Журнал «Золотой Лев» № 237-238- издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

П.В. Мультатули

 

Февральский переворот 1917 года

Отрывки из книги: «Николай II. Отречение, которого не было». – М: АСТ, 2010

 

Отъезд Государя в Ставку. 22 февраля/7 марта 1917 года

 

22-го февраля 1917 года Император Николай II выехал в Ставку из Царского Села. Последний отъезд Государя в Ставку в свете всего происшедшего представляется весьма странным. Он не был вызван ни военной обстановкой, ни необходимостью военного совещания. План весенней кампании 1917 года был утверждён Николаем II ещё 24 января 1917 года. Этот план предусматривал: «1. Нанесение главного удара из районов 11 и 17-й армий в Львовском направлении. 2. Развитие в то же время наступления на Румынском фронте, с целью разбить находящегося перед армиями противника и занятия Добруджи. 3. Ведение вспомогательных ударов на фронтах Западном и Северном. Собственной Его Императорского Величества рукой написано: «Одобряю» 24 января 1917 года».[1]

Положение русской армии на конец февраля 1917 года было уверенным и прочным. В начале 1917 года в войска поступило артиллерийских орудий лёгких – 3983, тяжёлых – 560, траншейной артиллерии – 2297. Запас снарядов был обеспечен. В армию в достатке поставлялась колючая проволока, лопаты, топоры, кирки-мотыги. У союзников были запрошены 5200 самолетов. В полном достатке были винтовки и ружейные патроны. Как свидетельствует исследователь В.Е. Шамбаров: «Если в 1915 году Россия была вынуждена выпрашивать у западных союзников орудия и снаряды, а те кочевряжились, тыча её носом в «отсталость», то всего через 1,5 года наша страна в производстве артиллерии обогнала Англию и Францию! Вышла на второе место (после Германии). Выпуск орудий увеличился в 10 раз и достиг 11,3 тыс. орудий в год. Начали производиться и тяжёлые орудия (более 1 тыс. в год). Выпуск снарядов увеличился в 20 раз (составил 67 млн. в год».[2]

«Нет сомнений, – писал английский генерал Нокс, – если бы не развал национального единства в тылу, русская армия могла бы себя увенчать новой славной кампанией 1917 года».

Сам Государь выразил свою уверенность в победоносном окончании войны следующими словами: «Глубокая вера в Господа и единодушное желание всех истинно русских людей сломить и изгнать врага из пределов России, дают мне твёрдую уверенность спокойно взирать на будущее».[3]

Таким образом, никакой военной необходимости присутствия царя в Ставке в конце февраля 1917 года не было. Более того, крайне не спокойная политическая обстановка в Петрограде требовала от Государя не покидать столицы. Причём, Николай II это, хорошо понимал. Вернувшись в Петроград после убийства Распутина, император был исполнен твёрдого намерения оставаться в Царском Селе. Флигель-адъютант полковник А.А. Мордвинов свидетельствовал, что «внутреннее политическое положение было в те дни особенно бурно и сложно, в виду чего Государь все рождественские праздники, весь январь и большую часть февраля находился в Царском Селе и медлил с отбытием в Ставку».[4]

Поэтому, внезапное решение Николая II выехать в Ставку оказалось полной неожиданностью даже для самого близкого его окружения.

Полковник А.А. Мордвинов в своих мемуарах писал: «Во вторник 21 февраля 1917 года вечером […] я получил от командующего Императорской главной квартиры, графа Фредерикса извещение, что согласно Высочайшему повелению, я назначен сопровождать Государя в путешествии в Ставку […] Отбытие Императорского поезда из Царского Села было назначено около трех часов дня, в среду 22 февраля. Это уведомление было для меня неожиданным. Я накануне только что вернулся из Царского Села с дежурства по военно-походной канцелярии, и тогда еще не было никаких разговоров об отъезде».[5]

Весьма интересно свидетельство дворцового коменданта Воейкова: «В 5 часов был кинематограф в Круглом зале Александровского дворца. […] Когда кончился сеанс, я проводил Государя в его кабинет. По пути Его Величество обратился ко мне со словами: «Воейков, я решил в среду ехать на Ставку». Я знал, что Государь имел намерение ехать, но думал, что момент этот – не подходящий для его отъезда, и поэтому спросил, почему он именно теперь принял такое решение, когда на фронте, по-видимому, все спокойно, тогда как здесь по моим сведениям, спокойствия мало и его присутствие в Петрограде было бы весьма важно. Государь на это ответил, что на днях из Крыма вернулся генерал Алексеев, желающий с ним повидаться и переговорить по некоторым вопросам; касательно же здешнего положения Его Величество находил, что по имеющимся у министра внутренних дел Протопопова сведениям, нет никакой причины ожидать чего-нибудь особенного».[6]

Итак, из слов Воейкова можно понять, что причина поспешного отъезда Государя в Ставку заключалась в том, что генерал Алексеев настаивал на немедленном разговоре с ним. Но неужели Николай II решил срочно ехать в Ставку, только из-за того, что генерал Алексеев хотел поговорить с ним «по некоторым вопросам?». Понятно, либо Алексеев собирался сообщить Государю, что-то весьма важное, настолько, что требовался немедленный отъезд царя в Ставку, либо у Государя были иные причины для этого внезапного отъезда. «Из имеющихся источников, – пишет Г.М. Катков, – неясно, почему Алексеев настаивал на личном присутствии Верховного Главнокомандующего. Баронесса Буксгевден, в то время фрейлина императрицы, в своих мемуарах совершенно определенно говорит, что Государь выехал по телеграфной просьбе генерала Алексеева, не зная, в чем именно заключается спешное дело, требующее его присутствия. […] В свете последующих событий отъезд императора в Могилев, предпринятый по настоянию Алексеева, представляется фактом, имевшим величайшее бедствие».[7]

На интересные выводы нас наталкивает ряд обстоятельств предшествующих отъезду Государя.

Как известно, генерал-адъютант Алексеев с 11-го ноября 1916 до 17-го февраля 1917 года находился в отпуске по болезни. На время отпуска Алексеева обязанности начальника штаба Ставки исполнял генерал В.И. Ромейко-Гурко. Дочь Алексеева в своей книге пишет: «За несколько дней до отъезда отца Государь спросил, кем отец считает возможным временно заменить его. Отец назвал генерала Василия Иосифовича Гурко. Почему? Во-первых, потому, что знал его как человека, безусловно преданного Государю, а затем и вполне подходящего для этой должности».[8] Как генерал Гурко был «безусловно предан Государю» мы сможем хорошо убедиться ниже. Здесь же приведём слова Гучкова о Гурко: «Он был настолько осведомлён (о заговоре – П. М.) что делался косвенным участником».[9]

По официальным данным у Алексеева обострилась давняя почечная болезнь. По иным данным, «болезнь» Алексеева имела политическое происхождение и была вызвана всплывшей его перепиской с Гучковым. Не исключено также, что Алексеев решил самоустраниться на время последнего подготовительного этапа заговора против императора, в котором он принимал участие.

30-го января 1917 года Охранное отделение сообщало в Департамент полиции: «По имеющимся вполне достоверным сведениям, здоровье начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерал-адъютанта Алексеева настолько улучшилось, что приезд в Ставку Его Высокопревосходительства ожидается 8-10 наступающего февраля».[10]

Но Алексеев ни 8-го, ни 10-го февраля в Ставку не приехал, а приехал он туда только 17-го февраля. Об этом возвращении мы знаем точно из шифрованной телеграммы Охранного отделения из Могилёва на имя директора Департамента полиции: «Подана 17 февраля 1917 года 1935. Получена 18 февраля 1917 года. Генерал Алексеев шесть часов прибыл ставку».[11]

5-го февраля 1917 года, не дожидаясь возвращения Алексеева, из Могилёва в Петроград выехал генерал Гурко. «5 февраля, – сообщало Охранное отделение, – начальник штаба Верховного отбыл Петроград».[12]

Таким образом, в период с 5-го по 17-е февраля Ставка Верховного главнокомандования оставалась фактически без руководителя. С точки зрения военных интересов это было, безусловно, отрицательным явлением. Но, как писал участник заговора генерал Брусилов: «в Ставке, куда уже вернулся Алексеев (Гурко принял опять «Особую армию») было, очевидно, не до фронта. Подготовлялись великие события, опрокинувшие весь уклад русской жизни и уничтожившие и армию, которая была на фронте».[13]

Здесь следует сказать, что все свои действия Гурко согласовывал с Алексеевым. Дочь Алексеева пишет: «По свидетельству генерала М. Борисова, генерал Гурко «все важнейшие меры обязан был докладывать Государю, не иначе, как с получением из Севастополя мнения генерала Алексеева». В декабре 1916 года генерал Алексеев, уже вставший с кровати, послал план действий на 1917 год, который и был утвержден».[14]

Из этого следует два вывода: 1) Гурко уехал в Петроград по согласованию с Алексеевым; 2) возвращение Алексеева в Ставку не было вызвано военной необходимостью (если даже план военной кампании он разрабатывал в Крыму). С какой же целью Алексеев прибыл в Могилёв, а Гурко выехал в Петроград? Поведение последнего в столице в февральские дни 1917 года представляется особенно любопытным.

Подруга императрицы Александры Федоровны Юлия Ден писала в своих мемуарах: «Государь намеревался остаться с семьей, но однажды утром, после аудиенции генералу Гурко, он неожиданно заявил:

– Завтра я уезжаю в Ставку.

Её Величество удивленно спросила:

– Неужели ты не можешь остаться с нами?

– Нет, – ответил Государь. – Я должен ехать».[15]

Из этих слов Ден выходит, что решение об отъезде в Ставку было принято Николаем II после аудиенции Гурко.

Встреча Николая II с Гурко состоялась 13-го февраля 1917 года. Николай II по поводу неё оставил в этот день следующую дневниковую запись: «13 февраля. Начало Великого Поста. С 10 час. [ов] принял: Григоровича, Риттиха и Гурко. Последний меня задержал настолько, что я опоздал вовсе к службе».[16]

Что же такого сообщил Гурко Царю, что так привлекло его внимание и заставило благочестивого Государя в первый день Великого Поста пропустить богослужение? Ответ на это нам даёт генерал А.И. Деникин, который в своих воспоминаниях сообщал, что на военном совещании 4 мая 1917 года Гурко делился своими воспоминаниями об этой встрече с Николаем II. «13 февраля с.г., – передаёт Деникин рассказ Гурко, – я долго убеждал бывшего царя дать ответственное министерство. Как последний козырь я выставил наше международное положение, отношение к нам союзников, указал на возможные последствия, но тогда моя карта была бита».[17]

Если перевести казуистику Гурко на нормальный язык, получается следующее: 13-го февраля 1917 года исполняющий обязанности начальника штаба требовал от Государя проведения политической реформы (ответственного министерства) и шантажировал его в случае отказа прекращением военной помощи со стороны союзников, или политическим их давлением. Для Николая II заявление Гурко было очень тревожным сигналом. Если до этого угрозы подобного рода исходили из уст Родзянко, да думской оппозиции, не имевших на самом деле никаких влиятельных рычагов для их осуществления, то теперь угроза исходила из уст второго человека в действующей армии. Царь не мог не понимать, что Гурко выражал не просто своё личное мнение, а мнение определённой и весьма влиятельной военной группы Ставки.

Это подтверждалось оперативными донесениями полиции и жандармерии, которые, конечно, были известны Государю. Так, 14-го января 1917 года начальник Минского ГЖУ сообщал директору Департамента полиции, что «есть версия, что войска под предводительством любимого ими великого князя Николая Николаевича произведут государственный переворот».[18]

Кроме этого в словах Гурко царь не мог не услышать ещё одну весьма опасную угрозу. Дело в том, что намёк Гурко о взаимодействии военной и думской оппозиции с западными союзниками не был пустым звуком. Гурко с 16-го января 1917 года самым тесным образом общался с представителями союзных делегаций в рамках Общесоюзной военной конференции в Петрограде. Генерал встречался и с такими «серыми кардиналами» заговора, как лорд Мильнер и разведчик Локкарт. 20-го января 1917 года Мильнер встречался с Николаем II и фактически угрожал ему. Не исключено, и скорее всего так оно и было, что Гурко продолжил эти угрозы.

После встречи с Гурко Государь не мог не задуматься и о странном поведении этого генерала в последние месяцы. В этот период Гурко молча саботировал приказы императора. Так, Николай II приказал перевести в Петроград с фронта Гвардейский Экипаж. Но этот приказ был саботирован генералом Гурко, который отдал контрприказ и оставил Экипаж на фронте. Император Николай II вторично отдал приказ о переводе Гвардейского Экипажа в Петроград, и Гурко вторично, под предлогом карантина, задержал его неподалеку от Царского Села. Только после третьего приказа Императора Гвардейский Экипаж прибыл в Царское Село. То же самое произошло и с Уланами Его Величества.

В.Н. Воейков писал в своих воспоминаниях: «Государь мне сообщил о выраженном им генералу Гурко желании безотлагательно вернуть в Петроград с фронта одну из двух кавалерийских дивизий. Почему-то это желание Царя генералом Гурко исполнено не было, и вместо гвардейской кавалерии, он прислал в мое распоряжение в Царское Село находившийся на фронте батальон гвардейского экипажа».[19]

И. Л. Солоневич дал категорическую оценку причинам подобного поведения Гурко и его единомышленников. «Генералы – писал он, – не могли места найти для запасных батальонов на всем пространстве Империи. Или места в столице Империи для тысяч двадцати фронтовых гвардейцев. Это, конечно, можно объяснить и глупостью; это объяснение наталкивается, однако, на тот факт, что все в мире ограничено, даже человеческая глупость. Это была измена. Заранее обдуманная и заранее спланированная».[20]

Гурко действовал не только своей воле. Он действовал заодно с некоторыми другими военачальниками сторонников Гучкова. Так, герцог С. Г. Лейхтенбергский уверил Гучкова, что приказ Государя о переводе в Петроград с фронта четырёх надёжных полков гвардейской кавалерии не будет выполнен. Герцог объяснил это тем, что офицеры-фронтовики протестуют против этого перевода, говоря, что они не могут приказать своим солдатам стрелять в народ.[21]

17-го февраля в Ставку возвращается Алексеев, а не позднее 19-го Николай II получает от него по всей вероятности телеграмму (или беседует с ним, по телефону). С. К. Буксгевден вспоминала: «Я находилась возле императрицы в тот момент, когда император пришёл к ней с телеграммой в руке. Он попросил меня остаться и сказал императрице: «Генерал Алексеев настаивает на моём приезде. Не представляю, что там могло случиться такого, чтобы потребовалось моё обязательное присутствие. Я съезжу и проверю лично. Я не задержусь там дольше, чем на неделю, так как мне следует быть именно здесь».[22]

Накануне отъезда Николая II, туда же в Могилёв спешно отправляется Гурко. Об этом сообщается в шифрованной телеграмме Охранного отделения от 21-го февраля: «Сегодня д.[ействующую] армию выбыл генерал Гурко».[23]

Таким образом, нельзя не заметить синхронность действий Алексеева и Гурко. Эта синхронность не могла быть случайностью и могла являться только следствием предварительного сговора двух генералов. Этот сговор заключался в том, что бы любым путём выманить Государя из столицы в Ставку. А.А. Вырубова пишет, что заговорщики «стали торопить Государя уехать на фронт, чтобы совершить потом величайшее злодеяние».[24] Какими же аргументами они собирались этого достичь?

22-го февраля брат Николая II великий князь Михаил Александрович прибыл в Царское Село для проводов императора в Ставку. При этом по свидетельству генерала Спиридовича, великий князь «был очень доволен поездкой Государя».[25] А.А. Вырубова пишет, что «к Государю приехал великий князь Михаил Александрович и стал доказывать ему, что в армии растёт большое неудовольствие по поводу того, что Государь живёт в Царском и так долго отсутствует в Ставке. После этого разговора Государь решил уехать. Недовольство армии казалось Государю серьёзным поводом спешить в Ставку».[26]

Интересно, что в своём разговоре с Царской Четой 10-го февраля, великий князь Александр Михайлович тоже настаивал на отъезд Государя в Ставку! «Я усиленно настаивал на скорейшем возвращении Ники в Ставку».[27]

Нет сомнений, что великий князь Михаил Александрович, несмотря на свои положительные душевные качества, был человеком, легко поддающимся чужим влияниям. Его слова о целесообразности царской поездки, конечно, не объясняются лишь его личным мнением. В событиях февраля 1917 года заговорщики стремились использовать великого князя в своих планах по оказанию давления на Государя по тем или иным вопросам.

Не вызывает также сомнений, что слова Михаила Александровича о «недовольстве» в войсках были ему навеяны заговорщиками. Эта же информация наверняка была сообщена царю и Алексеевым. Но, разумеется, эта информация не заключалась только в сообщении о «неудовольствие» войск. Простое «неудовольствие» не вызвало бы такую озабоченность императора. Наверняка, Государю в той или иной форме было сообщено, что в армейской верхушке зреет заговор, который может самым пагубным образом отразиться на положении дел на фронте, и что нужно его срочное присутствие в Ставке. Причём, передаваемая царю информация, должна была содержать какие-то подлинные факты. Зная, как Государь относится к делу победы, заговорщики должны были быть уверены, что он не сможет проигнорировать подобную информацию. И они не ошиблись.

Но была ещё одна причина, по которой Николай II решил лично ехать в Ставку. И эта вторая причина самым непосредственным образом была связана с причиной первой. Не доверяя генералитету, который почти открыто, саботировал его приказы, император стремился из Ставки лично направить в Петроград верные ему войска. В. М. Хрусталёв пишет: «Николай II собирался по прибытии в Ставку осуществить намеченную переброску войск в окрестности столицы».[28]

А.Ф. Керенский приводит в своей книге следующие свидетельства Протопопова о его разговоре с царём поздно вечером 21-го февраля 1917 года. «Несмотря на свойственное Государю удивительное самообладание, – рассказывал Протопопов, – я видел, что он обеспокоен. […] Войдя в кабинет, он закрыл за мной дверь, направился к столу. Я ужасно встревожился, впервые видя царя в таком смятении. «Знаете, что сделал Гурко? – сказал он. – Вместо четырёх гвардейских полков прислал нам три матросских экипажа». Кровь бросилась мне в лицо, я инстинктивно сдержал мгновенно вспыхнувший гнев. «Это уже переходит всякие границы, Государь, хуже, чем не повиновение. Гурко обязан с вами советоваться, прежде чем изменять ваши приказы. Всем известно, что в матросы набирают фабричных рабочих, это самые революционные части в наших вооружённых силах. «Вот, именно! Но последнее слово останется за мной. Я никак этого не ожидал. А вы ещё считаете мой отъезд на фронт преждевременным. Я пришлю вам кавалерию».[29]

Все приведенные выше факты говорят о том, что к февралю 1917 года заговор против императора Николая II вступил в завершающую фазу. Важнейшим моментом в планах заговорщиков был отъезд Государя в действующую армию. Казалось бы, это противоречит здравому смыслу. Ведь давая возможность императору уехать в армию, заговорщики как бы сами давали в его руки грозный механизм подавления этого самого заговора и любого бунта. Но в том-то и дело, что к февралю 1917 года верхушка армии была уже против Царя, и, прежде всего, это касается генерала Алексеева.

18 февраля 1917 года Государь был на Божественной литургии в Феодоровском Государевом соборе, исповедовался и причастился. 22-го февраля в 14-00 царь отбыл в Ставку.

Подруга императрицы Александры Федоровны Лилия Ден вспоминала: «вечером перед обедом тетушка (которую всегда приводили в ярость сплетни, порочившие Государыню Императрицу) позвонила мне и попросила тотчас же приехать к ней. Я застала ее в чрезвычайно возбужденном состоянии.

– Рассказывают ужасные вещи, Лили, – воскликнула она. – Вот, что я должна тебе сказать. Ты должна предупредить Ее Величество.

