Журнал «Золотой Лев» № 195-196 - издание русской
консервативной мысли
(www.zlev.ru)
М.В. Ремизов
Еще
раз о режиме искусственной деполитизации
Коней не меняют никогда, пока они сами не сдохнут
На Западе подъем популизма уже произошел. Он
персонифицирован фигурой Барака Обамы.
Пример этого политика говорит о том, что популизм может
быть очень мощной технологией по реанимации политической системы и
деморализованного общества. США в последние годы правления Буша были
деморализованным обществом – и на уровне его отношений с внешним миром, и на
уровне его отношений с собственной властью и, главное, на уровне его отношений
с накопившимся грузом проблем. Популистский проект под названием «Барак Обама»
разрешил ситуацию морального кризиса, превратив его в новое моральное лидерство
США.
Однако наблюдение за организацией политического процесса в
США при Обаме приводит к выводу, что популизм в этом случае был не стихийной
силой, которая берет все новые и новые рубежи, а умеренно контролируемым и
моделируемым проектом. Это популизм под контролем элит. Поэтому маловероятно,
что процесс пойдет дальше, и популистская революция в США пожрет свое темнокожее
дитя.
***
В России сейчас и общество, и государство находятся в
крайне тяжелом моральном кризисе. Царит ощущение тупика и общенационального
бессилия: «ничего нельзя сделать». Недаром довольно
очевидные слова Андрея Громова о лжи и воровстве вдруг вызвали такую
бурю эмоций в Интернет-пространстве.
Суть морального кризиса сводится к полному отсутствию
взаимной требовательности в отношениях власти и общества. Люди ничего не ждут
от государственной власти. Доверие к высшим лицам государства – это доверие
безразличия, основанное на полном отсутствии требовательности по отношению к
государственной системе.
Россия беременна каким-то движением, которое сделает заявку
на создание атмосферы новой требовательности в отношениях между обществом и властью. Сначала – требовательности народа в отношении власти, а
затем – власти в отношении различных слоев общества. Это своего рода этическая
революция, которая может и должна быть популистской. Именно политический
популизм способен связать общество и власть, создать между ними сначала
эмоциональную, а потом институциональную связь.
С идеологической точки зрения, любой популизм ситуативен.
Это всегда ответ на запрос духа времени, который практически никогда не
совпадает со «школьной» демаркацией политических идеологий. Популизм – это
всегда идеологический синтез. В нашем случае он способен иметь и
националистические, и социалистические, и либеральные обертона. При этом
наибольший вопрос возникает с последним: «либеральный популизм» звучит для нас
как оксюморон. Но он не бессмыслен. Возможно, он будет связан с проблемой
обретения человеком гражданского достоинства, как определенной
неприкосновенности по отношению к практикам внеэкономического насилия и практикам
отчуждения политической воли. Способность сказать «нет» отчуждающим практикам
связана с традицией гражданского либерализма, либерализма достоинства.
Разумеется, у меня нет уверенности, что у нас такой
популизм появится. Но шансы на выход из морального кризиса связаны именно с
ним.
Популизм как любое сильнодействующее средство не может быть
рутиной управления. Точно так же, как харизма нуждается в рутинизации и
институционализации, популистские технологии являются порождающим принципом
новой реальности, но не могут быть постоянным режимом управления.
***
Почему у нас нет популистской политики, если она
исторически востребована?
Интересна в этой связи оценка Глеба Павловского, который говорит о том,
что существующий российский режим «заточен» под ограничение рискованных для
него политических практик, в том числе, популистских. Но ценой «запрета на
популизм» является убийство политики как таковой.
Ведь со времен античности популизм является необходимой
составляющей любой публичной политики. Тяжба между республиканским элитизмом и
демократическим популизмом является ее нормальной интригой. Убивая одну из
сторон этой диалектической пары, мы убиваем политику как таковую. И вследствие
этого делаем общество непригодным к производству политической власти. Т.е.
власти, способной представительствовать, способной осуществлять коллективное
целеполагание, способной обуздывать бюрократию. Способной, одним словом,
осуществлять суверенитет.
Именно убийство популистского начала в русской политике
делает русскую власть политически инвалидной, а русскую бюрократию –
безответственно доминирующей и самодовлеющей силой. Бюрократию не следует
демонизировать. Но у нее есть известная особенность: предоставленная самой
себе, лишенная политического контроля, она пожирает самоё себя и превращается в
собственную противоположность. Нечто абсолютно дисфункциональное и
неуправляемое.
В этом смысле, режим искусственной деполитизации,
выстроенный в России, имеет своим пределом не только моральное разложение, но и
банальную неуправляемость государственного аппарата. И судя по выражениям
первых лиц государства, мы к этому пределу вплотную приблизились.
***
Что лежит в основе российского режима искусственной
деполитизации? Глеб Павловский, в уже упомянутом рассуждении, говорит о некоей
задаче «выхода из истории», которая стоит перед новой Россией. Т.е. режим
сдерживания популизма и сдерживания политики предстает как режим сдерживания самой
истории, по аналогии с европейским «постисторическим» проектом, выстроенным под
лозунгом «никогда больше!».
На мой взгляд, ситуация несколько банальней. Лозунг
«никогда больше!» значит у нас совсем не то же самое, что в Европе. Там он
означает «никогда больше не допустить большой войны и геноцида», здесь, всего
навсего, – «никогда больше не допускать смены власти». И именно эта задача
довольно успешно и систематично решается правящей группой, начиная, по меньшей
мере, с 1996 года. Решается под разными лозунгами – но с неизменным результатом.
В 90-е годы нам говорили, что коней на переправе не меняют.
В нулевые годы нам говорили, что достигнутая стабильность и растущее
благополучие являются несомненным залогом и основанием для политического
воспроизводства власти. Сегодня нам снова говорят, что на переправе коней не
меняют, т.е. что в ситуации кризиса изменять политические институты нельзя.
Получается, что коней не меняют никогда, пока они сами не сдохнут. Власть не
меняется – ни в условиях успеха и благополучия, ни в условиях кризиса прежней
модели развития.
Но сама эта позиция и есть главный фактор нашего кризиса –
и морального, и управленческого.
Поэтому начать нужно с того, чтобы поставить ее под вопрос.
Сказать, что нужны перемены, в том числе, в кадровой политике. У нас есть некие
институты-персоналии, которые прочно привязаны к той модели развития,
под которой кризис подвел черту. Эти люди, будучи заложниками собственного
опыта, в том числе, собственных успехов, вряд ли будут способны создать новую модель
развития, которая будет адекватна кризисной и посткризисной эпохе. Поэтому
первые институциональные изменения – это изменения кадровые.
И второе. Сегодня как никогда актуальна старая песня о
необходимости сочетать укрепление президентской власти с публичной политической
конкуренцией на парламентской площадке, ведущейся за право формирования
правительства. Эта модель обеспечила бы устойчивость русской политической
системы, при условии создания приводных ремней элитного консенсуса.
Общество пришло в движение, и нужно дать ему механизмы
здоровой политической самореализации. Но если такой возможности не будет
создано, то общество, к сожалению, не взорвется бунтом или революцией.
На протяжении всех минувших лет русской формой бунта были
эскапизм и десоциализация. Они и станут ответом на невозможность политического
участия.
И это гораздо страшнее, чем любая революция.
АПН, 16.04.09