Журнал «Золотой Лев» № 197-198 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

О доносах против публикации авторов-консерваторов[1]

 

А.Ф. Филиппов

 

Не надо заниматься интеллектуальным мошенничеством[2]

"Революция справа" в пределах только академии

 

 

Русский журнал: Уважаемый Александр Фридрихович, согласны ли Вы с тезисом Валерия Анашвили о том, что литературу, посвященную консервативной революции, не следует публиковать в таком количестве? Вообще, могут ли идеи консервативной революции сегодня иметь политическую релевантность?

Александр Филиппов: В силу того, что этот вопрос так или иначе был спровоцирован рецензией, которую опубликовал Валерий Анашвили в журнале «Пушкин», я бы хотел начать с небольшой исторической справки. Хотя рецензия посвящена недавно вышедшим переводам Фрайера и Юнгера, упоминается там также и Шмитт. Насколько мне известно, все три автора в наш политико-философский, политико-социологический контекст впервые были введены именно мной. Конечно, когда речь идет о Юнгере, тут основная заслуга не моя, но Александра Михайловского, который сделал прекрасный перевод «Рабочего», не говоря уже о последующих. Но поскольку здесь у нас, кажется, не поднимают на щит, а приносят в жертву, я бы хотел взять часть если не славы, так ответственности на себя. Около 20 лет назад я опубликовал в одном из сборников ИНИОН «Философские основания теорий международных отношений» довольно большую статью в двух частях как раз о Шмитте, Юнгере и Фрайере. Потом я написал на эту тему книгу, которая, к сожалению, так и не вышла, но какие-то ее фрагменты удалось переиздать в начале 90-х годов в журнале «Россия XXI» у Кургиняна. Журнал трудно назвать суперпопулярным, но все-таки кто хотел, тот читал. А мой первый перевод работы Шмитта о понятии политического вышел в 92-м году в журнале «Вопросы социологии», который был основан мною же совместно с моими коллегами. И лишь почти через десять лет после этого – и, соответственно, – десять лет назад вышла первая книга Шмитта, которую мне удалось издать, составив ее из трех небольших работ, «Политическая теология». И только с издания в 2005 году «Диктатуры» публикации участились, интерес явно обострился.

Так что история со всеми этими авторами, их переводами и изданиями очень старая; четверть века (я начал заниматься Шмиттом раньше, чем начал писать о нем и переводить его, примерно, в 1983 году) – это довольно долго. И занимаясь всем этим долгие годы, я привык к тому, что это, в принципе, мало кому нужно. Первые лет пятнадцать особого интереса не было. Однако я этим занимался, потому что интересно было мне, и я буду этим заниматься, независимо от того сохранится ли к этому такой же интерес, какой вдруг обозначился сейчас, и независимо ни от каких рассуждений о своевременности и оправданности этих занятий. Конечно, я хочу публиковать результаты своих трудов, что и делаю, насколько удается. Публикую свои исследования как второисточники, публикую переводы как первоисточники. Когда могу – перевожу сам, когда не могу – способствую появлению чужих переводов. И в этом смысле я считаю, что любая постановка вопроса в духе: а зачем вы это делаете? – она какая-то дикая. Мне это интересно, и я считаю это необходимым и достаточным условием.

Другое дело: почему мне это интересно? Мне это интересно потому, что помогает понять, что было, что есть и что будет. Например, Шмитт помогает мне это понять очень хорошо, а, скажем, Фрайер – куда меньше. Юнгер же помогает – видимо, я просто недостаточно глубоко его знаю – понять только небольшую часть…