Затем уже более спокойным тоном, продолжала:

– Вчера я была у Коцебу. Среди гостей было множество офицеров, и они открыто заявляли, что Его Величество больше не вернется со Ставки».[30]

 

23 февраля/8марта 1917 года в Петрограде

 

Не успел Государь выехать в Ставку, как 23-го февраля в четверг в Петрограде началась забастовка на некоторых петроградских заводах. Забастовка была приурочена к пресловутому революционному женскому «празднику» 8-го марта, который по Юлианскому календарю приходится на 23-е февраля. Поэтому главными застрельщиками забастовки стали текстильщицы Выборгского района. Их делегатки отправились по другим заводам и вовлекли в забастовку около 30 тысяч человек. К вечеру это число достигло 90 тысяч человек.[1] Главные лозунги бастующих были не политические, а «Дайте хлеба!»

Из сообщений Охранного отделения от 23-го февраля 1917 года: «23-го февраля с 9 часов утра, в знак протеста по поводу недостатки чёрного хлеба в пекарнях и мелочных лавках, на заводах и фабриках района Выборгской части начались забастовки рабочих, которые затем распространились на некоторые заводы, причём в течение дня были прекращены работы в 50 фабрично-заводских предприятиях, где забастовали 87. 534 человека рабочих.

Рабочие Выборгского района, около 1 часа дня, выходя толпами на улицы с криками «дайте хлеба», стали одновременно производить в местах беспорядки, снимая по пути своего следования с работ работавших товарищей и останавливая движение трамваев, при чём демонстранты отнимали у вагоновожатых ключи от электрических двигателей, и били стёкла в некоторых вагонах.

Забастовщики, энергично разгоняемые нарядами полиции и вытребованными конными воинскими частями, рассеиваемые в одном месте, вскоре собирались в другом, проявляя в данном случае особое упорство. Лишь к 7 часам вечера в районе Выборгской части порядок был восстановлен.

К 4 часам дня часть рабочих всё-таки перешла по одиночке через мосты и по льду реки Невы на большом её протяжении, и достигнуть набережных левого берега, где рабочим удалось организоваться в прилегающих к набережным улицам и затем, почти одновременно, снять с работы рабочих 6-ти заводов в районе 3-го участка Рождественской и 1-го участка Литейной части и далее произвести демонстрации на Литейном и Суворовском проспектах, где рабочие были разогнаны. Почти одновременно с этим, в 4 ½ часов дня на Невском проспекте, вблизи Знаменской и Казанской площадей, часть бастующих рабочих произвела несколько попыток задержать движение трамваев и учинить беспорядки, но демонстранты были тотчас же разгоняемы и движение трамваев восстанавливалось».[2]

Из сообщений Охранного отделения видно, что там воспринимали рабочие выступления просто как очередные забастовки. Забастовки в Петрограде не были редкостью и им большого значения власти не предали. На это и рассчитывали, те, кто организовал эти забастовки. Толпа требующая хлеба, не вызывала ни тревоги у властей, ни неприязни у войск. Более того, вид «голодных» женщин и детей вызывал сочувствие.

Забастовки стали носить тревожные характер тогда, когда стало ясно, что главная их цель нанести удар по объектам военной промышленности. Также стало ясно, что требования о хлебе, выдвигаемые бастующими, являются демагогическими. Так, бастующими была сорвана работа завода «Айваз», где осуществлялась выпечка хлеба именно для рабочих. Причём работа по выпечке была поставлена на этом заводе очень хорошо.[3]

В процессе «мирной» забастовки появились первые жертвы Февральского переворота. Как и 9-го января 1905 года ими стали полицейские: помощники пристава Каргельс, Гротгус и надзиратель Вишев, которые получили тяжёлые ранения от рук бунтовщиков.

Во второй половине дня главный удар бастующих пришёлся на военные заводы: Патронный, Снарядный цех морского ведомства, Орудийный, Завод «По Воздухоплаванию».

Особую роль в февральских событиях сыграла ситуация на Путиловском заводе. Там, ещё 18 февраля 1917 года рабочие одного из цехов потребовали 50% прибавки к зарплате. Причём, выдвигая такое непомерное требование, рабочие бастующего цеха не посоветовались со своими товарищами из других цехов.[4] Когда же директор завода наотрез отказался выполнять это требование, рабочие устроили сидячую забастовку. Дирекция пообещала сделать надбавку в 20%, но одновременно 21-го февраля уволила рабочих бастующего цеха. Эта крайне неумная, с точки зрения интересов администрации, мера привела к распространению забастовки на другие цеха. 22-го февраля администрация объявила о закрытии этих цехов на неопределённое время. «Это означало, – справедливо пишет Г. М. Катков, – что тридцать тысяч хорошо организованных рабочих, в большинстве высококвалифицированных, были буквально выброшены на улицу».[5]

Не вызывает никаких сомнений, что действия администрации Путиловского завода способствовали успеху революции. Точно также не вызывает сомнений, что вся эта забастовка 23-го февраля была тщательно спланирована. Как опять-таки справедливо пишет Г. М. Катков «причины забастовок всё ещё совершенно темны. Невозможно было массовое движение такого масштаба и размаха без какой-то направляющей силы».[6]

Давайте попробуем разобраться, кто же представлял эту направляющую силу в феврале 1917 года.

22 февраля 1917 г., то есть в день отъезда Государя в Ставку, к депутату Государственной думы А. Ф. Керенскому, явилась на приём группа рабочих Путиловского завода. Делегация сообщила Керенскому, что на заводе, подвергнутом в этот день локауту, затевается событие, которое может иметь далеко идущие последствия. Начинается какое-то большое политическое движение. Пришедшие на прием рабочие заявили, что считают своим долгом предупредить депутата об этом, так как они не знают, чем это движение кончится, но для них, по настроению окружающих их рабочих, ясно, что должно произойти что-то очень серьезное.[7]

Интересно, что «рабочие» пришли не к Гучкову, общепризнанному лидеру оппозиции, не к Родзянко, председателю Государственной Думы, не к Милюкову лидеру «Прогрессивного блока» – а к Керенскому.

Здесь следует пояснить то, что сообщили Керенскому путиловские рабочие.

В феврале 1916 года на ряде военных заводов было введено временное государственное управление, ограничившее права пользования частных владельцев заводов, так называемый секвестр. На Путиловских заводах было выработано новое правление. Его председателем стал флота генерал-лейтенант А. Н. Крылов. Известный судостроитель Крылов был назначен на эту должность по рекомендации военного министра Поливанова и морского Григоровича.[8] Начальником Путиловского завода был назначен член правления генерал-майор Николай Фёдорович Дроздов. Генерал Дроздов был профессиональный артиллерист: окончил Михайловскую артиллерийскую академию, служил в артиллерийском комитете Главного артиллерийского управления. Этот генерал был самым тесным образом связан с начальником ГАУ генералом Маниковским. В. В. Шульгин писал о генерале Маниковском : «Генерал Алексей Алексеевич Маниковский был талантливым человеком. […] В его руках казённые заводы, да и частные (например, мы отобрали у владельцев огромный Путиловский завод и отдали его в лен Маниковскому)».[9]

Заговорщики прочили Маниковского в диктаторы. Не вызывает никаких сомнений, что генерал Дроздов находился в полном подчинении у Маниковского. Кстати, после большевистского переворота оба генерала вступили в ряды РККА.

В связи с этим, очевидно, что вся ситуация с забастовкой и увольнениями на Путиловском заводе была искусственной и организована Маниковским и Дроздовым. Только они контролировали ситуацию на заводе, в том числе и революционные группы.

Но Маниковский и тем более Дроздов не могли действовать по своей инициативе, без руководящего политического центра. Тем более, вряд ли, чтобы эти генералы направили толпы мятежников на военные объекты. Это должен был сделать политический центр. И этот центр был в лице А.Ф. Керенского. В.В. Кожинов прямо пишет, что «Маниковский был масоном и близким сподвижником Керенского»[11]. Не случайно, в октябре 1917 года Керенский назначит Маниковского управляющим военным министерством.

Интересно, что революционным главарям был хорошо известен план мероприятий военных властей на случай возникновения беспорядков. Социал-демократ А.Г. Шляпников в своих мемуарах пишет: «Нам было очень хорошо известно о приготовлениях царских слуг для борьбы на «внутреннем фронте». Нам передавали даже некоторые детали. У начальника Петербургского военного округа, генерала Хабалова, в его канцелярии «работал» жандармский генерал Гордон, обложенный картами и точными планами Питера. На картах он делал пометки с указанием о том, где, на каких отдельных улицах, перекрестках и т. п. должны быть поставлены полицейские части и пулеметы»[12]

Нельзя также не коснуться и роли председателя правления «Общества Путиловский заводов» А.И. Путилова. К февралю 1917 года Путилов, кроме председателя правления вышеуказанного общества, являлся директором Московско-Казанской железной дороги, председателем русского общества «Сименс-Шуккерт» (ныне завод «Электросила»), председателем Русско-Балтийского судостроительного общества и председателем правления Русско-Азиатского банка. К 1917 году этот банк имел 102 отделения в империи и 17 за рубежом. Его капитал равнялся 629 млн. рублей.

Между тем именно нечистоплотная деятельность Путилова, стала одной из главных причин, по которой на военных частных заводах было введено государственное управление. Вот что пишет по этому поводу О.Р. Айрапетов: «Принимая одной рукой значительные авансы в качестве заводчика, Путилов присваивал их другой рукой в качестве банкира».[13]

Путилов был членом масонской ложи. Но это не главное, а главное, что он был самым тесным образом связан с Бродвейским банкирским сообществом. Его представителем на Бродвее 120 был Джон МакГрегор Грант.[14] Членом банковского консорциума являлся Абрам Лейбович Животовский, родной дядя Льва Троцкого по материнской линии.[15] После февральской революции Путилов активно способствовал финансовым потокам сначала в поддержку Керенского, а затем и большевиков.

Причастность ведущих финансовых кругов, как российских, так и зарубежных к беспорядкам февраля 1917 года, видна из сообщений Охранного отделения. Оно сообщало, что в феврале 1917 года «40 высших членов финансового и промышленного мира приняли участие в собрании. Собрание это имело место в помещении правления одного крупного промышленного предприятия, с участием 3 или 4 представителей больших заграничных банков. Финансисты и промышленники постановили почти единодушно, что в случае нового займа, они дадут деньги лишь народу, но откажут в этом нынешнему составу правительства».[16]

Напомним, речь идёт о займах, которые европейские и американские банки давали императорскому правительству для закупки вооружений. Следующий после февраля 1917 года заём, так называемый «Заём Свободы», был предоставлен Временному правительству банкирами США 14 мая 1917 года.

«Мирную» «голодную» демонстрацию нельзя было организовать без профессиональных руководителей. Именно эти руководители направляли толпы на военные заводы, стреляли в полицейских и солдат, громили управления контр-разведки и охранных отделений. Эти боевики были, и их присутствие нашло своё отражение в мемуарной литературе. Генерал А.П. Балк в своих мемуарах описывает английских офицеров, руководивших мятежниками. Но правильнее было бы сказать, что Балк видел людей одетых в английскую форму. Кем они были на самом деле, сказать трудно. Кроме того, многие свидетели указывают на большое количество боевиков, одетых в русскую форму и плохо говоривших по-русски. Ещё в 1912 году один из лидеров Бродвейской группы Герман Лёб призывал «посылать в Россию сотни наемников-боевиков».[17]

Если мы вспомним, об отрядах боевиков созданных американским капиталом и Л. Троцким в январе 1917 года в Нью-Йорке, а также о частых сообщениях заграничного бюро Охранного отделения, о засылке в Россию так называемых «американских анархистов», то можно предположить, что это именно они и принимали активное участие в беспорядках в феврале 1917 года на улицах Петрограда.

Конечно, нельзя сбрасывать со счётов и участие германской агентуры в организации беспорядков. Немцам не меньше, чем Бродвейской группе требовалось крушение России. Безусловно, за разгромом правительственных и полицейских учреждений, за убийством высокопоставленных русских военных стояли и немцы. Но дело в том, что в этом случае очень трудно различить, где действовали немецкие диверсанты, а где боевики Бродвея, насколько их интересы совпадали. Но очевидно, что одни немцы, при существовании очень мощной системы русской контрразведки, никогда бы не смогли бы организовать беспорядки такого масштаба.

Здесь следует сказать ещё об одной фамилии: В.Б. Станкевича. Военный инженер Станкевич был секретарём ЦК группы трудовиков и личным доверенным лицом Керенского (после февральского переворота Керенский назначил его на высокую должность комиссара временного правительства при Ставке). Так, вот этот Станкевич вспоминает, что в конце января 1917 года ему «пришлось в очень интимном кругу встретиться с Керенским. Речь шла о возможностях дворцового переворота»[18]

Таким образом, можно с уверенность констатировать, что события февраля 1917 года были не стихийным выступлением рабочих, а целенаправленной подрывной акцией, с целью свержения существующего строя, организованной группой лиц, в которую входило военное руководство заводами, ряд банкиров и политиков во главе с Керенским. Эта группа действовала в интересах группы американских банкиров и действовала по своему намеченному плану. Главной целью начавшихся беспорядков, было вывести на первые роли Керенского и придать ему образ вождя революции.

В своих воспоминаниях, Керенский деликатно умалчивает, что он делал в первые дни революции. Он хочет представить дело так, словно включился в политическую борьбу лишь 27-го февраля. Хотя тут же многозначительно замечает: «Сцена для последнего акта спектакля была уже давно готова. […] Час истории, наконец, пробил».[19]

Керенский с самых первых дней Февраля был в эпицентре событий. Как вспоминал С. И. Шидловский: «В первые дни революции Керенский оказался в своей тарелке, носился, повсюду произносил речи, не различая дня от ночи, не спал, не ел».[20]

Тон речей Керенского был настолько вызывающ, что Императрица Александра Феодоровна в письме Государю от 24 февраля выразила надежду, что «Керенского из Думы повесят за его ужасную речь».[21]

Таким образом, 23-го февраля 1917 года неожиданно, как для большинства других заговорщиков, так и для правительства, большую игру начал Керенский, являвшимся ставленником Уолл-Стрита. В этой игре ему активно помогала партия «старообрядческой» оппозиции во главе с А.И. Гучковым, действовавшая главным образом, через Центральный Военно-Промышленный Комитет. Однако был ли Гучков посвящён в планы Керенского с самого начала, или он подключился к ним по мере развития беспорядков – неизвестно. Тем не менее сотрудничество Гучкова и Керенского в февральские дни не вызывает сомнений. Это видно по сообщениям Охранного отделения. Так, 26-го февраля, оно сообщало: «Сегодня в 8 часов вечера с разрешения А.И. Гучкова в помещении Центрального Военно-Промышленного Комитета (Литейный 46) оставшиеся не арестованные члены Рабочей Группы ЦВВПК устраивали собрание для решения, будто бы продовольственного вопроса, при участии членов Государственной Думы Керенского и Скобелева и 90 рабочих».[22]

Ни правительство, ни Дума не придавали никакого значения начавшимся демонстрациям. К ним относились снисходительно: ведь, они только просят хлеба! Выясняя отношения друг с другом, правительство и Дума, не замечали ни организованных групп боевиков, атакующих военные заводы, ни жертв среди полицейских. К вечеру город обезлюдел, и полиция сообщала: «К вечеру 23-го февраля усилиями чинов полиции и воинских нарядов порядок повсеместно в столице был восстановлен».[23]

Но это было лишь затишье перед бурей.

 

24 февраля/9 марта 1917 года. Петроград

 

24 февраля, – пишет Спиридович, – в пятницу, движение в Петрограде приняло более революционный характер. Бастовало около 170 тысяч рабочих»[1]

Между тем, нарастающее рабочее движение, пожалуй, совершенно не волновало ни правительство, ни Думу, ни революционеров. Совет министров, заседавший в те дни, даже не нашёл нужным обсудить на своём заседании проблему рабочих выступлений. Министры считали, что это дело полиции, а не политиков.[2]

Военные власти были озабочены главным образом, как бы довести до сведения населения, что хлеба в Петрограде достаточно. 24-го февраля генерал Хабалов выпускает следующее объявление: «За последние дни отпуск муки в пекарни для выпечки хлеба в Петрограде производится в том же объёме, что и прежде. Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватило, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас на сухари. Ржаная мука имеется в Петрограде в достаточном количестве. Подвоз этой муки идёт непрерывно».[3]

Интересно, что генерал ни словом не предупреждает о запрещении скоплений людей на улицах, о том, что любые противоправные действия будут беспощадно пресекаться. Ничего этого нет. Одна забота о подвозе хлеба. Только за 24-е февраля Хабалов принял две внушительные депутации: одну от мелких пекарен, а другую от фабрикантов. И те, и другие говорили о проблемах хлебозаготовок. Хабалов принял весьма близко к сердцу эту проблему и фактически весь день ею занимался. Между тем, драгоценное время для подавления мятежа в его зародыше было упущено.

Дума также не дала рабочим выступлениям ни одной оценки. Причина этого молчания думцев, на наш взгляд очевидна. Главари думской оппозиции просто не знали, как реагировать на события, которые они не инициировали и которые они не контролировали. Ведь, ещё накануне этих событий, лидер «Прогрессивного блока» Милюков вынужден был признать, что «Дума будет действовать словом и только словом».[4] А тут получалось, что кто-то весьма успешно обходится без думских демосфенов и устраивает самую настоящую революцию! «Прогрессивный блок» совершенно не знал, присоединяться ли к этому движению, или, наоборот, от него отмежёвываться. Как писал депутат Государственной Думы и член «Прогрессивного блока» С.П. Мансырёв: «Волнения в Петрограде, как известно, началась 23 февраля, но, насколько помню, ни в широких думских кругах, ни в обществе им особенного значения не придавали. Нормального хода жизни они не нарушали. […] Так, 24-го я был в заседании Общества помощи военнопленным, […] 25-го назначено было очередное собрание у Брянчанинова, а 26-го, менее чем за 12 часов до революции, было мирное общее собрание членов Общества славянской взаимности, где читался годовой отчёт и происходили выборы совета. О событиях почти ни слова».[5]

А вот, как вёл себя 24-го февраля главный «народный трибун», председатель Государственной Думы Родзянко. Тот самый, который 10-го февраля нагло и самоуверенно пугал Государя грядущей революцией. Он «утром объездил город, посетил Голицына и Беляева, которого просил организовать совещание для передачи продовольствия городу».[6]

Любопытный факт! «Народные избранники» столько раз заверявшие общество и народ в своей готовности взять на себя всю полноту ответственности за судьбу России, перед лицом первых признаков надвигающейся революции, немедленно стушевались, робко оправдываясь, что события в Петрограде «не нарушали нормального хода жизни». Насколько же прав был Государь, когда относился с презрительным скептицизмом к революционным возможностям думской оппозиции!

Но не все представители Думы хранили молчание. 24-го февраля на исторической сцене февральской революции появляется группа Керенский-Чхеидзе. Керенский произносит речи с призывом свержения Государя и даже его физического устранения. Ему вторит Чхеидзе. Таким образом, не Родзянко, Милюков и Гучков первыми заговорили о свержении самодержавной власти, не они стали глашатаями наступившей революции, а Керенский и его левые подельники.

Между тем, сводки полиции за 24-е февраля говорили сами за себя.

«Первый участок Литейной части. К 11 часам утра на Невском образовалась громадная толпа, рассеянная конными частями. Затем на Невском проспекте в течение всего дня до позднего вечера появлялись толпы, вследствие чего их приходилось разгонять много раз нарядами полиции и конных частей.

Первый участок Казанской части. В 11 часов 10 минут дня на Казанском мосту, на Невском проспекте, собралась толпа рабочих, числом до 1000 человек, преимущественно женщин и подростков, выкрикивавшая: «Дайте хлеба, хотим есть». Толпа эта вскоре была разогнана казаками и пешими городовыми.

