году большевики и брали власть с целью «поторопить» мировую коммунистическую революцию.

Однако уже в дни подготовки к подписанию Брестского мира некоторые из учеников Ленина зароптали: где же обещанная победоносная мировая пролетарская революция? Число партийцев, засомневавшихся в реалистичности ленинской схемы, выросло после германской революции в ноябре 1918 года, когда выяснилось, что пришедшим к власти в Германии социал-демократам мировая коммунистическая революция была не нужна ни в каком виде.

Ленину результат ноябрьских событий в Германии был вдвойне неприятен, ибо выявлял, что теоретически обосновать неизбежность мировой революции – это лишь полдела. Сама самой, автоматически она не произойдёт: нужны конкретные усилия для её подготовки и осуществления, нужен «кадровый материал» – люди, способные к этим усилиям. Теперь надежды большевиков на мировую пролетарскую революцию связывались не столько с международным пролетариатом, сколько с идейными коммунистами, которые могли бы стать «авангардом революционного движения», объединившись в единой и мощной организации. Так созрел замысел создания Коммунистического Интернационала.

Было решено, что Коминтерн будет состоять из «секций» в виде партий, действующих в отдельных странах. В первую очередь нужно было создать компартию в Германии: ленинцам не терпелось доказать, что «неудача» германской революции была не более чем случайностью. Создание КПГ «курировалось» советским полпредством в Берлине, возглавляемым Адольфом Иоффе, который на выполнение «революционных заданий» из Москвы тратил сотни тысяч золотых марок. Компартия Германии, поначалу представлявшая собой немногочисленную группу левых интеллигентов, была провозглашена в декабре 1918 года.

Примерно в это же время было объявлено также о создании компартий в Австрии, Венгрии, Польше, Финляндии, Нидерландах. Все они являлись небольшими группами и кружками, которым никак не приходилось рассчитывать на быстрый успех.

В ходе создания заграничных компартий выявилась проблема, ставшая для большевистских вождей неожиданностью: германские коммунисты вовсе не спешили безоговорочно принимать все большевистские идеи. К примеру, с жёсткой критикой большевиков выступила Роза Люксембург, известная в левых кругах как ведущий марксистский теоретик. В конце 1918 года Люксембург писала, что Ленин и Троцкий своим террором и жесточайшей диктатурой дискредитировали дело социализма: «Они противопоставляют диктатуру демократии, решают в пользу диктатуры горстки людей, то есть буржуазной диктатуры, удаляясь от истинной социалистической политики. …оживляющее, исцеляющее и очищающее действие политической свободы прекращается, если она становится привилегией».

Ленин открыто критиковать известную революционерку не решился, но выводы из ситуации извлёк, решив, что «делу европейской революции» нужны не новые идеологи (идеологи в лице большевистских вождей уже были), а новые бойцы, готовые соблюдать «революционную дисциплину». Коминтерн и был нужен для поддержания такой дисциплины.

В начале 1919 года социал-демократам удалось провести успешный съезд в Берне и восстановить структуру Второго Интернационала, нарушенную в годы мировой войны, после чего создание своей собственной международной организации для ленинцев становилось неотложным делом. Они прямо указывали, что «основание Коминтерна стало ответом на попытки социал-предательских партий объединиться».

Первоначально организацией Коминтерна занимался председатель ВЦИК Свердлов, намеривавшийся возглавить его. Он взялся подготовить учредительный конгресс Коминтерна, лично формировал коммунистические группы в Латвии, Эстонии, Белоруссии, на Украине. Однако ему было не суждено воспользоваться плодами собственных усилий: в дни, когда проходил первый конгресс Коминтерна, Свердлов находился при смерти.

 

Главный коминтерновец

 

Первым председателем исполкома Коминтерна стал Григорий Зиновьев (Овсей-Гершон Аронович Радомысльский). В этой должности он искушался считать себя «вождём мирового пролетариата», хотя, родившись и выросши в благополучной и состоятельной семье владельца молочной фермы, ни дня, ни часа в своей жизни пролетарием не был, в рабочих кварталах не жил, ни в шахтах, ни у станка работать не собирался.

Высокое положение в большевистской партии и в Коминтерне Зиновьев занял благодаря близости к Ленину. В эмиграции он неизменно находился рядом с ним. Ильич, избегавший слишком тёплых отношений с коллегами по партии, для Зиновьева делал явное исключение. Григорий повсюду, как нитка за иголкой, следовал за старшим товарищем – на Капри, в Лонжюмо, в Краков, в Швейцарию.

Февральская революция застала Зиновьева, когда он мыл пробирки в химлаборатории в Берне. Вместе с Лениным он возвращался в Россию в германском вагоне, вместе с ним скрывался в Разливе после первой неудачной попытки переворота.

По своим повадкам Зиновьев был обывателем, озабоченным в первую очередь собственным благополучием. В октябре 1917 года, когда Троцкий со Свердловым организовывали вооружённый переворот, он не захотел рисковать и отсиделся в сторонке. Троцкий презирал его за это до конца своих дней. Заколебавшись тогда, Григорий рассердил и своего покровителя Ленина. Ильич простил его только в дни подписания «похабного» Брестского мира – за проявленную солидарность с ним. Пользуясь расположением Ленина, Зиновьев занял массу руководящих должностей, стал в большевистской верхушке одной из ключевых фигур, сделался всевластным хозяином Петрограда.

Он организовал в Питере красный террор, призвав рабочих «расправляться с интеллигенцией по-своему, прямо на улице». Когда выяснилось, что рабочие на такие призывы реагируют без энтузиазма, к делу были подключены латыши и венгры из местной ЧК. За короткое время были уничтожены десятки тысяч питерцев, была организована массовая высылка дворян из города на север. На волне конфискаций и реквизиций сын молочника существенно «поправил» личное благосостояние – буржуазия всех стран могла бы ему позавидовать.

Зиновьев считал себя культовой личностью. Демагогия о «борьбе за счастье трудового народа» ничуть не мешала ему демонстрировать свою «элитарность», особую «избранность», что нередко принимало карикатурные формы. Никому, кроме Зиновьева, не пришла в голову идея разделить собственную партию на «чистых» и «нечистых», лишив, как он предлагал, «некоторые категории членов партии избирательного права в партии».

Любимым занятием товарища Григория было составление различных воззваний и обращений к «рабочим всего мира». С трибуны Коминтерна Зиновьев только то и делал, что обещал, предрекал и пророчествовал: «Международный пролетариат одержит решающую победу, по крайней мере, в двух-трёх странах», «Маршрут пролетарской революции, как он наметился, идёт из России через Германию», «Приближается революция в Японии»; «Во Франции вот-вот начнутся настоящие революционные битвы». По представлениям Зиновьева, эти шаманские заклинания должны были олицетворять «научное предвидение». Он уверил себя, что реальность можно «околдовать» речами и лозунгами, сверхъестественной силой слов.

Зиновьев быстро превратился в разжиревшего надменного барина с гипертрофированным самомнением. За его барством и высокомерием скрывались трусость, мелочность, склонность к интриганству. Зиновьевские потуги утвердиться в Коминтерне в качестве лидера не находили сочувствия. К примеру, ветеранша европейского рабочего движения Клара Цеткин писала: «Недостаток политических способностей Зиновьев компенсирует тщеславием, своенравием и подлостью».

Зиновьев относил себя к мыслителям, посвящённым в тайны истории. Однако на деле он был типичным начётчиком-талмудистом, и сам признавался: «Мы учились социализму только из книг». После смерти Ленина он прилагал титанические усилия, чтобы добиться звания «главного теоретика партии»: печатал огромное количество брошюр, затеял издание 22-томного собрания своих сочинений. Но его старания никого не впечатлили, ибо писал он на редкость бездарно, бесцветно и декларативно.

 

«Начинается штурм!»

 

Первый конгресс Коминтерна проходил со 2 по 6 марта 1919 года в Москве. На заседаниях конгресса присутствовало 52 делегата, представлявших 35 партий и групп из 21 страны. Гости из Швеции, Норвегии, Швейцарии, США представляли не коммунистические, а социал-демократические партии и были приглашены для повышения представительности конгресса. Вступать в Коминтерн они не спешили. Против создания Коминтерна высказался и представитель германской компартии.

Большинство же присутствующих проголосовало в пользу Коминтерна. Этих людей радовал сам факт приезда в Москву: здесь их принимали по высшему разряду, не жалея средств на путевое довольствие, питание и гостиницы. В докладной записке отдела международных связей ИККИ указывалось, что эти расходы рассчитывались так, чтобы «делегаты, из которых многие направлялись по фальшивым паспортам, в своём образе жизни и поведении не возбуждали бы никакого подозрения и походили бы на зажиточных буржуа». При таких условиях люди, прибывшие из послевоенной Европы с её трудностями и лишениями, готовы были приезжать в гостеприимную Москву снова и снова.

Коминтерн создавался как «штаб мировой революции». Глава Коминтерна Зиновьев возвестил о «создании единой, строго централизованной Международной Коммунистической Партии с единым международным штабом». Он пророчил: «Бешеным темпом старая Европа мчится навстречу пролетарской революции. Через год вся Европа будет коммунистической, и борьба за коммунизм перенесётся уже в Америку, а, может быть, и в Азию. Победоносная пролетарская революция семимильными шагами будет шествовать из страны в страну».

Была утверждена наступательная тактика Коминтерна. Ленин заявил: «Задачей пролетариата является немедленный захват государственной власти», осуществимый «в открытом столкновении с оружием в руках». На решение этой задачи отводился минимум времени. В итоговые документы конгресса было вписано: «…Начинается штурм! Пожар пролетарской революции полыхает по всей Европе с неудержимой силой. Надвигается решающее сражение. В грозе и буре, крови и слезах рождается новый мир, светлый мир коммунизма. В 1919 году родился великий Коммунистический Интернационал. В 1920 году родится великая Международная Советская республика».

«Платформа Коммунистического Интернационала» возвещала, что рождение эпохи коммунистической революции пролетариата означает скорое отмирание государства. В «Манифесте Коммунистического Интернационала» утверждалось, что Коминтерн «поможет человечеству сделать последний шаг от национальной ограниченности к всепланетарной общности». Коммунистам предъявлялось требование «подчинить так называемые национальные интересы интересам интернациональной революции».

Особое значение придавалось документу с названием «Двадцать одно условие приёма в Коминтерн». Перед «добивавшимися чести» войти в Коминтерн ставились условия: «признать гражданскую войну высшей фазой классовой борьбы», «разоблачать фальшь и лицемерие социал-пацифизма», «систематически и беспощадно клеймить не только буржуазию, но и её помощников – реформистов всех оттенков», «удалить из своих рядов все ненадёжные элементы», «проводить периодические чистки личного состава» и т.п. Решения и установки Коминтерна должны были неукоснительно выполняться на местах. Несогласные хотя бы с одним из предъявленных условий должны были исключаться из Коминтерна.

Первый конгресс Коминтерна был пропитан обилием пафосной риторики, напоминавшей одновременно и спиритические сеансы, и ветхозаветные клятвы. Делегаты то вызывали духов Маркса и Энгельса, величая их «апостолами социальной революции», то разжигали себя воинственными кличами: «Оружие против оружия! Сила против силы!».

