Журнал «Золотой Лев» № 207-208 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

Е.С. Холмогоров

Первые века истории Церкви[1]

Два града — мученики против магов

 

 

В основе византийского (то есть традиционно православного) мировоззрения лежал взгляд на мир, на жизнь человека и, особенно, на историю как на область могущественных деяний Божиих. Не было на свете народа более далекого от деистического представления о Боге как о «часовщике», чем византийцы. Как не было на свете и народа менее склонного верить в августиновское (или какое-то ещё) «предопределение» как в неизменность индивидуальной судьбы и, соответственно, полную бессмысленность истории и богочеловеческого действия в ней. Византийцы верили в историю своей империи и своей Церкви как в новозаветное продолжение библейской священной истории, в которой Бог ради ведомых Ему целей возвышает и уничтожает царства, передвигает народы, призывает к себе людей на служение.

Тот комплекс идей, представлений и мнений об истории и политике и влиянии на них Бога и святых мы обозначили словом (несколько, быть может, модерным) «агиополитика». Именно агиополитические взгляды и теории, равно как и богатая агиополитическая практика, в полной мере унаследованная средневековой Русью и великой Россией, были наиболее выдающимся вкладом византийцев в религиозную и политическую мысль человеческих цивилизаций. Именно агиополитическое содержание было наиболее оригинальным из того, что дала Византия. И оно же оказалось и наиболее забытым, оттесненным в область «суеверий» и экзотики.

Между тем ни суеверием, ни экзотикой агиополитика для византийцев не была, она была именно повседневной исторической реальностью. Агиполитические объяснения были столь же естественны (а главное — действительны) для них, как для нас — объяснения, связанные с конъюнктурой мировых рынков или с деятельностью спецслужб.

И одним из наиболее интересных и, в то же время, забытых эпизодов византийской истории была история гонений на христианство в Римской империи. История почти трехвековой борьбы мучеников с величайшей всемирной империей, и их конечного торжества. Этот исторический период тем более для нас интересен, что его история практически полностью была сфальсифицирована протестантски-секулярными историками XVI–XIX веков, категорически отрицавшими древнехристианскую идею симфонии церковной и светской власти, отрицавших вообще какую либо сущностную связь Церкви и государства, отрицавшими возможность коммуникации между христианским и римским началом.

Лежавшее в основании протестантского взгляда на историю «августинианство» (далекое, впрочем от аутентичного агиополитического учения самого Августина) заставляло их противопоставлять «Град Небесный» и «Град Земной», так что история их взаимоотношений писалась как история безусловного и жестокого столкновения, которое закончилось своеобразным «падением» Церкви, принявшей покровительство императоров. Мученики представлялись своеобразными непримиримыми диссидентами римской эпохи, а вражда самой империи против христиан — как безусловная, всеобщая и непрерывно длившаяся три столетия.

К сожалению, русские православные церковные историки были настолько подавлены в этом случае западной историографической традицией, что приняли ее без дискуссий и сомнений. Они лишь уточняли детали или корректировали ее в духе, казавшемся им православным. Как следствие мы до сих пор не имеем подлинной православной истории первых веков Церкви, мы, по сути, ничего не знаем о той масштабной духовной гражданской войне, которая раздирала Рим во II–III веках, а соответственно внешняя история смуты и упадка Рима в III веке не находит должного освещения. Автор этих строк предлагает читателю лишь первые попытки начертить иную, нежели секулярно-протестантская, перспективу первых веков истории Церкви — пока еще в самом общем и приблизительном виде.

 

Бог и римские императоры

 

Римская империя еще до обращения императоров в христианство уже стала для Церкви исключительно значимым объектом и субъектом агиополитики. Уже апостол Павел употребил загадочное выражение «катехон» — «удерживающий», обозначив так силу, которая препятствует открытию в мире «мистерии аномии» — «тайны беззакония». По наиболее авторитетным святоотеческим толкованиям и, прежде всего, толкованию Иоанна Златоуста, он имел в виду римскую власть, чей железный порядок препятствует воцарению хаоса, выходом из которого станет власть антихриста.

Заинтересованность христиан в существовании Pax Romana служила для христианских апологетов важным аргументом, обосновывавшим лояльность христиан к империи и заинтересованность в её существовании:

«Мы знаем, — писал Тертуллиан, — что устрашающие бедствия, грозящие миру в конце его, отсрочены, пока стоит римское государство. Мы не хотим этих страхов и молимся о многолетии римского государства».

Однако «богословие империи» не исчерпывалось этим отрицательным аспектом, пониманием империи как силы порядка посреди моря хаоса. Не менее, а может быть, и более существенным было понимание миссии империи, её мистического предназначения как инструмента провидения, как той политической среды, которая предназначена для существования Церкви и распространения веры Христовой. Представление о провиденциальной миссии империи не было какой-то частностью, малораспространённым и поздним мнением некоторых авторов — но, напротив, широко распространенным убеждением.

Христиане были искренне убеждены, что мир, порядок и благоденствие Римской империи принесены ей именно рождеством Спасителя в пределах римских и являются благодатью, сошедшей с Христом на империю, а с другой стороны — они же являются условием распространения евангельской проповеди.

 

«Наша философия окрепла и утвердилась сначала у варваров; расцвет же ее у твоего народа приходится на великое царствование Августа, твоего предка, — писал Марку Аврелию один из выдающихся церковных апологетов Мелитон Сардийский, — Она принесла счастье твоей империи: с тех пор росли и мощь, и слава Рима. Ты желанный наследник их и пребудешь им вместе с сыном, храня философию, которая возросла вместе с империей и получила начало с царствованием Августа; предки твои чтили ее, как и прочие религии. А вот неоспоримое доказательство, что на благо счастливо начавшейся империи росло и крепло наше учение: начиная с царствования Августа на Рим не надвигалось никакой беды, наоборот, по молитвам всех все было прекрасно и славно. Только Нерон и Домициан, подстрекаемые какими-то злодеями, пожелали оклеветать нашу веру и с тех пор, по бессмысленному обычаю доносить, на нас льются потоки лжи. Твои благочестивые предки старались исправить это невежественное представление: часто отправлялись письменные выговоры тем, кто осмеливался вводить какие-то новшества относительно христиан».

 

Обратим внимание на логику Мелитона. Вопреки исследованиям новоевропейских протестантских ученых, видевших в гонениях регулярную практику Римской империи, естественно вытекавшую из её языческой теократической природы, христианские апологеты (и обратного мнения у них мы практически не найдем) смотрели, в полном согласии с античной политической теорией, на гонения как на проявление тирании. Гонения воспринимались как практика худших, а не лучших императоров, практика тех, чье имя было проклято и уничтожено сенатом после тираноубийства.

Строго говоря, большинство гонений рассматривалось христианами как результат заговора — и, обычно, по факту им являлось.

Именно такая точка зрения последовательно проводится и апологетами, и Евсевием Кесарийским в его «Церковной истории», и Лактанцием в его «О смерти гонителей». Составляющими элементами этого заговора были иудеи, клеветавшие на христиан везде, где могли и как только могли, языческие философы — прежде всего, — стоики и их верные союзники киники (пропагандистский орден стоиков — как именовал их русский историк М.С. Корелин) и особенно жрецы, видевшие в христианах опасных конкурентов и разрушителей их духовной монополии, и беснующаяся кровожадная толпа, которая и верила клевете о «людоедских обрядах» христиан, и желала попользоваться от разграбления их имущества и, что особенно важно, развлечься жестокими казнями.

Мы, кстати сказать, ничего не поймем в мученических актах, в их сути и в форме их изложения, если не будем помнить о крайней завороженности римлян цирком и амфитеатром, бывших, по справедливому замечанию А.Ф. Лосева в его работе об эллинистически-римской эстетике, высшей квинтэссенцией римской идеи и римского эстетического чувства, синтезом идеи абстрактной вселенской власти и конкретной кровавой жестокости. Римляне были поистине упоены жестокостью звериных травль и гладиаторских боев, и мучение христиан воспринималось ими как одна из форм этого наслаждения. Но, что интересно, так же воспринимали дело и многие христиане — публичные мученичества они рассматривали как состязание с язычниками и демонами, в которых носители истинной веры одерживают блистательную победу. Многим из первых христиан был присущ даже своеобразный восторг мученичества, как, например, св. Игнатию Антиохийскому:

 

«Хорошо, если бы звери были мне уже готовы; молюсь, да будут готовы послужить мне. Я буду ласкать их и уговаривать поскорее съесть меня (они со страху до некоторых не дотрагивались, — Е.Х.), а если они не захотят, я их заставлю... Пусть огонь, и крест, и стая зверей; пусть разбросают мои кости, отрубят члены, смелют в муку все тело; пусть придут на меня муки диавола — только бы встретить Иисуса Христа».