Второй участок Васильевской части. Около 9 часов утра толпа мужчин и женщин остановилась перед зданием завода «Сименс и Гальске» (6 линия, 61), вызывая рабочих криками и свистками, но прибывшим нарядом полиции в числе 19 человек собравшиеся были рассеяны. Позже были получены сведения, что к забастовке присоединились и вышли на улицу рабочие означенного завода. Образовавшаяся толпа до 5000 человек направилась к Среднему проспекту с пением: «Вставай, подымайся, рабочий народ». Конный отряд городовых врезался в толпу, дабы рассеять ее. В это время появился патруль казаков в 9 человек под командой урядника, к которому бывшие в полицейском наряде помощники пристава второго участка Васильевской части титулярный советник Евсеев и поручик Пачогло обратились за помощью. Патруль сначала последовал за толпой, не принимая участия в действиях конных городовых, и, доехав до Среднего проспекта, скрылся. На погонах казаков были инициалы «Н.II». Рассеянная полицией толпа эта в большинстве направилась в район Гаванского участка.

Четвертый участок Петроградской части. В 6 час. вечера собравшиеся у Петроградского Механического завода рабочие вечерней смены до 1500 человек, не приступившие к работам, были рассеяны нарядом полиции. При этом из толпы рабочих были брошены в городовых конно-полицейской стражи Фому Долгова и Илью Кулемина комья мерзлого снега, причинившие первому ушиб подбородка и второму ушиб спины. Ушибы незначительны и городовые эти остались на службе.

Гаванский участок. Полицией задержаны Николай Бурмашев, 16 лет, за попытку остановить трамвай и Лазарь Ерохин, 17 лет, за подстрекательство к забастовке».[7]

Как пишет Спиридович: «С полудня на Литейном, на Знаменской площади, на Невском от Николаевского моста, по Садовой – всюду уже были сплошные массы народа. Движение трамваем прекратилось. Ехавших на извозчиках ссаживали. У Николаевского вокзала и на Лиговке останавливали ломовиков и выворачивали кладь на мостовую. Движение по льду с Выборгской и Петроградской сторон, с Васильевского острова увеличивались. Наряды пешей полиции потонули в них. В 12 с половиной часов градоначальник доложил по телефону генералу Хабалову, что полиция не в состоянии остановить движение и скопление народа».[8]

Ни войска, ни полиция нигде не применяли оружие. На Знаменской площади полиция была атакована градом ледышек, под хохот бездействующих казаков.

«Первый участок Александро-Невской части. Около 3 часов дня толпа, двигавшаяся по Невскому проспекту по направлению к Знаменской площади, впереди которой рассыпным строем ехали казаки (около полусотни), прорвалась на площадь. Толпа эта была встречена 15 городовыми конно-полицейской стражи, пытавшимися ее рассеять, но встреченные визгом, свистом, криками и градом поленьев, камней и осколков льда, лошади испугались и понесли своих всадников назад. На месте остались казаки, в присутствии которых у памятника Императора Александра III произошло митинговое собрание, откуда слышались возгласы: «Да здравствует республика, долой войну, долой полицию», а также крики «ура» по адресу бездействовавших казаков, которые отвечали толпе поклонами. При столкновении с толпой был поранен поленом в правую щеку конный городовой Боков и получил ушиб левой руки вахмистр Орешкин»[9]

Здесь следует сказать, о действиях казаков. Ещё вечером 23-го февраля генералу Хабалову было доложено, что казаки во всех случаях бездействуют. Причём, объяснялось это бездействие отсутствием у казаков нагаек. Генерал Хабалов приказал отпустить из находящихся в его распоряжении сумм по 50 копеек на казака для заведения нагаек.[10]

Но дело было, конечно, не в нагайках. Мы помним, что ещё накануне беспорядков, казаки дали сектантскую клятву большевику Бонч-Бруевичу не «стрелять в народ». Вот, они эту клятву и выполняли: «кланялись» толпе, подмигивали работницам и так далее.

Что характерно: требования «хлеба!» всё ещё главенствуют в риторике толпы. Лишь иногда, пока робко и неуверенно появляются требования политические: «Долой самодержавие, долой войну, долой правительство»! Причина этого понятна: те, кто организовал беспорядки, ещё не готовы выйти на первые роли. Они выжидают развитие событий. Одни предпочитают до времени оставаться в тени, другие считают выступления провокацией и ждут неминуемого подавления мятежа.

 

25-е февраля/10 марта 1917 года. Петроград.

 

25-го февраля события в Петрограде из беспорядков переросли в вооружённое противостояние. Социалистические группировки открыто объявили о начале революции. Агентура Охранного отделения докладывала: «Петроградская организация Российской социал-демократической рабочей партии приняла решение использовать в партийных целях возникшее движение и взять руководство участвующих в них масс в свои руки. Придать ему явно революционный характер».[1]

25-го февраля петроградский комитет РСДРП выпустил прокламацию, в которой говорилось: «Требуют хлеба – отвечают свинцом! Кто виноват? Виновата царская власть и буржуазия. Они грабят народ в тылу и на фронте. Помещики и капиталисты на войне наживаются, не успевают считать барыши. Тянут войну без конца. Ради военных барышей и ради захвата Константинополя, Армении и Польши шлют на бойню народ. Нет конца их жадности и зверству. Впереди борьба, но нас ждет верная победа! Все под красные знамена революции! Долой царскую монархию! Да здравствует 8-часовой рабочий день! Вся помещичья земля народу! Долой войну! Да здравствует братство рабочих всего мира! Да здравствует Социалистический Интернационал»![2]

Нас не должно смущать, что решение о революции и воззвания выходили от имени РСДРП. В феврале 1917 года все революционные группировки в Петрограде (большевики, меньшевики, эсеры) действовали заодно.

Великий князь Михаил Александрович записал в свой дневник, что «рабочие с красными флагами, бросали в полицию ручные гранаты и бутылки, войскам пришлось стрелять».[3]

Генерал Спиридович вспоминал «25 февраля, в субботу, забастовка в Петрограде охватила 240 тысяч рабочих. […] На Выборгской стороне около 10 утра по Самсоньевсокму проспекту двигалась толпа рабочих 600 человек. На углу Финского переулка и Нижегородской улицы сотня казаков и взвод драгун заградили им путь. Толпа остановилась. Туда же явился с нарядом конной полиции 10 человек полицмейстер Шалфеев. Подъехав к толпе, он стал уговаривать рабочих разойтись. Казаки и драгуны уехали. Толпа поняла это как нежелание войск сотрудничать с полицией и бросилась на Шалфеева. Его стащили с лошади, тяжело ранили железом, избили. Бросившийся на выручку наряд полиции был смят. С обеих сторон раздавались одиночные выстрелы. В полицию бросали камнями, кусками железа. Подоспевшие наряды разогнали, наконец, толпу. Шалфеева в бессознательном состоянии отвезли в госпиталь».[4]

Генерал Глобачёв: «Первые признаки бунтарства произошли 25 февраля. Солдаты Лейб-гвардии Павловского полка отказались исполнить приказание своего командира батальона и нанесли ему смертельные поранения на Конюшенной площади. Зачинщики были арестованы и преданы военно-полевому суду».[5]

Генерал Курлов пишет о дальнейшей судьбе этих подстрекателей: «Задержанные были водворены на гауптвахту Зимнего дворца, откуда ночью бежали».[6]

В 15 часов на Знаменской площади, около памятника Императору Александру III казачья сотня не дала отряду конной полиции разогнать мятежную толпу. Причём, казак Фролов насмерть зарубил шашкой полицейского пристава ротмистра Крылова, пытавшегося вырвать красный флаг из рук манифестанта. Толпа ревела от восторга и качала на руках казака-убийцу. Тело убитого русского офицера Крылова ещё долго лежало на площади. Толпа с любопытством его разглядывала.

У Казанского моста казаки отбили у полиции арестованных и ранили двух городовых.

Между тем, однако, достаточно было мало-мальски жёсткой позиции войск, чтобы мятежников охватывала паника. Так, около 18 часов у городской думы на Невском проспекте революционные боевики стали стрелять из толпы по полиции и драгунам 9-го запасного Кавалерийского полка. В ответ на это офицер, спешил своих драгун и приказал дать залп по толпе. Несколько человек было убито, несколько ранено. Толпа разбежалась. Как пишет генерал Спиридович: «На тротуарах паника. «Стреляют, стреляют!» – слышалось по Невскому. Этот слух произвёл охлаждающее действие. […] Начали говорить, не пора ли всё кончать, так как войска переходят к решительным действиям. Говорили о необходимости кончать забастовку. К ночи Невский опустел. Была видна лишь полиция, разъезды жандармов, казаков, драгун».[7]

В этот момент мы вновь видим, кто был действительно главной движущей фигурой февральского заговора. Мы снова видим, что не думские вожди были этой движущей силой, а Керенский. При первых же проявлениях неудач в ходе февральских событий, он немедленно начинал действовать, проявлял кипучую энергию и изобретательность, которые благодаря ничтожеству и организаторской расслабленности военных и гражданских властей Петрограда, неизменно приводила к успеху. Конечно, дело заключалось не только и не столько в организаторских способностях Керенского, сколько наличием у его тайных руководителей обширного числа высокопоставленных сторонников.

Так, было и вечером 25-го февраля. Причём для своих целей Керенский воспользовался заседанием той самой городской думы, возле которой, только что произошли трагические события. В городской думе в этот вечер 25-го февраля шло заседание, посвящённое продовольственному вопросу. Как пишет Спиридович, заседание это было превращено городскими депутатами в революционный митинг. Любопытен состав митингующих «революционеров»: сенатор С.В. Иванов, председатель финансовой комиссии петроградской думы генерал-от-инфантерии П.П. Дурново, профессор М.В. Бернацкий. О последнем достаточно сказать, что в сентябре 1917 года он станет министром финансов у Керенского.

Выступающие на заседании городской думы требовали немедленной отставки правительства, заявляли, что «не верят Верховной власти». Вскоре накал страстей в городской думе достиг своего предела. И вот тут-то на заседании появился Керенский. Появился как представитель Законодательной власти – Государственной Думы, в тот момент, когда её руководство, все эти болтливые вожди, все эти лидеры «прогрессивного блока», все эти неудачливые многолетние заговорщики отсиживались непонятно где, или что-то лепетали насчёт поставок хлеба. Например, Родзянко в городской думе тоже ждали, но он не смог приехать, так как был занят в Государственной Думе очень важным делом «разбирал законопроект о расширении прав городских самоуправлений в области продовольствия».[8]

Пока Родзянко занимался продовольствием, Керенский занимался политикой, неумолимо перетягивая одеяло власти на себя. Под бурную овацию городских депутатов, генералов, сенаторов, профессоров, он властно взошёл на трибуну. Речь его была как всегда истерична, но никто не слушал, что он говорил, слушали, как он говорил. Керенский кричал «о преступном самодержавии», о его «безвинных жертвах». Тут же, кстати, к городской думе поднесли на носилках тела этих жертв, после чего «настроение достигло полного возбуждения».[9]

Между тем, трусость и расслабленность власти в Петрограде уже 25-го февраля не может не потрясать. К ночи 25-26-го февраля полицией и жандармерией было арестовано около 100 членов революционных организаций, в том числе 5 членов Петроградского комитета Российской социал-демократической партии и двое ранее не арестованных членов Рабочей группы.

Заседание городской думы потребовало по телефону от генерала Балка немедленного освобождения арестованных, в том числе и авторов вышеуказанного воззвания. Вместо того чтобы воспользоваться ситуацией, и арестовать главных зачинщиков собравшихся в городской думе, в том числе и Керенского, Балк приказывает освободить некоторых арестованных.

В 22 часа 25-го февраля генерал Хабалов собрал командиров запасных батальонов и начальников участков военной охраны. Хабалов зачитал им телеграмму Государя с требованием немедленно прекрартить беспорядки и отдал приказ на 26-е февраля: толпы не агрессивные разгонять кавалерией, толпы революционные после троекратного предупреждения – расстреливать.

Около 23 часов 45 минут 25-го февраля на казённой квартире председателя Совета Министров князя Н.Д. Голицына на Моховой улице д. 34 началось совещание министров. Впервые за время беспорядков Совет Министров обсуждал создавшееся положение.[10] Но и на этом заседании, главным обсуждаемым вопросом было не подавление беспорядков, а взаимодействие с Государственной Думой. Предлагалось её распустить. За это были министры внутренних дел А.Д. Протопопов, юстиции Н.А. Добровольский и обер-прокурор Святейшего Синода Н.П. Раев. Все остальные министры были против роспуска Думы. При этом Совет Министров проявлял ту же самую политику заигрывания с революцией, что и военные власти. Вместо выработки решительных мер по противодействию беспорядкам, стали обсуждать возможность отставки Протопопова. Вызванный на заседание генерал Хабалов был настолько растерян и испуган, что даже забыл сообщить министрам о царской телеграмме. По докладу начальника Директора департамента полиции А. Т. Васильева министры высказывали предложения подавить волнения силой и даже поднимали вопрос об осадном положении, но так и оставили его нерешённым. В конце, концов, Хабалов предложил опубликовать от своего имени и с утра расклеить по городу предупреждения, что любые сборища будут подавляться силой оружия. Совет с этим согласился. Около 4 часов утра 26-го февраля министры разъехались по домам.

 

26 февраля/11 марта 1917 года. Петроград

 

С утра 26-го февраля согласно приказу генерала Хабалова войска в Петрограде заняли все посты. Главным образом охранялись мосты и переправы. Тем не менее, люди небольшими группами, по льду переходили Неву и стекались к Невскому проспекту. Было воскресенье, никто не работал. Из-за порочного приказа Хабалова, полиция была убрана из города и заменена войсками. Люди спокойно подходили к конным и пешим патрулям, разговаривали с солдатами. Никакой вражды друг к другу не чувствовалось. Тем не менее, именно 26-го февраля войска действовали против революции наиболее энергично.

26-го февраля в Петрограде бастовало 240 тысяч рабочих.[1]

К полудню весь Невский был заполнен толпой, с красными флагами, революционными лозунгами и поющей революционные песни. «С 10 часов утра, – сообщало Охранное отделение, – толпы бастующих рабочих с разных частей города устремились на Невский проспект, где были произведены ряд демонстративных выступлений, с пением революционных песен и выкидыванием красных флагов».[2]

В 3 часа по полудни революционная толпа возле Гостиного Двора двинулась по Невскому проспекту в сторону Знаменской площади. Дорогу ей пересекла учебная команда запасного батальона Павловского полка под командованием капитана Чистякова, пользовавшегося большим авторитетом у своих солдат. На предупредительные выстрелы толпа не реагировала, и Чистяков приказал открыть огонь на поражение. В этот момент с крыш был открыт огонь по солдатам, в затылок был убит ефрейтор. Озлобленные солдаты открыли беспорядочный огонь по толпе, среди которой было много убитых и раненых. Толпа была рассеяна.

Не менее энергично действовала учебная команда Волынского полка под командованием капитана Квитницкого, защищавшего Знаменскую площадь.[3]

Общую картину событий 26-го февраля в Петрограде представляют донесения полицейских надзирателей: «В 4 часа дня Невский просп. на всем его протяжении был очищен от толпы, причем на Знаменской площади чинами полиции подобрано около 40 убитых и столько же раненых. Одновременно на углу Итальянской и Садовой улиц обнаружен труп убитого прапорщика лейб-гвардии Павловского полка с обнаженной шашкой в руке».

Во время беспорядков наблюдалось как общее явление крайне вызывающее отношение буйствовавших скопищ к воинским нарядам, в которые толпа в ответ на предложение разойтись бросала каменьями и комьями сколотого с улиц снега. При предварительной стрельбе войсками вверх толпа не только не рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении стрельбы боевыми патронами в гущу толпы оказывалось возможным рассеивать скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались во дворы ближайших домов и по прекращении стрельбы вновь выходили на улицу.

Слушательницы высших женских учебных заведений проникали в места, где были десятки раненых, оказывали им помощь и вели себя по отношению к чинам полиции, стремившимся их оттуда удалить, в высшей степени дерзко».[4]

Тоже свидетельствуют и донесения Охранного отделения: «При рассеивании упорствующих демонстрантов, со стороны которых была неоднократно произведена в чинов полиции и войска выстрелы из револьверов, в 5 часов 20 минут у гостиного Двора, спешенным отрядом 9-го Запасного кавалерийского полка и взводом Лейб-гвардии Преображенского полка был открыт по толпе демонстрантов огонь».[5]

В 16 часов дня произошёл инцидент в 4-м отряде учебной роты запасного батальона Лейб-гвардии Павловского полка, товарищи которой под командованием капитана Чистякова только что отличились на Невском проспекте. Пробравшиеся в казармы на Конюшенной площади неустановленные агитаторы, воспользовавшись отсутствием офицеров, сумели смутить несколько десятков человек, которые, забрав винтовки, толпой вышли на улицу, требуя прекратить кровопролитие. На Екатерининском канале эти солдаты вступили в перестрелку с конной полицией. В результате был убит один городовой и один ранен.[6] Потом солдаты сами вернулись в казармы. Через некоторое время в казармы прибыл полковник А.Н. Экстен. Он стал стыдить солдат. Его речь произвела на них впечатление. При выходе из казарм, уже на улице, полковник Экстен был убит в спину неустановленным лицом. Прибывшие «преображенцы» окружили бунтовщиков и арестовали 19 из них, которых препроводили в Петропавловскую крепость.

События в Павловском полку явились для властей весьма тревожным сигналом, на который, впрочем, никакой соответствующей реакции не последовало.

Не смотря на инцидент в Павловском полку ситуация в городе 26-го февраля в целом контролировалась правительством. Жёсткий отпор, данный войсковыми соединениями в центре Петрограда, а также известие о роспуске Думы, возымели своё действие. В рядах заговорщиков чувствовалось смущение. Вечером 26-го февраля в доме Елисеева на Невском проспекте состоялось совещание Керенского с представителями левых думских фракций и революционных группировок. Керенский предложил обсудить вопрос «о наилучшем использовании в революционных целях возникших беспорядков и дальнейшем планомерном руководительстве таковыми».[7]

Неожиданно для него участники совещания стали высказывать мнения, что революция не удалась и нужно заканчивать противостояние. Для Керенского это было большой неожиданностью. Весь вечер 26-го февраля он находился в состоянии растерянности. Соратник Керенского В.Б. Станкевич вспоминал, что он вечером 26-го февраля «отправился в Таврический дворец. […] Я быстро получил пропуск и стал искать Керенского. Его я нашёл в просторном зале, где кроме него был только Чхеидзе, с поднятым воротником, оба в волнении. Чхеидзе всё время бегал из угла в угол. Я спросил кого-то из окружающих, где остальные члены Думы. Мне ответили, что разбежались, так как почувствовали, что дело плохо».[8]

Для думских революционеров дело действительно могло закончиться плохо. В случае если бы 27-го февраля правительство и войска проявили бы такую же твердость, как и 26-го, революция была бы подавлена. А это означало бы, что вернувшийся в столицу царь, предал бы Керенских и Чхеидзе военно-полевому суду. Как Николай II умел подавлять революцию, и чем заканчивались для бунтовщиков военно-полевые суды Керенские и Чхеидзе хорошо помнили по 1906 году. Вот почему думские революционеры, словно мыши, разбегались из Таврического дворца!

Но именно в этот момент, по нашему мнению, происходит качественный поворот в февральских событиях.