Вторая часть вопроса: имеют ли эти тексты политические импликации, и если да, то отдаю ли я себе в этом отчет… Да, у текстов Шмитта есть политические импликации в современной жизни России, и я отдаю себе в этом отчет. Однако политические импликации можно интерпретировать по-разному. Есть точка зрения, высказанная Анашвили, и я не могу сказать, что она всегда была мне совершенно чужда. Суть ее в следующем – люди, будьте бдительны, фашизм наступает, опасайтесь коричневой угрозы… Одним из первых моих побудительных мотивов, когда я только начинал заниматься этим, было как раз желание посмотреть и показать, как устроена та аргументация, которая при наивном использовании одними людьми или циничном и хладнокровном использовании другими, может привести ко всем известным печальным последствиям. Это не противоречит словам об интересе. Это и было интересно! Тем более на закате советской власти, когда аргументация, которую принято у нас называть консервативной, только-только пошла в ход. У меня была совершенно наивная точка зрения, она была действительно наивной, потому что я думал о людях чуть лучше, чем они на самом деле есть.

Я полагал, что люди просто путают, они думают, что у нас социализм был, а национал-социализма не было, что, грубо говоря, не получилось с социализмом, так может получиться с национал-социализмом. И я хотел показать, что разницы между ними, в принципе, большой нет, путь этот однажды пройден, и булочку эту мы уже съели и теперь давимся. Это был первый побудительный порыв, и я не могу сказать, что он полностью иссяк. Просвещение вещь полезная, и человек, знакомый с источниками, является более состоятельным и ответственным гражданином, чем тот, который с ними не знаком. А знание немецких источников позволяет лучше понять советскую жизнь 20-х—30-х гг., это правильно и в отношении марксистов, и в отношении радикальных консерваторов.

Но время идет, и начинаешь закапываться во все это глубже. И тогда оказывается, что есть и другая сторона дела. Она состоит в том, что аналитическая сила и способность к точному пониманию происходящего оказалась у тех авторов, которыми я занимался, куда выше многих других.

Но разве дело во мне? Для меня стало шоком понимание того, какую огромную популярность за последние 15 лет приобрели эти авторы в левых кругах. Популярность того же Шмитта именно среди левых превосходит все ожидания, я к этому еще вернусь. Здесь я бы хотел сделать сначала небольшое отступление. Вообще для меня занятия Фрайером были сначала немножко скучны. А важен он стал тогда, когда я понял, что в некоторой существенной части левые просто обокрали Фрайера. Вся критика индустриального общества, которую мы с вами знаем по литературе 60-х годов, не на сто процентов, конечно, но в большой мере списана с Фрайера. Всё, что было сказано против капитализма, всё, что было сказано против интегрированности рабочего класса в капитализм и так далее, совпадает с размышлениями Фрейера. Когда я вижу сходство между Лениным в его ранних сочинениях и Фрайером в его методологических работах по социологии, – как на это реагировать? По меньшей мере, делать достоянием гласности. Здесь я бы хотел проговорить только один идейный ход, который позволяет понять очень многое.

Социализм изначально планировался как всемирное предприятие. Когда же он замыкается в границах государства, то он превращается в тот или иной вариант национального социализма, и дальше уже все зависит от того, как проектировать нацию и что с ней делать. Так что, если вы занимаетесь подобной критикой капитализма, если вы пользуетесь такого рода аргументами, то будьте уверены – вас уже вдалеке, приветливо улыбаясь, поджидает сами знаете кто. История советской идеологии в этом отношении очень интересная, потому что одно дело идеология временно замкнутого государства, готового разомкнуться на, в принципе, беспредельные, как на гербе, просторы, а другое дело – внятное замыкание в границах, когда акцент переносится на понятие «народ». Чтение Фрайера здесь очень инструктивно и поучительно, хотя сказать, что он ключ ко всему, было бы ошибкой.

