Журнал «Золотой Лев» № 255-256- издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

А.А. Васильев

кандидат юридических наук

Алтайский государственный университет, Барнаул

 

Воцерковление общества как социальный идеал почвенников

(Ф.М. Достоевского, А.А. Григорьева, Н.Н. Страхова)

 

Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя и себя себе подчини, овладей собой – и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Ф.М. Достоевский

 

Почвенники в отличие от либеральных мыслителей (Б.Н. Чичерина, К.Д. Кавелина), идеологов социалистического толка (А.И. Герцена, Д.И. Писарева и др.), анархистов (М.А. Бакунина, П.А. Кропоткина) не были сторонниками заранее разумом устроенных проектов общественного устройства. В силу преобладания органических воззрений и консерватизма почвенники оставались верными национально-историческим формам общественной жизни Святой Руси – общинному устройству, самодержавию с автономией местного самоуправления, народной правде.

Примечательно, что в отличие от прозападных общественно-политических течений, делавших ставку на совершенствование общественных форм жизни, почвенники, как и все традиционные мыслители христианского толка, первенство отдавали нравственному самосовершенствованию личности. Внутреннее деланье, воспитание в себе духовных идеалов преобразит в итоге общественную жизнь. Общественное же устройство – всегда продукт развития личности. Совершенные общественные учреждения с порочными духовно людьми будут ими же уничтожены. Заботы о земном рае, социально-экономическом улучшении жизни (хлеба – народу) по мысли почвенников не имеют перспектив вне духовного преображенья человека. Ведь ни хлебом единым жив человек.

Проблема соотношения нравственного самосовершенствования и улучшения общественных форм была раскрыта в полемике Ф.М. Достоевского с государствоведом и юристом А. Градовским. После речи Федора Михайловича на открытии памятнику А.С. Пушкину, А. Градовский в печати обрушился с критикой на писателя за его идею нравственного перерожденья человека. Ф.М. Достоевский почел необходимым оспорить критику и разъяснить смысл антиномии общественных форм и внутреннего духовного деланья.

В последнем номере «Дневника Писателя» 1881 г. Ф.М. Достоевский полемизирует с А.Д. Градовским и парирует всего его замечания:

 

«узнайте, ученый профессор, что общественных гражданских идеалов, как таких, как не связанных органически с идеалами нравственными, а существующих сами по себе, в виде отдельной половинки, откромсанной от целого вашим ученым ножом; как таких, наконец, которые могут быть взяты извне и пересажены на какое угодно новое место, говорю я, - нет вовсе, не существовало никогда, да и не может существовать! Да и что такое общественный идеал, как понимать это слово? Конечно, суть его в стремлении людей отыскать себе формулу общественного устройства, по возможности безошибочную и всех удовлетворяющую – ведь так? Но формулы этой люди не знают, люди ищут ее все шесть тысяч лет своего исторического периода и не могут найти. Муравей знает формулу своего муравейника, пчела тоже своего улья (хотя не знают по-человечески, так знают по своему, им больше не надо), но человек не знает своей формулы. Откуда же, коли так, взяться идеалу гражданского устройства в обществе человеческом? А следите исторически, и тотчас увидите, из чего он берется. Увидите, что он есть единственно только продукт нравственного самосовершенствования единиц, с него и начинается, и что было так спокон века и пребудет во веки веков. При начале всякого народа, всякой национальности идея нравственная всегда предшествовала зарождению национальности, ибо она же и создавала ее. Исходила же эта нравственная идея всегда из идей мистических, из убеждений, что человек вечен, что он не просто земное животное, а связан с другими мирами и вечностью»[1].

 

Почвенники подчеркивали духовное предопределение общественного устройства, ведущую роль религиозных начал в созидании и историческом развитии народа. Действительно, становление всех цивилизаций тесно связано с религиозным культом – египетской, шумерской, греческой, римской, европейской. Русское государство возвысилось и обрело национальное самосознание в связи с крещением русского народа. Арабский мир из языческого конгломерат разрозненных этносов превратился после распространения ислама в империю, растянувшуюся с Запада на Восток.