Организовав беспорядки в Петрограде, Керенский, Чхеидзе, а также их заграничные кураторы, пытались устроить в России именно революцию. То есть по классической формуле: провокация с «голодными» рабочими, расстрел «мирной» демонстрации правительственными войсками, вооружённое «восстание», захват мостов, банков, телефонных станций, арест правительства. Цель переворота была однозначной – свержение монархии и провозглашение республики. Керенский и его сподвижники, судя по всему, вообще не посвящали в свои планы старых подельников по Думе: Родзянко, Гучкова, Милюкова. Примечательно, что эти деятели в своих воспоминаниях весьма неохотно пишут о своей роли в Февральской революции. Всячески критикуя деятельность правительства и Хабалова, они обходят молчанием свою деятельность.

Для «Прогрессивного блока» события февраля 1917 года, действительно были неприятным сюрпризом. Как мы могли убедиться, не Государственная Дума руководила событиями с 23-го по 26-е февраля, не под думскими лозунгами происходили демонстрации и митинги. Они проходили под лозунгами левых партий, под лозунгами Керенского. Но к вечеру 26-го февраля стало ясно, что революция Керенского потерпела поражение! Призывы «Долой самодержавие!» не нашли поддержки ни в армии, ни в народе, а главное они не были политически осуществимы. Безволие властей, отсутствие единого командования, свободная революционная агитация в войсках посредством «братания» рабочих с солдатами – привели к хаосу, создали опаснейшую ситуацию для государственного порядка в столице. Но с точки зрения общегосударственного устройства Российской империи, с точки зрения монархического строя – события в Петрограде не представляли смертельной опасности. Возвращение в Петроград императора, или даже посылка им верных воинских частей восстановили бы порядок в столице в считанные часы. Это хорошо понимали заговорщики. Нужно было придать перевороту какие-то легальные формы. Для этого нужно было вернуться под лозунги Государственной Думы и выдвинуть на первую роль легального руководителя, пользующийся авторитетом в военной верхушке. Так, на политической сцене вновь оказался Родзянко с главным требованием «Прогрессивного блока» – «Ответственным министерством». Не вызывает сомнений, что Керенский и его левые соратники предполагали использовать это старое требование, лишь для направления революции в новое русло.

Вечером 26-го февраля Родзянко встретился с Керенским и Чхеидзе в помещении Государственной Думы. Станкевич пишет, что в тот момент, когда он наблюдал бегающего из угла в угол Чхеидзе и взволнованного Керенского, «Родзянко говорил по прямому проводу с фронтами».[9] Мы знаем, что именно в это время в Ставке были получены телеграммы Родзянко. Таким образом, можно считать, что вечером 26-го февраля 1917 года, переворот вступил в новую «легальную» стадию и главным действующим лицом, конечно, фиктивно, и конечно временно, становится Родзянко. Керенский был вынужден пойти на союз с Родзянко, так как без его участия генералитет не решился бы поддержать открытых революционеров, и революция была бы неминуемо подавлена. Со своей стороны Родзянко и стоящие за ним члены «Прогрессивного блока» понимали, что настал час, когда они могут реально придти к власти, воспользовавшись беспорядками Керенского. Для этого надо было убедить Голицына обратиться к Государю с просьбой об отставке, а затем добиться от Государя «призвания лица, которому может верить вся страна и поручить ему составить правительство». Не вызывает никаких сомнений, что таким лицом должен был быть сам Родзянко. Таким образом, 26-го февраля 1917 года Родзянко примыкает к революции и прикрывает её авторитетом Государственной Думы. Причём позже в своих мемуарах Родзянко этого и не скрывал. «Конечно, – писал он, – можно было бы Государственной Думе отказаться от возглавления революции (выделено нами – П.М.), но нельзя забывать создавшегося полного отсутствия власти и того, что при самоустранении Думы сразу наступила бы полная анархия, и Отечество погибло бы немедленно».[10]

Читая эти строки, невольно соглашаешься с графом С.Ю. Витте, который писал, что «главное качество Родзянки заключается не в его уме, а в голосе, – у него отличный бас».[11]

Как будто Родзянко не понимал того, что, прикрыв преступную группировку Керенского и компании именем легального высшего государственного органа, он, Родзянко, как раз и привёл Думу к самоустранению, а Отечество к немедленной гибели.

Начиная с 26-го февраля Родзянко начал проявлять кипучую активность. Однако это была активность совсем иного рода, чем активность Керенского. Днём Родзянко бомбардировал звонками совершенно растерявшегося генерала Хабалова, спрашивая того «зачем кровь» и доказывая, что бомбы в войска кидают городовые. Родзянко также звонил генералу Беляеву, предлагая ему разгонять толпы при помощи пожарных. (Вещь технически невозможная в 1917 году).

Ближе к вечеру Родзянко прибыл к князю Голицыну и стал предлагать ему уйти в отставку самому. Голицын отказался и показал Родзянко папку с текстом указа о прерывании занятий Государственной Думы. Но тотчас же предложил Родзянко встретиться с лидерами фракций, чтобы «столковаться». Так, правительство, постоянно демонстрируя свою слабость и свою нерешительность, укрепляла позиции мятежников.

Вечером Родзянко обзвонил руководство Ставки и командующих фронтами. Безусловно, он предложил им поддержать его план с ответственным министерством. Безусловно, также, что этот его план был поддержан тайно Алексеевым и открыто командующими фронтами, что было выражено в их телеграммах. Для заговорщиков-генералов из Ставки вступление в игру Родзянко было огромным облегчением. Помогать революционеру Керенскому большинство из них в тот момент вовсе не собиралось, тем более устанавливать республику. Речь шла именно об ответственном министерстве и замене Николая II другим царём. Поэтому, когда вспыхнули события в Петрограде с их революционным лозунгами, большая часть генералитета Ставки была настроена к ним скорее скептически, чем положительно. Появление Родзянко меняло дело.

Но совершенно особую роль играл в военном заговоре генерал Алексеев. Участвуя в перевороте с самого своего начала, заманив императора в Ставку, Алексеев выжидал того момента, когда он сможет сыграть свою главную партию. Безусловно, что он имел военно-политические амбиции самого высокого уровня. Алексеев действовал скрытно, даже от других сочувствующих генералов. После обмена первыми телеграммами между Родзянко и генералом Алексеевым, начинается их самовольная совместная работа по подготовке документов, касавшихся особой государственной важности. Эти документы были сугубой прерогативой императора Николая II.

В ночь с 26-е на 27-е февраля генералитет Ставки активно включился в процесс свержения императора Николая II с престола. Керенский, много лет спустя, после описываемых событий, утверждал: «русскую революцию сделали не революционные партии, а […] генералы». Керенский знал, что говорил.

 

27 февраля/12 марта 1917 г. Петроград

 

27-го февраля 1917 года в Петрограде произошёл государственный переворот. Было свергнуто законное императорское правительство, а вместо него образовался самозваный «Временный комитет Государственный Думы», узурпировавший власть в стране. События происходили следующим образом.

27-го февраля утром правительством наконец-то был опубликован Указ о перерыве занятий Государственной Думы. Однако правительство не приняло никаких мер, чтобы в Думу никого не пускали. С 9 часов утра здание Государственной Думы в Таврическом дворце стало заполняться депутатами. Однако никого из думских «вождей» видно не было. Депутат С.П. Мансырев, который был утром 27-го февраля в Таврическом дворце, вспоминал: «Меня поразило, что между членами Думы, бывшими во дворце в большом числе, не было ни одного сколько-нибудь значительного по руководящей роли: ни членов президиума, ни лидеров партий, ни даже главарей Прогрессивного блока. […] В Думе царило общее смятение и растерянность и вместе с тем полное недоумение и негодование перед неожиданным роспуском».[1]

Между тем, до собравшихся во дворце депутатов, брошенных своими руководителями, стали доходить ужасающие слухи о масштабах разыгравшихся в столице беспорядков.

В 7 часов утра начался мятеж в двух учебных командах запасного батальона Лейб-гвардии Волынского полка. Как и в случае с Павловским полком, события развивались по одному и тому же сценарию. Как мы помним, две команды «волынцев» под командованием двадцатипятилетнего штабс-капитана И.С. Лашкевича накануне 26-го февраля проявили стойкость в отражении натиска революционной толпы на Знаменской площади. Отличился и старший фельдфебель первой роты Т.И. Кирпичников. Он выхватил из рук революционного боевика самодельную бомбу (гранату) и сдал её полицейским.

Однако Кирпичников ещё 25-го февраля призывал солдат не стрелять в толпу и не выполнять приказы офицеров. В ночь с 26-го на 27-е февраля в казарме Кирпичников вёл агитацию среди солдат, вновь убеждая их не подчиняться офицерам и не стрелять по толпе. Скорее всего, в тёмной казарме Кирпичников был не один, вместе с ним был какой-то революционный агитатор.[2] Поразительно, что настроением солдат никто из офицеров не интересовался, их даже не было в казарме в эти тревожные дни.

Около 7 часов утра штабс-капитан И.С. Лашкевич вышел перед построившейся первой ротой. Она приветствовала его как обычно. Штабс-капитан произнёс перед ротой короткую речь, объяснил её задачи и прочитал телеграмму Государя. Тогда Кирпичников заявил офицеру, что солдаты отказываются выходить на улицу. Лашкевич побледнел и вышел из казармы, но внезапно упал убитый выстрелом в затылок. Убийство это было приписано Кирпичникову, из которого февралисты слепили образ революционного героя. Он был произведён Временным правительством в унтер-офицеры, награждён генералом Корниловым Георгиевским крестом. С Кирпичниковым спешили сфотографироваться французские и английские политические деятели. На самом деле, скорее всего Кирпичников не имел отношение к этому убийству. В кровавые февральско-мартовские дни в Петрограде, Кронштадте и Гельсингфорсе было убито много талантливых офицеров, в том числе и старших. Вот лишь некоторые их имена: командир запасного батальона Лейб-гвардии Павловского полка полковник А.Н. Экстен (убит 26-го февраля), начальник учебной команды запасного батальона Лейб-гвардии Волынского штабс-капитан И.С. Лашкевич (убит 27-го февраля), командир крейсера 1-го ранга капитан 1-го ранга М.И. Никольский (убит 28-го февраля), главный командир Кронштадтского порта адмирал Р.Н. Вирен (убит 1-го марта).

Все они, якобы, были убиты в результате самосуда «возмущённых» солдат (матросов). Однако при внимательном изучении обстоятельств убийств этих офицеров выясняется, что большей частью этот самосуд не был не более чем кровавой легендой, призванной скрыть убийства офицеров профессиональными боевиками. Эти профессиональные убийцы обычно стреляли в свою жертву из толпы военнослужащих, которых потом и считали причастными к убийству. Кроме того, в февральские дни в Петрограде и в зоне дислокации кораблей Балтийского флота действовали боевые группы, одетые в матросскую и офицерскую русскую форму. Тактика боевиков была понятной: таким образом, солдатам и матросам отрезался путь назад, ибо после убийства офицеров они были уверены, что их расстреляют.

Как бы там ни было, но убийство штабс-капитана Лашкевича сыграло решающую роль в переходе солдат на сторону мятежников. «Солдаты, – писал Г. М. Катков, – внезапно почувствовали, что возврата им нет. С этого момента их судьба зависела от успеха мятежа, а успех этот мог быть обеспечен только в том случае, если к Волынскому полку немедленно присоединяться другие». [3]

Командование батальоном пребывало в преступном бездействии. Восставших никто не арестовал, к ним даже никто из офицеров не вышел.[4]

Командир батальона полковник Висковский бежал в неизвестном направлении. Офицеры разошлись. Солдаты, которые после убийства штабс-капитана Лашкевича были весьма смущены и находились в замешательстве, стали группироваться вокруг Кирпичникова. Взбунтовавшаяся команда «волынцев» двинулась к «преображенцам», из которых к ним присоединилась 4-я рота. Объединённый отряд отправился к «литовцам», по дороге убив полковника, ведавшего нестроевыми частями. Как вспоминал генерал Глобачёв: «К 12 часам дня взбунтовались и перешли на сторону рабочих четыре полка: Лейб-гвардии Волынский, Лейб-гвардии Преображенский, Лейб-гвардии Литовский и Сапёрный. Казармы всех этих четырёх частей были расположены в районе Таврического дворца, и эти части стали первым оплотом революционной цитадели».[5]

Это высказывание Глобачёва очень не точное. На самом деле речь шла не о вышеназванных гвардейских полках, а об их запасных батальонах, да и то об их учебных ротах. Кроме того, не приходится и говорить о том, что эти части сознательно «перешли на сторону рабочих». Скорее, речь шла о растерянности солдат, их страхом перед возможным наказанием и полным отсутствием их начальства, то есть офицеров. Вообще, как писал Г. М. Катков «в этот решающий день, 27 февраля, поведение офицеров Петроградского гарнизона имело большие последствия».[6]

27-го февраля можно было наблюдать странную пассивность со стороны многих старших командиров. Пример, такой пассивности явил и сам начальник Охранного отделения генерал Глобачёв. Вот, что он пишет об обороне здания Охранного отделения: «Для охраны Охранного отделения штабом округа была прислана полурота Лейб-гвардии 3-го Стрелкового полка под командованием прапорщика. В 3 часа дня я позвал к себе командира полуроты и спросил его, отвечает ли он за своих людей, и когда он мне ответил, что поручиться не может, то я ему приказал увести полуроту в казармы; я понял, что кроме вреда эта полурота ничего мне не принесет».[7]

Назвать поведение начальника Охранного отделения, генерал-майора Глобачёва странным будет слишком мягким. В его распоряжении было примерно 100 человек. Как мы помним, накануне примерно такое же число военнослужащих успешно рассеивало революционные толпы в разных районах Петрограда. В тот же день 27-го февраля командир Самокатного батальона полковник И.Н. Балкашин со своими солдатами целые сутки вёл успешный бой с бунтовщиками, не получая никакой поддержки. Утром 28-го февраля, осознав, что прорваться невозможно, полковник Балкашин обратился к штурмующей толпе с речью, в которой заявил, что его солдаты выполняли только свой долг. В этот момент он был убит опять-таки из толпы и опять-таки «случайной» пулей.

«Случай с Самокатным батальоном, – пишет Г.М. Катков, – показывает, что мог бы сделать решительный и пользующийся популярностью офицер».[8]

Это мнение полностью подтверждается и действиями отряда офицера Лейб-гвардии Преображенского полка полковника А.П. Кутепова, который, прибыв с фронта в отпуск в Петроград, попал в водоворот революционных событий. Вызванный генералом Хабаловым, полковник Кутепов получил приказ «оцепить район от Литейного моста до Николаевского вокзала и все, что будет в этом районе, загнать к Неве и там привести в порядок».[9]

Кутепов проявил присущую ему смелость и энергию, несколько раз рассеивая революционные толпы, ведя уличные бои с мятежниками. Однако поставленная ему задача была внезапно Хабаловым изменена, Кутепову было приказано возвращаться к Зимнему дворцу. Тем временем, кутеповский отряд, голодный и усталый, не был поддержан другими находившимися в Петрограде воинскими частями. Кутепов остался без связи со штабом, без какой-либо поддержки и был вынужден вечером свой распустить отряд. Несмотря на неудачу, полковник Кутепов проявил мужество, стойкость и верность присяге.

В случае же с генералом Глобачёвым мы видим совершенно обратное. Ведь Глобачёв, даже не встретившись с личным составом этой полуроты, доверившись лишь мнению её начальника, не предпринял ничего для организации обороны важнейшего органа государственной безопасности. Можно не сомневаться, что эта полурота, отправленная Глобачёвым в казармы, вскоре присоединилась к мятежной толпе. Что стояло за этими действиями генерала Глобачёва ложное понимание обстановки, трусость, или сознательное бездействие?

Не соответствует действительности и утверждение Глобачёва, что взбунтовавшиеся «полки стали первым оплотом революционной цитадели». Никакой «цитадели» не было точно также как и «взбунтовавшихся полков». Об этом свидетельствовал один из организаторов заговора С. Масловский-Мстиславский. «Можно сказать с уверенностью, – писал он: – если бы в ночь с 27-го на 28-е противник мог бы подойти к Таврическому дворцу даже незначительными, но сохранившими строй и дисциплину, силами, он взял бы Таврический с удара – наверняка, защищаться нам было нечем. Правительство не смогло, однако, этого сделать: оно было дезорганизовано».[10]

Дезорганизовано было не только правительство. Не лучше себя вели военные власти, старшие офицеры, командиры батальонов и рот. Офицеров сохранивших стойкость, самопожертвование, понимание долга присяги было в февральские дни 1917 года – единицы. Но и эти единицы справились бы с революцией, если бы не полное бездействие властей.

Между тем, к праздношатающимся вооружённым солдатам присоединились рабочие, революционные боевики и просто погромщики. Толпа ворвалась в городскую тюрьму «Кресты», освободив всех заключённых. Преступники всех категорий влились в революционную толпу. Было подожжено здание окружного суда, причём толпа мешала прибывшей пожарной команде тушить здание. Адвокат Н.П. Карабческий вспоминал: «Городовых тем временем беспощадно убивали. Полицейские дома и участки брали штурмом и сжигали; с офицеров срывали ордена и погоны и обезоруживали их; протестовавших тут же убивали». [11]

Генерал Глобачёв: «К 5 часам дня беспорядки распространились на Петербургскую сторону; начались грабежи магазинов и частных квартир, обезоруживание офицеров на улицах, избиение и убийства городовых, аресты и убийства жандармских офицеров и унтер-офицеров. Словом, уже в пять часов дня ясно стало власть не существует, а столица находится распоряжении черни».[12]

Чем же занималось в этот самый опасный и роковой день императорское правительство? Правительство не собиралось до 16 часов. В означенный час в Мариинском дворце состоялось последнее заседание Совета Министров. Военный министр Беляев потребовал от министра внутренних дел Протопопова уйти в отставку. Протопопов согласился. Он был удручён, подавлен и даже выказывал желание покончить с собой. Так как Совет не имел права назначать или увольнять министров, и сам министр не имел право покинуть свой пост, это была исключительная прерогатива императора, то князь Голицын рекомендовал Протопопову сказаться больным, с тем, чтобы его заменил один из товарищей министра. Но это предложение повисло в воздухе. Совет Министров направил императору телеграмму с просьбой прислать генерала с войском, чтобы подавить мятеж. В 19 часов 33 минуты военный министр Беляев от имени правительства отправил Государю телеграмму, в которой сообщил о введении в Петрограде осадного положения.

На этом заседание правительства закончилось. Когда министры покидали дворец, пришло известие, что арестован и доставлен в Думу, председатель Государственного Совета И.Г. Щегловитов. Связь с Думой была прервана, и никакой информации о том, что там происходит, правительство не имело.

События в Государственной Думе в течение дня претерпели кардинальное изменение. В начале дня, получив Указ о роспуске, руководство Думы впало в панику. Нужно было либо подчиняться царскому указу, или его игнорировать. Второе, означало официальное примыкание к революции. На этой думское руководство пойти страшилось, но и бездействовать оно тоже не могло.

Во втором часу дня в Таврическом дворце появился секретарь Государственной Думы октябрист И.И. Дмитрюков. Он сообщил о телеграммах Родзянко царю с настойчивым требованием образования Ответственного министерства и об отсутствии ответа на них. Тем не менее, Дмитрюков высказал мнение, что беспорядки будут скоро подавлены.[13]

В этот момент в Думу приходят известия, что толпа взяла Арсенал, разграбила оружие и вооружилась им. Толпа громит Окружной суд, направилась освобождать тюрьму «Кресты». Эти сообщения совсем угнетающе подействовали на депутатов. Они открыто возмущались отсутствием Родзянко и Милюкова. «Между думцами была полная растерянность, – свидетельствует Мансырев, – революции ждали почти все, но что она разразится теперь – не ожидал никто. […] Чувствовалась у всех совершенная неподготовленность каким-либо действиям и совершенное отсутствие какого-либо плана».[14]

Насчёт последнего Мансыров глубоко заблуждался: план такой был, только Мансыров, как и большинство думцев о нём ничего не знал.