Что касается левых, то у них где-то в начале 90-х, есть у меня такое ощущение, кончился запал. Я не понимаю, почему у нас в России не читают Адорно, хотя его наиздавали "читай – не хочу". Но почему его перестают читать с такой страстью на Западе, я понимаю: он им надоел, надоел Адорно, надоел Маркузе, надоел Фромм, даже Хабермас, хотя это вопрос особый. Надоела одна и та же фигура аргументации, которая все время повторяется. Западу необходимо остаться внутри более широкого дискуссионного поля, внутри поля радикального неприятия либерализма, и в этом поле найти какие-то новые ресурсы. Фрайера там мало читают, интерес к нему, конечно, есть, но он не велик. Юнгер более важен для философов, а вот Шмитт – фигура номер один для политических ученых. И обнаруживается, что очень многие вещи, связанные с антикапиталистическим мышлением, позволяющим заглянуть за горизонт настоящего куда-то в будущее, открываются именно при помощи Шмитта.

Так что, отвечая напрямую на ваш вопрос о том, получают ли те, кто у нас именуются правыми, какой-то дополнительный ресурс за счет того, что и Шмитт, и Юнгер, и Фрайер становятся доступным, я говорю: да, получают. Но вопрос ведь должен быть продолжен: а что же «левые»? Некоторые левые уже читают у нас Шмитта, причем активно, и это происходит в русле мировой тенденции. Но вообще понимание того, насколько условно размежевание правого и левого в наши дни, должно стать более распространенным. Даже исторически все выглядело очень интересно, совсем не так, как можно подумать, глядя ретроспективно. Про Беньямина и его уважение к Шмитту все знают. Но ведь и Лукач уважал Шмитта, хотя и не мог этого показать, живя в СССР. Конечно, Лукач как представитель революционного правительства мог бы вполне его шлепнуть, если бы случай представился, но Лукач как интеллектуал говорил: "Ну, хоть с кем-то поговорить можно!" Если брать второй том сочинений Лукача, того собрания, которое было издано еще при его жизни, то там вы найдете такие, примерно, высказывания о Шмитте: мол, вот это настоящая сволочь, с которой можно бороться, не то что эти слизняки буржуазные… Если вы берете, наоборот, Шмитта, то о Ленине и Лукаче он говорит примерно так же: он уважает откровенных врагов, и он разделяет их антибуржуазность. Это все, правда, ранний Шмитт, Шмитт еще до нацизма. Его теоретические работы 30-60-х гг. – это целый мир, я думаю, у нас еще нет почвы для постановки тех вопросов, на которые он дает ответы. Это можно было бы сделать предметом отдельного разговора.

Задержимся ненадолго у раннего Шмитта. Еще раз, уже без ссылок на авторитеты и состояние умов за кордоном. Почему он важен? Я назову не то что не все, но даже не все важные пункты, только несколько.

1. Он ставит вопрос о силе права. О том, что просто уповать на норму, на формальную процедуру, значит в политической жизни поставить само право под угрозу.

2. Он ставит вопрос о правильном понимании демократии и либерализма. Кто не замечает, что демократия всегда предполагает исключение групп людей из числа допущенных к основным правам гражданина, тот заблуждается и не ставит вопрос об основаниях этого исключения. Если вопрос не поставлен, он не исчезает.

3. Шмитт говорит о том, что доверие формальным процедурам, доверие легальному порядку, – вещь не самоочевидная, изменчивая. Бывают времена, когда формальный порядок кажется выхолощенным. Ленин бы сказал: по форме правильно, а по существу издевательство. В политической жизни так бывает, что в ответ можно получить рассуждение о правильности формальной процедуры и святости права. Что получается из таких непоняток, можно не рассказывать.

4. Шмитт говорит, что высшим экзистенциальным напряжением человека является напряжение на войне. То же говорит Юнгер, Юнгер ранних 30-х. гг., Шмитт говорит, что основание солидарности, которая возникает в политической жизни, это солидарность народа, противостоящего другим народам. Мы можем ужасаться и проклинать. Но кто бы стал сомневаться, что это описание не лишено убедительности именно как описание?