 

Сутью этой победы было лишение язычников их обычного удовольствия — наслаждения мучением как властью. Львы и другие дикие животные отказывались прикоснуться к мученикам, христиане, поджариваемые на жаровнях, задыхающиеся в смраде собственной опаленной плоти, повторяли только своё обычное исповедание: «Christianus sum». Древнейший и лучший, наверное, образец «циркового» мученичества, акты лионских мучеников — это победная песня цирковой победе гладиаторов Христовых над ненавистью и кровожадностью толпы.

 

«Матура, Санкта, Бландину и Аттала бросили в амфитеатре зверям и языческой бесчеловечности, как зрелище; ради наших был назначен особый день травли. Матур и Санкт прошли в амфитеатре через все мучения, будто раньше вообще ничего не претерпели; вернее, как уже одолевшие противника во многих схватках и ведущие борьбу за самый венок, они перенесли опять принятый в тех местах переход от бичевания к бросанию зверям и вообще всё, что со всех сторон требовал обезумевший народ. Их, наконец, посадили на железное кресло; чад от поджариваемых тел окутал их... Так как мученики в этом длительном состязании по большей части оставались живы, то в конце концов их закололи. В течение этого дня вместо пестрого разнообразия звериной травли зрелищем служили только мы.

Бландину решено было подвесить к столбу на съедение зверям. Вид ее, словно распятой на кресте, ее горячая молитва внушали много рвения состязавшимся: благодаря сестре телесными глазами увидели они Распятого за нас; да убедятся уверовавшие в Него, что каждый пострадавший за Христа находится в вечном общении с Богом живым. Так как ни один зверь не прикоснулся к Бландине, то ее сняли со столба и опять отправили в тюрьму. Она сохранялась для другого состязания: да одержит победу во многих схватках и сделает неизбежным осуждение коварного змия; да одушевит братьев она, маленькая и слабая, ничтожная — и великий непобедимый борец за Христа, одолевшая врага во многих схватках и за эту борьбу увенчанная венцом бессмертия».

 

Мы совершаем большую ошибку, когда представляем себе Римскую империю эпохи принципата как централизованное бюрократическое государство, в котором всё делалось по слову императора.

Подобное суждение бесконечно далеко от истины. Империя представляла собой федерацию независимых в своих внутренних делах и организации полисов, соединенную лишь общей военной властью, а также императорским авторитетом, подкреплявшимся довольно слабой финансовой и судебной администрацией. Даже деспотичнейшие из императоров были деспотами прежде всего по отношению к сенатскому сословию, в то время как граждане империи воспринимали их благодетельную власть прежде всего как апелляционную инстанцию в случае тех или иных недоумений. Именно с этим, кстати, было связано и обилие апологий, адресованных императорам, — на них смотрели не как на инициаторов гонений, а наоборот — как на силу, к которой можно апеллировать при произволе местных властей.

До Марка Аврелия гонения на христиан и в самом деле если и существовали — то, прежде всего, произволом местных общин или же тиранией худших из императоров. Протестантская историография создала устойчивый миф о «рескрипте Траяна» установившем постоянное гонение на христиан «за одно только имя». Этим рескриптом было объявлено сохранившееся в переписке императора и Плиния Младшего письмо Траяна следующего содержания.

 

«Установить здесь какое-нибудь общее определенное правило невозможно. Выискивать их незачем: если на них поступит донос и они будут изобличены, их следует наказать, но тех, кто отречется, что они христиане, и докажет это на деле, т.е. помолится нашим богам, следует за раскаяние помиловать, хотя бы в прошлом они и были под подозрением. Безымянный донос о любом преступлении не должно приобщать во внимание. Это было бы дурным примером и не соответствует духу нашего времени».

 

Если рекомендация Траяна наместнику что-то и устанавливала, так только запрет на гонения, коль скоро таковые гонения связаны всегда с розыском, с попыткой охватить всех преступников. Возглавляя языческую империю, будучи осведомлен Плинием о множестве христиан, в том числе и занимающих высокие должности, Траян предлагает своим подчиненным попросту закрыть глаза на это множество христиан и реагировать лишь тогда, когда языческое законодательство не оставляет другого выбора — в случае открытого и публичного доноса. Большего Траян, вероятно, и не мог сделать в то время и с ограничениями (да-да, с ограничениями), налагавшимися на него его должностью. Юрист Тертуллиан довольно иронично характеризует эту логику Траяна как совершенно антиправовую:

 

«О решение, по необходимости смешенное! Он утверждает, что людей этих не должно отыскивать, как невинных, а вместе с тем повелевает наказывать их, как виновных. Он щадит и свирепствует; он скрывает и открывает. Зачем ты проводишь себя самого таким решением? Если осуждаешь, то почему не отыскиваешь? Если не отыскиваешь, то почему и не освобождаешь? Для отыскивания разбойников избирается по жребию военная стража во всех провинциях. По отношению к виновным в оскорблении императорского величества и по отношению к общественным врагам всякий человек есть воин. Розыски распространяются на соучастников и свидетелей. Одного только христианина не дозволено отыскивать, а представлять дозволено, как будто отыскивание имеет сделать что-либо другое, кроме представления. Итак вы осуждаете представленного, которого никто не хотел отыскивать, который, мне кажется, уже не потому заслужил наказание, что виновен, а потому, что найден тот, которого не должно было найти».

 

Весьма любопытно и следующее наблюдение Тертуллиана, который, указывая на очевидно антиправой характер судопроизводства о христианах, отмечает некую мистическую загадку, без которой этот антиправовой характер объяснить невозможно:

 

«Вы поступаете с нами не по закону судопроизводства над преступниками и в том еще, что их, если они отрекаются, вы подвергаете пыткам для того, чтобы они признались, а нас — для того, чтобы мы отреклись. Но если бы действительно то было зло, что мы открыто признаем; то тогда мы, конечно, стали бы отрекаться, а вы принуждены были бы заставлять нас к признанию пытками...

Человек говорит во всеуслышание: я христианин. Он говорит то, что он есть; а ты хочешь услышать то, что он не есть. Вы, заботящиеся об открытии истины, от одних только нас стараетесь услышать ложь. Он говорит: я то, о чем ты спрашиваешь, я ли это. Зачем ты толкаешь меня на ложь. Я признаюсь, а ты подвергаешь пыткам. Что же ты стал бы делать, если бы я стал отрекаться? Другим, если они отрекаются, вы, конечно, не легко верите; а нам, если мы отрекаемся, вы тотчас верите.

Такое извращение должно было бы навести вас на ту мысль, не скрывается ли здесь какая либо тайная сила, которая заставляет вас поступать вопреки формы, вопреки обычая судопроизводства и вопреки также самих законов».

 

Насколько можно ясно Тертуллиан дает аудитории его «Апологии» — римским судьям и администраторам, понять, что не деяния христиан, но исповедуемое ими священное имя Иисуса подвергается гонению. Отступление от формы, принуждение к отречению от «преступления» вместо наказания за  него связано именно с мистической силой имени, которая и составляет подлинную опасность для жрецов, магов и стоящих за ними существ, поработивших души граждан империи. Преследования христиан — это магический заговор.

 

«Поелику вы поступаете с нами во всем иначе, чем с прочими преступниками, домогаясь одного, чтобы мы отреклись от своего имени... то отсюда вы легко можете понять, что в деле нашем нет никакого преступления, а есть только имя, которое какой-то дух враждебной силы преследует».

 

Впрочем, уже Траян, как мы отметили, старался предельно смягчить преследования христиан, сведя их к минимуму. Мало того, на период правления Адриана и Антонина Пия приходится очевидное смягчение не только политики императорской власти, но и мнения её о христианах, что невозможно не связать с иудейским восстанием Бар-Кохбы в Палестине, в ходе которого восставшие расправлялись со всеми христианами, не признавшими лжемессию. Императоры уже научились воспринимать отличие христиан от иудеев, осознали их как противников — и антииудейская политика Адриана не могла, конечно, потакать подстрекательствам против христиан.