Создавая Коминтерн как противовес международной социал-демократии, Ленин был преисполнен оптимизма: «Массы пролетариев и полупролетариев за нас и переходят к нам не по дням, а по часам. Бернский Интернационал развалится как карточный домик». Но этот оптимизм не оправдался. Все принятые на конгрессе документы оказались лишь пропагандистскими декларациями, не более того. Для создания дееспособной организации предстояло потратить огромные материальные и организационные ресурсы.

Прошло немного времени, и Ленин признал, что на первом конгрессе Коминтерна «было только водружено знамя коммунизма, вокруг которого должны были собираться силы революционного пролетариата».

 

«Не жалейте миллионов»

 

Вожди Коминтерна полагали, что «революционному штурму» следует придать дополнительный стимул в виде «материальной помощи революционерам». За рубежом желающих поживиться плодами большевистской революции хватало. Колоссальная доля российского национального достояния оседала на счетах «международных революционеров». До создания Коминтерна движение средств, уходящих за кордон, носило хаотический характер. Коминтерн был призван упорядочить «прокачку» денег за рубеж. Этим делом ИККИ с энтузиазмом и занялся.

Вопросы, касавшиеся финансирования «экспорта революции», обсуждались на заседаниях исполкома Коминтерна, политбюро, оргбюро, секретариата ЦК РКП (б). Сталкивались разные мнения, возникали споры. Но спорщики замолкали, когда слово брал Ленин. Он призывал не мелочиться перед лицом «грядущей революции»: в «ближайшей коммунистической перспективе» деньги, дескать, всё равно исчезнут. Ильич требовал от советских послов в европейских странах, чтобы они вступали в контакты с людьми левых взглядов и вербовали их: «Из них назначьте агентов, платите и за поездки и за работу архищедро. На официальщину начхать: минимум внимания. На издания и нелегальные поездки максимум внимания. …Не жалейте миллионов на нелегальные связи и агитацию среди французов и англичан». Он обещал своим эмиссарам: «Денег мы не пожалеем, пошлём довольно золота и золотых иностранных монет. Извещайте меня о событиях и требованиях».

Возникавшие одна за другой компартии требовали от Коминтерна денег, и деньги шли к ним широким потоком. Летом 1919 года секретарь ИККИ, латышский коммунист Ян Берзин писал Зиновьеву: «Дорогой Григорий, переговорив с Владимиром Ильичём, мы пришли к заключению, что 5 миллионов мало – нужно увеличить сумму до 20 миллионов франков. …Деньги нужно немедленно распределить между коммунистическими и левосоциалистическими группами Западной Европы и Америки, причём спартаковцам нужно дать сразу же крупную сумму, несколько миллионов – они давно просят».

Решения, кому из иностранцев и сколько денег давать, принимались узким кругом исполкомовцев – малым бюро ИККИ. Механика финансирования компартий была предельно простой, что видно из письма того же Берзина секретарю ЦК РКП (б) Елене Стасовой: «Мы с Николаем Ивановичем Бухариным решили направить на Балканы одного надёжного товарища-латыша и дать ему для балканских коммунистов один миллион рублей. Я Вас очень прошу выдать тов. Линдову бумагу, по которой он мог бы получить у тов. Ганецкого (главный комиссар Госбанка, доверенное лицо Ленина. – «Слово») ценностей на упомянутую сумму».

Управляющий делами ИККИ Клингер в записке, посланной в наркомат финансов, был ещё более лаконичен: «Прошу выдать предъявительнице сего Г.И. Круминой 15 миллионов бриллиантами». Для чего, зачем – не пояснялось.

Просьбы в Москву шли и от самих «нуждавшихся». Просили немцы, китайцы, скандинавы. Из Венгрии писал Бела Кун: «В результате стечения целой массы неприятностей наше денежное наличие весьма сократилось. Прошу передать значительную сумму». Некий Антон Новак, представившись «председателем Чешской коммунистической рабочей партии в Петрограде», клянчил у Зиновьева денег, «чтобы молодая чешская организация могла развить свою деятельность не только среди петроградских чехов, но и среди всех соотечественников, проживающих в районах Северной области». Чехи, сгруппировавшиеся под вывеской «Центральное Чехословацкое бюро агитации и пропаганды», обращались в ЦК РКП (б): «Для отправки ответственных агитаторов на подпольную работу и их обеспечения в Чехословакии просим отпустить нам сверх сметы 300 000 рублей, которые просим разменять на деньги старого образца – николаевские в 500-рублёвках».

Большинство «страждущих» получало желаемые суммы. При этом пути «революционных денег» часто были «неисповедимы»: наладить полноценный контроль их расходования Коминтерну не удавалось. Зачастую «революционеры», получив деньги из Москвы, бесследно исчезали. Бывало и так, что некоторых «бойцов революции», получивших деньги от ИККИ, приходилось уговаривать «заняться делом». Например, Южное бюро Коминтерна инструктировало своё Одесское отделение: «Сообщите товарищам Панатеиску, Станческу, Бригадиренко и Розенкранцу, что они в порядке партийной дисциплины обязаны поехать в Румынию и деньги им выдаются только для этих целей. Получение денег и уклонение от поездки в Румынию будет преследоваться по законам революционного времени».

 

«Восторг и радость»

 

Через несколько дней после учредительного конгресса Коминтерна произошли события, вызвавшие восторг среди коминтерновского руководства: в Венгрии коммунисты в союзе с левыми социал-демократами пришли к власти, в соответствии с рекомендациями Коминтерна объявили диктатуру пролетариата и провозгласили Венгрию «звеном Всемирной Советской Федерации». Кун отправил приветствие Ленину, в котором заверил его в своей «верности решениям Коминтерна».

Ильич был чрезвычайно взволнован. В ответном послании он писал: «Вести, которые мы получаем от венгерских советских деятелей, наполняют нас восторгом и радостью». Восторгался он тем, что диктатура пролетариата возникла «в европейской стране, где общий культурный уровень населения выше, чем в России». При этом большевистский вождь напомнил венгерским единомышленникам: «Подавляйте колебания беспощадно. Расстрел – вот законная участь труса на войне».

Кун ревностно исполнял ленинские наставления: в Венгрии была создана многотысячная Красная Армия, развёртывалась сеть военных трибуналов. Копируя большевистский опыт, венгерские коммунисты внесли в него и дополнительный радикализм. В ходе тотальной национализации они не оставили места даже мелким ремесленным мастерским и беднейшим крестьянским хозяйствам, повсеместно насаждая коммуны, введя всеобщую трудовую повинность и карточно-уравнительное распределение продуктов. В августе 1919 года недовольство венгров режимом военного коммунизма достигло пика, и он был сброшен. «Вождь венгерской революции» Бела Кун приехал в Россию, где через два года «прославился» зверствами в Крыму, уничтожив там сотни тысяч людей, после чего был принят в состав исполкома Коминтерна, стал заведующим отделом агитации и пропаганды.

В апреле 1919 года коммунисты пришли к власти в Баварии. Там было образовано правительство во главе с коммунистом Левинэ. Вожди Коминтерна тут же отправили этому правительству горячее приветствие, не забыв про наставления о «необходимости наступательных и решительных действий». Однако уже через две недели Бавария была занята воинскими частями, подчинёнными Берлину. Левинэ приговорили к смертной казни. Парадоксальность в те события внёсло руководство германской компартии, не поддержавшее выступление баварских однопартийцев и осудившее его как «путч».

Ленин и Зиновьев произнесли много слов об объективных и субъективных причинах провала «революционного штурма» в Европе. Но риторика не могла скрыть их разочарования. Они пребывали в растерянности, не зная, какой план действий предложить Коминтерну и недоумевали: почему история вышла из русла «железных закономерностей»?

Только Троцкий не терял боевого задора и бодрости, заявив о необходимости перенести маршрут мировой революции на Восток: «Нет никакого сомнения, что на азиатских полях мировой политики Красная Армия является несравненно более значительной силой, чем на полях европейских. Дорога на Индию для нас может оказаться более проходимой, чем дорога в Венгрию. Путь на Париж и Лондон лежит чрез города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии. Мы могли бы даже рассчитывать, вероятно, на прямую поддержку вашингтонских подлецов против Японии». «Восточный маршрут мировой революции», заявленный Троцким, отражал всего лишь патологическую тягу Льва Давидовича к блефу и авантюрам. К реальным и масштабным последствиям этот «маршрут» не привёл, да и не мог привести.

 

«На Варшаву! На Берлин!»

 

Во второй половине 1919 и в начале 1920 года верхи Коминтерна чувствовали себя неважно. В марте 1920 года исполнился год после первого конгресса Коминтерна, где была обещана скорая победа мировой революции. Подошла пора созывать следующий конгресс, но было непонятно, чем заполнить его повестку дня.

Ленин оказался перед необходимостью объяснить своим последователям причины затухания «европейской революции». Единственное, что ему пришло в голову, – обвинить самих европейских коммунистов в неумении «толково организовать дело» и в неспособности «побеждать все трудности и все буржуазные привычки везде и всюду». В сочинении «Детская болезнь левизны в коммунизме», написанном в апреле — мае 1920 года, он подверг критике германских, английских, итальянских и голландских коммунистов, вменяя им в вину сектантскую ограниченность, нежелание работать в парламентах, местных органах, профсоюзах, кооперативах.

Раздражение «вождя всех рабочих» озадачило зарубежных коммунистов, которые хорошо помнили, как на первом конгрессе Коминтерна он провозгласил: «Во многих западноевропейских странах революция наступит очень скоро». Тогда он бичевал «чистую демократию» и ничего не говорил об имеющих к ней отношение парламентах, профсоюзах и кооперативах.

Между тем в апреле 1920 года Польша развязала войну против Советской России. После двухнедельного наступления поляки заняли Киев. Совнарком объявил военное положение в стране и принял меры для организации обороны. Красной Армии потребовалось больше месяца, чтобы освободить Киев. Ещё месяц шли упорные бои на Украине и в Белоруссии. В середине июля поляки были вытеснены на территорию Польши.

Наступил видимый перелом в ходе войны, и тогда Тухачевский подписал приказ: «На штыках мы принесём трудящемуся человечеству счастье и мир. Вперёд! На Варшаву, на Берлин!». Вожди Коминтерна приободрились: «мировая революция» вновь замаячила на горизонте. В унисон приказу Тухачевского на партийных митингах и собраниях зазвучал боевой клич: «Даёшь Варшаву, даёшь Берлин!». Теперь-то и подоспело время созвать второй конгресс Коминтерна. Он открылся 19 июля 1920 года в Петрограде и растянулся почти на месяц, завершившись уже в Москве. Делегаты конгресса переживали возбуждение, вызванное наступлением Красной Армии на Польшу. Было принято постановление, призвавшее коммунистов «идти в решительный бой», «ускорять революцию».

Сквозь революционную горячку пробивались и трезвые голоса: некоторые польские коммунисты предупредили верхушку Коминтерна, что вторжение Красной Армии вызовет в Польше всплеск националистических настроений – поляки объединятся, не обращая внимания на классовые различия, и похоронят всякие надежды на коммунистическую революцию в Польше. Однако коминтерновский актив, загипнотизированный фразами о «пролетарской солидарности», пренебрёг этими предупреждениями.

Ленин находился в эйфории, вызванной предвкушением «победного шествия всемирной революции». В те дни он писал Сталину: «Положение в Коминтерне превосходное. Зиновьев, Бухарин и я думаем, что следовало бы поощрить революцию тотчас в Италии. Моё личное мнение, что для этого надо советизировать Венгрию, а может быть, также Чехию и Румынию».