5. Шмитт говорит, что в основание солидарности невозможно положить ни рациональность, ни сухое формальное право. Он говорит о значении мифа, он обращается то к Сорелю, то к Гоббсу, но он не творит мифы, и он не продвигает в массы «Миф XX в.». Он говорит: вот так оно бывает. Кто-то хочет сказать, что мифов нет, что их не конструируют? Что достаточно крикнуть «не хочу», помолиться на портрет (по выбору) и вся политическая мифология исчезнет? А если не исчезнет, то Шмитт виноват?

Впрочем, не будем утомлять читателя перечислениями. Сомневающихся все равно не убедить. Остается лишь высказать позицию.

Позиция же моя такова. Я вижу внезапно и непонятно чем спровоцированное развитие медвежьей болезни, причиной которой объявлены академические издания переводных авторов. Нам говорят: отсюда шаг до нацизма. Это злостный навет. Я знаю историю вопроса. Всё, что я знаю об истории становления нацизма в Германии, прямо опровергает тезис о том, что он возникает в силу чтения работ Юнгера, Шмитта и других людей подобного же рода. Он возникает совсем по-другому, если хотите – можем это обсудить… Если такое или подобное развитие настигнет нас (а я считаю, что время точно таких развитий прошло и нам грозит другое), то опять же по другим причинам. Так что не надо наводить тень на плетень и заниматься интеллектуальным мошенничеством.

Нормальное же отношение тех левых, которые Шмитта с Юнгером по-прежнему не принимают, это, на мой взгляд, – взять с полок своих Лукачей и Адорно и пустить их в дело. И, может, всё у них получится. Про тех, кто мог бы взять с полок своих Хайеков, я и не говорю. У них уже все получилось.

 

Беседовал Александр Павлов

 

РЖ, 12.05.09

 

А. Михайловский

 

Налицо антагонизм

"Революция справа" в пределах только академии

 

Я воспринимаю нежданно-негаданно вспыхнувшую дискуссию вокруг классиков консервативно-революционной мысли как добрый знак. Во-первых, совершенно очевидно обрисовываются контуры того самого «пространства публичности», на отсутствие которого любят сегодня сетовать российские – и не только левые – интеллектуалы. Причем дискуссия появляется там, где ее инициаторы, казалось бы, ожидали услышать в ответ лишь недовольное ворчание «в пределах только академии». Во-вторых, обнажилось институциональное измерение этого «пространства» – прежде всего, крепко стоящие на ногах и даже имеющие свою стратегию издательства. В-третьих, удивило и – не скрою – обрадовало отсутствие среди попираемых Юнгера, Шмитта, Фрайера имени Мартина Хайдеггера. Что это? Случилось чудо? Хайдеггер, наконец, реабилитирован?

Возбуждение московских левых из «Свободного мира» аккурат ко Дню Победы дает повод поразмышлять об особенностях интеллектуального восприятия (или рецепции, как кому угодно) в России право-консервативных авторов и поупражняться в «анатомии скандала» (Федье). С серьезным запозданием у нас воспроизводится французский спор на тему «х и нацизм», который в самой Франции уже выдержал несколько переизданий. Последнее на моей памяти приходится на 2004/2005 год. Публицист Эммануэль Фай, которому, видимо, не давали покоя «лавры» Виктора Фариаса, вновь разоблачал «нацизм в философии Хайдеггера», а молодой и перспективный исследователь Гоббса Ив Шарль Зарка в журнале «Le Monde» ополчился на французский перевод книги Шмитта 1938 года "Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса". Соответственно, им оппонировали мелкие наследники Франсуа Федье, в том числе Ален де Бенуа со товарищи, который два года назад выпустил книжку «Актуальность Карла Шмитта». Оставим за скобками вопрос о борьбе за символический капитал: обсуждать его после Бурдье значит говорить банальности. Здесь можно сделать другое социологическое наблюдение. Зарка возмущался не только тем, что Шмитт – нацист, но и тем, что именитое издательство «Seuil» опустилось до того, что издает нациста (в «Seuil» выходят книги Деррида и Ваттимо). Ведь Шмитт – «никудышный писатель, зато хороший идеолог, вполне дотягивающий до уровня Розенберга или Дарре».