Любой общественный организм, гражданское учреждение, политико-правовая форма жизни народа зависит от нравственной скрепы, духовного склада народа. Ослабление нравственности, отвержение религиозных ценностей вслед за собой ведет разрушение общественного устройства. Доказательства тому в развитии европейской цивилизации в условиях секуляризации общественного сознания, которая стала вырождаться в разъединенную массу предающихся гедонизму людей, строящих свое счастье на горе других людей (колоний, сырьевых придатков и т.п.).

В той же полемике с А.Д. Градовским Федор Михайлович провидчески указывает:

 

«Когда изживалась нравственно-религиозная идея в национальности, то всегда выступала панически-трусливая потребность единения, с единственной целью «спасти животишки» - других целей гражданского единения тогда не бывает. Вот теперь французская буржуазия единится именно с этой целью «спасения животишек» от четвертого ломящегося в его дверь сословия. Но «спасение животишек» есть самая бессильная и последняя идея из всех идей, единящих человечество. Это уже начало конца, предчувствие конца. Единятся, а сами уже навострили глаза, как бы при первой опасности рассыпаться врознь. И что тут может спасти «учреждение» как таковое, как взятое само по себе? Были бы братья, будет и братство… Я только предчувствую, что подведен итог. Окончательный же расчет, уплата по итогу может произойти даже гораздо скорее, чем самая сильная фантазия могла бы предположить. Симптомы ужасны. Уже одно только стародавне-неестественное политическое положение европейских государств может послужить началом всему… Не может одна малая часть человечества владеть всем остальным человечеством как рабом, а ведь для этой единственно цели и слагались до сих пор гражданские (уже давно христианские) учреждения Европы, теперь совершенно языческой. Эта неестественность и эти «неразрешимые» политические вопросы непременно должны привести к огромной, окончательной, разделочной политической войне, в которой все будут замешаны…»[2].

 

Предвидение Ф.М. Достоевского будущих социальных катаклизмов оказалось верным и в XX в. разразились самые чудовищные войны, во многом обусловленные борьбой европейских стран за колонии и ресурсы для удовлетворения своих алчных потребностей «живота».

По причине борьбы с религией, секуляризации мирской жизни ни либеральные, ни социалистические движения и идеалы не разделялись почвенниками и бичевались ими в своих произведениях. Закономерное разложение католицизма привело к появлению протестантизма, а вслед за ним и безбожного либерализма и социализма. Все мечты этих течений замкнулись на бренной жизни и стали основой для строительства нового человеческого муравейника или как говорил Ф.М. Достоевский «хрустального дворца». При этом, почвенники не были ни коллективистами в духа социалистов, ни индивидуалистами в духе либералов.

Во всемирно-историческом плане почвенники видели угасание католической концепции жизнеустройства, его вырождение в протестантизм и социализм. В России почвенники видели разрешение всех судеб человечества и преодоление пороков западной идеологии с помощью христианских черт  русского национального характера – соборности, любви, добротолюбия, сострадания, всемирной отзывчивости.

Идеальный общественный организм для почвенников, как и для всех традиционных, православных мыслителей, – это соборное единство верующих, в своей любви и свободе созидающее духовный и материальный мир. Это органическая цельность жизни людей, выросшая из истории и их нравственных убеждений. В соборной жизни нет ничего общего ни глобальному муравейнику животных, ни раздробленной массе пожирающих друг друга атомов-индивидов.