Евсевий Кесарийский приводит послания Адриана и Антониа Пия, ограничивающие или вовсе запрещающие преследования христиан. Разумеется, секулярно-протестантской историографией они объявлены апокрифами... На том лишь основании, что не соответствуют представлению этой историографии о перманентном гонении. Но, в любом случае, историк IV века гораздо лучше знал обстановку во II-м и обладал гораздо большим массивом документов — и если не из прямых, то из косвенных утверждений Евсевия все-таки придется сделать вывод о запрете средних Антонинов преследовать христиан.

Так, комментируя появление гностиков, Евсевий связывает это разрушавшее Церковь изнутри течение как раз с тем, что в эпоху Адриана враг лишился возможности уничтожать Церковь внешними гонениями:

 

«Демон, ненавистник прекрасного, враг истины, неустанный противник человеческого спасения, ополчился на Церковь, пустив в ход всяческие уловки; раньше он подготовлял гонения извне, теперь, лишенный этой возможности, воспользовался, чтобы губить души, услугами обманщиков и фокусников; изобретая разные способы борьбы, выдумывал он всяческие средства, чтобы эти фокусники и обманщики, прикрываясь именем нашей веры, увлекали души уловленных ими верующих в глубину погибели».

 

Гражданская война в империи

 

Лишь начиная с Марка Аврелия, «императора-философа», гонения некоторых императоров против христиан принимают более централизованный, осознанный и однозначный характер. Никакого парадокса здесь нет. Репутация Марка как «лучшего из императоров» основана на странном недоразумении — писать философские трактаты еще не значило быть хорошим правителем. Напротив, все, что мы знаем о Марке Аврелии, говорит о нем как о человеке лицемерном, равнодушном, жестоком и правителе дурном. Император тяготился своей должностью, и свои приватные философские размышления наполнял рассуждениями о том, как притворяться хорошим правителем, как имитировать поведение любимого народом цезаря.

Быть стоиком, с точки зрения Марка, не значило и быть минимально честным в философской дискуссии, — именно при Марке Аврелии по доносу киника Крискента был казнен философ Юстин, представитель пифагорейско-платонической традиции и основатель христианской философии. Стоики ненавидели и преследовали их, вместе с киниками не гнушались прямым доносительством. Мистицизм христиан в сочетании с непритворной добродетелью выводили этих учителей пессимистического притворства из себя.

Однако дело не только в стоической философии — сам император Марк и его продолжатели были приверженцами магических культов. И именно со стороны магов — действительных демонопоклонников и шарлатанов велась против Церкви систематическая война, продолжавшаяся значительную часть II века и весь III век. Подлинное лицо «заказчиков» гонений довольно точно охарактеризовал Лукиан Самосатский в сатире-памфлете «Александр, или лжепророк», направленном как раз против всевозможных магов и эксплуататоров суеверий.

 

«Многие из тех, кто имел разум, придя в себя как будто от глубокого опьянения, восстали против него, в особенности друзья Эпикура. Их оказалось много, и они в разных городах постепенно вскрыли весь его пустой обман и всю театральную обстановку. Тогда Александр устроил для них пугало, говоря, что Понт наполнился безбожниками и христианами, которые дерзают о нем гнусно богохульствовать, и приказывал гнать их камнями, если кто хотел заслужить милости бога».

 

В этой картине, нарисованной Лукианом, мы можем увидеть подлинные причины того жестокого гонения, которое обрушилось на христиан Малой Азии при Марке Аврелии.

Гонения на Церковь также были нужны чародеям по множеству причин — от политических до «психоэнергетических». Самим фактом своего существования христиане «разряжали» ту плотную и демонически окрашенную атмосферу, в которой чернокнижники не только могли чувствовать себя сверхлюдьми и тайными властителями мира, но и получать огромные доходы от эксплуатации человеческих слабостей и суеверий.

Добавим, что христиане не только «разряжали» атмосферу суеверий, но и исключительно активно боролись с демонами и их служителями. Древние христиане в Римской империи ни в коем случае не придерживались «рационалистического» восприятия языческих культов и магии. Напротив, их подход был весьма реалистичен. Они искренне верили и в магию, и в действенность языческих обрядов, и в способности магов и целителей излечивать болезни и предсказывать будущее. Только они совершенно справедливо связывали все эти достижения магов не с некоей благой силой, а с действием бесов, стремящихся еще сильнее поработить человеческие души.

Вот как характеризует восприятие христиан этой эпохи русский церковный историк А.А. Спасский:

 

«Древние христиане не только вполне разделяли эту веру в демонов, но и обосновывали её на Св. Писании и выработали, можно сказать, целую теорию демонологии, причем, — замечательный факт! — творцами и защитниками этой теории явились такие высококультурные люди того времени, усвоившие себя всю современную науку, как Иустин Философ, Татиан и Тертуллиан...

Весь языческий мир рисовался в сознании христианина полным всевозможных таинственных сил, всюду присутствующих, всё знающих, везде вмешивающихся и всё направляющих к погибели... "Мир стоит под господством мрачного" (посл. Варнавы), лежит во зле — вот общее моральное ощущение древнего христианина...

Такое, так сказать, чисто физическое ощущение вездеприсутствия демонов должно было поднимать нравственную энергию христиан на высшую точку напряжения... Известно, что древние христиане полагали знамение креста повсюду: на порогах, на дверях дома, на одежды, на постель и на сосуды, из которых они ели и пили. Здесь сказывалось не одно только благочестие».

 

Акты мучеников полны случаев активного изгнания христианами демонов из людей, из статуй и ненависти к ним за это со стороны жрецов и магов. Именно христианский экзорцизм был главной причиной, делавшей гонения настолько насущными для язычников.

С этого времени мы можем, по сути, говорить о длившейся почти полтора столетия и закончившейся победой христиан духовной гражданской войне, сопровождавшейся всеми обычными ужасами гражданской войны — политическими переворотами, грабежами, убийствами, насилием, внешней интервенцией, чудовищной деградацией хозяйственной и культурной жизни. Не так уж и неправ был Э. Гиббон, когда приписал упадок классической Римской империи столкновению с христианством. Но вот только приписывание им при этом христианам роли агрессора — совершенно несправедливо. Против христиан, добропорядочных римских граждан, была начата война со стороны магов - и там, где при Адриане и Антонии Пие царило казавшееся идеальным благоденствие, воцарилась отныне мерзость запустения.

При этом, поскольку война шла, разумеется, прежде всего духовными средствами, оружия христиане в ней не применяли, то вступил в действие тот поразительный агиополитический эффект, который Лактанций обозначил как «смерть гонителей».

Марк Аврелий (161–180) — в его правление на империю обрушилось наводнение, нашествие квадов, маркоманов и сарматов, сам император скончался от чумы в походе.

К его правлению относится чудо о дожде: войско императора изнемогало от засухи и жажды, и это грозило его поражением, как вдруг внезапно пошел ливень, утоливший жажду воинов. Христиане считали, что чудо произошло по молитве воинов-христиан одного из легионов, язычники — что по заклинаниям египетского мага Арнуфиса. Спор вокруг происхождения этого чуда стал одним из первых «залпов» в своеобразной информационной войне двух религиозных систем.

Коммод (180–192) — император-гладиатор — несмотря на его крайнюю разнузданность в личной жизни и недостойные забавы, его двенадцатилетнее царствование оказалось на удивление беспроблемным в отношении внешнего спокойствия и благоденствия и удивительно контрастировало с царствованием отца. Не было ли тут причиной то, что к христианам Комод относился с благодушием, которое приписывалось современниками его «боголюбивой наложнице» Марке? Впрочем, Коммод, считавший себя земным воплощением Геркулеса, и сам, похоже, весьма скептично относился к экспансии новых магических культов. Известно его распоряжение жрецам восточных членовредительских культов исполнять их без «послаблений», — чтобы жрецы Беллоны и в самом деле отрубали себе руки, а жрецы Исиды и в самом деле забивали себя в грудь до смерти. При «гладиаторе» война имперской власти против христиан, начатая «философом», прекратилась, сохранились лишь «инициативы на местах».