Так вот, теперь от бессильной ярости заклокотали и леволиберальные интеллектуалы в Москве, как под копирку списывая третьеразрядные аргументы своих собратьев из свободолюбивой Франции. Скажем уверенно по поводу первого аргумента: «х – нацист». Как для французской, так и для российской ситуации характерно, что критики консервативных авторов подменяют (или боятся признать?) чисто политическое различие (ну куда деваться, конечно, в духе Шмитта: «друг-враг») между левым и правым, моральным или эстетическим различением. Вот и получается, что эссе «Революция справа» – это «неприятная книжка».

И не менее уверенно по поводу второго. Действительно, на рубеже 1990-х–2000-х ситуация как-то незаметно изменилась, стало возможным, что в одном издательстве выходят Деррида, Хайдеггер, Делез и Юнгер – именно в такой последовательность этих авторов выпустило московское издательство «Ад Маргинем» (а чем не «Seuil»?). Но это не дань мультикультурализму, толерантности и либерализму. И даже не след «невидимой руки рынка». Наоборот, политика издателей (заметим, людей с философским или широким гуманитарным образованием и интересом) говорит об усталости от политкорректности и нежелании мириться с полной деполитизацией мысли и печатного слова (кстати, я уже пробовал описать причины актуальности Шмитта). Да, действительно, большинство своих продуктивных идей левые (сначала Беньямин, потом шмиттомарксисты в Италии, потом Агамбен, Жижек и Муфф) позаимствовали у правых и не вернули обратно, а авторы масштабом поменьше подвергли бывших заимодавцев остракизму. Но – отдадим должное – современных новых правых (и в России и в Европе) отличает куда большая скудость мысли. И получается, что все жаждут прильнуть к истокам. Почему? Потому что Шмитт и Хайдеггер были начитанные, потому что они знали латынь и греческий, потому что они брали на себя труд освоить фолианты Бодена, Гроция, Пуфендорфа, Дильса-Кранца, наконец. Потому что они, по удачному выражению, Эрнста Юнгера, хотели «найти и вернуть то, что всегда лежало и будет лежать в основе всякого жизнеспособного порядка». И более того, понимали, что для этого всегда необходима революция. Потому что к ним трудно приложить страшное обвинение: «ты не холоден и не горяч».

Но я все же не соглашусь с Александром Филипповым: размежевание правого и левого в наши дни нисколько не условно. Всякому очевидно, что поле наэлектризовано, что здесь налицо антагонизм, который будет только возрастать. И это хорошо. Значит, деполитизация интеллектуалов, их перерождение в «говорящие головы» из телевизора – не окончательный процесс. Правое и левое – принципиальные позиции, которые нельзя свести друг к другу, даже если у них общий враг – будь-то новый глобальный империализм или «фашистское государство» нового извода.

Подвожу итог этим коротким размышлениям. Многие критики Шмитта спрашивают себя и других, можно ли опираться на политическое учение мыслителя, который долгое время был сторонником национал-социализма. Вопрос оправдан, но реакцией на него не может быть простое игнорирование «неудобных фигур» вроде Шмитта, Эрнста Юнгера или Мартина Хайдеггера. Либеральному миру нужны антилибералы такого масштаба, чтобы распознать собственную слабость. Не стоит приносить свободу мысли в жертву политической корректности.