Характерными чертами соборного общества, церкви Христовой в понимании почвенников являются:

- соборное единство представляет собой органическую цельность, естественно сближающую людей общей духовной идеей;

- соборная жизнь имеет в своей основе свободный акт воли человека, вступающего в лоно церкви;

- соборное единство обращено к нравственному идеалу, а не земным и плотским наслаждениям;

- соборный коллектив преисполнен любви и сострадания верующих, все силы отдающих нравственному деланью и жертвенности ради других людей, даже не верующих. В таком обществе каждый человек виноват за всех, несет бремя служения другим людям;

- соборное единство не ведет к растворению личностей, а как говорил А.С. Хомяков образует из разных голосов хоровое целое;

- соборная жизнь не мыслима вкупе с авторитарными, властными началами и юридическими, формально-догматическими регуляторами. И.А. Есаулов очень точно замечает:

 

«Безблагодатное («механическое») следование закону трактуется в традиции православного христианства как рабство и несвободное подчинение необходимости; как заповеди, идущие не от Бога, но «придуманные» человеком (например, «римское право» и вообще идея «правового пространства»); как формальные рамки абстрактной «нормы», не могущие предусмотреть многообразия конкретных жизненных коллизий; как «мертвая буква», убивающая жизнь и препятствующая духовному спасению; как нечто противоположное Царству Божию»[3];

 

- в соборной жизни людям открывается благодать. Человек, разорвавший связь с другими людьми, не может приблизиться к божественной истине, вкусить божью милость и благодать;

- земными, историческими формами соборного единства выступают русская крестьянская община, производственная артель.

Соборности как русскому народному идеалу высшей святой жизни противостоят социалистические концепции земного рая – принудительно обеспечиваемого равенства и единства людей ради удовлетворения материальных потребностей, а также либеральный индивидуализм, расщепляющий единое человеческое общество на изолированных и уединенных людей-животных. Почвенники ощущали предвестия и глобализма, вырастающего на основе католической мечты об объединении всего человечества государственным мечом  и постепенно превращающегося в безбожную идею мирового правительства, помыкающего человечеством.

В этом контексте весьма современно звучат слова А.А. Григорьева о необходимости сохранения национального плюрализма и борьбы с идеей всечеловеческого муравейника. В одной из своих статей он отмечал:

 

«Что собирательного лица, называемого человечеством, как лица не существует, а существуют народности, расы, семьи, типы, индивидуумы с особенными отливами, что типическая жизнь этих отливов необыкновенна крепка, что они нестираемы – это покамест факт несомненный. Амальгамируются ли наконец эти оттенки до того, что вместо видов явится только род, этого мы не знаем. Ни pro ни contra сказать тут ничего нельзя. Чего не может быть? Может быть, что и Луна соединится с Землею, как мечтал Шарль Фурье. Но покамест ни Луна еще не соединилась с Землею, ни особливых надежд на исчезновение оттенков в понимании, создании и жизни народностей в человечестве, особенной крови в родах, типов в семьях и т.п. нет. Покамест, следовательно, остается прав взгляд идеально артистический – признающий типы и их развитие, а не слияние типов в неопределенном общем. Каждый тип, как нечто органическое, как необходимое звено в создании, и, вырождаясь, перерождаясь, изменяясь, живет все-таки вечною, органическою жизнью.

Когда Луна соединится с Землею и когда типы сольются в роде, - ни знанью, ни творчеству, ни индивидуальной жизни нечего будет делать. Бытие и того, и другого, и третьей обусловлено бытием типического, бытием оттенков в мироздании»[4].

 

Мировоззрение почвенников с необходимостью требовала признания за каждой нацией своего особого самобытного общественного идеала устройства, обусловленного его народным духом и историей. Любое заимствование форм общественной жизни недопустимо и не привьется на инородной почве. Кроме того, почвенническая философия исходила их многообразия цивилизаций, отсутствия единого пути развития для всего человечества. Идея всечеловечества, глобализма резко критиковалась почвенниками, как ведущая к однообразию и уничтожению культур, а затем и всего человечества. Так, Н.Н. Страхов в полемике с В.С. Соловьевым обосновывал изолированность развития каждой цивилизации и наличия какого-либо человечества как реально существующего единства.

Почвенники отвергали проекты земного рая и индивидуалистического строя, как безбожные и бесперспективные планы человеческого общежития, ведущие к тоталитарному рабству, глобальному муравейнику, либо к суициду человека. В этих идеал обнажился кризис европейского гуманизма.