Колебаниями была отмечена политика императоров династии Северов, при которых положение империи удерживалось еще в некоторой стабильности. Септимий Север (193–211) в первые годы своего царствования относился к христианам благоприятно, будучи исцелен рабом-христианином. Однако затем в нем, видимо, возобладал страх перед распространением христиан и усилением влияния Церкви — и он запретил обращение в христианство под страхом смерти. Это было гораздо более сильной мерой, чем просто гонения прежних лет: это была попытка запереть христиан в своеобразном гетто. Логично связать эти меры Септимия с его занятиями магией и астрологией.

При преемниках Севера — Каракалле, Гелиогабале и Александре Севере (222–235) христианство стало мощнейшим фактором в жизни империи: произошла, по сути, легализация Церкви. Каракалла, даровав гражданство всем подданным империи, по сути значительно ограничил применение пыток и местный произвол по крайней мере по отношению к высшим социальным слоям. Это сказалось на судьбах мучеников в середине III века — сколько бы ни кричала толпа в Карфагене «Киприана ко львам!», но знаменитого предстоятеля христиан власти могли казнить только мечом.

Александр Север был если и не криптохристианином, то человеком, чрезвычайно сочувствующим христианству: он охотно представлял христиан к выборным должностям. Его мать Мамея специально пригласила к себе Оригена и с большим интересом беседовала с ним. Христиане наконец могли вести открытую жизнь и проповедь, — то есть, казалось, получили то, чего добивались апологеты.

Реакцией на царствование Северов было жестокое царствование Максимина Фракийца (235–238), развязавшего активную фазу римского «смутного времени», продлившуюся полстолетия. Максимин ввел жестокую систему военной тирании, систематического ограбления сенаторов и муниципальной аристократии и обрушился с гонениями на христиан. Прежде всего они коснулись «глав церквей», так что мы можем предположить, что этот солдафон воспринимал христиан как часть ненавистной ему римской аристократии и вообще политического сообщества, бывшего главным противником руководимой им милитаристской фракции. Максимин был убит через три года после начала его кровавого правления.

Гонения на христиан прекратились при Гордиане и его кратковременной династии, а затем к власти пришел Филипп Араб (244–249), который, по всей видимости, был членом Церкви. Во всяком случае в церковном предании осталась о нем следующая история, переданная Евсевием Кесарийским:

 

«Рассказывают, что он был христианином и захотел в последнюю предпасхальную всенощную помолиться в Церкви вместе с народом, но тамошний епископ разрешил ему войти только после исповеди и стоять вместе с кающимися на отведенном для них месте. Не сделай он этого, епископ не допустил бы его по множеству взводимых на него обвинений. Говорят, что Филипп сразу же согласился и на деле доказал, что он искренне благочестив и боится Бога».

 

Довольно закономерно, что победивший в очередном туре гражданской войны первого императора, считавшего себя христианином, фанатичный язычник Деций (248–251) развернул в империи первое в истории всеобщее гонение на христиан.

Это была атака по всем правилам политики. Речь шла не столько о потакании цирковым инстинктам толпы, сколько о попытке морально сокрушить враждебную партию. Во всех провинциях составлялись списки совершивших жертвоприношение в честь императора, удары гонений обрушивались прежде всего на епископат и влиятельных членов общин, причем их убивали не сразу, а пытались вынудить к отречению пытками и как-то дискредитировать в глазах паствы.

Царствование Деция продлилось всего два года и погиб он весьма позорной смертью — во время похода против вторгшихся во Фракию готов он был разгромлен и утонул в болоте.

При преемнике Деция — Галле (251–253), последовал весьма выразительный тур духовной гражданской войны. Гонение сперва прекратилось, но затем на империю обрушилась жестокая моровая язва, длившаяся 15 лет. Мы не знаем, была ли она наказанием за нечестие Деция, или же вызвана была действиями магов, но вновь беснующиеся толпы язычников требовали всеобщих очистительных жертвоприношений Аполлону. И здесь христианами была одержана новая блистательная моральная победа.

 

«Когда опустошительная эпидемия коснулась Карфагена, — пишет Болотов, — то языческое общество, как совершенно деморализованное, показало себя с самой жесточайшей стороны. Каждый эгоистически заботился только о своей собственной жизни. Узы родства и дружбы, прежде самые тесные, были порваны. Всех заболевших без жалости выбрасывали из домов на улицу; те, которые погибали, оставались на улицах без погребения, и, таким образом, скопившаяся груда разлагающихся трупов угрожала кроме эпидемии новым бедствием от заражения воздуха.

В это время Киприан обратился к верующим в Карфагене с проповедью, в которой напоминал им, что в это время искушения они должны показать себя достойными своего звания, должны показать, насколько крепки связывающие их узы братской любви; мало этого, должны обратить свое сострадание и на самих язычников.

Под влиянием убеждений Киприана в Карфагене произошло такое нравственное возбуждение, что богатые стали жертвовать своим имуществом, бедные охотно предоставляли в распоряжение руководителей церкви свои услуги. Таким образом, в короткое время улицы Карфагена были очищены от заразительных трупов, которые были похоронены, и, таким образом, новая опасность от заражения воздуха прошла сама собою».

 

При императоре Валериане (253–259) конфликт христиан и магов вылился уже в открытую вражду, последние перестали скрывать, что именно они являются главными инициаторами гонений. Поначалу Валериан относился к христианам мирно и дружелюбно, но в 257 году с ним произошла разительная перемена, описанная современником — епископом Александрии Дионисием:

 

«Удивительны два облика Валериана, особенно если подумать, как всё шло сначала, как он был кроток и расположен к людям Божиим. Так милостив и благожелателен к нам не был никто из императоров; даже те, о ком говорили, что они открыто стали христианами, не принимали нас с таким явным дружелюбием и любовью, как он в начале царствования. Весь дом его был полон благочестивых людей; это была Церковь Божия.

Но его учитель, глава египетских магов, постепенно убедил его избавиться от них. Он посоветовал ему казнить чистых и благочестивых мужей и гнать, как врагов, тех, кто был помехой для его мерзких, отвратительных заклинаний (есть ведь и были люди, которые могли одним своим присутствием и взглядом, даже только вздохом и звуком своего голоса разрушать все козни демонов-губителей). Он предложил ему совершать нечистые посвящения, преступные колдовские обряды, богослужения, неугодные Богу, убедил губить несчастных детей, приносить в жертву младенцев несчастных родителей, рассматривать внутренности новорожденных, разрубать и разрывать создания Божии, будто бы ради собственного счастья».

 

Как можно судить из посланий священномученика Дионисия, этим «архисинагогом» египетских магов был правитель Египта Макриан. Именно ему, желавшему получить царскую власть для своих сыновей, и приписывается подстрекательство Валериана к гонению. Однако судьба Валериана, как и ранее судьба Деция, продемонстрировала участь гонителей со всей наглядностью — в походе против зороастрийского Ираншахра Валериан был разгромлен и взят в плен (при этом Дионисий считает, что сам же Макриан из своих интересов его и предал). Он жил в позорном плену у шаха, и должен был держать тому стремя, когда Шапур садился на коня.

 

«Когда же он закончил эту презренную жизнь в таком позоре, — пишет Лактанций, — с него содрали кожу и извлеченными внутренностями окрасили в красный цвет. Затем ее выставили в храме варварских богов в память о славнейшем триумфе и всегда демонстрировали нашим послам, чтобы римляне не слишком доверяли собственным силам после того, как лицезрели у их богов содранную кожу плененного принцепса».

 

Устранив одного императора, архисинагог начал немедленную войну против его сына и соправителя Галлиена (253–268), для этого провозгласив императором своего сына, тоже Макриана, и начал поход на Рим. Однако эта авантюра была разгромлена полководцами Галлиена. Этот император, по выражению церковных историков «даровал церквям мир». Мало того, своими указами он не только отменил гонения, введенные Валерианом, но и возвратил христианам назад их кладбища, места богослужения и признал за христианскими обществами права «коллегий».

Интересно, что против Галлиена языческими писателями явно была развязана информационная война. У «писателей историй августов» (собрания всевозможных сплетен об эпохе римского кризиса) он выведен слабым и безвольным эстетом, «грязнейшей из женщин». Значительно более благоприятную оценку дает Галлиену крупнейший русский антиковед М.И. Ростовцев: «представитель сенатской аристократии, человек с широкими духовными интересами и хорошо образованный». Именно он, по мнению Ростовцева, начал перестраивать империю как военную централизованную монархию. Позитивна оценка Галлиена и у советской исследовательницы В.Д. Нероновой: «Галлиен пытался выправить положение империи. Он оказывал поддержку городам, стремился ограничить произвол чиновников, прекратил преследования христиан, провел реформу конницы...»