Только в 14 часов 30 минут в Таврическом дворце появились Родзянко, Милюков, Шидловский. Они быстро прошли мимо депутатов и прошли на совещание старейшин. В четвертом часу Родзянко торжественно пригласил всех депутатов в зал на частное совещание. В этот момент Керенский дал электрический звонок для сбора депутатов в большой зал заседаний. То есть Керенский явно демонстрировал, что он не подчиняется царскому указу, и призывал к этому и других депутатов. Родзянко приказал отключить большой звонок и все отправились на частное совещание. Тут посыпались разные предложения. Н.В. Некрасов предлагал ехать к главе правительства князю Голицыну и предложить ему назначить популярного генерала, Поливанова или Маниковского, для подавления бунта. М.А. Караулов, наоборот, предлагал немедленно возглавить события, а не искать помощи у правительства. Потом выступил трудовик В. И. Дзюбинский, который первым выступил с идеей создания Думой комитета, наделённого неограниченными полномочиями для восстановления порядка. Запомним, первым создание комитета предложил соратник Керенского по трудовой фракции!

П.Н. Милюков, растерявший весь свой былой революционный пыл, возражал как Некрасову, так и Дзюбинскому. Милюков ещё не окончил свою речь, как в зал вбежал, ранее незаметно оттуда вышедший, Керенский. В сильном возбуждении, он стал кричать, что сюда, в Таврический дворец направляется огромная толпа, которая требует от Думы взять всю власть в свои руки. «Дайте мне автомобиль, – восклицал Керенский, – я попробую их уговорить!» После этой фразы он куда-то опять исчез. Вслед за ним стали быстро покидать здание Думы некоторые депутаты. Причём многие предпочли скрыться через окна.

В такой обстановке Родзянко поставил вопрос о создании Временного комитета «для водворения порядка в столице и для связи с общественными организациями и учреждениями».

Выбирали комитет уже немногие оставшиеся в зале депутаты, под хорошо различаемые крики и бряцание винтовок из соседнего зала: в Таврический дворец хлынула толпа народа, многие, из которого были вооружены. В состав комитета вошли М.В. Родзянко (председатель), П.Н. Милюков, Н.В. Некрасов, В.А. Ржевский, В.В. Шульгин, М.А. Караулов, А.И. Коновалов, А.Ф. Керенский, Н.С. Чхеидзе.

Пока шли выборы комитета, во дворце творились бесчинства: ворвавшаяся толпа смяла караул и убила его начальника, заняв все помещения Государственной Думы. Почти все депутаты бежали. Лишь некоторые из них, «такие как Керенский, Чхеидзе и другие, были родственны этой нахлынувшей толпе. Только они нашли общий язык с ней, только они не боялись говорить с ней».[15]

Член «Прогрессивного блока» С.И. Шидловский вспоминал: «Через несколько времени доложили, что толпа уже вошла в сквер внутри ограды дворца и стоит в некоторой нерешительности перед подъездом. Решили, что нужно выйти и говорить с толпой. Все бросились на подъезд, уже занятый толпою, и в результате некоторой давки удалось попасть на ступени лицом к лицу с пришедшими четырём членам Думы: Чхеидзе, Скобелеву, Керенскому и мне.

Начал речь к толпе Чхеидзе, за ним говорили Скобелев и Керенский; что они говорили, точно не помню, но помню отлично, что это были типично трафаретные, митинговые, революционные речи. Им отвечал стоявший как раз перед ними в первых рядах толпы рабочий совершенно в их духе; он, между прочим, сказал, что им не нужно таких, как Милюков, а вот только, что говорившие перед толпой ораторы – их вожди. После этих речей толпа ворвалась в Таврический дворец и начала там хозяйничать».[16]

Большинство депутатов не знало, что весь этот «поход революционного народа» в Государственную Думу был организован Керенским и его союзниками. Керенский действовал через своих сподвижников по Трудовой фракции: секретаря трудовиков В. Б. Станкевича, который в годы войны закончил военное училище и служил военным инженером, М.Н. Петрова, М.Н. Березина, В.И. Чарнолусского и других.[17] Станкевич писал, что непосредственно перед 27 февраля 1917 г. он разговаривал с М.Н. Петровым, который «стал говорить о необходимости военного выступления против правительства». Именно Петров предложил Станкевичу «собрать офицеров и убедить их подписать резолюцию о подчинении батальона Государственной думе».

Успешная работа среди офицеров велась трудовиком Петровым, Станкевич также пишет о Березине как связном между офицерами и президиумом Государственной думы. На самом деле речь шла не о всём президиуме, а о вполне определенных и влиятельных депутатах из числа трудовиков. В качестве кандидата на роль организатора движения в войсках лучше всего подходил Керенский, который, как известно, был членом Совета старейшин Государственной думы[18]

Кроме этого, безусловно, весьма интересна роль в организации захвата Таврического дворца руководства Центрального Военно-Промышленного Комитета (ЦВПК).[19] Но эти люди сами стремились к власти, выдвигая в качестве диктатора фигуру генерала Маниковского.

Керенский под угрозой физической расправы, фактически заставил вождей Думы пойти по революционному пути и таким образом, лишил их возможности легально оставаться у власти. Сам же он действовал открыто революционно.

Один из организаторов захвата Таврического дворца Чарнолусский вспоминал, что когда руководимая им толпа ворвалась: «Я потребовал вызвать ко мне немедленно же председателя думы Родзянко. Вскоре двери распахнулись, и показался Родзянко, за ним – Керенский, Некрасов, Милюков и другие. Я заявил: «Господин председатель Государственной думы, весь город находится во власти революционного народа и солдат, необходимо немедленно же низложить с престола династию Романовых, исключить из состава Государственной думы всех депутатов правее кадетов и взять власть в руки Думы». Родзянко пытался, было заявить, что не может допустить подобных заявлений; затем депутаты удалились».[20]

Керенский не только вошел во Временный комитет Государственной Думы, но и вместе со своим революционным штабом, который совершенно верно называли «штабом Керенского», вошёл в её Военную комиссию, возглавляемую Гучковым. В «штаб Керенского» входили: С.Д. Мстиславский (Масловский), В.Н. Филипповский, П.И. Пальчинский. Именно «штаб Керенского» организовал захват важнейших стратегических объектов города и начал аресты министров императорского правительства. созданную для руководства операциями против полиции и верных царю воинских частей. По существу 27-го февраля 1917 года состоялось своеобразное революционное 18-е брюмера Александра Керенского и фактическое исчезновение Государственной Думы Российской Империи из политической жизни.

И пусть Керенский был всего на всего рядовой член Временного комитета. На самом деле именно он стал первым лицом образующегося нового режима.

Доказательством этому служит всё поведение Керенского уже 27-го февраля. Из воспоминаний С.П. Мансырева: «Помню, как в вестибюле дворца, уже часов в 10 вечера, появился какой-то седовласый тип, на костылях, одетый в мундир поручика. Он с помощью нескольких солдат привёл человек 30 обезоруженных, но в форме жандармских офицеров и полицейских чинов. Остановившись в Круглом зале, он громогласно возвестил, что просит доложить о себе «руководителю революции, депутату Керенскому». Пошли за ним; Керенский явился и с горделивой осанкой остановился перед стариком. Тот вытянувшись елико возможно, держа руку у козырька, рапортует: «Имею честь доложить, что мною схвачены в разных местах, обезоружены и приведены 30 врагов народа. Головы их передаю в ваше распоряжение». Приняв «рапорт», Керенский внушительно ответил: «Благодарю, поручик, рассчитываю на вас и впредь… Уведите их!» – и важно удалился. Ни один вопрос: за что, при каких обстоятельствах схвачены злополучнее, задан «руководителем» не был; куда вести их – тоже никто не знал. Но толпа поняла по-своему это приказание: набросилась на приведённых и стала их неистово избивать кулаками и прикладами, так что некоторые из «врагов народа» здесь же повалились замертво; а других вытолкали за двери и куда-то действительно повели… – судьба осталась неизвестной».[21]

В этом рассказе для нас самым интересным является то обстоятельство, что уже 27-го февраля в сознании мятежников «руководителем революции» был не Родзянко, или Милюков, а Керенский. Вечером 27-го февраля он ещё больше закрепил своё положение, войдя в состав только что образовавшегося ещё одного незаконного органа – Временного Исполнительного комитета Совета рабочих депутатов, который немедленно встал в оппозицию Временному комитету Государственной Думы. Совет расположился там же, где и Комитет, в Таврическом дворце.

Керенский распоряжался в здании Государственной Думы на правах хозяина. Б. Г. Сергиев вспоминал, что уже около 16 часов дня Керенский сидел в Полуциркульном зале, где и отдавал распоряжения.[22]

Около 18 часов в здание Думы привели схваченного революционерами по приказу Керенского председателя Государственного Совета И.Г. Щегловитова. Керенский подошёл к нему и «произнёс фразу, повторенную им в эти дни не один раз.

– Гражданин Щегловитов, – сказал он, – от имени народа объявляю вас арестованным.

В это время сквозь толпу протискивалась могучая фигура Родзянки.

– Иван Григорьевич, – как радушный хозяин обратился он к Щегловитову, – пожалуйте ко мне в кабинет!..

Замешательство разрешил студент, заявивший:

– Нет, бывший министр Щегловитов отправится под арест, он арестован от имени народа.

Керенский и Родзянко несколько минут красноречиво, молча смотрели друг на друга и затем разошлись в разные стороны. Щегловитов был отведен под стражей в знакомый ему министерский павильон Государственной думы».

Стремительность событий, происшедших 27-го февраля, вознёсших на гребень волны Керенского и его подельников, повергли руководство Думы и «Прогрессивного блока» в шок. События развивались совсем не по тому сценарию, который они так долго вырабатывали в 1915-1916 годах, сидя в своих уютных кабинетах. Ведь, заговорщики планировали переворот, при котором у власти окажутся они, а не присяжный поверенный Керенский. Кроме того, в их планах было сохранение монархической формы правления, которая единственная делала их приход к власти как бы легитимным. Один из подельников Керенского, будущий комиссар Временного правительства А.А. Бубликов писал, что «ни один ответственный политический деятель, даже такой, как лидер октябристов, А.И. Гучков, лично почти физически не переваривавший Николая II, не заходил в своих желаниях дальше мечтаний о персональном низложении Николая, чтобы в период регентства Михаила над несовершеннолетним Алексеем попытаться создать в России нечто аналогичное Английскому государственному строю с царём царствующим, но управляющим».[23]

Здесь же ясно вырисовывалась перспектива прихода к власти левых с Керенским во главе. Хотя нельзя не согласиться с А.Б. Николаевым, который утверждает, что Родзянко и Керенский действовали заодно. Но по всему видно, что единство этих действий было сильно ослаблено с наступлением сумерек 27-го февраля. Родзянко не мог не понимать, что с полной победой Керенского побеждает социальная революция, в которой Родзянко не было место.

Руководства Временного Комитета (ВКГД) было две возможности остаться у власти и оттеснить от неё Керенского. Первое: добиться от великого князя Михаила Александровича согласия стать регентом и утверждение им в качестве регента нового правительства во главе с Родзянко, или князем Львовым. Второе: попробовать от великого князя убедить Государя в Ставке поручить Родзянко или Львову сформировать новое правительство.

27-го февраля во второй половине дня Родзянко позвонил великому князю Михаилу Александровичу в Гатчину и попросил его спешно приехать в Петроград. Правда, не исключено, что Родзянко действовал в этом вопросе в согласии с Керенским. Для Керенского приезд великого князя, потенциального регента или даже монарха, в подконтрольный революционерам Петроград был выгоден. Здесь было намного легче изолировать великого князя, чем в далёкой Гатчине.

Михаил Александрович прибыл в столицу около 18 часов вечера 27-го февраля. Вместе с Родзянко он отправились в Мариинский дворец на заседание императорского правительства. Между тем, А.Д. Протопопов убеждал министров немедленно арестовать Родзянко, так как он, по оперативным данным Протопопова, действовал на стороне революции.[24] В правительстве этим предупреждениям Протопопова не вняли, и около 20 часов вечера в Совет Министров приехали великий князь Михаил Александрович и Родзянко. Голицын, Родзянко и великий князь обсуждали текст, который Михаил Александрович должен был передать Государю. Князь Голицын, военный министр генерал Беляев и великий князь согласились с политическими требованиями Родзянко об «Ответственном министерстве». На следующий день, 28-го марта почти все министры императорского правительства будут арестованы «штабом Керенского».

В.М. Хрусталёв приводит материалы Российского Зарубежного Исторического Архива, в которых сообщается об имевших место вечером 27-го февраля в Мариинском дворце переговорах между представителями ВКГД и великим князем Михаилом Александровичем.[25] Эти переговоры шли одновременно с заседанием правительства.

Суть этих переговоров была весьма любопытной. Со стороны Временного Комитета на переговорах присутствовали М.В. Родзянко, Н.В. Некрасов, И.И. Дмитрюков и Н.В. Савич. В своих воспоминаниях министр торговли и промышленности императорского правительства князь В. Н. Шаховской вспоминает, что тогда же он видел во дворце «сияющую фигуру Гучкова».[26]

Депутаты предложили великому князю принять на себя всю власть до возвращения из Ставки императора Николая II. Цель членов ВКГД была ясна: любым путём не допустить возвращения Николая II.

Царь был опасен для заговорщиков в любом случае: утвердит ли он новый состав Ответственного министерства, или не утвердит. Его возвращение могло привести к восстановлению порядка, поколебленные войска, которые стекались к Государственной Думе, при возвращении Государя могли с тем же успехом перебить всех её депутатов. Кроме того, с царём могли вернуться верные войска с фронта. Всё это означало для заговорщиков, и левых, и правых, наступление неминуемой ответственности за все свои преступления, которые они успели совершить с 23-го по 27-е февраля. Поэтому члены Комитета настойчиво убеждали Михаила Александровича взять власть в свои руки. Михаил Александрович от захвата власти отказался и заявил, что желает переговорить с князем Голицыным. Происходившее в это время заседание Совета Министров было прервано, и князь Голицын встретился с Михаилом Александровичем. Однако Родзянко не дал им переговорить наедине и присутствовал при их разговоре. Родзянко начал требовать от Голицына немедленной отставки и передачи власти ВКГД. Голицын ответил, что подал Государю телеграмму с прошением об отставке, но пока не придёт ответ царя, он власть передавать никому не имеет права. На что Родзянко с угрозой сказал Голицыну, что он и все министры будут скоро арестованы.[27] (В этом плане Родзянко и Керенский были действительно едины). Надо сказать, что пока Родзянко переговаривался с Голицыным на заседании Совета Министров в Мариинском дворце, Керенский направлял туда броневики с целью ареста правительства, а скорее с целью запугать его и согласиться передать власть ВКГД. В пользу последнего говорит тот факт, что броневики так и «не смогли пробиться к дворцу»).

По окончании этой беседы великий князь вернулся в комнату, где находились члены Государственной Думы. Савич и Дмитрюков стали настойчиво требовать от Михаила Александровича принятие на себя регентства и согласия с отстранением императора Николая II от власти. На что великий князь Михаил Александрович заявил, что без согласия Государя он этого сделать не может.[28]

Далее в тексте идёт очень любопытная фраза: «Около 9 часов вечера великий князь Михаил Александрович изъявил согласие на предложение, сделанное ему делегацией от Государственной Думы, принять на себя власть в том случае, если по ходу событий это окажется совершенно необходимым».[29]

Об этом своём согласии великий князь Михаил Александрович не записал ни в своём дневнике, чья подлинность впрочем, вызывает большие сомнения, не высказал в телеграфном разговоре с Государем. На этот разговор по прямому проводу в 21-00 великий князь поехал в дом военного министра на набережную реки Мойки 67 в сопровождении того же Родзянко, их сопровождал ещё военный министр генерал Беляев. Великий князь хотел лично переговорить с августейшим братом, но и «этому его желанию не удалось осуществиться» и переговоры ему пришлось вести через генерала Алексеева.[30]

Михаил Александрович, фактически под диктовку Родзянко, довёл до Государя необходимость «Ответственного министерства» и назначения нового главы правительства. Кроме того, он ещё высказался и за то, чтобы император не приезжал пока в Царское Село. Безусловно, это было сделано по наущению Родзянко и, безусловно, было вызвано стремлением заговорщиков изолировать Государя в Могилёве.

 

Захват Императорского поезда. 28 февраля/13 марта 1917

 

Как только Император Николай II прибыл 23 февраля в Могилёв, в Петрограде начались хорошо подготовленные беспорядки. Узнав об этом, Государь отдал недвусмысленное распоряжение немедленно их прекратить.

25 февраля в 20 часов Император направляет генералу Хабалову следующую телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжёлое время войны с Германией и Австрией. НИКОЛАЙ».

Как пишет Г.М. Катков: «Телеграмма была составлена самим Государем и послана без консультаций с кем бы то ни было».[1]

О том, какое впечатление произвела эта царская телеграмма на Хабалова видно из его показаний 22-го марта 1917 года следственной комиссии Временного правительства: «25 февраля около 9-ти часов вечера я получил от бывшего Государя следующую телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжёлое время войны с Германией и Австрией». Эта телеграмма меня сильно расстроила, так как вынуждала меня прибегать к расстрелам».[2]

На другом допросе Хабалов ещё красочнее описал своё впечатление от полученной царской телеграммы: «Эта телеграмма, как бы вам сказать? Быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом… Как прекратить «завтра же»… Государь повелевает прекратить во что бы то ни стало… Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорили: «хлеба дать» – дали хлеба и кончено. Но когда на флагах надпись «долой самодержавие» – какой же тут хлеб успокоит! Но что же делать? Царь велел: стрелять надо… Я убит был – положительно убит!»[3]

Характерны слова и военного министра Беляева, сказанные им Хабалову: «Ужасное впечатление произведёт на наших союзников, когда разойдётся толпа и на Невском будут трупы».[4]

Таким образом, мы видим, что чёткое энергичное ясное и недвусмысленное повеление Государя беспощадно подавить беспорядки, изначально завязло в безволии и политической инфантильности военных руководителей Петрограда. Император Николай II отдал свой приказ ещё в самом начале революционного брожения. Выполни петербургские градоначальники и царские министры добросовестно свой долг, и никакой февральской революции не состоялось бы. Но вместо этого они продолжали проводить время в бесплодных заседаниях, обсуждая проблему выпечки хлеба, да сокрушаясь о том впечатлении, какое произведёт вид расстрелянных бунтовщиков на впечатлительных союзников.

Государь назначил генерал-адъютанта Н.И. Иванова отправиться в мятежный Петроград представителем Верховной власти. Иванов был наделён чрезвычайными полномочиями. В этом и заключалась главная задача Иванова: в Петроград должен был прибыть не просто очередной военный, а генерал-адъютант царя, которому должны были подчиняться все, в том числе и министры. При этом император Николай II был далёк от мысли, что батальон Георгиевских кавалеров, в количестве 800 человек, который следовал с Ивановым, сможет подавить петроградский бунт. Задачи батальона были другими. Он должен был охранять самого Иванова и взять под охрану Царское Село. Кроме того, генерал Иванов и его Георгиевский батальон были нужны Николаю II ещё и по другой причине. Император понимал, что когда он прибудет в Петроград, его должны будут встречать не взбунтовавшиеся войска, а верные солдаты, закалённые бойцы – Георгиевские кавалеры. А подавлять мятеж должны были другие войска, которые были обязаны послать с разных фронтов главнокомандующие и генерал Алексеев. Вчсего на Петроград по приказу Императора Николая II должно было быть послано около 50 тыс. человек.

Таким образом, от генерала Иванов требовалось в первую очередь обеспечить восстановление законной власти и самое главное безопасность приезда императора в Царское Село. Вот почему Иванов со своим батальоном должен был двигаться по железной дороге самым быстрым путём через Витебск – на Царское Село.