Наиболее полно все ложные проекты общественного устройства были показаны в «Братьях Карамазовых» Ф.М. Достоевского – легенде Ивана Карамазова о Великом Инквизиторе, который отрекся от Христа в пользу земного рая ценой свободы людей.

Идея земного рая неизменно предполагает отказ человека от  духовной свободы, поиска благодати и превращение общества в управляемую революционными вождями массу рабов. Земной рай для почвенников недостижим и по сути дела является дьявольским искушением. Земной рай – это царство дьявола, который материальным комфортом и властью денег отнимает у человека свободу, порабощая его дух низменными и эгоистическими потребностями. При этом, новые господа – революционеры, в действительности не имеют цели радения об обществе, а постепенно превратят социальный строй в тоталитарный ад, уничтожая тех, кто будет проявлять свою свободу духа и сохранять приверженность вере отцов. Как верно заметил один из героев Ф.М. Достоевского «думают устроиться по справедливости, а сами землю кровью зальют». О.А. Платонов подсчитал приблизительное число погибших в советской России людей от насилия власти – 46 миллионов человек[5].

К великому горю писателя его предположения сбылись. Погоня за хлебом насущным и равенством без Бога ведет человечество к гибели и несвободе. Обещанная свобода за счет материального благополучия оборачивается уравниловкой и закрепощением людей. Инакомыслящие, духовно сильные личности не поддаются идеологии революционеров и становятся жертвами тоталитарного насилия (например, Павел Флоренский, последний патриарх царской России и многие другие религиозные, общественные деятели, ученые, крестьяне и рабочие).

В этом плане показателен циничный диалог провинциальных нигилистов в романе «Бесы». Предлагая для ознакомления свой проект идеолог Шигалев обронил фразу: «Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом»... Другой член подполья говорит о книге Шигалева: «Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, - разделение человечества на две неравные части. Одна десятая получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать». Лямшин и вовсе мизантропически произносит: «А я бы вместо рая взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных и начали бы жить-поживать по-ученому»[6].

Порочность земного рая в том, что свободное соборное общение людей ломается и заменяется принудительным единством с ложными материальными задачами. Люди, примкнувшие к такому строю, свободу своего духа отдают за обещание материального комфорта. Золотой телец и тленные материальные ценности порабощают человека, делают его товаром, обмениваемым на деньги – ложный идол людей Нового Времени. Человек, ранее не имевший стоимости, самоценный, стал превращаться в материальную ценность. На мировом рынке помимо рабов, так и неисчезнувших и в XXI, стали в порядке вещей покупаться и продаваться органы и ткани человека, эмбрионы, человеческое достоинство (компенсация морального вреда) и т.п.

В «Братьях Карамазовых» словами Великого Инквизитора, беседующего со Спасителем, раскрывается суть первого искушения Христа и вслед за ним и всего человечества: «Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот:

 

«Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, - ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в это нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что ты отымешь руку свою и прекратятся им хлебы твои». Но ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил ты, если послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним… Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь одни голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!» - вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой. На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но все же ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своей башней! Они отыщут нас тогда опять под землей, в катакомбах, скрывающихся, найдут нас и возопиют к нам: «Накормите нас, ибо те, которые обещали нам огонь с небеси, его не дали». И тогда мы уже достроим башню, ибо достроит их тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя твое, и солжем, что во имя твое. О, никогда, никогда без нас они не накормят себя! Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас»[7].