Ленина охватил боевой зуд. Вновь вспыхнувшие надежды на долгожданный приход «задержавшейся» мировой революции распалили воинственность вождя. Начался новый виток репрессий против российского крестьянства, которые, казалось бы, несколько смягчились в конце 1919 – начале 1920 года. Ответом большевикам стал мощный взрыв повстанческого движения в аграрных областях.

В зале заседаний второго конгресса Коминтерна висела большая оперативная карта польско-советского фронта, и делегаты увлечённо следили за «развёртыванием революционного наступления». Ликование среди них вызвала весть о создании в Белостоке Польского ревкома в составе Ю. Мархлевского, Ф. Кона, Ф. Дзержинского, Э. Прухняка и И. Уншлихта. Все «ревкомовцы» были командированы в Белосток из Москвы. Польский ревком провозгласил диктатуру пролетариата и сам стал выполнять её функции. Прошла волна массовых конфискаций собственности. Крестьян заставили объединяться в сельхозкоммуны.

Провал такой политики был предрешён. Население Польши поднялось против ревкомовцев. Был создан политический блок социалистов и аграрников, оказавшийся серьёзной силой. На этом фоне перспективы Красной Армии в Польше сводились к нулю. В середине августа красные войска потерпели ряд тяжёлых поражений и вынуждены были начать поспешное отступление с польской территории. В те же дни приунывшие делегаты второго конгресса Коминтерна разъезжались по домам.

 

«От штурма к осаде»

 

Весну 1921 года вожди Коминтерна встречали без «штурмовой» экзальтации. Социальный эксперимент, названный ими «военным коммунизмом», привёл Россию на грань катастрофы. Хозяйственная жизнь страны была парализована, царили голод и разруха, а мировая революция по-прежнему «задерживалась».

Предел фанатизму красных комиссаров обозначился весной 1921 года. Ленин вынужден был отказаться от военного коммунизма и объявить о переходе к НЭПу. Возврат к обычным хозяйственным механизмам был назван «новой экономической политикой», но никакой «новизны» там не было: термины придумывались, чтобы прикрыть провалы в теории и практике. К тому времени Ленин осознал, что мировая революция оказалась фантазией. Однако полностью отбросить связанные с ней лозунги большевистский вождь не мог: слишком много заклинаний по её поводу прозвучало с момента, когда он выступил в Питере со своими апрельскими тезисами.

Создалась казусная ситуация: вера большевиков в мировую революцию была изрядно подорвана, но и отказ от неё нёс им многие моральные и политические неудобства. Мастера тактических игр Ленин и Зиновьев выход из создавшегося положения нашли, придумав для Коминтерна новый лозунг: «От штурма к осаде». Установки первого конгресса, нацелившие коммунистов на вооружённый захват власти в своих странах, теперь «спускались на тормозах».

Глава Коминтерна Зиновьев в своих выступлениях, как и раньше, повторял, что «Интернационал хочет быть не чем иным, как передовым отрядом грядущей мировой революции», однако при этом стал открещиваться от «революционного романтизма», приравняв подготовку мировой революции к «воспитанию отсталых слоёв рабочего класса и крестьянства».

О том, как Зиновьев собирался их «воспитывать», даёт представление его пассаж: «В России нет хлеба, угля. Рабочим приходится мёрзнуть и голодать. Каждый рабочий должен действительно голодать, терпеть нужду, должен пройти долгий путь гражданской войны. Надо понять, что другого пути нет». Сын молочника не сомневался в своём праве диктовать рабочим, каким путём им идти. Придавая большевизму мессианскую окраску, Зиновьев превращал его в новую религию и возвеличивал Ленина как «нового Моисея, который вывел рабов из страны неволи и вошёл вместе с ними в землю обетованную». Людей, подобных Зиновьеву, среди ленинцев было немало. «Поворот от штурма к осаде» мало поколебал их мессианские умонастроения, их желание указывать и поучать.

Помимо «мессий» среди ленинских соратников были и те, кто ощущал историю как увлекательную интеллектуальную игру. Эти люди приобщились к большевизму в женевских или парижских кафе, ведя там нескончаемую полемику по теоретическим проблемам. Большевистскую революцию и гражданскую войну они ощущали как продолжение тех эмигрантских прений, как возможность продлить свои интеллектуальные забавы.

Но были в большевистской партии и те, кто не прельщался ни мессианством, ни чрезмерным теоретизированием. Эти люди не были отчуждены от российской почвы, от интересов страны и не считали мировую революцию приоритетной ценностью. На внутриполитической сцене лозунг «от штурма к осаде» укреплял позиции именно этих людей. Их влияние нарастало по мере того, как в партии увеличивалось число вступавших «от станка и сохи» – тех, кто по складу своего мышления ориентировался на решение насущных практических вопросов и был далек от каких-либо международных авантюр.

Сложную реакцию «переход от штурма к осаде» вызвал в зарубежных компартиях. Некоторые иностранные коммунисты проявили готовность вести долгую и терпеливую борьбу за осуществление своих идеалов. Однако большинству из них отказ от прежних лозунгов не нравился. С момента образования Коминтерна они получали финансирование из Москвы на подготовку «боевого штурма» и теперь опасались, что маловразумительная «осада» приведёт к сокращению поступлений в их партийную кассу.

 

«Примазавшиеся ради наживы»

 

В марте 1921 года в некоторых местах Германии произошли стычки рабочих с полицией, и местные коммунисты тут же выступили с призывом к штурму государственной машины, выдвинули лозунги «Оружие в руки рабочих!» и «Кто не с нами, тот против нас!». По подсказке Троцкого и Белы Куна ЦК германской компартии провозгласил курс на вооружённое восстание. В исполкоме Коминтерна заволновались: а вдруг на этот раз всё-таки «получится»?

Столкновения между рабочими и полицией в скором времени утихли, но к тому моменту вожди КПГ добились желаемого: по решению ИККИ им было выделено 10 миллионов марок. Деньги германскими коммунистами были получены, но «штурма» не произошло. В очередной раз из Кремля была «скачана» немалая сумма, но «конечный результат» не был обеспечен.

Троцкий был раздосадован новой неудачей, но старательно делал вид, что «поражение коммунистической партии имело объективные причины», среди которых, умничая, назвал «молекулярный процесс внутренних перегруппировок рабочего класса». Он повсюду демонстрировал свой оптимизм, повторяя тезис о необходимости «возбудить международную революцию». Понимая, что «возбудить» её без больших финансовых вливаний невозможно, Троцкий открыто призывал ради неё ограбить Россию.

Авантюризм Троцкого, его отрыв от реальности становился всё более очевидным. Стремление Льва Давидовича бесперебойно снабжать российскими деньгами германских коммунистов у некоторых большевиков, представлявших реальную картину, вызывало либо недоумение, либо раздражение.

Елена Стасова, побывав в Германии, писала Ленину о действительной ситуации в КПГ как об имитации конкретных действий и очковтирательстве: «Заседания ЦК занимаются всевозможной мелкой организационной вермишелью, проходят сумбурно. …Ни одна организация не имеет никаких доходов и так беспомощна, что если она не получает субсидий от центра, то не может добыть себе денег даже на почтовые расходы. …Некоторые товарищи прямо и открыто говорят, что как только не будет субсидий от Коминтерна, то КПГ распадётся, ибо все работают, рассчитывая на жалованье. Большинство является не партийными работниками, а только партийными чиновниками. Работников для ответственных постов в партии нет. Нет и в самом ЦК. Там нет ни одного с сильной волей и организаторскими способностями. …Для просвещения масс не делается абсолютно ничего».

Стасова делала вывод: «На самом деле здесь нет партии, её надо создавать с самого начала». Этот вывод был крайне неприятным для «кремлёвского мечтателя», заставлял его крепко задуматься. Реагируя на мартовские события в Германии,  Ленин обвинил германских коммунистов в «левачестве». Он резко вмешался в ход подготовки третьего конгресса Коминтерна, заставив исполкомовцев отбросить «штурмовой» проект тезисов о тактике.

Третий конгресс Коминтерна проходил в конце июня – начале июля 1921 года. Делегаты представляли 103 организации, из которых только 48 претендовали на статус коммунистических партий – большинство приехавших на конгресс преследовали в первую очередь «туристические» цели. Финансирование делегатов этого конгресса, как, собственно говоря, и предыдущих, было явно завышенным. Только из Германии приехали более 40 делегатов, сумма их дорожных расходов составила 102,5 тысячи немецких марок. Расплачивался с немцами, понятное дело, российский Госбанк.

На этом фоне скандальный резонанс вызвала докладная записка заместителя наркома финансов А.О. Альского по поводу поведения делегатов конгресса в Москве: «Многие делегаты обменивают часть иностранной валюты, выданной им ИККИ на дорогу домой, скупая на рубли золото на рынках. Это делается в ситуации, когда у нас голодают рабочие и крестьяне. Такое преступное отношение к делу со стороны несознательных господ из числа делегатов дальше продолжаться не может. Необходимы решительные меры вплоть до обысков у отъезжающих. Горя не будет, если таким путём будут разоблачены типы, примазавшиеся ради наживы».

На Ленина этот скандал произвёл тяжёлое впечатление. В своём докладе на конгрессе он избегал фраз о «мировой революции», вскрывая внутрироссийские проблемы, рассуждая о союзе пролетариата и крестьянства, о продовольственной политике, об условиях допустимости концессий, об электрификации России.

Ленин не стал призывать европейских коммунистов к «боевому штурму», посоветовав для начала завоевать прочное влияние среди рабочих. Такой подход породил оппозицию Ленину со стороны немецких, австрийских, итальянских и чешских коммунистов, обвинивших его в «правом уклоне» и в измене собственной «теории наступления», которой он соблазнял их при создании Коминтерна.

Ильичу пришлось «держать оборону». Защищая свои тезисы об отказе от «наступления», он произнёс слова, удивившие многих: «Нам, русским, эти левые фразы уже до тошноты надоели».

 

Драма одержимости

 

Эти слова приоткрыли ленинским соратникам ту идейную и жизненную драму, которую в то время переживал большевистский вождь.

Придя в 1917 году к власти в России в качестве пламенного приверженца мировой революции, Ленин наделил себя функциями главы правительства. Тем самым он поставил себя перед выбором – отдать свою кипучую энергию всеохватному «революционному пожару» и тотальному разрушению или взвалить на свои плечи решение повседневных практических задач, бремя рутинной, нудной, неблагодарной управленческой работы.

Как ни парадоксально, сам Владимир Ильич в 1917 году о подобном выборе особо не задумывался, прекрасно чувствуя себя в роли теоретика «революционного штурма» и отнюдь не мечтая о роли управленца-администратора, вынужденного тратить свой ум на повседневную рутину. Перед его глазами стояла ясная и законченная картина ближайшего будущего, нарисованная им в объёмном сочинении «Государство и революция». Ленин писал его в августе 1917 года в шалаше недалеко от станции Разлив, где вместе со своим компаньоном Зиновьевым скрывался от полиции.

Ильич был уверен, что государство скоро отомрёт. Теоретическая схема, возникшая в Разливе перед его мысленным взором, была проста и незатейлива, сводясь к элементарной конструкции из трёх звеньев. Первое звено: «По Марксу, государство есть орган классового господства, орган угнетения одного класса другим». Второе звено: «По Энгельсу, классы исчезнут так же неизбежно, как неизбежно они в прошлом возникли». Соединив эти два звена, Ильич легко «разгадал тайну истории»: когда исчезнут классы, тогда же исчезнет и государство.