В случае если бы генерал Иванов выполнил поставленную перед ним задачу, вернувшийся из Ставки Император имел бы в столице подразделения верных войск под командованием верного генерала. В этом случае велика вероятность того, что взбунтовавшиеся войска присоединились бы к царским войскам, а подошедшие фронтовые подразделения навели бы окончательный порядок.

27-го февраля около 23 часов, Император Николай II внезапно принял решение о своём отъезде из Ставки в Царское Село. Это решение является одним из самых важных и самых таинственных событий пребывания Государя в Ставке в период с 23-го по 27-е февраля. Как мы помним, Государь всё это время был против своего отъезда из Могилёва. Даже 27-го февраля, после получения угрожающих телеграмм Родзянко, Хабалова и Беляева, Николай II по свидетельству В.Н. Воейкова «не хотел уезжать из Могилёва»[1] Как мы помним, Николай II планировал вернуться в Петроград 1-го марта.

Анализ имеющихся фактов, позволяет сделать предположение, что поздно вечером 27-го февраля Император Николай II получил сведения о существовании заговора в Ставке. Он понял, что та информация, из-за которой он приехал в Могилёв, и которая удерживала его в Ставке, была ложной и подброшена ему генералами-изменниками. Каждый лишний час нахождения Царя в Могилёве приближал победу революции в Петрограде. Вот, почему, Николай II принял решение немедленно, не теряя ни минуты уехать из Могилёва.

Генерал Лукомский, в общем, подтверждает эту нашу мысль. «Находясь в Могилёве, – пишет он, – Государь не чувствовал твёрдой опоры в своём начальнике штаба генерале Алексееве».[1] Для нас нет сомнений, что к концу 27-го февраля 1917 года Император Николай II уже не верил ни Алексееву, ни Рузскому, ни Лукомскому. Император понимал, что нужно любой ценой прорваться в Петроград, куда должны были подоспеть отправляемые им верные части с фронта.

Но как только генералитет Ставки узнал, что император Николай II хочет немедленно уехать из Ставки, на него началось оказываться существенное давление, чтобы он Ставки не покидал.

Причиной этого давления, была вовсе не забота о безопасности Государя, а стремление подольше задержать его на контролируемой заговорщиками территории. Алексеев понимал, что отпускать Царя можно будет лишь тогда, когда будут готовы все условия для его задержания по дороге. Эти условия должны были быть готовы к 1-му марта, когда Николай II должен был находиться в пути. Приняв решение уехать раньше, Император смешал заговорщикам карты, вот почему они так протестовали против его отъезда. Интересно, что по воспоминаниям того же Пронина, Николай II перед отъездом дезинформировал Алексеева, сказав тому, что он решил не уезжать. Вот как пишет об этом Пронин: «Ген. Алексеев, перемогая болезнь, опять идет к Государю и упрашивает его отставить свою поездку. «Слава Богу, Государь не уезжает, остается...», – радостно сообщил нам ген. Алексеев, возвратившись из дворца и направляясь в свою комнату. (Все вздохнули с облегчением). Не успел я уснуть, как был разбужен шумом быстро мчавшихся по Днепровскому проспекту автомобилей. Посмотрев в окно, я заметил еще два автомобиля, полным ходом промчавшихся со стороны дворца по направлению к вокзалу. «Неужели Государь всё-таки уехал?» – мелькнула у меня мысль. И действительно, подходя утром на следующий день (28 февраля) к штабу, я уже не заметил дежуривших возле дворца и в сквере чинов дворцовой полиции. Мне стало ясно: Государь действительно уехал».[2]

По всему было видно, что отъезд императора был поспешным и максимально законспирированным. Около 4 часов утра от Могилёва отошёл свитский поезд. Через час в темноту двинулся Собственный Его Императорского Величества поезд литера «А».

В 5 часов 35 минут в Департамент полиции ушла телеграмма № 947 от полковника Еленского: «Государь Император благополучно отбыл пять утра вместо двух с половиною дня».[1]

Одним из самых загадочных моментов попытки возвращения императора Николая II из Ставки в Царское Село, является избранный маршрут следования. На этот раз, по свидетельству полковника А.А. Мордвинова, маршрут был не напечатан на толстом картоне, а лишь наскоро написан на клочке бумаги.[1]

По поводу маршрута генерал Спиридович пишет следующее: «Прямое, кратчайшее расстояние от Могилёва до Царского Села по Московско-Виндаво-Рыбинской дороге – 759 вёрст. Но соглашением инспектора императорских поездов Ежова и дворцовым комендантом для Государя был установлен Могилёв – Орша – Вязьма – Лихославль – Тосно – Гатчина – Царское Село протяжённостью около 950 вёрст, захватывающий пять различных дорог. Почему выбрали более длинный маршрут, когда, казалось бы, надо было спешить добраться до Царского Села – неизвестно».[2]

По свидетельствам сопровождавших царя лиц, всё в эту поездку было как всегда. На станциях присутствовало железнодорожное начальство, жандармы, охрана. Все отдавали честь царскому поезду.

Утверждения, что всё в поездке было как обычно, не вполне соответствуют действительности. Это подтверждается воспоминаниями тех же Дубенского и Мордвинова. Так, они оба свидетельствуют, что в императорские поезда не подавались, как бывало раньше, агентские телеграммы «и мы не знали, что делается в Петрограде». Возникает вопрос: почему не подавались эти телеграммы? Ответ на это мы находим в воспоминаниях полковника Мордвинова. Он пишет, правда уже о событиях 4-го марта, происшедших после «отречения», когда Государь был доставлен в Могилёв.

По свидетельству Мордвинова, императору по-прежнему не подавали агентских телеграмм. «Днём на мой вопрос по поводу этого обстоятельства, кто-то из офицеров штаба ответил, что это делается нарочно, по приказанию Начальника штаба, так как известия из Петрограда настолько тягостны, а выражения и слова настолько возмутительны, что генерал Алексеев не решался ими волновать Государя».[1]

Не вызывает сомнений, что если генерал Алексеев так «заботился» о Государе 4-го марта, то он мог проявлять эту «заботу» и 28-го февраля. Так как все телеграммы из Петрограда на имя Государя сначала попадали в Ставку, и только затем передавались Дворцовому коменданту, то можно быть уверенным, что Алексеев имел полную возможность самому решать, какие из них передавать царю, а какие – нет. То же самое касается и телеграмм Государя отправляемых в Петроград. Они точно также перехватывались и не достигали своего адресата. Таким образом, можно утверждать, что уже 28-го февраля император Николай II находился в информационной блокаде. Эта блокада была создана Ставкой с одной стороны и революционным правительством с другой.

После проследования Орши, в 13 часов 59 минут была получена № 200 от военного министра генерала Беляева, которую он выслал из Петрограда в 13 часов 55 минут. В ней он сообщал, что «мятежники заняли Мариинский дворец. Благодаря случайно услышанному разговору, там теперь члены революционного правительства».[2]

В 18 часов императорский поезд прибыл на станцию Ржев. Император несколько минут гулял по платформе.

Тем временем, в свитском поезде после 16 часов узнали, что в Петрограде образовано новое революционное правительство и что императорское правительство свергнуто. Об этом оповещал в своей телеграмме «комиссар путей сообщения», член Государственной Думы А. Бубликов. Кроме того, была получена телеграмма то ли от поручика, то ли от сотника Грекова, который объявлял себя комендантом станции Петроград и приказывал направить литерные поезда не в Царское Село, а непосредственно в Петроград.

Эти сообщения отражали события в Петрограде. 28-го февраля 1917 г. к вечеру, при попустительстве Ставки, свой контроль над железными дорогами провозгласил ВКГД в лице А.А. Бубликова, который объявил об этом в своей известной телеграмме. Телеграмма поручика Грекова была прочитана генералом А.С. Лукомским начальнику штаба Западного фронта генерал-лейтенанту М.Ф. Квецинскому по прямому проводу ночью 1-го марта. Вот её содержание: «28/II 1917. Из Петрограда. Ник. №10465. Экстренно по всей линии начальствующим лицам службы движения, пути, тяги и телеграфа. По приказанию Временного правительства, приказываю всем начальникам станций и почтово-телеграфных отделений Николаевской линии немедленно сообщать мне, на имя военного коменданта Николаевского вокзала о всех без изъятия воинских поездах, составе и количестве людей и роде оружия, имеющих своим назначение Петроград. То же касается и всех поездов, гружённых военными припасами, и не выпуская со своей станции поезда без соответствующего разрешения от имени Временного правительства. Военный комендант Николаевского вокзала поручик Греков».[4]

Как видим, в телеграмме не говорится ни слова, ни о литерных поездах, ни о том, что их нужно направлять в Петроград, а не в Царское Село.

В 23 часа, когда императорский поезд «Литера А» прибыл в Вышний Волочёк, Воейков получил донесение подполковника Таля, с предложением остановиться в Тосно, так как якобы дальнейшая дорога контролируется мятежными войсками. Воейков доложил об этом Николаю II. После доклада у императора, Воейков направил Талю следующую телеграмму: «Настоять на движении в Царское Село».

Между тем свитский поезд прибыл в Бологое. В Бологом подполковником Талем была получена вышеуказанная телеграмма Воейкова с приказом ехать в Царское Село.

Через некоторое время, свитский поезд прибыл в Малую Вишеру. В Малой Вишере к генералу Цабелю явился офицер полка Герлях и доложил, что станции Любань и Тосно заняты революционными войсками. Следует отметить, что факты, изложенные Герляхом, не соответствовали действительности. На самом деле в Любани какие-то случайные запасные части разгромили вокзальный ресторан Байрашева.[2] Случайным, по его утверждению, свидетелем этого стал С.П. Мельгунов.[3] Беспорядки были быстро пресечены и никаких «революционных войск» в Любани не было.[4]

Почему Герлях сообщил неверную информацию сказать трудно, но вот почему в свитском поезде её не восприняли критически – не понятно. Опять никакой попытки проверить эти сведения, или хотя бы связаться по телефону с Любанью, предпринято не было. «Вслед за такими, уже определённо грозными, сообщениями, – пишет Дубенский, – было сделано немедленно распоряжение по ст. М. Вишера занять телефоны, телеграф и дежурную комнату; выставлены наши посты, указано железнодорожным жандармам охранять станцию от всяких случайностей, и она стала изолированной от сношений с кем бы то ни было без нашего ведома. Решено было не двигаться и ожидать здесь подхода «собственного поезда» для доклада полученных известий Его Величеству».[5]

Собственный императорский поезд подошёл к Малой Вишере в 2 часа ночи. Почти все в нём спали. Прибыв в Малую Вишеру, пассажиры собственного императорского поезда, с удивлением обнаружили стоящим на вокзале свитский поезд, который должен был быть уже далеко впереди. На недоумённый вопрос Мордвинова о причинах задержки, Дубенский ответил, что «нам не советуют ехать дальше, так как по слухам, Любань и Тосно тоже заняты революционерами, и мы решили подождать вас, чтобы спросить, как поступать дальше».[7]

Генерал Цабель разбудил генерала Воейкова и доложил ему о занятии Любани и Тосно. Как пишет Дубенский «через несколько минут генерал Воейков вышел в коридор с всклокоченными волосами и начал с нами обсуждать, что делать. Некоторые из нас советовали ехать назад в Ставку, другие указывали на Псков. Генерал Воейков, помнится, сам не высказывался определённо ни за то, ни за другое предложение». [8]

Объективный анализ событий происходивших в последней поездке императора Николая II, заставляет придти к выводу, что изложенные в цитируемой статье факты, имеют отношение к реальным событиям. Мы уже писали, что Император находился во время своего путешествия в информационной блокаде. Ясно, что эта блокада была организована военно-думскими заговорщиками. Но также ясно, что эти заговорщики не имели бы успеха, если бы у них не было своих союзников в литерных поездах. Причём союзников на весьма высоком уровне. В связи с этим, требует особого изучения поведения Дворцового коменданта В. Н. Воейкова.

Воейков говорил на допросе Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства (ВЧСК), что, получив сведения о захвате Любани и Тосно, он разбудил Государя и доложил ему обстановку. Государь выслушал спокойно доклад и приказал повернуть обратно на Бологое, а в Бологом свернуть на запад и идти на Псков, потому что там есть аппарат Юза (усовершенствованный телеграфный электромеханический аппарат, изобретение английского физика Д. Юза), то есть прямое сообщение с Петроградом. Воейков вышел от Государя весёлым и сказал: «Мы едем в Псков, теперь вы довольны?».

Таким образом, по Воейкову и Дубенскому получается, что Николай II вдруг сам согласился с мнением Дубенского о Пскове, ранее им отвергаемое. На самом деле всё в этом эпизоде вызывает глубочайшие сомнения.

Во-первых, почему Император, который ещё четыре часа назад в Вышнем Волочке, проигнорировал слухи о занятии Тосно революционерами и твёрдо приказал следовать в Царское Село, вдруг, в Малой Вишере поверил точно таким же слухам о захвате Любани и приказал уезжать в Псков? Что изменилось в Малой Вишере по сравнению с Вышним Волчком? Ровным счётом ничего.

Тем более что по свидетельству Мордвинова начальник императорских поездов М. Ежов заверил, что «путь не испорчен и до Любани свободен. Он добавил, что Тосно и Гатчина, через которые нам приходилось разворачивать на Царское, лишь по слухам заняты бунтующими и теперь идёт проверка этих слухов».[10]

Во-вторых, весьма сомнительно, чтобы Николай II, который считал жизненно важным как можно скорее прорваться в Царское Село, вдруг решил поехать за 320 вёрст назад пообщаться по Юзу. Что давали ему эти переговоры? Ничего, по сравнению с той катастрофической потерей времени, к которой они бы привели.

В-третьих, почему император Николай II решил возвращаться, скажем, не в Могилёв, а в Псков? Да, Государь знал, что Ставке доверять нельзя, но ещё больше он знал, что нельзя доверять генералу Рузскому, которого до своего отъезда в Ставку снял с должности командующего Петроградским округом и от которого вечером 27-го февраля получил телеграмму с поддержкой требований Родзянко. Что выигрывал император, повернув в Псков? Ровным счётом ничего. Он отдавал себя сам во власть сомнительного в своей преданности генерала Рузского.

В своих воспоминаниях Воейков по-другому, чем на допросе в ВЧСК представляет свой разговор с императором в Малой Вишере: «Ко мне в купе пришли начальствующие лица обоих поездов с докладом, что по сведениям из Тосно, станция Тосно занята революционными войсками, прибывшими из Петрограда, и что дальнейшее следование императорского поезда представляет опасность, так как телеграф на Тосно не работает. Кроме этих сведений, мне была сообщена телеграмма коменданта поручика Грекова о направлении императорского поезда на Тосно – Семрино, а прямо из Тосно на Петроград.

Я доложил Государю сведения, поступившие от моих подчиненных, и спросил, что ему угодно решить. Тогда Государь спросил меня:

– А вы что думаете?

Я ему ответил, что ехать на Тосно считаю безусловно нежелательным. Из Малой же Вишеры можно проехать на Бологое и оттуда попасть в район, близкий к действующей армии… Государь мне ответил, что хотел бы проехать в ближайший пункт, где имеется аппарат Юза».[11]

Таким образом, из этого отрывка, становится очевидным, что Николай II не предлагал ехать в Псков. Он хотел проехать к ближайшей станции, где была прямая связь с Петроградом.

Нас хотят уверить, что такая прямая связь была только в Пскове. Одна это не так. Прямой провод имелся на станции Дно.[12] Кстати, почти наверняка телеграфный электромеханический аппарат был и на станции Бологое, так как ещё в 1865 году Д. Юз был приглашен в Россию для руководства вводом в эксплуатацию своих аппаратов на телеграфной линии Петербург-Москва.[13] Как известно, Бологое крупнейшая станция между Петербургом и Москвой и странно, если она не была оборудована современной телеграфной связью.

Мордвинов нам излагает причины разворота на Бологое несколько в ином ключе. Он пишет, что в три часа ночи лёг спать и, проснувшись утром, обнаружил, что поезд идёт в обратном направлении. Ситуацию разъяснил граф Граббе, который сообщил, что пришло подтверждение, что Любань занята большой толпой восставших солдат, которые испортили железнодорожный путь и что проехать через Тосно нельзя. Поэтому решили «вернуться назад в Бологое и кружным путём через Старую Руссу, Дно и Вырицу поехать в Царское Село. […] До прибытия нас на Старую Руссу никаких предположений о перемене нашего маршрута на Псков не было».[14]

Таким образом, мы снова встречаемся с вопиющими путаницей и разногласиями в воспоминаниях членов царской свиты, что наводит на мысль об их сознательном искажении фактов.

Как бы там ни было, никакими причинами нельзя объяснить решение следовать во Псков. Оно противоречило здравому смыслу. Псков, как конечная цель маршрута не мог быть выбран императором Николаем II.

Это обстоятельство допускает предположение, что в ночь с 28-го февраля на 1-го марта Государь перестал распоряжаться маршрутом своего собственного поезда.

Это предположение становится уверенностью, когда мы знакомимся с телеграммами, касающихся следования литерных поездов отправляемыми в Военную Комиссию Государственной Думы, непосредственно А.А. Бубликову и его подчинённым. Эти телеграммы не оставляют сомнений в том, что в Малой Вишере императорские поезда оказались под полным контролем революционных властей.

Днём 28-го марта в штаб заговорщиков в Петрограде, пришла телеграмма без подписи и места отправления. «По сведениям в 6 часов утра прибывает Николай II в Царское Село. Поезд идёт через Тосно, Гатчино и Царское Село. Нельзя ли задержать поезд? Нужно спешить».[15]

Кто и откуда написал эту телеграмму неизвестно, но последующие за ней события говорят сами за себя. Когда литерные поезда прибыли в Малую Вишеру, Тосно не было занято никакими революционными войсками. Наоборот, туда прибыл командир отдельного корпуса жандармов граф Д.Н. Татищев (за свою верность Государю граф будет расстрелян в 1918 году большевиками). Перепуганные осведомители революционеров из числа железнодорожных служащих сообщали в Петроград: «Передайте коменданту Грекову, что в Тосно находится командир корпуса жандармов граф Татищев, принимает меры и ведёт переговоры с Малой Вишерой».[16]

Какие меры предпринимал граф Татищев, становится понятным из другой телеграммы, по-видимому, отправленной Бубликову или Грекову: «Командир корпуса жандармов на ст. Тосно приказал отделить паровоз и поставить на линию прохода поезда литера А с Высочайшими Особами (так!). Жду инструкций. И. о. коменданта ст. Петроград (фамилия неразборчиво – П.М.)».[17]

То есть, по замыслу Татищева и, скорее всего после переговоров с царём по прямому проводу, императорский поезд должен был сразу в Тосно получить готовый к отъезду паровоз и немедленно, не теряя ни минуты, следовать дальше на Гатчину и Царское Село. Как видим, у Государя не было и в мыслях ехать искать аппарат Юза за тридевять земель. Он по-прежнему всеми силами пытался прорваться в Царское Село!

Но, как показали последующие события, железные дороги к ночи 28-го февраля уже контролировались революционерами, а не властями. Как это произошло, мы расскажем чуть позже. Здесь же отметим, что последовавшие из Петрограда от Бубликова и Керенского «инструкции» были немедленно воплощены в жизнь подконтрольными им железнодорожниками. Из их телеграмм становится полностью понятно, что возвращение императорских поездов из Малой Вишеры обратно на Бологое стало результатом злонамеренных действий.

Как только императорские поезда двинулись в сторону Бологого, причём в обратном порядке, теперь первым шёл собственный поезд, а за ним свитский, в Петроград была отправлена телеграмма: «Передайте коменданту станции Грекову, что литерные поезда из М. Вишеры возвращены обратно. Станция Вишера из действия выключена. Перешедшие на сторону нового правительства все станции до Бологого выключены из действия».[18]

Таким образом, из этой телеграммы следует, что литерные поезда были фактически захвачены и вся телеграфная связь по пути их следования отключена.