Реформы Галлиена вызвали сепаратистские движения в провинциях и все царствование императору пришлось бороться с многочисленными узурпаторами (прозванными «тридцатью тиранами»), «каждый, кто мог, выскакивал в императоры». И тем не менее Галлиену удалось удержать власть рекордные для той эпохи 8 лет. Занимавшие один за другим после убийства Галлиена императоры Клавдий Готский (268–270), Аврелиан (270–275), Проб (276–282) не предпринимали против христиан ничего дурного. Как можно судить — связано это с тем, что они были язычниками или митраистами, но никак не приверженцами магических культов.

Мало того, именно с Аврелиана началась традиция участия императоров во внутрицерковных спорах. Когда епископы востока обратились к нему с просьбой вынудить освободить церковные здания еретика Павла Самосатского, который был отлучен, но которого поддерживали правители сепаратистской Пальмиры, Аврелиан, убедившись, что римский епископ выступает против Павла, принудил того церковную собственность отдать. Лишь в самом конце правления поклонявшийся Sol Invictus император отдал (или собирался отдать) распоряжение о принуждении христиан к язычеству, но почти немедленно погиб от руки убийц. Возможно, что среди этих императоров были и криптохристиане, в частности, известно, что первый епископ Константинополя св. Митрофан был племянником императора Проба.

 

Смерть гонителей

 

Поддержка христиан и опора на них была одним из залогов успехов императоров, пытавшихся навести в империи порядок. При этом надо понять, что в самой империи христиане представляли не революционный, а напротив — консервативный элемент. Революционерами в Риме III века были милитаристы, армейские круги, укомплектованные преимущественно крестьянством из недороманизированных провинций. Основную задачу эти круги воспринимали как превращение империи в рабовладельческое поместье при армии — чрезвычайные реквизиции и регулярные военные налоги (annona) разоряли население, представители городской аристократии — куриалы, разбегались под тяжестью возложенных на них повинностей. Магические суеверия находили свою почву именно в этой среде, провинциальная солдатня более чем кто-либо верила магам и манипулирующим ими бесам.

В то же время христианство было прежде всего городской религией, религией среднего класса полисов, религией предпринимателей, юристов, риторов и учителей, медиков и землевладельцев, религией среднего образованного слоя. Оно выражало настроения тех слоев общества, которые наиболее заинтересованы были в порядке и ограничении солдатского своеволия.

Мало того, христиане были наиболее надежным для правительства кадровым и управленческим элементом. Как можно судить — большую часть своего правления, с которым было связано восстановление в империи порядка, император Диоклетиан (284–305) опирался именно на христианские элементы. Казалось, империя и Церковь достигли максимально возможной гармонии.

 

«У нас не хватит сил достойно рассказать о том, каким уважением пользовалась до нынешнего гонения вера в Бога Вседержителя, возвещенная Христом всем людям, эллинам и варварам, и как свободно ее проповедовали, — пишет Евсевий Кесарийский, — Об этом свидетельствуют и благосклонные к нам указы императоров, и поручения нам управлять провинциями, и избавление нас от мучительной необходимости приносить жертвы: императоры очень расположились к нашей вере. Что сказать о лицах, живших при дворе, и о самих государях? Своим близким, женам и детям, их близким они разрешали свободно в их присутствии говорить о Боге, разрешали держаться в жизни христианских обычаев; им почти разрешали хвалиться свободным исповеданием веры; служителей-христиан предпочитали другим. В числе их был и знаменитый Дорофей, самый преданный, самый верный слуга, за это особенно чтимый людьми, стоящими у власти. Таким же уважением за свою веру в Бога пользовались известный Горгоний и другие. С каким доброжелательством относились к предстоятелям Церквей прокураторы и правители! Как описать эти многотысячные собрания в каждом городе, эти удивительные толпы людей, стекающиеся в дома молитвы! Старых зданий было мало; по всем городам воздвигали новые обширные церкви. Так шли в то время наши дела: с каждым днем наше благополучие росло и умножалось; ничья зависть нам не мешала, и злобный демон не мог ни очернить нас, ни подстроить людские козни, пока над нами была рука Божия, охранявшая народ, этого достойный».

 

В семье самого Диоклетиана все, кроме лично императора, были христианами, его двор, находившийся в Никомедии, на востоке, где христианство было распространено достаточно широко, также состоял в значительной степени из христиан. Однако поскольку сам Диоклетиан христианином не был, он стал жертвой очередного тура магической реакции. Сохранился рассказ о том, как некий человек являлся Диоклетиану во сне каждую ночь и требовал от него власти. В конечном счете Диоклетиан воскликнул: «получай власть, которой ты требуешь у меня каждую ночь, и не докучай своему императору, когда он отдыхает». По вполне обоснованному предположению А.Б. Рудакова, речь в этом эпизоде идет об инициаторе «диоклетианова» гонения Галерии (293–311), сыне бежавшей из варварских земель колдуньи, получившем от августа Диоклетиана достоинство младшего императора — «цезаря».

Как и следовало ожидать, против христиан были выдвинуты не гражданские или политические обвинения (которые склонны присочинять современные историки, в упор не понимающие менталитета людей древности), а обвинения чисто магического характера.

 

«Когда он [Диоклетиан] находился в восточных областях, — сообщает Лактанций, — то, чтобы изучить из страха будущие события, он приносил в жертву скот и по их печени старался узнать грядущее. Тогда некоторые из служителей, знавшие Господа, когда присутствовали среди приносящих жертвы, стали осенять чела свои бессмертным знаком, от действия которого из-за бегства демонов таинства нарушались. Гаруспики заволновались, так как не видели во внутренностях привычных знаков и, как бы получив недоброе предзнаменование, приносили жертвы вторично. Но закланные жертвенные животные ничего не показывали, пока глава гаруспиков Таг, то ли по подозрению, то ли разглядев что, не сказал, что жертвы не отвечают потому, что в священнодействиях участвуют непосвященные. Взбешенный (император) приказал тогда, чтобы не только те, что прислуживали при обрядах, но и все бывшие во дворце принесли жертвы, а если кто откажется, наказывать тех плетьми».

 

Вслед за двором, где Диоклетиан был запуган страхом не получить магическую помощь «древних богов», гонения распространились на армию, в которой в наибольшей степени удерживалось магическое мировоззрение. Однако Диоклетиан ограничился лишь увольнением солдат-христиан с военной службы, и лишь под давлением Галерия император начал и всеобщие гонения.

 

«Старик долго противоборствовал ярости [Галерия], показывая, что было бы опасно беспокоить державу, проливая кровь многих людей, ведь обычно они охотно идут на смерть; будет достаточно того, что он оградит от той религии только дворцовых служащих и воинов. Однако он не смог отвести безумие этого буйного человека...».

 

Окончательное распоряжение о гонениях было получено Диоклетианом от оракула Аполлона. Таким образом, заключительное общее гонение было вновь открытым проявлением шедшей в Риме уже более столетия гражданской войны между приверженцами Христа и всевозможными магами и колдунами.

Маги ощущали постоянное беспокойство от атмосферы экзорцизма, которую всюду приносили с собой христиане, и стремились противодействовать доступными им методами, через власть правительства, безумие толпы, клевету в исторических и ораторских сочинениях, откровенные подделки, вроде распространенных в ходе последнего гонения «Актов Пилата».

При этом следует заметить, что большинство гонительских вспышек было кратковременным, поскольку императоры-гонители на удивление быстро и неприятно уходили со сцены — в болоте погиб Деций, в персидский плен попал Валериан, не продлилось и 10 лет гонение Галерия, причем закончилось оно фактической капитуляцией не перед христианами как земной общиной, а перед Богом христиан, который, как понял Галерий, оказался сильнее его богов. Уход Галерия, ответственного за кровь наибольшего числа мучеников, чем когда-либо знало христианство до того, описан Лактанцием весьма красноречиво:

 

«Бог поразил его неизлечимой болезнью. У него возник злокачественный нарыв во внешней части гениталий, который расползался все дальше. Врачи вскрыли и залечили его. Но зарубцевавшаяся было рана прорвалась, а кровотечение из лопнувшей вены грозило смертью. И все же кровь с трудом удалось остановить. Пришлось лечить снова, пока, наконец, не появился рубец. Однако от легкого движения тела он вновь открылся так, что крови вышло больше, чем раньше. Сам он побледнел и измучился от истощения сил; правда, тогда кровотечение и прекратилось. Рана перестает воспринимать лекарства, все вокруг нее поражается раком и, сколько б ни срезали опухоль, она нарывает все сильнее, и сколько б ни лечили, все увеличивается....