Оставалось поработать над тактикой, способной привести к осуществлению заветной формулы. И здесь Ленину всё представлялось ясным и понятным. Сидя на пеньке возле шалаша, он записал в своей тетради: «Смена буржуазного государства пролетарским невозможна без насильственной революции. Уничтожение пролетарского государства, то есть уничтожение всякого государства, невозможно иначе, как путём отмирания». Дело оставалось за малым: захватить власть и установить диктатуру пролетариата, которая покончит с делением общества на классы, и тогда государство отомрёт как атавизм, найдя себе «место в музее древностей, рядом с прялкой и бронзовым топором».

Вдохновляясь верой в эту схему, Ленин и возглавил большевистское правительство. Свою миссию он видел именно в разгоне государства, точнее – в том, чтобы дать сигнал «передовому пролетариату Запада», что такой разгон назрел. Накануне октябрьского переворота вождь взбадривал своих соратников: «За нами стоят неизмеримо большие, более развитые (подразумевалось: «более развитые, чем российский пролетариат». – «Слово»), более организованные всемирные силы пролетариата».

Хотел ли Ленин власти? Хотел, но не ради неё самой, а ради торжества своей веры в учение Маркса. Власть для него была лишь средством, целью же был коммунизм – безгосударственный строй, всепланетарная самоуправляемая коммуна. Амбиции Ленина были шире банального карьеризма – он ощущал себя вершителем и творцом истории, благодетелем всего человеческого рода.

Ильич был типичнейшим теоретиком-прожектёром и книжным идеалистом. Перспектива стать чиновником, пусть и самым высокопоставленным, его не увлекала. Реальных управленческих навыков он не имел. Нельзя же всерьёз сравнивать руководство небольшой политической сектой, какой до 1917 года была РСДРП, и управление огромной страной, доставшейся большевикам.

Теоретическая схема, в тиши Разлива представлявшаяся столь стройной и логичной, рассыпалась после первых же соприкосновений с реальной практикой. В 1918—1921 годах большевистский вождь испытывал беспрерывные разочарования, главным источником которых оказался «передовой пролетариат Запада», ни в какую не желавший крушить государственные аппараты своих стран. Показанный большевиками пример никак не действовал.

Пришлось Ленину, революционному вождю-теоретику, взваливать на себя функции госчиновника. А куда было деваться? «Назвался груздем – полезай в кузов». Вряд ли чья-то психика способна долго разрываться между ролями революционера-разрушителя и высшего должностного лица. Реально ли совместить ответственность за государство со стремлением к его ликвидации? Неудивительно, что сознание Ильича стало двоиться. Когда он заявил о «надоевших левых фразах», в нём с очевидностью возобладал администратор, глава правительства. Но возобладал не окончательно. Ленину трудно было отделаться от идейных иллюзий, долго лелеемых им в роли революционного теоретика – через короткое время после заявления о «левых фразах» с его уст сорвались и те самые «фразы», которые ему вроде бы уже «надоели»: «Победе коммунизма во Франции, Англии и в Германии можно помешать только глупостями».

Ленин раздваивался между фантазиями и реальностью. Предпосылки такого раздвоения закладывались ещё до 1917 года. Тяга Ильича к фантазиям проявилась, когда он ушёл в подполье и взял чужую фамилию, начав своеобразный поединок с реальностью, стремясь переиграть её с помощью лицедейства и маскировки своих замыслов. Псевдоним «Ленин» Владимир Ульянов приобрёл в 1900 году, когда ему, нелегалу, потребовался паспорт с изменёнными данными. Подруга его жены Надежды Крупской Ольга Ленина познакомила Владимира Ильича со своими братьями Сергеем и Николаем. Те передали ему паспорт их тяжелобольного отца – Николая Ленина, переправив дату рождения. Владимир Ульянов пользовался и паспортом, и фамилией Ленина, со временем ставшей его литературным и партийным псевдонимом. А вот жизни Сергея, Николая-младшего и Ольги Лениных закончились трагично. В разгар военного коммунизма Николай и Ольга умерли: один – от сыпного тифа, другая – от чёрной оспы. Сергей был арестован и убит чекистами.

Слова «Нам, русским…», произнесённые Лениным на третьем конгрессе Коминтерна, удивили его приверженцев ещё и потому, что все к тому моменту привыкли отождествлять взгляды вождя с явной, неприкрытой русофобией. Он, как и Троцкий с Зиновьевым, относился ко всему русскому с враждебностью, выдвинув странную формулу, согласно которой в национальных отношениях требовалось «не соблюдение формального равенства, но такое неравенство, которое возмещало бы неравенство со стороны нации большой». Ленин ставил русским в вину то, что они являются «большой нацией», призывал поддерживать «национализм угнетённых народов», называя его «прогрессивным», внушал, что русские должны «отдать долги прежде угнетённым нациям».

Ильич был убеждённым германофилом. В одном из писем он призывал однопартийцев: «Учись у немцев, паршивая российская коммунистическая обломовщина!». Германофильство Ленина явилось естественным следствием его преклонения перед Марксом и Энгельсом, провозглашавшими: «Ненависть к русским была и продолжает ещё быть у немцев их первой революционной страстью». Ленин, боготворивший каждое слово своих кумиров, вслед за ними тиражировал русофобские клише и измышления: «Великороссы в России – нация угнетающая», «Россия – тюрьма народов». Главным своим врагом он называл «великорусскую шовинистическую шваль».

Но о каком «великорусском шовинизме» можно было говорить в стране, где среди правящей элиты было полно немцев, поляков, грузин, армян, потомков Византии и Золотой Орды? Правящая династия и та в XVIII веке стала немецкой. При объективном отношении к реальности Ильич должен был бы, кроме прочего, вспомнить и об успешной карьере своего деда по матери – Александра Бланка, который, будучи евреем, получил диплом врача, добился высокого положения в обществе, разбогател и стал помещиком. В имении Кокушкино, принадлежавшем ему, насчитывалось несколько десятков крепостных. А немецко-шведский род Гроссшорпов, к которому принадлежала бабушка Ленина, слыл аристократическим. Одним словом, предки пролетарского вождя на жизнь не жаловались.

Их биографии не могут служить иллюстрациями и какого-то особо сурового и беспросветного социального гнёта. Ульяновы, пращуры главного большевика, были крепостными крестьянами, но это не помешало отцу будущего вождя Илье Николаевичу дослужиться до генеральского чина действительного статского советника, стать дворянином. В свою очередь, ни генеральство отца, ни помещичье хозяйство матери не помешало Александру Ульянову, старшему брату Ленина, и самому Ленину вступить на революционную тропу, взяв на себя миссию «даровать счастье народу».

Всю свою энергию Ленин отдал теоретическим идеям Маркса. Упорство большевистского вождя при достижении целей, продиктованных этими идеями, было беспримерным. Но и оно оказалось недостаточным для того, чтобы подчинить историю: проект по революционной перетряске всего мироздания оказался несостоятельным. В 1922 году большевистскому вождю пришлось признать своё фиаско: «Конечно, мы провалились. Мы думали осуществить новое коммунистическое общество по щучьему веленью. Между тем, это вопрос десятилетий и поколений. Чтобы партия не потеряла душу, веру и волю к борьбе, мы должны изображать перед ней возврат к меновой экономике, к капитализму как некоторое временное отступление. Но для себя мы должны ясно видеть, что попытка не удалась, что так вдруг переменить психологию людей, навыки их вековой жизни нельзя. Можно попробовать загнать население в новый строй силой, но вопрос ещё, сохранили бы мы власть в этой всероссийской мясорубке».

Провалились базовые идеи Ленина о неизбежности мировой революции и об отмирании государства. Он заговорил о своих заблуждениях публично, с высоких трибун: «Мы совершили огромное количество глупостей», согласился, что большевистская революция была блефом, что она не учитывала ни законов экономического развития, ни национальной специфики России. Ленин объявил о пересмотре прежних теоретических догм. Ближайшим результатом ленинского «прозрения» стало прекращение террора и массовой бойни в России.

 

Бледный призрак «железной поступи»

 

Выступая в конце 1922 года на IV конгрессе Коминтерна, Ленин был весьма сдержан в оценках перспектив мировой революции, признался делегатам в том, что коминтерновские программы «едва ли хорошо продуманы», и заявил, что коммунизм нельзя построить моментально, с наскока, нужен переходный период, который может занять «целый ряд лет». Теперь вместо того, чтобы увлекаться авантюрами, «пролетарское государство должно было стать осторожным, рачительным, умелым хозяином, исправным оптовым купцом».

Однако коминтерновский актив к новым настроениям Ленина отнёсся без восторга. «Бойцы революции» томились без «дела», тосковали по азартному возбуждению, пережитому ими в 1919 и 1920 годах. Ближайшие соратники Ильича Зиновьев, Троцкий, Бухарин в своём кругу объясняли «пессимизм Ильича» следствием его болезни. В июне 1923 года их усилиями на пленуме ИККИ была проведена резолюция, где говорилось, что европейские коммунисты «должны быть готовыми уже завтра победить».

Летом 1923 года в Германии на волне гиперинфляции резко обострилась политическая ситуация, стало быстро нарастать забастовочное движение, возник правительственный кризис. Верхушка Коминтерна тут же встрепенулась. Её вновь захлестнула революционная эйфория. Троцкий опять принялся всем доказывать, что германская революция несёт с собой скорую победу коммунизма во всём мире, а значит, большевикам нужно пойти ва-банк, поставив на карту всё – в том числе и судьбу Советского Союза, который должен поспешить на помощь германской революции, бросив в бой все наличные людские и материальные ресурсы. «Германская революция идёт. Не слышите ли вы её железную поступь?», – вопрошал возбуждённый Лев Давидович у членов Политбюро.

Мираж германской революции преследовал большевиков как родовое проклятие: в 1917 году они рвались к власти под боевые кличи об её неизбежности, а потом, хотя она никак не переходила из риторики в реальность, отречься от неё им было уже неудобно. Летом 1923 года в исполкоме Коминтерна решили, что теперь-то германскую революцию ни в коем случае нельзя «проворонить». Революционный энтузиазм коминтерновцев не успокоило и то, что наркомат иностранных дел вёл переговоры с германским правительством о масштабном торгово-экономическом соглашении.

Зиновьев от имени Коминтерна подписал директиву, нацелившую германских коммунистов на захват власти, и заявил, что денег на германскую революцию жалеть не надо. Советский посол в Германии Крестинский получил от Кремля задание профинансировать германскую революцию из коммерческих фондов Госбанка, находившихся в Берлине.

Но тут возникла проблема: немецкие коммунисты оказались разделёнными на разные группировки. Финансы из Москвы получила группа Брандлера, а боевую инициативу проявляла группа, возглавляемая Аркадием Масловым и Рут Фишер. Зиновьев отказался «кредитовать» Маслова и Фишер, так как они не оказывали ему должного почтения. На баррикады шли одни, а деньги за это адресовались другим.

Впрочем, верхи Коминтерна если и рассчитывали на немецких коммунистов, то всё равно решили подстраховаться, послав в Германию группу функционеров во главе с Радеком, Пятаковым, Уншлихтом и Шмидтом. Радек должен был встать во главе ЦК Германской компартии, Шмидт – руководить немецкими профсоюзами, Пятаков – держать связь с Москвой, а Уншлихт – организовать местную ЧК для «истребления контрреволюции». В подчинении у них находилось несколько десятков военных и гражданских «специалистов», а также большая бригада рядовых «исполнителей», набранных из немцев – слушателей факультета разведки Академии РККА и живших в СССР коммунистов немецкого происхождения.