 

Однако, одним хлебом утолить духовный голод человека невозможно. Поэтому все материалистические проекты социалистов заведомо недолговечны, поскольку не смогут удержать человека, ищущего чего-то потустороннего – вечного, а не бренного и тленного. Власть золотого тельца закабаляет свободный дух человека. В сделке с дьяволом человек продает свою духовную свободу, выменивая ее на материальный достаток. В отказе от своей свободы человек теряет свое существо и становится животным. В «Дневнике Писателя» Ф.М. Достоевский записал:

 

«В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, тогда как настоящая свобода – лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтоб всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином. А разнузданность желаний ведет лишь к рабству вашему. Вот почему чуть-чуть не весь нынешний мир полагает свободу в денежном обеспечении и в законах, гарантирующих денежное обращение: «Есть деньги, стало быть, могу делать все, что угодно; есть деньги – стало быть, не погибну и не пойду просить помощи, а не просить ни у кого помощи есть высшая свобода». А между тем это в сущности не свобода, а опять-таки рабство, рабство от денег. Напротив, самая высшая свобода – не копить и не обеспечивать себя деньгами, а «разделить всем, что имеешь, и пойти всем служить». Если способен на то человек, если способен одолеть себя до такой степени, - то он ли после того не свободен? Это уже высочайшее проявление воли!»[8].

 

Причем, как верно показали почвенники, в таком социалистическом земном раю нет места идеалам истинной любви, братства, сострадания и свободы. Все духовные ценности революционерами сводятся на нет, любовь замещается ненавистью к «врагам народа» (духовно не сломленным людям), братство превращается в принудительное единство, сострадания заменяется жестокостью, а свобода вырождается в рабство большинства и рай только для высших сил революции, не имеющих никаких святых и человеческих качества. Социалистические грезы убивают в человеке все святое, низводя его до уровня животного, подчиняющегося законам природной необходимости. Но, ростки свободной воли человека делают бунтовщиком против авторитарной системы управления. Только та власть или революционная верхушка сможет подчинить себе человека, которая овладеет его умом, убедит своей идеологией.

В «Братьях Карамазовых» Великий Инквизитор продолжает упрекать Христа:

 

«Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть. С хлебом тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо тебя  - о, тогда он даже бросит хлеб твой и пойдет за тем, который обольстит его совесть. В этом ты был прав. Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы»[9].

 

Наверное, не случайно, что социалистические режимы в XX в. не обошлись проектами обеспечения материального благополучия, а вынуждены были создать мощные идеологические инструменты манипулирования общественным сознанием – управлением совести людей. Тем не менее, обеспечить существование общества на ложных идеалах не удалось еще не одной системе построения земного рая, в том числе и тех общества, которые стремились к всеобщему благоденствию на капиталистических началах. Государства всеобщего благоденствия превратились в мещанские, мелочные, усредненные культуры, потерявшие духовную энергетику, и более того стали постепенно сворачивать социальные программы, поскольку сформировали целый класс социальных тунеядцев, живущих на социальные пособия – то есть труд других членов общества.

Не меньшим пороком и грехом западного, католического мира почвенники считали папацезаризм, трансформацию церкви в государство, использование для достижения религиозных целей просвещения и распространения веры государственного аппарата и насилия. Римский престол из церковной общины исторически превращался в государственный институт – Папская Область, а в наше время Ватикан. Искушение Христа авторитетом в пустыне – есть искушение силой власти. Поддавшись такому искушению, люди подневольно подчиняют свою свободу авторитарной власти. Христос не поддался искушению, оставив людям свободу. Но, католическая церковь не избежала соблазна и преобразилась из свободного соборного единства людей в государство, принудительно обеспечивающее веру людей, что невозможно. Устами Великого Инквизитора Ф.М. Достоевский раскрывает внутреннюю порочность католицизма:

 

«Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию. Но кто виноват? О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго еще ждать завершения его, и еще много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями и тогда уже помыслим о всемирном счастии людей. А между тем ты бы мог еще и тогда взять меч кесаря. Зачем ты отверг этот последний дар? Приняв этот третий совет могучего духа, ты восполнил бы все, чего ищет человек на земле, то есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей»[10].