Отовсюду приглашают знаменитых врачей, но руки человеческие ничего не могли изменить. Прибегают к помощи идолов, взывают к Аполлону и Асклепию, выпрашивая лекарства. Аполлон проявляет заботу — и болезнь становится еще хуже. Порча не уменьшилась, она поразила уже все нижние органы. Снаружи мясо сгнило, и седалище все разложилось от язв. Однако несчастные врачи не престают лечить и обмывать воспаленные места без надежды на поправку. Болезнь уничтожает пораженный изнутри костный мозг и охватывает внутренние органы, внутри заводятся черви. Смрад от этого распространяется не только по дворцу, но и по всему городу. И это не удивительно, ведь на теле уже слились выходы кала и мочи. Пожираемый червями и сгнивающий заживо, он переносил нестерпимые боли...

К дряблому седалищу прикладывают жаркое и свежеиспеченную дичь, чтобы жар исторг червей. Когда это снимали, там кишело неисчислимое множество червей, но гораздо большее число паразитов производила тлетворная зараза. Вследствие отвратительной болезни части тела уже утратили формы. Сверху восковая кожа вплоть до язвы иссохла и из-за страшной худобы застряла глубоко между костей, а снизу и без того раздутые ноги разрослись непомерно. И это продолжалось в течение всего года, до тех пор, пока, наконец, сломленный болезнями, он не был вынужден признать Бога. Терзаемый все новыми страданиями, он время от времени громко кричал, что восстановит храм божий и сполна воздаст за злодеяния».

 

Капитулировавший Галерий издал эдикт о прекращении гонений и требовавший от христиан молиться за него и государство. «Автор этого указа, после своего признания, вскоре избавился от своих страданий и скончался».

Северо-Запад империи еще ранее был избавлен от гонений, правивший там цезарь, а затем август Констанций Хлор (293–306) не допустил никаких преследований христиан, для вида лишь разрушив церковные здания, не допускалось гонений и при его сыне Константине. Зато на Востоке, в Сирии и Палестине правил фанатичный язычник Максимин Даза (305–313), гонения которого были наиболее изощренными — он использовал не только казни и пытки, но и провокации (типа публикации клеветнических «Актов Пилата»), организовал движение «гражданского общества» — представители городов сами подавали ему прошения об изгнании с их территории христиан.

Лидером этого антихристианского движения стал некий маг Феотекн, занимавший должность куратора Антиохии. Он не только всеми способами гнал христиан, но и организовал в Антиохии новый языческий мистериальный культ «Дружественного Зевса», «придумал в его честь какие-то нечестивые таинства, чудовищные мистерии, преступные очищения», делал Максимину Дазе какие-то предсказания и вообще использовал весь магический инструментарий ради искоренения христианства. Необразованный Максимин в своих указах, написанных за него жрецами, утверждал, что гнев богов на христиан является причиной бедствий и как только христиане будут изгнаны, наступят мир, процветание и благоденствие. Небесные благодеяния за гонение превзошли все обещания Дазы. Вот как описывает их Евсевий Кесарийский:

 

«Обычные во время зимы ливни и дожди не орошали землю в прежнем количестве; неожиданно обрушились голод, чума, к тому же появилась новая болезнь — язва, сопровождавшаяся огненным жаром и за эту особенность названная "антракс". Распространяясь по всему телу, она грозила великой опасностью. Проявлялась она преимущественно на глазах и сделала слепыми бесчисленное множество мужчин, женщин и детей. К этим бедствиям присоединилась еще война с армянами; их, людей, издавна бывших друзьями и союзниками Рима, притом христиан, и христиан ревностных, этот богоборец попытался принудить к жертвоприношениям идолам и демонам и этим сделал их вместо друзей врагами и вместо союзников — неприятелями. Все это обрушилось сразу, в одно и то же время, посрамляя богопротивную кичливость самонадеянного тирана, дерзко утверждавшего, что при нем не будет ни голода, ни чумы, ни войны, ибо он чтит идолов и теснит нас...

Сам он вместе со своими войсками терпел неудачи в войне с армянами; жители подвластных ему городов были вконец замучены чумой и голодом: мера пшеницы стоила 2500 аттических драхм. Тысячи людей умирали в городах, а еще больше в деревнях и селах; из цензовых списков, куда раньше внесено было большое число земледельцев, пришлось чуть ли не всех вычеркнуть: почти все погибли от недостатка еды и от чумной болезни.

Обменивали у более зажиточных самые любимые свои вещи на крохотное количество пищи; распродав по мелочам свое имущество, доходили до крайней нищеты; жевали клочки сена; съев иногда, не разбирая, ядовитые растения, разрушали свое здоровье и гибли. Знатных горожанок нужда заставила забыть стыд: они выходили на площади и просили милостыни; краска стыда на лице и изящество одежды говорили о том, что они получили хорошее воспитание. Люди, иссохшие, похожие на призраки, боролись со смертью; шатаясь, скользя, не имея сил стоять, они падали на улицах и, лежа ниц, молили подать им кусок хлеба; до последнего вздоха выкрикивали они, что голодны: сил у них хватало только на этот горестный вопль. По площадям и улицам много дней валялись без погребения голые мертвецы — зрелище для глядевших весьма жалостное. Некоторые даже стали пищей для собак. Остававшиеся в живых стали убивать собак, боясь, как бы они, рассвирепев, не сделались людоедами.

Чума наравне с голодом пожирала целые семьи, особенно те, которые, имея запасы съестного, не страдали от голода. Поэтому правители, военачальники и многочисленные магистраты, жившие в достатке, словно нарочно оставленные голодом в добычу чуме, умирали мучительной и скорой смертью. Везде стенания — на улицах, рынках и площадях, всюду только плач, обычные звуки флейт и биение себя в грудь. Таким образом, воюя двумя названными орудиями: чумой и голодом, — смерть за короткое время скосила целые семьи: из одного дома выносили сразу двух-трех умерших».

 

Посреди этого кошмара, охватившего, впрочем, только сирийско-египетский Восток, как гром пронеслась весть о чудесной победе Константина (306–337) над узурпатором Максенцием, которую даровал ему христианский Бог. Об этой победе мы скажем чуть дальше — сейчас же закончим с гонителями. После того, как Константин и август Востока Лициний (308–324) провозгласили в Милане режим благоприятствования к христианам, Максимин ненадолго его принял, но затем развязал против Лициния войну. В ходе этой войны войска Лициния, как и ранее войска Константина, одержали прежде всего духовную победу, превратившуюся в победу военную (в этот момент Лициний, как и Константин был призван под особое божественное покровительство, на высоте которого однако не удержался). Вновь дадим слово Лактанцию:

 

«Максимин дал своеобразный обет Юпитеру, что если он одержит победу, то имя христиан он сотрет и уничтожит до основания. Тогда же, в последнюю ночь (перед сражением), пред спящим Лицинием предстал ангел Божий, увещевая его скорее подняться и молиться Всевышнему со всей своей армией; если он сделает это, то его будет победа. После этих слов ему показалось, будто он поднялся и встал рядом с тем, кто его увещевал, а тот учил его, каким образом и какими словами ему следует молиться. Проснувшись, он приказал привести писца и прочитал ему следующие слова, согласно услышанному: "Боже всевышний, тебя мы молим, святый Боже, тебя мы молим, всю справедливость тебе вверяем, все благо тебе вверяем, всю империю тебе вверяем. Благодаря тебе мы живем, благодаря тебе существуем в довольстве и счастье. Всевышний, святый Боже, услышь наши молитвы. К тебе руки простираем, услышь, святый всевышний Боже". Их записывают в многочисленных письмах и рассылают препозитам и трибунам, чтобы каждый учил своих солдат. Воодушевились все, кто поверил, что победа была возвещена с неба...