О том насколько железные дороги контролировались мятежниками становится понятным из следующих переговоров по прямому проводу: «Кто у аппарата? Дежурный телефонист. Нельзя ли добиться в службе движения или у начальника дороги, какие литерные поезда следует предъявить Николаевской железной дороге в Бологое для следования на Дно? Кто вы? Я, инженер Керн из МПС».[19]

Вот так, спокойно и деловито какой-то инженер Керн из МПС запрашивал своих новых революционных начальников, куда направлять ему поезд Императора Всероссийского. Из этого разговора становится также понятно, что станция Дно, была выбрана для отправки поездов не случайно.

Подтверждение того, что императорские поезда были возвращены в Бологое насильно, мы находим и в расшифровке разговора по прямому проводу начальника отдела воинского движения полковника А.А. Бармина с полковником С.С. Карамышёвым 1-го марта 1917 года. Карамышёв сообщает Бармину, что литерные прошли «до Вишеры, были повернуты (выделено нами – П. М.) и идут к нам (в Псков)».[20]

Об этом же свидетельствует баронесса С.К. Буксгевден, которая, описывая события 1-го марта, вспоминает: «В восемь утра 14-го марта (т.е. 1-го марта по Юлианскому календарю – П.М.) Гротен выяснил, что поезд императора был задержан (выделено нами – П.М.) и направлен (выделено нами – П. М.) в Царское Село по Гатчинской дороге».[21]

Но здесь возникает вопрос: а что же делать с воспоминаниями лиц императорской свиты, Воейкова, Дубенского, Мордвинова? Что делать с их показаниями на допросах ВЧСК? Объективный анализ имеющихся источников приводит нас только к одному выводу: эти люди скрывали правду о том, что на самом деле происходило в литерных поездах 28-го февраля и 1-2-го марта 1917 года. Это не означает, что всё в этих воспоминаниях лживо, а означает, что главная их цель – дезинформация. Причина этой дезинформации может быть только в одном: эти люди полностью или частично были соучастниками заговора против императора. Вот, почему их воспоминания с большой охотой печатали и в большевистской России (за исключением мемуаров В.Н. Воейкова, которые увидели свет лишь в 1936 году в Хельсинки, когда в СССР мода на печатание мемуарной литературы уже прошла), и в либеральных издательствах русской эмиграции. Особенно, это касается генерала Д. Н. Дубенского. Нельзя не согласиться с мнением Л. Китаева, который в предисловии к сборнику 1927 года «Отречение Николая II» писал: «Любопытно сравнить его (Дубенского – П. М.) воспоминания, писанные в эмиграции, с показаниями, данными им в августе 1917 года Чрезвычайной Комиссии Временного Правительства. Эти показания разнятся по тону, по целому ряду любопытных деталей от ретушированных и поправленных мемуаров. В руки комиссии попал дневник Дубенского, и цитаты из дневника, вкраплённые в текст показаний, существенно расходятся с самим стилем мемуаров, поданных читателю в виде таких же поденных записей. Любопытно отметить, что в августе 1917 года Дубенский пытался изобразить себя «патриотом», чуть ли не в духе прогрессивного блока. Так, например, взаимоотношения царя и царицы он в показаниях характеризует следующим образом: «Государь был в полном подчинении. Достаточно было их видеть четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на неё смотрел, как мальчик на гувернантку, это бросалось в глаза».[22]

В дневнике своём, ещё в январе месяце, (1917 года – П.М.) он записал: «Слабое, плохо организованное правительство наше во главе с государем, с Протопоповым, жалким стариком кн. Голицыным, начинает бороться, но ничего не выйдет, ибо очень плохи сторонники правительства; а между тем, должно уступать требованиям взволнованного общества. Едва ли можно сохранить самодержавие».[23]

После этого совсем не странным нам кажется отрывок из дневниковых записей Дубенского, касающихся рассматриваемого нами периода, а именно обстоятельств поворота литерных поездов на Бологое. Надо признать, что Дубенский очень точно понял глубинный смысл этого поворота: «Этот ночной поворот в Вишере, – писал он, – есть историческая ночь в дни нашей революции. […] Для меня совершенно ясно, что вопрос о конституции окончен, она будет введена, наверное. Царь и не думает спорить и протестовать. Все его приближённые за это. Все говорят, что надо только сторговаться с членами временного правительства».[24]

И хотя есть большие основания полагать, что записи дневника Дубенского претерпели определённые изменения по согласованию с так называемыми «следователями» ВЧСК, фраза о «нашей революции» из уст свитского генерала говорит о многом.

Кроме того, не будем забывать, что воспоминания о том, что происходило в императорских поездах в период с 27-го февраля по 4-е марта, оставила очень небольшая часть очевидцев. Не оставили воспоминаний герцог Н.Н. Лейхтенбергский, граф В.Б. Фредерикс, князь В.А. Долгоруков, М. Ежов, К.А. Нарышкин, граф А.Н. Граббе, барон Р.А. Штакельберг, полковник Таль и многие другие.

О честности воспоминаний царской свиты может служить хотя бы следующий отрывок из записей Мордвинова. Он пишет, что утром 1-го марта, со слов Граббе, он узнал, что ночью на Малой Вишере «наши железнодорожники свитского поезда разъединили путевой телеграфный провод на Петроград, перевели на другой конец паровоз, и наш поезд быстрым ходом двигался назад».[25]

Из приводимых нами телеграмм железнодорожного начальства Малой Вишеры, перешедшего на сторону революции, мы знаем, что это оно, а не железнодорожники свитского поезда оборвали телеграфную связь между литерными поездами и Петроградом.

Отношение Дворцового коменданта генерала В. Н. Воейкова к заговору очень туманно. Вполне возможно, что он дал себя уговорить уже во время следования императорского поезда в Петроград. Но тот факт, что 28-го февраля он был пособником заговорщиков у нас не вызывает сомнений. Показательно, что на допросе ВЧСК бывший Дворцовый комендант без зазрения совести порочил свергнутого императора и императрицу, которые в то время находились в заключении.

Произошёл ли в Малой Вишере прямой захват императорского поезда? На наш взгляд, фактически да. Однако, решающие события должны были разыграться в Бологом или на станции Дно. Малая Вишера находилась слишком близко от Тосно, которое, судя по всему была в руках верной царю жандармерии. Да и в самой Малой Вишере, по всей вероятности, были верные императору люди. Заговорщикам надо было отвезти литерные поезда в такое место, которое бы полностью ими контролировалось. Именно там Император Николай II должен был быть окончательно изолирован и насильственно лишён власти.

 

28 февраля/13 марта 1917года. Петроград

Свержение императорского правительства. Планы Родзянко

 

Утром 28-го февраля у военного министра генерала Беляева окончательно спала пелена с глаз по поводу действий Родзянко. Ещё ночью, Беляев, полагая, что имеет дело с верноподданным, советовался с Родзянко, участвовал в переговорах с ним. Ранним утром 28-го февраля последний оплот законной власти, Адмиралтейство, где собрался отряд верных правительству войск, был осаждён революционными толпами. Беляев позвонил Родзянко, просил содействия. В ответ услышал повелительно-угрожающий приказ Родзянко о немедленной сдаче. Это говорил уже не председатель Государственной Думы Российской империи, а глава революционного правительства. В унисон требованиям Родзянко пришло известие, что гарнизон Петропавловской крепости перешёл на сторону ВКГД.

В 11 часов 30 минут генерал Хабалов направил начальнику штаба Ставки генералу Алексееву телеграмму, в которой известил его, что в его распоряжении «в здании Главного Адмиралтейства осталось четыре гвардейские роты, пять эскадронов и сотен, две батареи. Прочие войска перешли на сторону революционеров или остаются по соглашению с ними нейтральными. Все вокзалы во власти революционеров, строго ими охраняются. Весь город захвачен революционерами, телефон не действует, связи с частями города нет».[1]

Ко времени отправки этой телеграммы почти все министры императорского правительства уже были арестованы.

В 12 часов к генералу Хабалову явился посланник от морского министра Григоровича, который потребовал во избежание разрушения здания Адмиралтейства пушками Петропавловской крепости, немедленно очистить здание. Беляев отдал формальный приказ об уходе из Адмиралтейства. Через 15 минут все войска покинули Адмиралтейство. Даже после приказа покинуть Адмиралтейства «измайловцы» выходили с песнями «Взвейтесь соколы орлами». На Выборгской стороне неравный бой с мятежниками вели офицеры и солдаты «самокатчики». Правительство пало исключительно из-за своей абсолютной неспособности, или нежеланию, к сопротивлению.

Как верно пишет генерал Спиридович: «Героев, готовых погибнуть, тогда было много в Петрограде, но высшая военная власть, растерявшись, не сумела их использовать и сама погибла бесславно».[3]

Однако, говоря о беспомощности властей, нельзя забывать и ещё об одном и весьма важном моменте. Дело в том, что причина перехода войск на сторону революции, кроме чисто шкурных интересов, которые всё же не были доминирующими, заключалась в умелой и организованной пропаганде. При этом следует отметить, что эта пропаганда в войсках отнюдь не всегда носила антимонархический характер. Главным объектом нападок пропагандистов среди солдат поначалу в основном было правительство, которое объявлялось «изменническим».

Между тем, сам Родзянко в февральские дни постоянно колебался. Он несколько раз, то примыкал к революции, то отмежёвывался от неё, то строил свои проекты, в которых он был главой нового императорского правительства. При этом Родзянко с самого начала был врагом Николая II и при любом раскладе он не хотел и боялся возвращения Императора. Все его телеграммы царю об Ответственном министерстве были не более, чем частью большой игры, которая по плану её авторов, должна была при любом раскладе закончиться плохо для царя. Поэтому начались игры Родзянко с регентством великого князя Михаила Александровича. Цель Родзянко была следующей: свергнуть Николая II и, добившись регентства Михаила Александровича при малолетнем императоре Алексее, возглавить законное правительство. Родзянко был уверен, что он, как самая популярная, по его мнению, и авторитетная фигура, не имеет реальных соперников. Родзянко понимал, что как бы он ни заигрывал с революцией, для большинства людей он является представителем законодательного органа императорской России. Сила Родзянко была связана со старой властью, а не с новой. Вот почему, он так возмутился, когда Бубликов в своём послании железнодорожникам заявил: «Старая власть пала». «Как можно говорить пала? – возмущался Родзянко, – Разве власть пала?».[5]

Между тем, утром 28-го февраля Родзянко ясно осознал, что власть ускользает из его рук. Пока он проводил время в бесплодных выступлениях на заседаниях, революционное крыло в лице Исполкома уверенно брало ситуацию в свои руки. Родзянко понимал, что если он протянет ещё немного и начнёт действовать, то Исполнительный Комитет окончательно перетянет одеяло власти на себя. И Родзянко решил действовать. Главное былое быстро и решительно поменять носителя верховной власти и закрепить свои позиции в качестве главы правительства. Собственно в этом Родзянко поддерживали такие представители «Прогрессивного блока» как Милюков, Набоков и Гучков.

«Милюков и его единомышленники, – пишет Г.М. Катков, – были только рады закрытию Думы в тот самый момент, когда они были так близки к министерской власти. Милюков рассчитывал на революционное правительство, на конституционную монархию, номинально возглавляемую несовершеннолетним Алексеем, при регентстве великого князя Михаила, «законченного дурака», по выражению Милюкова. В сени конституционного режима он и его друзья, без препятствий со стороны реакционной Думы, надеялись провести радикальные реформы, которых они так долго и тщетно ждали».[6]

Гучков наиболее точно сформулировал цели, которые преследовали он, Родзянко и другие 28-го февраля-2-го марта. «Я боялся, – рассказывал Гучков, – что будет провозглашено низложение власти царя Советом солдатских депутатов, и тогда вопрос кого «признавать», будет предоставлен отдельным воинским частям. Мне хотелось поторопиться сохранить нить преемственности».[7]

Поэтому отстранить Царя должны были они.

Начиная с 28-го февраля, стал усиленно распускаться слух о предстоящем отречении Императора Николая II.

Утром по приказу Родзянко в главном зале Государственной Думы из великолепной золоченой рамы, под отпускаемые шутки присутствующих, был извлечён портрет императора Николая II работы И.Е. Репина. Во время заседания 28-го февраля проколотый штыками портрет Государя валялся на полу за креслом Родзянко. Как писал генерал Спиридович: «То, что произошло, красноречиво говорит, что у Временного комитета с Государем в уме уже покончено. Это понятно без слов».[10]

В городе полным ходом шёл слом старой власти. В 16 часов толпа ворвалась в Адмиралтейство, в котором были арестованы военный министр Беляев, генералы Хабалов, Балк, Вендорф, Казаков. Таким образом, к началу 28-го февраля всё императорское правительство, за исключением министра иностранных дел Н. Н. Покровского и министра путей сообщений Э. Б. Войновского-Кригера, которые, по всей вероятности были на стороне переворота, было арестовано. Это стало крупной победой революционеров.

Ещё утром революционный комендант Петрограда Б.А. Энгельгардт отдал приказ арестовать в доме № 41 по Знаменской улице Контрразведывательное Отделение Штаба Округа, с его начальником полковником В.М. Якубовым. При этом управление контрразведки было разгромлено. Арестовали генерала П.Г. Курлова, митрополита Петроградского и Ладожского Питирима (Окнова), председателя Союза Русского народа А.И. Дубровина, члена Государственного Совета В.Ф. Трепова, всех офицеров Губернского Жандармского Управления. Начальник Управления генерал-лейтенант И.Д. Волков был схвачен, изуродован и убит выстрелом в затылок. Жандармское Управление было сожжено.

В Петрограде продолжались чудовищные расправы над офицерами, жандармами, полицейскими. Как вспоминал генерал К.И. Глобачёв: «Те зверства, которые совершались взбунтовавшейся чернью в февральские дни по отношению к чинам полиции, корпуса жандармов и даже строевых офицеров, не поддаются описанию. Они нисколько не уступают тому, что впоследствии проделывали над своими жертвами большевики в своих чрезвычайках. Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части: некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых изрубали шашками. Были случаи, что арестованных чинов полиции и жандармов не доводили до мест заключения, а расстреливали на набережной Невы, а затем сваливали трупы в проруби. Одного, например, пристава привязали веревками к кушетке и вместе с нею живьём сожгли. Пристава Новодеревенского участка, только что перенесшего тяжёлую операцию удаления аппендицита, вытащили с постели и выбросили на улицу, где он сейчас же и умер».[11]

Важнейшей задачей заговорщиков было установить контроль над железными дорогами. Для этого надо было захватить министерство путей сообщения. Родзянко, не смотря на настойчивые призывы Бубликова, долго не соглашался на это. Этот шаг бы свидетельствовал, что Родзянко окончательно присоединяется к революции. Между тем днём 28-го февраля ещё никто не мог быть полностью уверен, что императорскому поезду не удастся достичь Царского Села. Бубликов настаивал на скорейшем захвате министерства путей сообщения, так как, оно обладало своей телеграфной системой, не подчинённой МВД. Кроме того, пока железные дороги не подчинялись революционным властям, контролировать передвижение литерных поездов было невозможно. В конце концов, Родзянко дал своё согласие на захват здания МПС. «Если это необходимо, – сказал Родзянко Бубликову. – Пойдите и возьмите».[12]

Родзянко также поставил свою подпись под телеграммой с воззванием Бубликова. Это воззвание требовало от железнодорожников полного подчинения новой власти, и воспрещала движение поездов в 250-киллометровом районе вокруг Петрограда. При этом воззвание Бубликова было написано в таком ключе, чтобы от его слов не оставалось впечатления революционности. Главное, на что упиралось в этом воззвании, что «старая власть оказалась бессильной преодолеть разруху, Комитет Государственной Думы, взяв в свои руки образование новой власти, призывает спасать Отечество от разрухи и от неминуемого поражения в войне». Тон воззвания был уверенный, энергичный, властный.

Получив одобрение от Родзянко, Бубликов с небольшим отрядом из двух офицеров и нескольких солдат (по некоторым сведениям это были уголовники, одетые в солдатскую форму) отправился в здание МПС (набережная реки Фонтанки дом № 117) и объявил министру Войновскому-Кригеру, что он арестован. Правда, этот арест был какой-то странный. Министра не только не отвели, как почти всех остальных, в Таврический дворец, не только не отправили в Петропавловскую крепость, но, подержав чуть более суток в собственном кабинете, со всеми удобствами, 2-го марта с почтением отпустили.

Вообще Бубликов был принят в захваченном им министерстве весьма радушно. Старший Товарищ министра, инженер И.Н. Борисов вышел к Бубликову, протянул ему руку и сказал: «Ну, слава Богу! Наконец-то! А мы вас ещё вчера ждали!» Показательно, Бубликов пишет, что эти слова он предвидел.[13]

Весь аппарат МПС выказал полную лояльность Бубликову. «Безропотно подчинились старшие, – писал Бубликов, – с великой радостью младшие».[14]

Телеграмма Бубликова, и это тоже весьма подозрительно, немедленно была принята к исполнению подавляющим числом железнодорожных станций. Этого не могло бы случиться, без активной помощи центрального аппарата министерства.

Конечно, не все железнодорожники подчинились телеграмме Бубликова. 28-го февраля, в разгар революционной вакханалии, не смотря на смертельную опасность, к Государю попытался прорваться начальник Северо-Западных железных дорог гофмейстер Ф. М. Валуев. Когда Валуев прибыл на Варшавский вокзал, он был убит из браунингов двумя неизвестными.[15]

Бубликов пишет, что, захватив министерство путей сообщения, он немедленно стал узнавать, где находится Царь. «Оказалось, что он только что делал попытку пробраться в Петербург по Николаевской ж.д., но доехав до станции Тосно, узнал, что Николаевский вокзал в Петербурге в руках революционных войск, и повернул обратно в Бологое, в надежде обогнув Петербург с юга, проехать в Царское Село по Виндавской, или Северо-Западным ж.д.».[16]

Как видим, в этих слова Бубликова всё не соответствует истине. Императорские поезда до Тосно никогда не доехали, а возвращение их в Бологое произошло поздно ночью 1-го марта. То есть Бубликов во время захвата здания МПС никак не мог знать об этом.

В 19 часов 15 минут, Бубликов вызвал из Царского Села инженера Ю.В. Ломоносова. Личность этого человека, масона, соратника большевика Л.Б. Красина по организации терактов во время революции 1905 года, затем во время первой мировой войны, крупного железнодорожного чиновника покрыта плотной завесой мрака. Но не вызывает сомнений, что этот человек сыграл одну из главных ролей в захвате императорского поезда и в изменении его маршрута.

Ломоносов пишет, что был вызван Бубликовым телеграммой следующего содержания: «Из Петрограда. Номер 6995. Подана: 28 февраля, в 7:15 по полудни. Инженеру Ломоносову, Царское Село, станция. Я прошу Вас немедленно приехать в Петроград Министерство Путей Сообщений по приказу Комитета Думы. Бубликов, депутат Думы».[17]

Когда Ломоносов прибыл в здание МПС, он тоже поинтересовался, где находится Император? Ломоносову сообщили, что императорский поезд приближается к Бологому. «И что вы намереваетесь делать далее с ним?», – поинтересовался Ломоносов. «Это еще не решено, – ответил Бубликов. – Я буду сейчас разговаривать с Родзянко по телефону».[18]

Ломоносов, в отличие от Бубликова, говорит о первой остановке собственного императорского поезда в Бологом, которая была около полуночи 28-го февраля.

Ломоносов вспоминает, что 1-го марта в 3 часа 45 минут утра, он был разбужен сообщением: «Императорский поезд приближается к Малой Вишере». Я вскочил и пошёл к Бубликову. Он спал. Было абсолютно невозможно его разбудить. Он бормотал проклятия и упрямо ложился в кровать снова. Я оставил его, а сам побежал к телефону.