В конце сентября 1923 года на чрезвычайном заседании Политбюро ЦК большевиков была определена дата вооружённого переворота в Германии – 9 ноября. Но за время, отпущенное Москвой для подготовки германского переворота, революционные чувства немецких коммунистов заметно поостыли. Лидер немецких коммунистов Брандлер отказался пойти на восстание, не помогли и «кредиты» из Москвы.

Выступили лишь коммунисты Гамбурга, вовремя не получившие сигнал об отмене вооружённого переворота. Их выступление закончилось разгромом местной коммунистической организации – германская полиция, далёкая от гуманизма, не церемонилась со «смутьянами». «Великий Октябрь в германском варианте» лопнул как мыльный пузырь. Деньги Коминтерна опять ушли на ветер.

 

«ДЕМОН РЕВОЛЮЦИИ»

 

Среди коминтерновской верхушки горячечной активностью выделялся Лев Троцкий, будораживший всех лозунгами «перманентной революции»: «Из провинциальной Москвы, из полуазиатской России мы выйдем на широкую дорогу европейской революции. Она приведёт нас к революции мировой». В августе 1923 года он «продавил» решение ЦК партии о выделении «в помощь немецким товарищам» 300 миллионов золотых рублей. Выгребая эти деньги из российской казны, Троцкий демонстрировал своё отношение к России как к «удобрению» и «пушечному мясу» для мировой революции. 

Пропагандируемая Троцким идея «перманентной революции» отрицала как национальные рамки революции, так и всякую национальную специфику вообще. Лев Давидович вещал: «Завершение революции в национальных рамках немыслимо. Революция начинается на национальной арене, развивается на интернациональной и завершается на мировой. Она становится перманентной до окончательного торжества нового общества на всей нашей планете».

Крестьянской России в будущей «планетарной федерации» Троцкий отводил роль сырьевой провинции и объекта эксплуатации со стороны «передового западного пролетариата». Типичный носитель западной ментальности, он выступал за безоговорочный диктат города над деревней, за «сверхиндустриализацию», которая расшифровывалась как ограбление деревни для нужд городской цивилизации.

Всемирный масштаб своих прожектов Троцкий трактовал как законную гарантию их неподсудности, а потому присвоил себе санкцию на неограниченное насилие и право судить, какое количество русских крестьян нужно бросить в «топку истории». Точно так же он относился и к другим сословиям – дворянам, купцам, священникам, казакам. Гражданская война красными комиссарами для того и затевалась, чтобы «перемолоть» этот «исторический хлам».

Несмотря на все старания Троцкого, мировая революция, однако, упорно пробуксовывала. Революционные авантюры проваливались одна за другой. Деньги, заработанные кровью и потом русских рабочих и крестьян, уходили в «чёрную дыру». Многим партийцам это не нравилось. Маниакальная решимость Льва Давидовича, обильно приправленная звонкой демагогией, стала их раздражать. Стремясь остудить «перманентный» пыл Троцкого, коллеги по политбюро сместили его с поста военного наркома. С этого момента политическая карьера главного певца «мировой революции» постепенно, но верно покатилась вниз.

А начало этой карьеры для Льва Давидовича было весьма многообещающим. В октябре 1905 года, в разгар первой русской революции он стал заместителем председателя, затем председателем Петербургского Совета рабочих депутатов, познал вкус известности, о которой мечтал с детства. С юных лет ему хотелось возвыситься над всеми, он лелеял в себе ощущение собственной неповторимости и исключительности.

До 1917 года Лев Давидович жил в эмиграции – в Австрии, Франции, США, Испании, занимаясь журналистикой и участвуя в социал-демократических съездах и сходках. Нередко оппонировал Ленину, за что удостоился от него кличек «иудушка» и «политическая проститутка». О том, что его дядя Абрам Львович Животовский был американским банкиром, Троцкий среди социал-демократов не распространялся и от дяди отказываться не собирался. Пылкие лозунги нисколько не мешали ему воспринимать революцию как отличный «гешефт».

За границей Лев Давидович стал «своим» для германской и австрийской политической элиты. В 1905 году он вместе с международным авантюристом Парвусом прибыл в Россию, чтобы осуществить здесь план государственного переворота. Не вышло, но в тех европейских кругах, где вращался Троцкий, его политический рейтинг заметно вырос. Накануне и в годы Первой мировой войны он, выступая в роли революционера, попутно выполнял функции информатора австрийского Генштаба и одновременно агента британской разведки.

После падения монархии Троцкий прибыл в Россию, рассчитывая извлечь максимальные дивиденды из возникшей здесь политической смуты. На то же самое рассчитывал и Ленин, обладавший к тому же финансовыми ресурсами для осуществления своих планов. В этих обстоятельствах резонов вспоминать старые споры с Ильичём у Троцкого не было – он, не мешкая, присоединился к большевикам, энергично подключился к подготовке вооружённого переворота и в итоге стал вторым после Ленина большевистским вождём.

Своё влияние в большевистской партии Троцкий усилил, став организатором и командующим Красной Армии. Создавая её, приказывал публично расстреливать тех, кто не хотел служить «делу всемирной революции». Он всячески подчёркивал свою беспощадность, стремился нагнать жути на всех, практикуя заложничество, концлагеря и массовые казни. Крови Троцкий не боялся, с удовольствием нося прозвище «демон революции» и гордясь своим «умением ненавидеть».

В момент захвата власти, он, подобно Ленину и Зиновьеву, не имел никакого управленческого опыта, но не переживал по этому поводу и учил подчинённых: «Чем компенсировать свою неопытность? Запомните – только террором! Террором последовательным и беспощадным! Мягкотелости история никогда нам не простит. Пришло время уничтожать десятками тысяч. У нас нет времени выискивать действительных наших врагов. Мы вынуждены встать на путь физического уничтожения всех классов, всех групп населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти».

До середины 20-х годов Троцкий чувствовал себя хозяином положения и в армии, и в партии, и в Коминтерне. Но после смерти Ленина его позиции сильно поколебались. Виной тому стал Сталин, который отверг курс на мировую революцию, выступив с лозунгом построения социализма в одной стране. Троцкий вознегодовал на Сталина, яростно доказывая, что Россия должна остаться «военной базой международной революции» и требуя сделать ставку на принуждение и устрашение, перевести жизнь страны на казарменный режим.

Несмотря на провалы всех своих международных авантюр, «Демон» никак не хотел успокоиться: «После поражения германской революции у нас наступил отлив. Из этого отлива выросла сталинская теория социализма в одной стране, упадочная теория, которая в корне противоречит основам марксизма». Он поучал Сталина: «Мы можем победить только как составная часть мировой революции. Нам необходимо дотянуть до международной революции, достичь того, что нас возьмёт на большой исторический буксир международная революция». Считая Россию страной никчёмной и бесперспективной, Троцкий не мог и помыслить, что она способна обойтись без всяких «буксиров».

 

БЮРОКРАТИЧЕСКИЕ «БИТВЫ» ЗИНОВЬЕВА

 

В январе 1924 года на заседании ИККИ впервые в унисон с Троцким выступил Зиновьев. До этого момента, постоянно борясь за лидерство, они не ладили между собой. Зиновьев редко говорил о Троцком без грубой ругани, однажды аттестовав его «дохлой собакой, которую больше нельзя держать в политбюро». Троцкий отвечал Зиновьеву взаимностью. Но при всей неприязни друг к другу они были единомышленниками в стратегических вопросах, воспринимая Россию как «навоз для мировой революции». И того и другого коробило от разговоров о «возможности построения социализма в одной стране».

После смерти Ленина Троцкий и Зиновьев попытались восстановить курс на разжигание мировой революции, вернуть Коминтерн к «наступательной» тактике. Усилились их нападки на социал-демократию, в ход пошло выражение «социал-фашизм». Европейским коммунистам предлагалось, как и в 1919 году, «не гоняться за голосами избирателей», а делать упор на нелегальную деятельность.

Для повышения заинтересованности компартий в такой деятельности Коминтерн значительно увеличил их финансирование. В 1925 году ИККИ выделил в распоряжение зарубежных компартий более 4 миллионов золотых рублей. Больше всех – свыше миллиона – досталось Германской компартии. Французские коммунисты получили 600 тысяч рублей золотом. Смета Польской компартии выросла сразу на 140 тысяч золотых рублей и достигла 240 тысяч. Было решено погасить все долги компартий. В следующем 1926 году Коминтерн к зарубежным коммунистам стал ещё более щедрым.

Зиновьев провозгласил курс на «большевизацию» коммунистических партий, раскрыв её как «непримиримую, пламенную ненависть к ублюдкам буржуазной идеологии и социал-демократическим предательским вождям, центристам, полуцентристам и пацифистам, допустимость любого стратегического манёвра в борьбе с врагом». Под флагом «большевизации» Зиновьев объявил войну против разнообразных уклонов в европейских компартиях. К этому Зиновьева толкала необходимость обозначить активную деятельность на посту председателя ИККИ. Проявились и его личные качества – сектантский взгляд на мир, начётничество, тяга к бюрократической раздаче директив и указаний.

Исполком Коминтерна, задвинув на задний план другие вопросы, начал с инквизиторской суровостью отслеживать «уклоны» у европейских коммунистов. Зиновьев педантично перечислял всех, против кого нужно было вести борьбу внутри Коминтерна: «эклектиков» Фроссара во Франции и Грациани в Италии, «теоретического ревизиониста» Лукача в Венгрии, норвежскую рабочую партию, итальянских социалистов, шведских коммунистов, правых уклонистов и носителей «пацифистских иллюзий» в Германии, Болгарии, Франции, США, «ультралевых» во всех компартиях.

В рабочем движении битвы Зиновьева с уклонами воспринимались как мелкая, недостойная возня, как желание подчинить всех своим распоряжениям. Командный зуд председателя ИККИ противоречил самостоятельности входящих в Коминтерн партий. Блокируя проект программы итальянской компартии, Зиновьев заявил: «Лучше, если бы эта партия довольствовалась тезисами исполкома Коминтерна, если бы отказалась от выработки собственных тезисов». Итальянских коммунистов раздражали бюрократические манеры Зиновьева, сопровождаемые нудным брюзжанием. Немудрено, что некоторые из них перешли к социалистам или примкнули к Муссолини. Так что для Коминтерна польза от затеянной Зиновьевым «войны с уклонами» была весьма сомнительна.

Принявшая отпечаток пустопорожней канцелярщины, эта «война» была никому не нужна, кроме самого Зиновьева. Она призвана была закрасить его собственную бездарность и беспомощность. Прошло пять лет после создания Коминтерна, а главный коминтерновец толком не знал, куда его вести и что с ним делать: «Приходится прямо признать, что дело оказалось не таким лёгким, как это представляли себе руководители Коминтерна при его основании. …Наш организационный аппарат хромает, наш центр недостаточно эластичен. Мы не умеем комбинировать выступления отдельных отрядов пролетариата. Мы не умеем ещё концентрировать удар; мы не научились достаточно видеть вперёд. Мы не умеем ещё вести ударную работу с напряжением всех сил», – жаловался Зиновьев делегатам пятого конгресса Коминтерна.