В лагеря донесли, что Максимин приближается. Солдаты хватают оружие и выступают навстречу. Посредине пролегало бесплодное и голое поле, называемое Серенским. Ряды воинов уже видят друг друга. Лицинианцы отбрасывают щиты, развязывают завязки шлемов, простирают руки к небесам и, выйдя перед препозитами, вслед за императором повторяют молитву. Обреченное войско слышит шёпот молящихся. Повторив эту молитву трижды и преисполнившись мужества, они вновь надевают на головы шлемы и поднимают щиты... Лицинианцы, устремившись в атаку, нападают на противника. Те же в панике не пытаются ни выхватить мечи, ни бросить копья. Максимин принялся кружить вокруг войск и соблазнять солдат Лициния то просьбами, то дарами. Но его нигде не слышат. Подвергшись нападению, он бежит к своим. Его войска начинают безнаказанно избивать — столь большое число легионов и столь великая воинская мощь истреблялись малыми силами. Никто не помнил ни званий, ни доблести, ни старых заслуг, словно они пришли на жертвенную смерть, а не на битву — так Бог всевышний предал их врагам и обрек на заклание. огромное (их) число уже было повержено».

 

Как и прежде Галерий, загнанный в угол Максимин запоздало заметался, начал отменять указы против христиан и делать вид, что он устраняет злоупотребления, о которых прежде не знал:

 

«Тот, кто совсем недавно считал нас губительной язвой для всех, нечестивцами и безбожниками, для которых закрыты были и города, и деревни, и даже пустыни, — пишет Евсевий, — теперь издавал постановления и законы в пользу христиан. Недавно перед его глазами христиан жгли, закалывали, бросали в пищу зверям и птицам, всячески мучили, обрекая на жалкую смерть, как безбожников и нечестивцев; теперь они получают от этого же тирана согласие на свое богослужение, позволение строить церкви и признание некоторых своих прав. После этого признания, как бы в награду, он пострадал меньше, чем следовало бы ему пострадать. Пораженный сразу бичом Божиим, он погиб во втором сражении.

Умер он не так, как умирают военачальники, руководящие ходом войны, храбро сражающиеся за своих близких и ради славы; они мужественно умирали славной смертью на поле битвы. Этот же нечестивый богоборец в то время, как войско его стояло в поле, готовое биться за него, оставался дома и, скрываясь, понес заслуженное наказание: бич Божий внезапно хлестнул его по всему телу; в страшных, невыносимых страданиях лежал он навзничь и почти умирал от голода; всё тело его таяло в невидимом огне, посланном Богом; целиком исчез, словно растаял, прежний его облик, остались одни сухие кости, нечто вроде старого скелета. Все присутствовавшие смотрели на его тело не иначе, как на могилу души, погребенной в совершенно разрушившемся трупе. Огонь, исходивший из самого мозга, жег его еще сильнее; глаза выкатились у него из орбит — он стал слепым. Однако он еще дышал и призывал смерть, исповедав Господа. Наконец, осознав, что он справедливо страдает за жестокость к христианам, он испустил дух».

 

Трудно сказать, был ли Максимин отравлен, или покончил с собой неудачным способом, выпив так подействовавший яд, как считает Лактанций. Наказание постигло и самого Дазу, и память о нем — он был провозглашен тираном, и все его изображения и надписи были уничтожены, — и всю его магическую «команду».

 

«Лициний, прибыв в Антиохию, стал разыскивать чародеев и, пытая пророков и жрецов новоявленного идола, старался выведать, как сумели они придумать этот обман. Те, измученные пытками, не могли умолчать и объявили, что вся мистерия — это обман, придуманный Феотекном. Все понесли заслуженное наказание; первым казнен был Феотекн, а затем, после многих пыток, и прочие сообщники его волшебства».

 

Старика Диоклетиана, не враждовавшего лично против христиан, но допустившего начало гонения, повторившего по сути поступок Пилата и Иуды, — предавшего верно служивших ему людей, и постигла иудина судьба. Получив от Константина и Лициния письменный упрек за поддержку Максенция и Максимина Дазы, он вообразил, что его ждет позорное публичное наказание и покончил с собой.

Грандиозная гражданская война, раздиравшая империю, была безоговорочно выиграна христианами. Победа была тем более поразительной, что христиане составляли меньшинство (правда, организованное меньшинство) и, за исключением последнего этапа, не использовали мирского оружия, напротив, охотно шли на жертву жизнью за одно лишь имя Христа. И, однако, их оружие — молитва и защита Бога — были гораздо эффективней.

Не только христианские, но и языческие авторы не могли не отметить удивительный характер тех бедствий, которые обрушивались на гонителей, то неизменное военное и политическое поражение, которым заканчивалось всякое гонение.

Конечно, и благоприятствовавшие христианам императоры гибли в результате заговоров и мятежей. Обычно это было убийство их солдатами, представлявшими магически-милитаристскую партию. Это вполне соответствовало условиям шедшей в империи гражданской войны и анархии. Но ни один из прохристианских императоров не был позорно разбит в битве на болоте как Деций, не был унижен пленом как Валериан, не утонул в Тибре как разбитый Константином Максенций, не умер в таких мучениях как Галерий и Максимин Даза.

 

Знак Константина

 

Призвание императора Константина было связано с его мистическим обращением, с личной теофанией — явлением Креста Господня. Оно сопоставляется в церковной письменности и, что особенно важно, в литургической традиции, с обращением святого апостола Павла, также получившего личное призвание от Христа и особое апостольское служение — обращение язычников. «Яко Павел не от человеков учение приим».

Значение этой теофании всячески стараются преуменьшить протестантствующие и антиклерикальные историки, для которых св. Константин — вообще главный враг. Они отвергают личное клятвенное свидетельство Константина о видении на небе Креста Господня, передаваемое Евсевием в «Жизни Константина» (I, 8-31), на основании его мнимого расхождения с информацией Лактанция в его сочинении «О смерти гонителей» (гл. 4). Евсевий говорит, ссылаясь на самого Константина (и его рассказ вошел в церковное предание), о видении Креста на небе и надписи «Сим побеждай», которое затем было разъяснено императору во сне. Лактанций же рассказывает лишь о сне Константина в котором он был предупрежден «изобразить на щитах небесное знамение Божие» (caelesta signum Dei).

Даже русские церковные историки (Болотов, Бриллиантов, Спасский) в данном случае идут по стопам протестантов и пытаются «согласовать» два «противоречащих» рассказа — в лучшем случае додумываясь до того, что речь идет о разных событиях. Между тем, никакого «согласования» два рассказа не требуют. Рассказ Лактанция полностью подтверждает Евсевия. Рассказ Евсевия расширяет Лактанция. Лактанций, излагающий всю историю победы над Максенцием довольно лаконично, вполне сознательно употребляет выражение «небесное знамение» — говорящее о том, что знак, который должен был изобразить Константин на щитах, был виден им на небе, а не где-то еще. «Небесное знамение» не является образным выражением для обозначения крестного знамения — его Лактанций называет «бессмертным знамением» (О смерти гонителей. Гл. 10), да и видеть когда-либо раньше знамение креста на небе, да еще и такое необычное как монограмма, никто из христиан того времени не мог. Крест в то время не имеет никакого отношения к Небу, ни к духовному, ни к физическому.

Вне понимания слов «caelesta signa» как отсылки к действительному видению Константином Креста на небе, сама эта фраза полностью бессмысленна, слово «небесное» ничего в этом контексте не означает (в отличие от других контекстов использования этого слова Лактанцием в том же произведении — «небесный храм», «небесные удары» на богохульников, «небесный престол»). Так что свидетельство Лактанция не только не исключает, но и, напротив, подтверждает свидетельство Евсевия и других авторов о видении Константином именно небесного знамения, лишь подтвержденного и разъясненного затем во сне.

Как Павла это особое служение поставило на особое место среди апостолов, так и Константина его призвание поставило на особое место среди святых, место, связанное с обращением вселенной, утверждением веры и упразднением языческого заблуждения.

 

«Начав от того Британского моря, — писал Константин в своем законе в пользу христиан, — и от тех пределов, где, по некоторой необходимости, определено заходить солнцу, я при помощи какой-то высочайшей силы гнал перед собой и рассеивал все встречавшиеся ужасы, чтобы воспитываемый под моим влиянием род человеческий призывать на служение священнейшему закону и под руководством Высочайшего Существа возрастить блаженнейшую веру».