И немного об Эрнсте Юнгере, потому что рецензия Анашвили в журнале «Пушкин» была посвящена подготовленному мной тому политической публицистики Эрнста Юнгера «Националистическая революция» (кстати, полные переводы политической публицистики Юнгера 1920–30-х вышли несколько лет назад в Италии и Польше). Здесь хочется сказать: distinguendum est inter et inter, или по-русски: не нужно валить все в одну кучу и к тому же пытаться быть нравственнее оккупационных властей Германии образца 1945 года. Даже в их глазах Эрнст Юнгер был – по сравнению с Хайдеггером и Шмиттом – настоящим ангелом. В рецензии цитировалась только статья Юнгера о «еврейском вопросе» с остроумным обыгрыванием одного пассажа в конце. Однако почему-то не обращают внимание на размышления Юнгера о тотальной войне и современной технике. Моей главной задачей как переводчика и редактора книги было показать, что Эрнста Юнгера вполне можно рассматривать как одного из хрестоматийных примеров немецкого политического интеллектуала первой трети XX века, который интенсивно общался не только с правыми, но и с левыми вроде Эрнста Толлера, Эрнста Никиша, Эриха Мюзама и Бертольта Брехта («невыносимый тип», по оценке Юнгера). Опять-таки обращаю внимание на его аналитические статьи о фотографии и пропаганде, которые я отобрал специально для сборника. Они были написаны в одно время с «классическими» текстами Кракауэра и Беньямина (чего, к сожалению, не знают их критики).

В самом деле, его позиция удовлетворяет, так сказать, практически всем ключевым параметрам. Во-первых, интеллектуал должен представлять определенное духовное течение. Как мы видели, Юнгер был — не только в глазах соратников — самым видным представителем так называемого нового национализма, который принципиально отвергал парламентскую демократию и стремился к весьма смутной альтернативе либерализма — авторитарному государству под руководством немецкого вождя. Во-вторых, интеллектуал выступает как сейсмограф грядущих изменений. В этом смысле автор "Тотальной мобилизации" и "Рабочего", обладая удивительным чутьем политических перемен и глубоким видением последствий современной техники, предоставил ценнейший материал для анализа и осмысления эпохи позднего модерна. В-третьих, интеллектуалам как воздух нужны культурные метрополии. Общественно-политические события, разветвленный рынок прессы, широкая аудитория, новые технические средства, наконец, ночная жизнь — всем этим Берлин конца 1920-х — начала 30-х годов располагал в изобилии. И Юнгер в полной мере воспользовался теми возможностями, которые предоставляла эта лаборатория современности. Наконец, для интеллектуала чрезвычайно характерно колебание между «критикой» (проблематизацией социальных и политических порядков) и «мандатом» (политической ответственностью депутата, партийного лидера, функционера или даже создателя коммуникативных сетей). Юнгер возглавлял поочередно несколько праворадикальных изданий, однако всякий раз неприязнь к организаторской работе одерживала верх. Посвятив себя в конечном счете чистой литературе, он оказался не готов пойти на пресловутое sacrificium intellectus, принести в жертву свою интеллектуальную независимость.

Отвечаю Валерию Анашвили на вопрос, почему бы не позволить быть Юнгеру в России немцем. В конце концов, достойные теоретические построения (а немцы здесь держат планку) всегда будут иметь релевантность. А вот относительно практической релевантности никто и не говорит. Сам Юнгер, переиздавая «Рабочего», замечал, что никогда не переоценивал влияния книг на политические события. Но если кто-то все же мечтает о политической релевантности приснопоминаемых авторов в РФ, то можно процитировать слова товарища Сталина, сказанные им по поводу национал-большевика и сменовеховца Николая Устрялова: «...Говорят, что он хорошо служит. Я думаю, что ежели он хорошо служит, то пусть мечтает о перерождении нашей партии. Мечтать у нас не запрещено. Пусть себе мечтает на здоровье...»[ Сталин И.В. Собр. Соч. Т. 7. С. 342.].

В завершение хочу обнадежить критиков Юнгера-Фрайера-Шмитта (слава Богу, без Хайдеггера). «Владимир Даль» обещает вскоре удивить нас изданием работ национал-большевика Эрнста Никиша, а другое консервативное издательство готовит к печати труды того самого русского национал-большевика Николая Устрялова. Когда все это выйдет, то нашу дискуссию – можно быть уверенным – ждет новый виток противостояния левых и правых, франкофилов и германофилов, патриотов и космополитов.

 

РЖ, 13.05.09