 

Проекты вселенской теократии под руководством папы римского почвенниками расценивались как уклонение от истинного христианства и дьявольское искушение. Соблазн властолюбия и огосударствление церкви приводят к построению муравейника, а не свободной общины. В муравейнике люди-муравьи подчинены слепой необходимости, а не своей совести. В муравейнике совесть отдана за спокойствие и стабильность внешней жизни. Однако, высшие духовные позывы человека остаются неудовлетворенными, поскольку его религиозная совесть молчит.

В «Дневнике Писателя» Федор Михайлович вновь и вновь обрушивается с критикой на языческую идею всемирной монархии и ее следствие мировой социализм:

 

«Древний Рим первый родил идею всемирного единения людей и первый думал (и твердо верил) практически выполнить ее в форме всемирной монархии. Но эта формула пала пред христианством, - формула, а не идея. Ибо идея эта есть идея европейского человечества, из нее составилась его цивилизация, для нее одной лишь оно и живет. Пала лишь идея всемирной римской монархии и заменилась новым идеалом всемирного же единения во Христе. Этот новый идеал раздвоился на восточный, то есть идеал совершенно духовного единения людей, и на западноевропейский, римско-католический, папский, совершенно обратный восточному. Это западное римско-католическое воплощение идеи и совершилось по-своему, но утратив свое христианское, духовное начало и поделившись им с древнеримским наследством. Римским папством было провозглашено, что христианство и идея его, без всемирного владения землями и народами, - не духовно, а государственно, - другими словами, без осуществления на земле новой всемирной римской монархии, во главе которой будет уже не римский император, а папа, - осуществимо быть не может»[11].

 

Поэтому так яростно спорили друг с другом Н.Н. Страхов, сторонник самобытных и локальных культур, и В.С. Соловьев, выступавший за объединение всех христианских церквей во главе с римской католической церковью и создание теократического государства.

Русская духовная традиция в отличие от западноевропейской, католической, искаженная римским язычеством с его идеалам государственности и правопорядка, характеризуется рядом особых черт:

- стремление к соборному братству людей по образу первых христианских общин

- равнодушием к политической деятельности в силу преобладания идеала духовного единения, не мыслимого при занятии политикой и использовании государственного насилия. Властолюбие не в характере русского народа, мечтающего о духовном устройстве, а не внешнем, мирском порядке жизни;

- как следствие, в Восточном вопросе задача русского народа состоит в освобождении из-под гнета подневольных братьев-славян.

По мысли почвенников для идеального общественного устройства необходимо первоначально духовно объединится людям, что возможно лишь в церкви, и скорее, не в этой земной жизни, а в небесном царстве Христа. Никакое идеальное государственное или общественное устройство не может обойтись без духовного преображения. В противном случае такой общественный строй насилием над духом людей будет постепенно их уничтожать и деградировать как мир дьявола. Такое принудительное единство лишь касается внешних условий и потому весьма непрочно очень скоро разрушается, как это не раз был со всеми так называемыми «великими империями» - Александра Македонского, Римской Империей, империей Карла Великого, Османской империей, Священной римской империей германской нации, империей Наполеона и так до империй XX в. – нацистской империей и др. Такие империи не могут силой меча держать людей в вынужденном единстве. В скором времени сила свободного духа вырывается и разрушает эти внешние оковы. По словам Ф.М. Достоевского

 

«в восточном идеале – сначала духовное единение человечества во Христе, а потом уж, в силу этого духовного соединения всех во Христе, и несомненно вытекающее из него правильное государственное и социальное единение, тогда как по римскому толкованию наоборот: сначала заручиться прочным государственным единением в виде всемирной монархии, а потом уже, пожалуй, и духовное единение под началом папы, как владыки мира сего».

 

Главный порок проектов общественного устройства на основе государственного насилия – лишение человека свободного нравственного выбора. За счет подчинения, насилия над человеческой волей обеспечивается внешнее политическое единство. И как раз замечали почвенники, и с особенности Ф.М. Достоевский, построить счастье одних людей на несчастии других нравственно недопустимо. Вселенская гармония, устроенная ценой горя, бед, страданий людей, внутренне порочна. Такой миропорядок неприемлем в корне, поскольку в гармонии не должно быть изгоев и страдальцев.