 

Таким образом, служение Константина, воспринятое и его наследниками, это служение апостольское. Причем инструментом этого апостольства является закон, который апостол Павел называл «детоводителем ко Христу». Но уже не иудейский закон, а закон христианский, закон имперский, внешним образом приуготовляющий душу и тело к тому, чтобы они выступили в качестве сосуда для преподаваемой в таинствах и в молитве благодати.

При этом, однако, Константин — не столько начальствующий и законодатель, сколько один из «друзей Божиих», как справедливо отмечает Мейендорф. Его власть — это харизматическая власть, основанная на личном отношении к Богу, личном благоприятствовании и поручении со стороны Христа. Вот как выражает это сам Константин:

 

«Теперь молю Тебя, всеблагий Боже, под твоим руководством и начал я, и окончил дело; преднося везде Твоё знамя, я вёл победоносное войско и, куда призывала меня какая-нибудь общественная необходимость, следовал за тем же знамением Твоей силы и шел на врагов. Потому-то и предал я Тебе хорошо испытанную в любви и страхе душу, ибо искренне люблю Твое имя и благоговею перед силой, которую явил Ты многими опытами и укрепил мою веру».

 

Современные исследователи отмечают и еще один важнейший аспект апостольского служения Константина — служение экзорциста. Как мы уже отметили, II-III века в жизни Римской империи были временем небывалого морального упадка римской «политической религии», в центре которой стояли не боги и не духи, не мифология, а сам Город и его великая история. Упадок римского миросозерцания привел не только к распространению многочисленных восточных культов, среди которых лидировал митраизм, но и к развитию дичайших культов, распространению самых отвратительных магических практик, к настоящему обесению позднеримского общества. Как отмечает современный исследователь наследия Константина Великого Александр Рудаков:

 

«В годы правления Диоклетиана власть оккультистов-чернокнижинков была так велика, что распространялась... на все общество. По мнению Якоба Буркхарда, волшебники держали империю в немалом страхе, и даже видные и высокообразованные люди опасались подвергнуться исходящей от них опасности.... Чертой императора Диоклетиана, начавшего последнее и самое страшное гонение на христиан, была абсолютная зависимость от всякого рода оккультистов и магов. Древние авторы донесли до нас сведения о том, как однажды некий человек постоянно являлся Диоклетиану во сне, повелевая назначить на высший государственный пост. Император, прекрасно понимая, что стал жертвой парапсихологического воздействия, в конце концов все же уступил, воскликнув "получай власть, которой ты требуешь у меня каждую ночь, и не докучай своему императору, когда он отдыхает"».

 

Подверженность Диоклетиана оккультным и парапсихологическим воздействиям позволяет логично объяснить, почему он всё-таки передал властный ресурс патологически жестокому и неспособному к управлению государством Галерию... Очевидно, такая кандидатура могла быть в наибольшей степени выгодна магам, пытавшимся контролировать императорский двор.

Диоклетианово гонение рассматривалось тогдашними христианами не просто как языческий, но как оккультно-магический переворот. А с точки зрения римской политической теории, как тирания, правление беззаконных императоров, которые правили в противоречие божественным законам, традициям империи и мнению добрых граждан. Насколько сильно было отвращение к тирании у лучших римлян, показывают замечательные слова императора Траяна при вручении им меча префекту преторианцев: «бери этот меч, чтобы пользоваться им для моей защиты, если я буду править хорошо, и против меня, если я буду править плохо».

В Максенции, захватившем власть в Риме и сокрушенном Константином, не только христиане, но и язычники видели типичного тирана. Но это был не просто тиран, а тиран-оккультист, насквозь проникнутый верой в магические способы приобретения и удержания власти. Причем до поры до времени его вера полностью подтверждалась реальными успехами. Казалось, что выбить его из Рима не было никакой возможности. Его войска были гораздо сильнее Константиновых. Рим был неприступен. На службы Максенцию были поставлены самые отвратительные оккультные обряды:

 

«Концом злодеяний тирана стало то, что он вдался в чародейство. Для целей магии то рассекал он беременных женщин, то рассматривал внутренности новорожденных младенцев, то умерщвлял львов и совершал другие невыразимые мерзости, чтобы вызвать демонов и отвратить наступавшую войну. Этими-то способами надеялся он одержать победу. Тиранствуя таким образом в Риме, — и сказать нельзя, чем не притеснял он подданных» (Евсевий. Жизнь Константина. I, 36).

 

Сокрушение Максенция Константином и воспринималось современниками и было в действительности двойным актом очищения — тираноубийством и экзорцизмом, одновременной победой силой Креста над служившими тирану демонами, и силой римского оружия, поднятого на защиту права, над тем, кто попрал закон и справедливость. Не только христиане, но и язычники с изумлением смотрели на нового августа как на тираноубийцу, каковыми были и прежде лучшие из императоров. Так что религиозный мессианизм Константина как апостола и экзорциста органично дополнялся его политическим мессианизмом как восстановителя доброго правления, единоначалия и «нового Августа».

Евсевий Кесарийский, оказавший огромное влияние на формирование византийской «политической теологии» так характеризует миссию Константина и его отношения с воплощенным Богом Словом.

 

«Единородное Слово Божие царствует в веках, не имеющих начала. Он же, Его друг, получивший свыше власть и укрепляемый именованием одноименным Богу, много лет правит всемирной империей. Спаситель всяческих снова делает всё небо, и космос, и вышнее Царство достойными Своего Отца; друг Его приводит тех, кем он управляет на земле, е Единородному Слову и Спасителю и делает из них достойных подданных Его Царства».

 

Как видим, и для Евсевия, и для самого Константина император — не только катехон, но и катехизатор, приводящий народы ко Христу. Служение императора — это служение Друга Жениха на брачном пире Христа и Церкви. Друг Жениха на свадьбе подводит Невесту к Жениху. Для Ветхозаветной Церкви исполнителем этого служения был Иоанн Креститель, принявший смерть от меча тирана Ирода. Для Церкви Новозаветной, Церкви собираемой от язычников, такую миссию исполняет уже не только апостол Павел, также принявший смерть от меча тирана Нерона, но и равноапостольный Константин, добившийся того, чтобы меч тиранов уже не имел силы над служителями Бога.

 

«Господство без конца...»

 

И здесь, возвращаясь к началу нашей речи, раскрывается в частности и тайна подлинного «августинизма», подлинного учения святого отца об отношении «двух градов», которое было так существенно искажено сперва в католицизме (в сторону иерократии), а затем в протестантизме — в сторону отрицания связи Небесной и Земной Церкви. Августин был мыслителем и идеологом «константиновской» эры, жил через столетие после святого императора и ему были понятны волновавшие тогда римское общество споры. И прежде всего спор о том, какова основа могущества Рима. Язычники считали, что в помощи языческих богов, демонов, изгнав которых, христиане обрекли Рим на упадок. Августин же защищал христианскую точку зрения, согласно которой языческие боги были не более чем обманщиками, водившими доверчивых римлян за нос. Подлинное же основание величия Рима он видел в Константиновом обращении, в основании империи на силе христианского Бога. И это его провидение блестяще подтвердилось, правда, не на Западе, а там, где к призыву строить империю в лоне Церкви отнеслись всерьез — в Византии. Агиополитический совет Августина актуален для нас и сегодня:

 

«Обратись же к этому, столь богато одаренный природой римский народ, потомство Регулов, Сцевол, Сципионов, Фабрициев! Обратись и предпочти это гнусной пустоте и коварному зложелательству демонов. Если даровано тебе природой что-либо прекрасное, оно очистится и усовершествуется посредством истинного благочестия; нечестие же его погубит, навлечет на него наказание... Тебе была некогда присуща такая слава, но истинной религии у тебя не было. Пробудись, ибо настал день; пробудись, как пробудились уже лучшие из твоих сынов, чьи доблесть, страдания и даже смерть за истинную веру приобрели нам настоящее отечество. В это отечество мы зовем и тебя, и убеждаем присоединиться к числу его граждан. Не слушай своих вырожденцев, отвлекающих тебя от Христа и жалующихся на якобы дурные времена: они желают таких времен, которые не столько обеспечивали бы спокойствие жизни, сколько безопасность их распутства. Но ты ведь сам никогда не одобрял этого и в земном своем отечестве. Теперь же овладевай небесным, потрудись для него, и будешь царствовать в нем истинно и вечно. Там уже не очаг Весты, не камень Капитолия, а единый истинный Бог "не укажет границ власти, не положит предела времени, но даст господство без конца"».

 

Русский обозреватель, 25.06.09