Эти жалобы заканчивались неестественным, надуманным выводом: «И, тем не менее, мы с бодростью глядим в будущее... Легко будет быть коммунистом через несколько лет, когда движение перевалит через главные трудности. Предыстория Коминтерна кончается. Начинается подлинная история борьбы пролетариата за создание Международного Союза Советских Социалистических Республик. Пройдёт пять лет, и первое десятилетие Коминтерна международный пролетариат наверняка будет отмечать в обстановке победы коммунизма».

Зиновьев взбадривал Коминтерн тем же, чем и раньше, – обещаниями, радикальным пустословием, жреческими пророчествами под видом «научных предвидений». Как и прежде, он заклинал приход германской революции: «Курс на близкую пролетарскую революцию в Германии целиком остаётся в силе. Не только германская коммунистическая партия, но и коммунистические партии Франции, Польши, Чехословакии, Австрии, России должны готовиться к наступлению великих событий в Германии, должны готовиться к боям за власть в Германии».

История осталась равнодушной к этим заклинаниям.

 

МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ ИЛИ СОЦИАЛИЗМ В ОДНОЙ СТРАНЕ?

 

Весной 1925 года Зиновьев инициировал внутрипартийную полемику, в центре которой оказался вопрос о возможности построения социализма в одной стране. Демонстрируя свою значимость в роли теоретика, товарищ Григорий решил указать Сталину «его место». Критикуя генсека за признание такой возможности, Зиновьев вопрошал: «Разве это ленинская постановка вопроса, разве здесь не отдаёт душком национальной ограниченности?».

Сталина зиновьевские ссылки на Ленина не смутили. Пропагандируя идею социализма в одной стране, он для пущей убедительности и сам цитировал Ленина,  ибо исход политического противоборства между Сталиным и его соперниками во многом зависел от верно выбранной тактики. Из тактических соображений Иосиф Виссарионович никак не мог отмахнуться от «ленинского наследия», нужного ему для обеспечения своей «легитимности». Прикрываясь именем «вождя и учителя», Сталин постепенно разворачивал пропаганду теории социализма в одной стране

Троцкий и Зиновьев видели в этом покушение на ленинизм, ядром которого считали «отрицание любых форм национальной ограниченности». Троцкий возбуждённо доказывал: «Интернационализм Ленина – никак не формула примирения национального с интернациональным, а формула международного революционного действия».

Жонглируя цитатами, оппоненты почти ничего не доказывали друг другу. Исписав за свою жизнь огромное количество бумаги, Ленин оставил простор для цитирования и Зиновьеву с Троцким, и Сталину. Казус в том, что сталинские оппоненты цитировали Ленина как «классика» военного коммунизма, а генсек апеллировал к речам «нэповского», «прозревшего» вождя.

Цитатная пикировка была рассчитана на неискушённую публику. Троцкий и Зиновьев были обеспокоены не столько «чистотой ленинского учения», сколько возможностью пересмотра подходов к России как к «удобрению для мировой революции», как к стране, приговорённой выплачивать «революционную» контрибуцию и перекачивать деньги за границу. Чтобы не допустить такого пересмотра, они не жалели слов, клеймя Сталина как «правого оппортуниста», а сталинскую теорию – как «реакционно-утопическую». Взгляды Сталина они называли «источником социал-патриотических блужданий».

Сталин переживал за «чистые ризы ленинизма» ещё меньше, чем Троцкий с Зиновьевым. Очевидно, что он не принимал многое из того, что говорил и делал Ленин – в том числе и его веру в мировую революцию. Ещё в 1918 году на VII съезде РКП(б) не очень-то влиятельный тогда Сталин выразил скептическое отношение к возможному приходу мировой революции: «Революционного движения на Западе нет, нет фактов, а есть только потенция, а с потенцией мы не можем считаться. …В октябре мы говорили о священной войне, потому что нам сообщали, что одно слово «мир» поднимет революцию на Западе. Но это не оправдалось». Ленин тогда был крайне раздосадован и обижен на Сталина.

В 1924 году, когда пропагандистская машина большевиков ещё продолжала настойчиво внушать, что «пролетарская революция никогда не сумеет восторжествовать в пределах одной страны – только в международном масштабе», генсек призвал партию «не гнить на корню в ожидании мировой революции», а заняться практическим строительством и укреплением государственности. Видя, что Сталин не собирается «отменять» государство, как предписывал Маркс, сторонники Троцкого и Зиновьева повели разговоры о том, что он перестал быть революционером, погряз в местной бюрократической рутине, отказался от «священного дела мировой революции».

Троцкий горячился: «Построение самостоятельного социалистического общества невозможно ни в одной из стран мира. Теория социализма в отдельной стране, поднявшаяся на дрожжах реакции против Октября, есть единственная теория, последовательно противостоящая теории перманентной революции. Разрыв с интернациональной позицией неизбежно ведёт к национальному мессионизму, отрывает национальную революцию от интернациональной». Переживания Троцкого были вполне обоснованы: сталинская теория означала именно «национализацию революции».

Эта теория вызывала негодование «демона», помимо прочего, и потому, что смысловой акцент в ней смещался с понятия «коммунизм» на понятие «социализм». Если эти понятия соотнести по смыслу, то коммунизм можно представить как социализм в его предельном выражении. Но полного тождества между ними, конечно, нет. «Коммунизм» – понятие, производное от слова «коммуна». Классиками марксизма коммуна мыслилась как форма общежития с максимальной степенью обобществления, когда общим является всё – орудия производства, жилища, предметы быта, когда «отменена» семья в её традиционном виде. Коммунизм означает жизнеустройство, при котором отсутствуют товарно-денежные отношения, господствует тотальное равенство, а личные интересы полностью нивелированы.

Понятие «социализм», производное от слова «социум», то есть «общество», означает приоритетность общественных интересов над частными. Конкретные формы и градации такой приоритетности могут варьироваться. Социалистическое устройство общества не оппонирует ни динамике развития, ни бытийному многообразию. Социализм оппонирует капитализму – социальной модели, базирующейся на всевластии капитала, денег, прибыли, на господстве частных, эгоистических интересов, на убеждении, что всё на свете продаётся и покупается. Поскольку очевидно, что есть ценности, которые нельзя купить ни за какие деньги, постольку понятно, что «чистый», «стерильный» капитализм – такая же утопия, как и коммунизм в его законченном выражении.

История знает разные варианты социализма. Его элементы присутствуют в любой стране, находя выражение в различных общественных фондах, пособиях по безработице или уходу за детьми, пенсиях, стипендиях, бесплатном образовании, социальной медицине, содержании приютов. Социализм способен уживаться с использованием рыночных механизмов, хотя и ставит пределы их воздействию на общественную жизнь.

Сталинский социализм принял жёсткий, сверхцентрализованный вид, в отдельных фрагментах напоминая военный коммунизм. Но и такой социализм не устраивал Троцкого тем, что отвергал всеобщую уравнительность. «Идеалом» Троцкого являлась планетарная обезличенная казарма, которую он и называл «коммунизмом» и которая могла быть достигнута лишь насаждением механических шаблонов и обрубанием всего, что в них не вписывалось.

Считается, что Сталин выиграл политическую схватку с адептами мировой революции только потому, что был непревзойдённым мастером политических интриг и «разводок». Разумеется, для того чтобы взять партию под свой полный контроль, ему приходилось искусно лавировать и продумывать изощрённые тактические схемы. Однако этого было явно недостаточно для полного успеха – его главным условием была поддержка со стороны партийной массы. Сталин такую поддержку получил: на XIV съезде РКП(б) за его политическую линию проголосовало 559 делегатов, а за Зиновьева и его напарника Каменева – только 65.

Надеясь вернуть политическое влияние, Зиновьев и Каменев заключили политический союз с Троцким. Эффект этого шага оказался обратным тому, на что рассчитывали оппозиционеры: они были накрыты плотным валом критики. «Мы не ожидали, что поцелуют, – жаловался Зиновьев. – Но, конечно, мы ожидали другого тона». Позиции Зиновьева пошатнулись и в Коминтерне: в ноябре 1926 года VII пленум ИККИ лишил его должности председателя Коммунистического Интернационала. В этот момент история Коминтерна как «штаба мировой революции», по сути дела, закончилась.

На XV съезде РКП(б) Сталин громил Троцкого, Зиновьева и Каменева как одну команду. Съезд исключил их из партии. В отличие от слабовольного Зиновьева Троцкий не стал искать компромисса со сторонниками Сталина, назвав их «тупой бандой ничтожных бюрократов, предавших революцию», и заявив, что когда он, Троцкий, получит власть, то они будут расстреляны: «Да, мы сделаем это. Вы тоже хотели бы расстрелять нас, но вы не смеете. А мы посмеем…».

К тому времени поддержка Сталина внутри партии увеличилась, что легко объяснимо. Подавляющее большинство народа было озабочено прежде всего проблемами своей собственной страны, не имея никакого желания становиться заложниками утопической химеры по имени «мировая революция». Сталин и опирался на эти настроения, и выражал их. В своём ближайшем окружении он высказывался о коминтерновских активистах как о «нахлебниках, живущих за наш счёт». К началу 30-х годов «кремлёвский горец» выяснил пути оттока денег из страны, нашёл доступ к информации о заграничных счетах «ленинской гвардии» и о хранившихся на них суммах. Оставалось вернуть российские деньги из иностранных банков. Задача была трудной, но выполнимой.

 

КОМИНТЕРН И ДИПЛОМАТИЯ

 

При Зиновьеве Коминтерн практически не подчинялся дипломатическим задачам СССР. Наоборот, советская дипломатия во многом зависела от решений Коминтерна. Георгий Чичерин, возглавлявший наркомат иностранных дел, пытался «достучаться» до большевистских вождей, жалуясь на то, что НКИД по штатному расписанию был в сотню раз меньше, чем Коминтерн: 3 тысячи дипломатов против 300 тысяч работников системы Коминтерна. К тому же на дипломатов постоянно навешивали коминтерновские функции. В статье с красноречивым названием «Диктатура языкочешущих над работающими» Чичерин писал: «В Турции вся компартия служит в наших учреждениях; в Берлине весь актив партии сидит в наших учреждениях: это форма финансирования партии».

До середины 20-х годов дипломатическое ведомство Советского Союза мучилось необходимостью совмещать подготовку «мирового революционного штурма» с политикой «мирного сосуществования с капиталистическим окружением». С этим «окружением» нужно было торговать, чтобы удержать на плаву советскую экономику. Приходилось старательно делать вид, что наркомат иностранных дел не имеет ничего общего с Коминтерном, и тот существует будто бы сам по себе, а советское правительство никакой ответственности за него не несёт.

Ситуация выглядела нелепо. «Замаскировать» Коминтерн было нереально хотя бы потому, что он являл собой раздутую структуру, куда, помимо исполкома и его местных представительств, входили Профинтерн, Спортинтерн, Крестьянский Интернационал, КИМ, Международная Ленинская школа, Коммунистический университет национальных меньшинств, Коммунистический университет трудящихся Востока, Коммунистический университет трудящихся китайцев, военные школы, Межрабпом, Межрабпомфильм, Международный женский секретариат, радио имени Коминтерна, Международное объединение революционных писателей, Антиимпериалистическая лига, Международное объединение революционных театров, Комитет друзей СССР, Интернационал квартиросъёмщиков и т.д. Структура Коминтерна являлась нелёгким бременем для советского бюджета, и вовсе не случайно белоэмигранты, ностальгируя по России, употребляли выражение «иго Коминтерна».