– Дума? Соедините меня с Председателем.... Михаил Владимирович, (Родзянко) это Вы?

– Я – Родзянко. Кто говорит?

– Министерство Путей Сообщений. Я – Ломоносов, член Высшего Технического Совета. Я говорю по поручению комиссара Бубликова. Вы знаете меня....

– Что Вы желаете?

– Императорский поезд приближается к Малой Вишере. Что делать? Что Вы прикажите с ним делать?

– Мы обсудим это. Позовите Бубликова.

Через несколько минут Бубликов подошёл к телефону

– Да, это – я, Бубликов. Что нужно сделать? Послать поезд в Царское? В Петроград? Удержать в Вишере?.... Ждать? Сколько?.... Хорошо, мы будем ждать....

– Они не могут решить!

Последовали долгие минуты.

В этот момент была принесёна из комнаты телеграфа телеграмма: «Малая Вишера. Фурса и Помощник Начальника железной дороги Керн идут в Императорский поезд. Консультация продолжается. Рабочие железной дороги испортили передние колеса локомотива».[19]

Далее Ломоносов пишет, что пока Родзянко продолжал решать, к нему с Бубликовым в здание МПС пришла ещё одна телеграмма из Малой Вишеры: «Малая Вишера. По приказу Помощника Начальника железной дороги инженера Керна, в 4:50 поезд Литера А возвращён в Бологое».[20]

Собственно, эти воспоминания Ломоносова полностью совпадают с приводимыми нами выше телеграммами железнодорожных служащих, а также подтверждает нашу версию о том, что императорский поезд был захвачен в Малой Вишере и насильно отправлен в Бологое. Даже называются конкретные исполнители этого отправления.

Но зачем заговорщикам понадобилось скрывать то обстоятельство, что царский поезд был захвачен в Малой Вишере? Потому что по их планам, отречение императора Николая II от престола должно было носить характер добровольного отказа, а не революционного действия. Это становится очевидным из дальнейших действий Родзянко поздно вечером и ночью 28-го февраля и 1-го марта.

Весь день 28-го февраля Родзянко вёл активные переговоры с генералом Алексеевым в Ставке, с представителями Совета, с членами Прогрессивного блока. К полуночи Родзянко принимает окончательное решение связать своё имя с новой властью. Он соглашается действовать от имени ВКГД, как от имени нового правительства. Сам Родзянко, как председатель этого Комитета, становился главой этого нового самозваного правительства. Этот шаг означал ликвидацию Государственной Думы, так как её временный комитет становился фактически временными правительством. Так, Родзянко окончательно сделал свой выбор в пользу революции. Рубикон был перейдён.

Сразу же после этого Родзянко решил немедленно ехать в Бологое для встречи с царём, на котором он хотел потребовать от Государя отречения, а в случае его отказа – арестовать. Об этом вспоминал председатель бюро «Прогрессивного блока», активный участник Февральской революции С.И. Шидловский.

Шидловский писал, что рано утром 1-го марта он «пришёл во Временный комитет часов в семь утра. […] Сразу же Родзянко сказал мне, чтобы я готовился через час ехать вместе с ним к Государю предлагать ему отречение от престола. […] Вопрос о поездке был решён поздно ночью в моё отсутствие и разработан весьма мало. Не была предусмотрена возможность нашего ареста, возможность вооружённого сопротивления верных Государю войск, а с другой стороны, предусматривалась возможность ареста нами Государя, причём в последнем случае не было решено, куда его отвезти, что с ним делать и т.д.».[21]

По этим воспоминаниям видно, что они написаны для очень не искушённого читателя. Понятно, что руководители переворота были люди в заговорах искушённые, и просто так на виселицу или на расстрел не пошли бы, а это был бы неизбежно, если бы Родзянко с Шидловским и в правду «не предусмотрели бы «возможность своего ареста, возможность вооружённого сопротивления верных Государю войск». Так спокойно планировать арест Государя, они могли только в том случае, если были абсолютно уверены, что император Николай II находится в их руках.

Но ночью 28-го июля заговорщики взяли под контроль не только императорский поезд. Ранее, были фактически блокированы все главные возможные претенденты на престол: Императрица Александра Феодоровна, Царские Дети-В Александровском дворце и Великий Князь Михаил Александрович-на квартире князя Путятина в Петрограде.

Что касается младшего брата Государя, то он был лишён свободы передвижения ранним утром 28-го февраля. По окончанию переговоров с Родзянко Михаил Александрович попытался уехать в Гатчину, но сделать этого не смог, из-за того, что все вокзалы были захвачены революционерами, а также из-за угрозы ареста на улицах Петрограда.

Полковник Б.В. Никитин пишет, что «великий князь рассчитывал, что его мог бы вывезти автомобиль председателя государственной Думы, престиж которого в эти часы был очень велик. Но Родзянко уже не было!»[37]

Великий князь прибыл в Зимний дворец, где находились последние защитники престола, и якобы по своей воле приказал им покинуть здание из-за угрозы его разгрома революционными войсками. Между тем, имеются точные сведения о том, что войска покинули Зимний дворец вовсе не по приказу великого князя, а сам он покидал главную императорскую резиденцию тайно и вынуждено. Управляющий делами великого князя А. С. Матвеев, который все эти февральские дни поддерживал с великим князем постоянную связь, вспоминал: «В восьмом часу утра вторника 28-го февраля Н.Н. Джонсон (секретарь великого князя – П.М.) сообщил мне по телефону, что М.А. находится в квартире кн. О.П. Путятиной, на Миллионной улице, 12, так как оставаться в Зимнем дворце оказалось невозможным: караул снялся, и двери дворца открыты; сообщая об этом, Н.Н. Джонсон пояснил, что квартира кн. О.П. Путятиной выбрана как ближайшая к Зимнему дворцу, и что и сюда пришлось переходить не через улицу, а по двору Эрмитажа и дворца вел. кн. Николая Михайловича».[38]

Михаил Александрович и его секретарь Джонсон оказались в квартире Путятиной в 5 часов утра. Как пишет В.М. Хрусталёв «в последующие пять дней Михаил Романов, тайно скрываясь, но, поддерживая тесную связь с М.В. Родзянко, проживал на квартире Путятина».

Когда великий князь Михаил Александрович и его секретарь Джонсон оказались на Миллионной д. 12, П.П. Путятина в Петрограде не было, он был в действующей армии. В квартире жила его жена княгиня О.П. Путятина (урождённая Зеленая, дочь Одесского градоначальника П.А. Зеленòго). Поэтому А.С. Матвеев ошибочно называет квартиру её именем.

А.С. Матвеев вспоминал, что когда он 1-го марта утром прибыл в квартиру Путятиной, то Н.Н. Джонсон ему сообщил «об опасности, которой подвергался в это утро вел. кн., находясь на частной квартире, так как в соседних квартирах производились обыски; в квартиру кн. О.П. Путятиной лицо, производившие обыск в доме, к счастью не зашли; сообщая мне об этом, Н.Н. Джонсон добавил, что в настоящую минуту М.А. находится в большей безопасности, так как, с одной стороны, вызван для охраны вел. кн. караул из школы прапорщиков, а с другой вел. кн. подписал акт, привезённый ему из Государственной Думы, в котором вел. кн. признавал необходимость конституционного порядка в Российской империи; этот акт, как я впоследствии узнал, был составлен в Царском Селе 28-го февраля Евг. Ал. Бироновым, состоявшим в то время начальником канцелярии Дворцового коменданта, и кн. М.С. Путятиным, и подписан вел. князьями Павлом Александровичем, Кириллом Владимировичем и, кажется, Дмитрием Константиновичем. Как мне сообщил Е.А. Биронов, означенный акт предлагался к подписи имп. Александре Феодоровне, которая должна была расписаться от имени малолетнего наследника, ног Государыня от подписи отказалась».[41]

Таким образом, утром 28-го февраля великий князь оказывается на частной квартире, для его «охраны» вызывается караул из школы прапорщиков, после чего он подписывает акт о необходимости парламентского строя. Не трудно догадаться, что эти три обстоятельства связаны друг с другом. Также отметим, что авторами акта о необходимости введения конституционного правления были два ближайших помощника Дворцового коменданта В.Н. Воейкова: начальник его канцелярии Е.А. Биронов и начальник Царскосельского дворцового управления князь М.С. Путятин, родственник хозяина квартиры, где оказался великий князь Михаил Александрович.

Таким образом, великий князь Михаил Александрович, после того как он накануне отказался предать своего брата, был лишён свободы членами ВКГД и насильственно содержался («был заперт» – по определению полковника Никитина) на улице Миллионной дом 12. Не случайно, как пишет Б.В. Никитин, уже после февральских событий, «совершенно особенное недовольство против Родзянко именно за то, что он вызвал и оставил великого князя одного – сильно высказывалось Его Императорским Высочеством в разговоре со мной».[42]

Саботаж Ставкой приказа императора Николая II о посылке войск на Петроград. Взаимодействие Ставки и революционного правительства.

Деятельность руководства Ставки, начавшаяся сразу же в ночь 28-го февраля, после отъезда императора Николая II, привела к тому, что приказ царя об отправке войск на Петроград оказался сорванным.

Ещё 27-го февраля Николай II отдал приказ направить на Петроград значительные воинские подразделения. В 22 часа 25 минут, то есть в то время, когда император находился в Могилёве, генерал Алексеев направил начальнику штаба Северного фронта генералу-от-инфантерии Ю.Н. Данилову следующую телеграмму: «Государь Император повелел ген.-ад. Иванова назначить главнокомандующим Петроградским военным округом. Посылаются от войск Северного фронта в Петроград: два Кавалерийских полка по возможности из резерва 15-й кав. дивизии (Переяславский, Украинский, Татарский, Уланский и 3-й Уральский Казачий полки), два пехотных полка из самых прочных, надёжных, одна пулемётная команда Кольта для Георгиевского батальона (отряда ген. Иванова), который идёт из Ставки. Прочных генералов, смелых помощников. Такой же отряд последует с Западного фронта. Минута грозная и нужно сделать всё для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего».[43]

Всего на мятежный Петроград должно быть послано свыше 50 тысяч солдат и офицеров.

По директиве генерала Алексеева первые эшелоны, из расчёта 17 часов в пути, должны были придти в Петроград на рассвете 1-го марта 1917 года, остальные части подошли бы к концу дня 1-го марта. То есть план императора был оптимальным. Прибытие таких крупных подразделений под командованием опытных начальников, смело бы бунтовщиков и водворило бы порядок.

Весь вечер 27-го, ночь и день 28-го февраля Алексеев и Ставка демонстрируют кипучую деятельность по отправке войск.

В 0 часов 15 минут 28-го февраля генерал Данилов сообщает в Ставку: «67-й и 68-й пех. полки (Тарутинский и Бородинский), 15-й Уланский Татарский, 3-й Уральский Казачий под начальством начальника дивизии ген. Мартынова и Пулемётная команда для Георгиевск. бат. направляются в столицу. Головным будет отправлен из Двинска 67-пехотный полк около 10 ч. Вечера 28-го, прибудет в Петроград 18 часов после отправления».[44]

Из телеграмм Алексеева и других военачальников, становится видно, что вплоть до самого отъезда император Николай II продолжал отдавать распоряжения по подавлению мятежа.

28-го февраля в 2 часа 12 минут, когда императорский поезд ещё стоял на перроне Могилёва, генерал Алексеев посылает генералам Рузскому и Эверту следующие телеграммы: «Государь Император повелел назначить сверх войск, высылаемых в Петроград, согласно предшествующей моей телеграмме, ещё по одной пешей и одной конной батарее от каждого фронта, имея на орудие по одному зарядному ящику, и сделав распоряжение о дополнительной присылке снарядов в хвосте всего движения означенных войск».[45]

Перед самым отъездом император приказал генералу Алексееву сообщить командующему Московским военным округом генералу-от-артиллерии И.И. Мрозовскому, что он, император, предоставляет ему право объявить Москву на осадном положении.[46]

За 5 минут до отъезда Государя, в 4 часа 55 минут утра 28-го февраля генерал Алексеев получает телеграмму от командующего Западным фронтом генерал от инфантерии А.Е. Эверта: «34-й Севский, 36-й Орловский под нач. начальника 9-й пех. дивизии, ген. Лошунова, 2-й Гусарский Павлоградский и 2-й Донской Казачий полки под командой командира бригады, ген. Юрьева, и нач. дивизии ген. Кн. Трубецкого – выступают. Одновременно для Георгиевского батальона пулемётная команда Кольта из 10-го корпуса. Посадка начнётся в полдень 28-го и окончится 2-го марта».[47]

Однако на самом деле никакой спешки с отправкой войск не наблюдалось. Более того, руководство Ставкой делало всё, чтобы отправка войск происходила как можно более медленными темпами. Генерал Лукомский, один из руководителей Ставки, писал в своих воспоминаниях: «Насколько ещё не придавалось серьёзного значения происходящему в Петрограде, показывает, что с отправкой войск с Северного и Западного фронтов не торопились, а было приказано лишь «подготовить» войска к отправке».[48]

Мы помним, что император Николай II требовал как можно быстрее начать отправку войск на Петроград, и Ставка заверяла Государя об энергичном исполнении его приказа. О том, что было в действительности, и как приказ императора исполнялся на деле, хорошо видно из книги С.П. Мельгунова: «К моменту, когда Иванов прибыл в Царское, а Николай II в Псков, по официальным данным, положение эшелонов было таково. Головной эшелон – 67-й Тарутинский полк дошёл до места назначения-ст. Александровская; второй эшелон – 68-й Бородинский полк – достиг Луги; остальные находились в пути между Лугой и Псковом, Псковом и Двинском. Первые войска, двигавшиеся с Западного фронта, прошли Полоцк».[49]

В 1 час 40минут ночи 1-го марта генерал Брусилов посылает Алексееву телеграмму следующего содержания: «Посадка войск может быть начата в Луцке […] начиная с утра 2-го марта и 3-го марта (далее идёт название и номера частей – П.М.). Подлежат ли эти части отправлять теперь же или по получении особого уведомления».[50]

Полученный только в 13 часов 17 минут из Ставки ответ генерала Клембовского красноречив: «Отправление войск должно быть произведено, только по получении от начштаверха особого уведомления».[51]

Как верно писал В.С. Кобылин: «Как известно «особое уведомление» не было послано и эти войска не были присланы».[52]

15 часов 45 минут от генерала Квецинского начальнику военных сообщений Западного фронта пришла телеграмма, в которой сообщалось, что император Николай II приказал «отправленные в Петроград войска держать на больших станциях, которые ещё не отправлены – не грузить».[53]

В первых числах марта все войска, посланные для усмирения Петрограда, были возвращены Ставкой в места их дислокации.

Сотрудничество начальника штаба генерал-адъютанта М.В. Алексеева и революционного правительства в Петрограде приняло открытый характер именно 28-го февраля 1917 года. Причём по имеющимся документам, можно убедиться, что Алексеев находился под сильнейшим влиянием революционного центра, и менял свои, подчас вполне здравые решения, под его влиянием.

Так, 28-го февраля в 11 часов 15 минут генерал Алексеев послал министру генералу Беляеву телеграмму, в которой спрашивал о судьбе министра путей сообщения и может ли министерство управлять железными дорогами. В противном случае, сообщал Алексеев, управление железными дорогами, должно перейти в ведение товарища министра путей сообщения на театре военных действий. В 12 часов 25 минут 28-го февраля Алексеев получил от Беляева ответную телеграмму, в которой министр подтверждал полный паралич министерства ПС и полностью соглашался с переходом железных дорог под военный контроль.[54]

Все участники тех событий сходятся на том, что этот контроль Ставки над железными дорогами, будь он осуществлён даже 28-го февраля, мог бы спасти положение. Товарищем министра ПС в Ставке был генерал-майор В.Н. Кисляков. В 12 часов 35 минут Кислякову передали копию телеграммы Беляева Алексееву с пометкой последнего: «Управление всеми железными дорогами временно принимаю на себя через товарища министра путей сообщения на театре военных действий. Генерал Алексеев».[55]

Генерал Спиридович открыто называет Кислякова «изменником в Ставке». Кисляков явился к Алексееву и после их разговора, начальник штаба Верховного Главнокомандующего, отказался от уже принятого им решения подписать приказ о передаче железных дорог под военный контроль. Таким образом, генерал Алексеев добровольно передал важнейший стратегический объект революционным вождям.

Между тем, как справедливо считал Г.М. Катков, «контроль над железными дорогами был делом первостепенной важности. Именно по железнодорожному телеграфу вся страна узнала о том, что произошло в Петрограде. Снабжение больших городов и армии полностью зависело от гладкой работы железнодорожной сети. Передавая железные дороги под начальство думского комиссара Бубликова, Алексеев лишал себя важнейшего орудия власти, которое при тех критических обстоятельствах вполне могло быть им использовано в решении политического кризиса».[56]

Мы же от себя добавим, что это решение стало одной из главных причин, по которым император Николай II не прибыл в Царское Село 1-го марта 1917 года.

Поздно вечером 28-го февраля генерал Алексеев полностью присоединяется к перевороту. По воспоминаниям Родзянко по прямому проводу высказал генералу Алексееву необходимость отречения Государя в пользу наследника цесаревича Алексея. Алексеев с Родзянко согласился.[57]

В тот же вечер Алексеев направляет генералу Иванову, приближавшегося к в Царскому Селу, следующую телеграмму под № 1883: «Частные сведения говорят, что в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное правительство, под председательством Родзянки, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала в России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства. Ждут с нетерпением приезда Его Величества (в Царское), чтобы представить ему всё изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий, переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы. Воззвание нового министра Бубликова к железнодорожникам, мною полученное окружным путём, зовёт к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложите Его Величеству всё это и убеждение, что дело можно привести к хорошему концу, который укрепит Россию. Алексеев».[58]

Эта телеграмма убедительно свидетельствует о тесном сотрудничестве Алексеева и революционного центра. Во-первых, она являлась дезинформацией. 28-го февраля, как мы знаем, никакого спокойствия в Петрограде не было и в помине. Ни о какой незыблемости «монархического начала в России» говорить не приходилось (вспомним валяющийся на полу портрет императора Николая II в Государственной Думе). Слова Алексеева о том, что «ждут с нетерпением приезда Его Величества в Царское» были произнесены в тот момент, когда Бубликов и Ломоносов планировали захват императорского поезда, а Родзянко – арест императора.

Интересно, что Алексеев называет ВКГД Временным правительством, а революционного комиссара Бубликова – министром. То есть он признаёт легитимность заговорщиков. Но самое интересное, что Алексеев получил телеграмму от Родзянко с известием, что «власть перешла к Временному Комитету Государственной Думы», только 1-го марта в 5 часов утра. Но Алексеев, получив по его собственным словам известие о Временном правительстве «окружным путём», то есть через третьи руки, спешит признать это правительство, то есть присоединиться к революции.

Причины этого окончательного перехода генерала Алексеева на сторону революционного правительства, хорошо объяснил в своей брошюре автор, писавший под псевдонимом М. де Ноблемонт, по имеющимся данным Г.А. Эдельберг, офицер контрразведки, знавший Алексеева лично. «Генерал Алексеев, – писал М. де Ноблемонт, – дал расшириться бунту. Почему? Потому что генерал Алексеев сознавал, что в случае восстановления порядка в столице, когда бунт будет подавлен, то, несомненно, будет создана комиссия для расследования бунта и заговора. Комиссия докопается до его связей с Гучковым и может быть, почти, наверное, с другими заговорщиками. В этом случае, многие поплатятся, а в числе их и он, генерал Алексеев. Этот генерал, обласканный царём, одаренный царскими милостями и, после уже близкой победы над врагом, будущий граф или генерал-фельдмаршал, стал изменником только потому, что сделал ставку на «лошадь» Гучков-Родзянко»![59]

 

Ссылки не приводятся

Екатеринбургская инициатива, 7-13.03.2010