Соотношение мировой гармонии с личным страданием людей было блестяще раскрыто в знаменитом диалоге Ивана и Алексея Карамазовых. Иван Карамазовых говорил в романе:

 

«Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «Боженьке»! Не стоит потому, что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, когда мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены. Не хочу я, наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим его сына псами! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание свое; но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить, не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребенок простил ему! А если так, если они не смеют простить, где же гармония? Есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями неотомщенными. Лучше я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ…».

 

Алеша в ответ восклицает: «Это бунт». На что Иван продолжает:

 

«Бунт?... Можно ли жить бунтом, а я хочу жить. Скажи мне сам прямо, я зову тебя – отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком к грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!

 – Нет, не согласился бы, - тихо проговорил Алеша.

 - И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?

- Нет, не могу допустить. Брат, - проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алеша, - ты сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Но существо это есть, и оно может все простить, всех и за все, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за все. Ты забыл о нем, а на нем-то и созиждется здание, и это ему воскликнут: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои»[12].

 

Евклидовский и во многом языческий взгляд Ивана Карамазова при всей его нравственной обоснованности исходит из идеи отмщения, или, как это принято в католицизме, искуплении – испытании человека в чистилище. Дохристианский принцип справедливости на основе требует обязательного воздания, отмщения за боль другого человека. Христианство не обходит стороной вопрос о греховности мира и наличия в нем зла. Но, зло – акт человеческой воли, искушенной дьявольским соблазном и этот тленный мир по определению несовершенен. И никто не может простить и оправдать мучителя детей, но только Бог способен на высшую милость – всепрощение, но только за деятельное раскаяние и страдание совести за боль, причиненную другому человеку. Страдание в мире неизбежность, и в то же время путь испытаний человека, его духа. Только через страдание и борьбу со злом в себе и мире можно прийти к Богу. Пассивность и отказ от борьбы, признание бессилия человеческого перед грехом – духовная смерть человека. Поэтому не случайно, что высшая форма добродетели подобна поступкам Христа – невинному страданию за грехи других людей.

Вместе с тем, Федор Михайлович был далек от смирения перед страданиями людей, равнодушием к несправедливости человеческого устройства. В Пушкинской речи, говоря о Татьяне из «Евгения Онегина», он справедливо замечает:

 

«А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого? Счастье не в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если назади стоит несчастный, безжалостный, бесчеловечный поступок»[13].

 

По мысли почвенников и другой либеральный, индивидуалистический проект общественного устройства, где люди живут не «друг с другом, а друг подле друга», - тупик в развитии  человечества, поскольку закономерно приводит к взаимному уничтожению людьми друг друга или самоубийству. Безбожный индивидуализм превращается в идею человека-бога, которому все позволено. В Раскольникове и Кириллове Ф.М. Достоевский показал падение безбожной, своевольной души человека. В одном случае человек готов в своем бунте допустить убийство другого человека, а в другом свою силу и волю обнаруживает в лишении себя жизни. И в том, и в другом случае человек претендует на высшие, божественные качества. Однако, такое развитие событий приводит к душегубству – потерявший веру в Бога человека губит свою душу, и в итоге возвращается к вере в Бога, осознав свои внутренние глубокие связи с божественным духом на самом дне своей греховной сути. Не может человек превозмочь в бунте свою природу и стать Богом. Только в страдании за других ему может открыться правда и божья благодать.

В Раскольникове живет воля к власти над людьми, идея избранничества. В диалоге с Соней Раскольников говорит: «Свобода и власть, а главное власть! Над всей дрожащей тварью и над всем муравейником!… Вот цель»[14]. В этом плане Достоевский предвосхитил концепцию воли к власти Ф. Ницше. Властолюбивый человек преступает черту и во имя высших идеала готов пренебречь счастьем других людей. В этом он показывает свою силу. Но, по мнению Достоевского, в таком своеволии человек нравственно ниспровергается и обнаруживает не силу, а слабость и гордыню. Сила человека в преодолении своей гордыне и труде над своим духом. Своевольный человек может довести человечество до кровавых тиранических режимов, что и случилось в XX в.