На рубеже 20-х – 30-х годов Сталин, занимаясь укреплением своей власти,  ещё не покушался на напыщенную коммунистическую риторику, напуская тумана на реальное положение дел. Однако курс на строительство социализма в одной стране означал, что усилия будут тратиться в основном на решение внутренних задач. Нужда в огромных средствах на индустриализацию не позволяла Сталину отвлекаться на экспорт революции. В соответствии со сталинским курсом Коминтерн должен был превратиться в «филиал» кремлёвского правительства.

Генсек остановил растаскивание казны, проводившееся под флагом мировой революции. Он внятно дал понять, что практике бесперебойной раздачи денег на нужды зарубежных компартий приходит конец. Политбюро ЦК РКП(б) приняло ряд постановлений, призванных умерить аппетиты коммунистических вождей в европейских странах. Смета ИККИ была сокращена на четверть. В 1927 году политбюро приняло знаковое постановление, в назидание другим «страждущим» поставившее на место верхушку норвежских коммунистов: «Товарищу Яглому указать, что выставленная норвежцами цифра – 2 миллиона крон безвозвратно и 3 миллиона взаимообразно – есть шантаж, о чём Яглом должен отдать себе отчёт».

Прозрачным указанием на то, что распределение прав между Коминтерном и партийно-государственным аппаратом теперь будет осуществляться по-новому, стала четырёхлетняя пауза между пятым и шестым конгрессами Коминтерна. До пятого конгресса делегаты съезжались в Москву ежегодно. При Сталине такая практика была признана неоправданной и неэкономичной.

Зиновьев и Троцкий долго держали Сталина на солидной дистанции от Коминтерна, и впервые реальное участие в его работе он принял только осенью 1923 года. Паузу между пятым и шестым конгрессами генсек использовал, чтобы вникнуть в дела и планы Коминтерна, понять скрытую от посторонних глаз кухню, где варились хитроумные финансово-организационные комбинации.

Прежде чем собрать очередной конгресс Коминтерна, Сталин хотел «очистить» руководящие органы коминтерновского аппарата и компартий, так или иначе затронутых борьбой между троцкистами и сталинистами, то есть между коммунистическими доктринёрами и национал-большевиками.

К июлю 1928 года многие последователи Троцкого и Зиновьева были выведены из ИККИ и зарубежных компартий. Тогда и был созван шестой конгресс Коминтерна. Он поставил перед зарубежными коммунистами задачу: всеми способами защищать Советский Союз от возможной агрессии. По сути, на компартии возлагалась обязанность быть проводниками внешнеполитических интересов СССР. Этот факт тут же чутко зафиксировал Троцкий, находившийся в тот момент в казахстанской ссылке: «Коммунистический Интернационал низводится теорией национал-социализма на степень подсобного орудия, полезного для борьбы против военной интервенции».

На конгрессе говорилось о важности активизации работы Коминтерна в колониальных и полуколониальных странах. В такой постановке вопроса просматривались внешнеполитические цели Советского Союза, нуждавшегося в преодолении дипломатической изоляции, в обеспечении геополитического влияния и в широком развитии внешнеэкономических связей. Отношение к колониям и полуколониям Коминтерн формулировал теперь без ультралевых загибов. Азиатским и латиноамериканским компартиям вместо диктатуры пролетариата предложили идею рабоче-крестьянских правительств. Троцкий так отреагировал на это: «Стремление Коминтерна навязать восточным странам лозунг демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, давно и окончательно исчерпанный историей, может иметь только реакционное значение: он противопоставлен лозунгу диктатуры пролетариата и политически содействует растворению пролетариата в мелкобуржуазных массах».

Недовольство «демона» шестым конгрессом подогревалось тем, что в его решениях троцкизм был заклеймён как «контрреволюционная платформа». Против Троцкого и его взглядов выступили такие авторитетные деятели из числа зарубежных коммунистов, как Э. Тельман, В. Коларов, Г. Димитров, П. Тольятти, М. Торез, С. Катаяма, О. Куусинен, и другие.

Повестка дня шестого конгресса Коминтерна была согласована с наркоматом иностранных дел, что отразило принципиально новые политические реалии: Коминтерн превращался в инструмент внешней политики СССР. Советская дипломатия в то время наращивала контакты со всеми странами, распространяя пакет предложений по всеобщему разоружению.

В европейских столицах, где была свежа память о «боевом рычании» зиновьевского ИККИ, эти предложения принимались с недоверием. Особый скепсис инициативы Кремля встретили у англичан – в Лондоне помнили, как Зиновьев запугивал европейский истеблишмент: «Два-три года понадобятся, чтобы вся Европа стала советской. У вас ещё есть отсрочка – потом вы будете уничтожены». В 1926 году, когда в Великобритании проходила забастовка горняков, Коминтерн оказал забастовщикам поддержку, позволившую им несколько месяцев не спускаться в шахты: из СССР для них было перечислено более 10 миллионов золотых рублей. Действия Коминтерна привели к разрыву дипломатических отношений и торгового договора между Англией и СССР.

МИД Британии на советские предложения о всеобщем разоружении ответил без политеса: «На протяжении прошлых лет вся советская внешняя политика строилась на разжигании вооружённых восстаний, которые приводили бы к гражданским войнам во всех странах. Нам нужно знать: собираются ли Советы теперь прекратить вмешательство в дела других стран?».

Чтобы растопить лёд отчуждения в отношениях с другими странами, советской дипломатии потребовались огромные усилия. В сентябре 1934 года Советский Союз был принят в Лигу наций, получив постоянное место в главном совете этой международной организации. К этому моменту международная обстановка заметно накалилась. Вспыхивали захватнические войны: итальянцы оккупировали Абиссинию, японцы – Маньчжурию. В Германии к власти пришёл Гитлер. Проповедуемая им идеология нацизма смыкалась с курсом на мировое господство Германии. В 1934 году Германия заключила межгосударственный договор с Польшей, направленный против Советского Союза. В этих условиях главной задачей советской дипломатии становилось обеспечение безопасности страны. В мае 1935 года СССР подписал соглашения о политической и военной взаимопомощи с Францией и Чехословакией. При этом партнёрам Советского Союза были даны гарантии о политическом невмешательстве в их внутренние дела со стороны Коминтерна.

 

НЕУДАЧА БУХАРИНСКОГО ПОВОРОТА

 

После снятия Зиновьева должность председателя ИККИ была упразднена, создавался политсекретариат, которому отводилась роль коллективного органа. Исполнять обязанности главы политсекретариата стал Бухарин, поддержавший Сталина в противостоянии троцкистско-зиновьевскому блоку.

Бухарин выступал за планомерный рост экономического потенциала СССР, предлагал не форсировать развитие промышленности, не спешить с «экстренными» мерами в отношении крестьянства. Создавалось впечатление о Бухарине как о взвешенном и реалистичном политике. Но оно было обманчивым: в Коминтерне Бухарин сохранил ультралевую фразеологию, бичуя «примирительное отношение к реформистам», призывая к «решительному изживанию парламентского кретинизма и левых блоков». Речи Бухарина на тему мировой революции мало отличались от речей Троцкого. Бухарин провозглашал: «Мы признаём международный характер русской революции, которая является составной частью революции мировой. Мы признаём и другую аксиому, гласящую, что окончательная практическая победа социализма в нашей стране без помощи других стран и мировой революции невозможна».

Бухарин написал «Программу мировой революции», выдержанную в тональности, характерной для периода военного коммунизма. Ему пришлось вставить в текст «Программы» тезис о возможности победы социализма в отдельных странах, о чём попросил Сталин. Для Бухарина добавление этого, на его взгляд, сугубо тактического тезиса не имело принципиального значения: он был уверен, что развёрнутое хозяйственное строительство в СССР не только не тормозит движение к международной революции, а напротив – укрепляет её материальную базу.

Троцкий, не признававший никаких доводов, оправдывавших «соединение несоединимого», писал: «Программа Коминтерна, созданная Бухариным, делает безнадёжную попытку примирить теорию социализма в отдельной стране с марксистским интернационализмом, который неотделим от перманентного характера международной революции».

В феврале 1928 года девятый пленум ИККИ усилиями Бухарина одобрил решение о «левом повороте», в котором легко угадывались мотивы всё той же «мировой пролетарской революции». Сталин к «левому повороту» Коминтерна отнёсся прохладно. А поскольку генсеку не нравились бухаринские подходы и к внутренней политике, он разошёлся с Бухариным и в стратегии, и в тактике.

Сталин выступал за «чрезвычайные» меры в деревне. Сторонники Бухарина усматривали в «чрезвычайщине» проявления «неотроцкизма». Формально они были правы, но в реальности дело обстояло сложнее: Сталин частично вернулся к методам военного коммунизма, но при этом отбросил идею мировой революции, подвергнув ревизии прежние стратегические цели. По его логике, старая тактика должна была работать на новую стратегию.

Бухарин был верным ленинцем и искренне верил в идеалы коммунизма. Разойдясь с «коварным византийцем» в концептуальных вопросах, он решился на борьбу с ним, вступив для этого в контакт с опальными Зиновьевым и Каменевым. Те оказались слишком ненадёжными партнёрами, предав огласке антисталинский настрой Бухарина. К тому же организационный потенциал Бухарина явно уступал возможностям Сталина. Бухарина обвинили в «правом уклоне внутри партии», на него полилась массированная критика, и в итоге он был лишён руководящей должности в Коминтерне.

В ИККИ бразды правления перешли к сталинскому соратнику Молотову, который сразу же занялся разграничением функций Коминтерна и наркомата иностранных дел, делая это с позиций теперь внятно доминировавших государственных интересов.

 

«ЦАРСТВО ОДИНОКОГО ВЕПРЯ»

 

Троцкий, в отличие от Бухарина свободно «читавший» логику генсека, не только не обнаружил в сталинском политическом курсе «неотроцкизма», но и обвинил Сталина в «компрадорском перерождении». В данном случае он не ошибался, не понимая лишь того, что «перерождение» Сталина было по-своему закономерным и диктовалось не столько личными качествами генсека, сколько конкретными историческими условиями.

Проницательный Василий Шульгин, будучи монархистом и противником коммунизма, ещё в 1920 году напророчил неизбежность поворота большевиков от марксистской ортодоксии к новому варианту «царизма»: «Мертвящий коммунизм будет эпизодом, уйдёт в теоретическую область, в глупые слова, в идиотские речи, его сдадут в музей, а жизнь войдёт в старое русло при новых властителях». Тогда он писал, что имя нового «царя» пока не известно, и ясно лишь то, что им будет не Ленин и не Троцкий: «На этих господах висят несбрасываемые гири – они не могут отказаться от социализма (Шульгин имел в виду коммунизм. – Слово.), они ведь при помощи социализма схватили власть. Они должны нести этот мешок на спине до конца, и он их раздавит. Тогда придёт Некто, который возьмёт от них их «декретность», их решимость принимать на свою ответственность невероятные решения, их жестокость. Но он не возьмёт от них их мешка. Он будет истинно красным по волевой силе и истинно белым по задачам, им преследуемым. У него нижняя челюсть одинокого вепря…».

Сталин и оказался тем Некто, приход которого предсказал Шульгин. «Красный цезарь» стал править с помощью строгой директивности и жёсткого контроля по выполнению указаний на всех этажах административной лестницы.