С другой стороны, идея человека-бога может привести к мысли о самоубийстве – бунте против бессмысленного мира и достижение предела человеческих возможностей. Как известно, Ф.М. Достоевский пристальное внимание уделял психологии самоубийц и поиску объяснения росту их числа. Одна из разгадок в распространении атеизма и вызове человека Богу. Только в обезбоженном обществе человек может прийти к мысли о самоубийстве. Так, в «Бесах» Кириллов признается в преддверии самоубийства:

 

«Если нет бога, то я бог… Если бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие… Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия – это убить себя самому… Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет бога, и не убить себя тотчас же? Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь – ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить свое своеволии. Все несчастны потому, что все боятся заявлять своеволие… Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свобод свою»[15].

 

У Ф.М. Достоевского есть мало известное произведение «Приговор» - последнее признание самоубийцы, не верящего в бога и проклинающего природу за свое рождение. Вот что герой этого произведения записал перед смертью:

 

«В моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдание, - вместе со мною к уничтожению… А так как природу я истребить не могу, то и истребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет виноватого».

 

Отсутствие бога в мире влечет бессмысленность человеческого существования и всех его страданий. Покончить с ними, не веря в возможную гармоничную жизни на небесах, можно только в отказе от жизни – пассивном уходе от человеческой борьбы с самим собой. Во многом трактовка причин самоубийств писателем остается актуальной и для современной России и всего человечества. В самоубийстве человек выражает свое неверие в бога и грядущую церковь христову, низводит себя до уровня животного бесцельно проводящего минуты своей никчемной жизни.

В результате можно сказать, что в отношении к общественному идеалу почвенники придерживались следующих взглядов, всецело вытекающих из их христианского мироощущения.

Во-первых, общественный идеал по мысли почвенников должен обязательно проистекать из религиозной веры народа. Общественные учреждения возникают как следствие духовных убеждений людей, ими держатся и обосновываются. В противном случае, лишенные духовной опоры общественные институты недолговечны и со временем разрушаются.

Во-вторых, совершенствование общественных форм жизни возможно лишь за счет нравственного самосовершенствования людей. Никакая идеальная форма общения между людьми не может сама по себе преобразить людей. Поэтому все проекты улучшения общественных, государственных, экономических учреждений в отрыве от духовного развития человека обречены на неудачу. Лишь нравственно совершенные люди могут в итоге создать идеальный общественный строй, но не наоборот. Пороки людские же не могут быть преодолены самыми совершенными идеями общественного устройства. Так, воспеваемые идеалы республики, правовой государственности в действительности при падении духовного состояния людей привели к опасным и катастрофическим последствиям – росту преступности, выплескам необоснованной агрессии, увеличению числа самоубийств, падению жизненного уровня и социальному расслоению.

В-третьих, идеальное общественное устройство почвенники усматривали в соборном единстве людей – свободном, братском общении людей в церкви на началах любви, добротолюбия и сострадания. Иные проекты общественного устройства нравственно недопустимы, поскольку либо принуждают людей жить вместе в глобальном человеческом муравейнике (католический идеал вселенской монархи или социалистический проект общественного устройства), либо разрушают человеческое единство, раздробляя соборную церковь на неверующих индивидов, предающихся гедонистическим удовольствиям, власти, деньгам и претендующих на статус человека-бога (либеральный индивидуализм).

В-четвертых, общественное устройство обусловлено традициями национальной почвы, его историей, культурными архетипами. Государственные и социальные институты должны органически вырастать из народного духа, соответствовать его историческим традициям. Перенесение чужих общественных форм заведомо обречено на неудачу и приводит к насилию над живой тканью народного духа. Только в национальной истории и душе народа нужно искать его идеальные общественные и государственные формы.