Троцкий в изгнании негодовал по поводу «вырождения партии», ссылаясь на своего единомышленника Адольфа Иоффе: «Решающее большинство партии гораздо больше заинтересовано в назначениях и повышениях, чем в вопросах теории или в событиях международной революции. В нашей политике они видят донкихотство». От себя Троцкий добавлял: «Бывшие помещики, капиталисты, адвокаты включились в государственный аппарат, а кое-кто и в партию. К ним надо прибавить огромное число обывателей, которые, убедившись в крепости советского государства, устремились на ответственные должности. Вся эта огромная и разношерстная армия стала естественной опорой термидора».

Троцкому явно не хватало объективности: в партию и на госслужбу принимались и многие выходцы из рабоче-крестьянской среды. Сталин отдавал им предпочтение перед остальными, подчёркивал свою близость к ним. Поддержала Сталина и часть инженерно-технических кадров, полагавших, что мобилизационная экономика открывает возможности для крупных технических проектов, не выполнимых без концентрации государственных средств.

На пленумах ИККИ ещё произносились фразы о «назревании нового тура войн и революций», а Сталин уже умерял революционный энтузиазм в своей партии. Он заговорил о том, что большевистская власть является фактической наследницей царского режима. Георгий Димитров законспектировал в своём дневнике высказывания Сталина, относящиеся к 1937 году: «Русские цари сделали много плохого. Но они сделали и одно хорошее дело – сколотили огромное государство. Мы получили это государство в наследство. И впервые мы, большевики, сплотили и укрепили это государство как единое и неделимое не в интересах помещиков и капиталистов, а в пользу трудящихся. Каждый, кто попытается разрушить единство социалистического государства, – заклятый враг народов СССР. И мы будем уничтожать каждого такого врага. Будь он и старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью».

В 1936 году была принята новая Конституция СССР, ставшая открытым вызовом трубадурам мировой революции: в ней о «революционных боях» не было сказано ни слова. Выражение «мировая революция» вообще ушло из языка официальной пропаганды. Реабилитировались понятия «родина», «отечество», «патриотизм», в 20-е годы употребляемые в негативном, ругательном смысле. Восстанавливалось преподавание отечественной истории в школах и вузах. Стали положительно оцениваться многие деятели русской истории и культуры.

В марте 1936 года в интервью американскому журналисту Рою Говарду Сталин назвал идею мировой революции «трагикомическим недоразумением» и «чепухой». Троцкий в эмиграции возмущался: «Зачем же в таком случае существует Интернационал?», назвав Сталина «могильщиком большевизма».

 

ЗАКАТ КОМИНТЕРНА

 

Понятно, что Коминтерн не мог остаться в стороне от происходившего в СССР и в мире. Кардинальный перелом в его стратегии и тактике произошёл после установления в Германии гитлеровского режима. В мае 1934 года исполком Коминтерна возглавил верный соратник Сталина болгарин Георгий Димитров. Кроме него, в руководящие органы Коминтерна вошли Молотов, Мануильский, Морис Торез, Пальмиро Тольятти и другие люди, которым Сталин полностью доверял.

Была проведена структурная реорганизация Коминтерна, ликвидировались многие коминтерновские подразделения – потребители бюджетных денег. Были разогнаны все учебные заведения ИККИ, не исключая и Ленинскую школу. Изменился механизм взаимодействия между политбюро ЦК ВКП(б) и ИККИ. Теперь ни одно серьёзное решение не могло быть принято Коминтерном без согласования с политбюро.

Состоявшийся летом 1935 года седьмой конгресс Коминтерна утвердил тактику народного фронта, нацеленную на развёртывание массовой борьбы против фашизма, противодействие которому объявлялось приоритетной задачей, означавшей отказ от социалистических революций в пользу демократических правительств.

Димитров предложил изменить методы руководства компартиями со стороны Коминтерна – ослабить директивность, предоставить зарубежным коммунистам самостоятельность, учитывать своеобразие условий в отдельных странах, не допускать шаблонного подхода и подмены конкретики общими положениями и трафаретными формулами.

Эти новации вызвали резкое недовольство Белы Куна, видевшего в них окончательный отход от идей всемирной революции. Кун выступил с критикой лидера французских коммунистов Мориса Тореза, успешно осуществлявшего в своей стране тактику «народного фронта». Торез был обвинён в отказе от диктатуры пролетариата. Сталин встал на сторону своего соратника Тореза. Бела Кун был арестован и по приговору трибунала расстрелян. Эту участь разделили Яков Ганецкий, Христиан Раковский, Иштван Бирман, Ян Берзин и другие видные интернационалисты.

Чтобы обосновать ликвидацию активистов мировой революции из числа иностранцев, Сталин заявил, что через Коминтерн в СССР проникают шпионы и диверсанты. В декабре 1935 года секретариат ИККИ принял постановление, в котором говорилось о «преступно небрежном отношении некоторых компартий к даче рекомендаций для перевода в ВКП (б), что привело к проникновению в ВКП(б) шпионских, диверсионных и классово-враждебных элементов». Один из руководителей Коминтерна Мануильский написал письмо в НКВД, требуя провести серию мероприятий «против проникновения в СССР шпионов и диверсантов». Предлагалось исключить любые возможности для нелегального перехода советских границ со стороны «поляков, финнов, латышей, литовцев и эстонцев как партий, неблагополучных по провокации»; ограничить приезд политэмигрантов в СССР; запретить всем организациям, кроме специальной комиссии при ЦИК СССР, решать вопросы, касающиеся въезда и пребывания в СССР иностранцев; провести специальную проверку всех политэмигрантов, находящихся на советской территории; «принять меры к высылке из СССР политэмигрантов, которые, не будучи больными, систематически уклоняются от работы и паразитически живут за счёт МОПР».

После этого 15 тысяч политэмигрантов, находившихся в Советском Союзе, подверглись тщательной проверке со стороны НКВД. Для многих она заканчивалась арестами и судами. Из аппарата Коминтерна были уволены около сотни сотрудников. Димитров и Мануильский просили ЦК ВКП(б) помочь Коминтерну в подборе новых работников. В своём письме они указывали: «В прошлом аппарат Коминтерна укомплектовывался преимущественно за счёт кадров иностранных компартий, особенно нелегальных, располагавших большими эмигрантскими резервами в СССР. Опыт показал, что такой способ укомплектования аппарата Коминтерна в нынешних условиях опасен и вреден».

В марте 1937 года Сталин получил письмо от венгерского коммуниста Варги, который, описывая обстановку в аппарате ИККИ, отмечал: «Ненависть к иностранцам свирепствует. Иностранцы без разбора рассматриваются как шпионы. Эта всё более расширяющаяся ненависть к иностранцам вспыхнула вследствие массовых арестов иностранцев. Находящиеся на свободе в Советском Союзе кадры вследствие массовых арестов деморализованы и обескуражены. Распространяется опасная атмосфера паники. Даже честнейший иностранный революционер не может быть уверен в своей свободе. Многие вследствие постоянной боязни стали полусумасшедшими». Стоит отметить, что сам Варга избежал политических репрессий. Впоследствии, став академиком, он занял высокое положение в Академии наук СССР.

Во второй половине 30-х годов Коминтерн мало напоминал ту организацию, которую создавали Ленин, Троцкий и Зиновьев. Коминтерн, отступив от идеологии мировой революции, окончательно превратился во вспомогательное орудие советской внешней политики. Сметы расходов Коминтерна из года в год сокращались.

Сталин был готов без особого волнения «разменять» Коминтерн на геополитические преимущества для СССР, что с особой отчётливостью проявилось при подписании пакта о ненападении с Германией в августе 1939 года. Димитров в своём «Дневнике» законспектировал сталинские указания, прозвучавшие в те дни: «Деление капиталистических государств на фашистские и демократические потеряло прежний смысл. Война идёт между двумя группами капиталистических стран за передел мира. Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если бы руками Германии было бы расшатано положение Англии. Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались».

Очевидно, что к подписанию пакта с Германией советскую дипломатию вынудили неумные политические манёвры правительств Англии и Франции, стремившихся направить гитлеровскую агрессию на восток. Советскому Союзу просто не оставили выбора. Понятно, что резкая смена политических установок СССР и Коминтерна вызвала отток людей из компартий европейских стран, но для Сталина это не имело большого значения: для сохранения геополитических преимуществ, открывшихся после советско-германского пакта, он готов был вообще отказаться от Коминтерна. В апреле 1941 года «кремлёвский цезарь» впервые озвучил мысль о возможности роспуска Коминтерна.

Однако имелось обстоятельство, не позволявшее торопиться с таким роспуском: Коминтерн уже служил государственным интересам СССР, являясь испытанным источником разведывательных кадров, нужных советским спецслужбам. При нём существовала тайная лаборатория по изготовлению нелегальных паспортов и других нужных разведчикам документов. Немало коммунистов из Германии, Италии, Франции, Чехословакии, Югославии и других стран прошли подготовку на специальных курсах по разведывательному делу и ведению диверсионной войны.

Опыт этих курсов сильно пригодился, когда вероломный Гитлер начал войну против Советского Союза. С началом войны главной задачей Коминтерна стала борьба против гитлеризма. 24 июня 1941 года Димитров отправил письмо руководству компартии Англии, в котором разъяснял: «Не надо изображать вероломное нападение германского фашизма на СССР как войну между двумя системами – капитализмом и социализмом. Советский народ ведёт отечественную войну в защиту своей страны против фашистского варварства, не навязывая никому своей социалистической системы». В директиве ИККИ зарубежным компартиям подчёркивалось: «Болтовня о мировой революции оказывает услугу Гитлеру и мешает международному объединению антигитлеровских сил».

Коминтерн взял на себя организацию движения Сопротивления в Европе. Оно как нельзя лучше вписывалось в военно-политические расчёты советского руководства. 30 июня 1941 года Вячеслав Молотов заявил Димитрову: «Каждый час дорог. Коммунисты должны везде предпринимать самые решительные действия в помощь советскому народу. Главное – дезорганизовывать тыл врага и разлагать его армию». Исполком Коминтерна взялся за радиопропаганду, направленную на оккупированные немцами и японцами страны.

Наступивший после Сталинградской битвы коренный перелом в ходе военных действий на советско-германском фронте открыл путь к Победе Советского Союза в войне, высветил перспективы превращения его в мощную державу, в ключевого игрока мировой политики. На фоне этих обстоятельств Коммунистический Интернационал был распущен. Это произошло в мае 1943 года.

Вопрос был решён на заседании политбюро в кремлёвском кабинете Сталина. Описывая это заседание, Димитров рассказал, как глава ВЦИК Калинин попытался предотвратить роспуск Коминтерна, заявив, что его руководящие органы нужно «переселить» в Лондон. Коллеги по политбюро подняли «всесоюзного старосту» на смех. Сталин на том заседании заявил: «Мы переоценили свои силы, когда создавали Коммунистический Интернационал, и думали, что сможем руководить движением во всех странах. Это была наша ошибка. Дальнейшее его существование будет дискредитацией идеи Интернационала, чего мы не хотим. …Компартии, входящие в Коминтерн, обвиняются в том, что они являются якобы агентами иностранного государства, и это мешает их работе среди широких масс. С роспуском Коминтерна этот козырь выбивается из рук врагов».

Ликвидируя Коминтерн, Сталин демонстрировал мировому сообществу свой разрыв с «классическим» марксизмом, с идеями мировой революции и свою готовность проводить традиционную политику разделения сфер влияния на планете. Геополитические позиции Советского Союза ставились выше, чем теоретические догмы.

 

Слово, 6.03.09; 20.03.09